Текст книги "Забытая погремушка"

Автор книги: Михаил Веллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Тут я на миг, наверно, отключился.

Я не хочу обидеть женщин-редакторов, но одиннадцатилетние мальчики полагают что влагалище все же гораздо уже. Что это такая ощутимая дырка вроде свернутой в трубочку ладони. Поэтому в первые секунды я даже не понял, что уже все. Что великое таинство любви уже свершилось. Какая трубочка. Маракотова бездна!

Бывал я в своей жизни в страшных ситуациях. Но справедливость требует признать, что лишение девственности совсем не страшно. Возможно, дети просто не понимают ужаса ситуации?

А вожатая наигрывает пальчиками на моих шариках, и так ловко трется и поддает своей здоровой попкой вверх мне навстречу, что мне даже делать ничего не надо. Лежи себе и дери отрядную пионервожатую. Можешь думать о вступлении в комсомол.

Тут она как вскрикнет, как изогнется, как меня за яйца схватит! Я тоже завопил.

…Из всех музыкальный пыточных инструментов больше всего я ненавижу баян. Баянистов я бы просто кастрировал.

Потому что поганый растлитель совсем другой вожатой, наш лагерный баянист, поганая тварь, неизвестно как оказавшаяся в бане, куда его никто не звал, содрал тут меня с моей любимой растлительницы. И швырнул так, что я перелетел до лавки у входа, прямо на свою одежду

А он спустил штаны и молча влез на мое место, да быстро так! Я ожидал, что она даст ему пощечину и вскочит со стыдливым криком! А она вместо этого вдруг зарычала:

– О… о!… глубже!… ооооо!!!

Плюнул я в их сторону, оделся в предбаннике, повязал свой алый пионерский галстук и пошел в свой корпус. По дороге я думал, что если мой чемоданчик сперли, то дома меня убьют.

Чемодан был на месте. И поднял в темноте правую руку над головой и дал клятву под салютом всех вождей: больше никогда я не вступлю в половую связь ни с одной пионервожатой. Не знаю, о чем именно клялись Герцен с Огаревым, я же свою клятву сдержал нерушимо.

Но потом меня, еще час назад невинного члена пионерской организации, пронзила страшная мысль. Ведь «Пионер – всем ребятам пример»! А если все пионеры засадят своим пионервожатым?! Что за гигантские похороны пройдут по городам и весям! Что за траурную музыку грянут пионерские оркестры!

Я заплакал и ударил себя по опозоренному лицу. Совсем не за это вздымали чапаевские сабли юные герои, принесшие ордена на комсомольские груди… а ведь мы – их смена!…

…Я снял пионерский галстук и похоронил его в земле под сосной. Я больше не имел на него права.

Вот так я вышел из славных рядов пионеров, и больше им никогда не был. И когда я слышу старинное народное: «Нас на бабу променял!» – краска стыда жжет мои щеки, и бессильные слезы наворачиваются на глаза.

Думал я, конечно, как и всякий в лагере, о самоубийстве. Вот повеситься на сосне прямо над похороненным пионерским галстуком. А еще лучше – на самом галстуке! Но остановила меня та мысль, что лучше живой мужчина, чем мертвый пионер.

Что же касается той пионервожатой, которая двух волосатых пионеров, то в качестве наказания следует приговорить ее каждый день рас-тляться баянистом. И пусть он при этом беспрерывно играет «Амурские волны». Через неделю она станет пожизненно фригидной, а на пионерский галстук у нее будет аллергия. И тогда если ей сказать: «Девка в красном, дай несчастным!» – ее просто будут увозить в реанимацию с приступом удушья.

П. С. Если мой рассказ все же не подойдет Вашему журналу, не согласитесь ли Вы прислать мне письменную рекомендацию от Вашего авторитетного издания для публикации этого рассказа в газете «Пионерская правда»? Все-таки нельзя отрицать его воспитательное значение и возможную пользу для предостережения подростков.

Ручной фонтан

«Все выглядело совсем не так, как на самом деле, когда вы задираете женщине юбку, а ваш товарищ сидит у нее на голове, чтобы она не кричала».

Эрнест Хемингуэй, «В наше время».

Чтобы мужчине заработать на жизнь своей потенцией, не обязательно быть альфонсом. Чем мощнее потенция, тем больше вариантов. Клецкин хвастался, что ему заплатили двадцать пять рублей за один оргазм. Причем выдали квитанцию о заработке в официальном государственном учреждении. И пригласили заходить еще.

Не следует думать, что Клецкин имел официальное лицо – в сексуальном смысле. В данном случае он вообще никого не имел. Имели скорее его. Но официально и для здоровья женщин.

Упаси нас бог и уголовный кодекс от пропаганды публичных домов для женщин! Хотя некоторые женщины втайне об этом иногда мечтают – по крайней мере, делятся иногда со столь же развратными и неудовлетворенными подругами насчет неконтролируемых снов на эту тему.

Но даже удовлетворенная женщина, ведущая регулярную половую жизнь согласно рекомендациям своего гинеколога, может быть уродиной. А монашка может быть красавицей. Прямой связи тут нет.

А для выпрямления этой связи существуют косметические клиники, в том числе современные и передовые. Ими пользуются даже иностранки, потому что уровень медицины высокий, а плата гораздо ниже, чем в капиталистических странах.

Вот туда Клецкин и залетел. В смысле в клинику, а не в капстрану, конечно.

Он не в том смысле залетел, что неудачно забеременел, хотя и жил половой жизнью. Он в том смысле залетел, что необдуманно сунул свой, как говорится, нос. Он думал, что все обдумал, а после оргазма подумал, что думал не о том.

Вне половой жизни он был студент. Он и сейчас студент, только учиться стал хуже.

Голод и любовь правят миром, как заметил Некрасов. Так о чем думает студент? Что поесть и с кем совокупиться. Ест студент все, что может разжевать. Чего не может разжевать, то он грызет. Гранитом науки сыт не будешь. Хотя Добролюбов и отмечал в своих дневниках, что переживал эрекцию и удовлетворение при чтении некоторых книг, вполне научных. И умер в двадцать шесть лет.

А у Клецкина было в жизни то, что называется в сексопатологии «макрогенитосомия». Согласно сексопатологическим таблицам, двадцать четыре сантиметра – это уже макрогенитосомия. «Макро-» означает «большой», а «-генит-» – от слова гениталии.

Большому кораблю – большое плаванье. Если у Клецкина случалась во сне ночная юношеская поллюция, то аж одеяло подпрыгивало. Решившие сблизиться с ним девушки подпрыгивали еще не так. Сначала они прыгали в постель, потом прыгали из постели, а вслед им работал как бы брандспойт, если его подсоединить к молочной корове-рекордистке. Потом Клецкин ругался и мыл пол.

Такой организм требует много еды, поэтому у Клецкина никогда не было денег. И он сдавал кровь. Раз в три месяца. За десять рублей и законный отгул (вернее, для студента это – законный прогул). А на треху в месяц даже это, где макрогенитосомия, не прокормишь.

Потом он придумал продать свой скелет. Говорили, что дают сто пятьдесят рублей сразу – в одном институте, а скелет берут только после смерти, по завещанию и квитанции. Но оказалась, нужно еще согласие родственников. Родственники согласия не дали, а дали те же десять рублей, и заработать на собственных костях не удалось.

И вот занимается бедный и голодный Клецкин в туалете онанизмом, и тут его посещает мысль. Он, кдк человек последовательный и педантичный, в спешном порядке завершает то, чем занялся, и с натугой упаковывает свою сексопатологию. И шарит по пустым карманам, и вспоминает со вздохом, что главный орган в организме – это мошонка, потому что иначе яички пришлось бы носить в кармане. Но пусто в карманах, и нет ни копейки. А вот в мошонке наоборот – все полно. И этот контраст подкрепляет его гениальное озарение.

Он недавно читал книжку про то, как били кита. И обратил внимание, что кита называли спермацетовым. А еще бывает спермацетовое мыло, и вообще кита били для косметической промышленности прошлого века.

А еще он знал слово «сперматозавр». Так друзья называли его.

Клецкин сопоставил в голодной голове свои знания и взял курс к косметической клинике.

Она стояла на бульваре. Под сенью развесистого дерева Клецкин хотел помолиться, но он был атеист.

Он перешел неширокую проезжую часть и стал читать объявления на стекле высоких двустворчатых дверей – старорежимных, фигурных.

Здесь исправляли носы и неправильный прикус, избавляли от угрей и мозолей, подтягивали бюсты и ягодицы, убирали морщины и сгущали волосы. На головах сгущали, а с ног выдирали. А про лобки ни слова, невольно подумал Клецкин. Пересаживают они их с ног на голову, что ли?

А вот и нужное объявление, в уголке: «Требуются мужчины-доноры».

В окошечке информации сидела такая милашка, что Клецкин понял: вот оно! Всю жизнь он мечтал стать мужчиной-донором! В сущности, он им и был, и ни одна сволочь не заплатила ему ни копейки.

Откинув фанерный кинотеатровский стульчик у стены, он раскинул ноги по кафельному полу и стал читать данную ему инструкцию. Донорский орган так взбодрился, что он понял только про врачебную тайну, личную гигиену и двадцать пять рублей. Больше половины стипендии! Так: пять рабочих дней, четыре недели… пятьсот pе в месяц! Да столько завкафедрой получает! А если завкафедрой будет еще ежедневно сдавать сперму?! Три месяца – и автомобиль!

Двадцать четыре сантиметра вышибли хилую пластиковую молнию. Все головы повернулись. В окошечке информации тоненько охнули. Побагровевший Клецкин согнулся, закрылся руками и боком, как краб-каратист, заскакал к туалету.

Короткий свитер не прикрывал ширинку. Клецкин снял ремень, перевел торопыгу в положение зенитного орудия и по голому телу притянул накрепко ремнем к животу. Теперь ширинка почти не расходилась.

Держа номерок, он постучал в кабинет: очереди не было.

Врачиха оказалась не старой еще худощавой брюнеткой в тонких золотых очках.

– Год рождения? Адрес? – она быстро и неразборчиво заполняла карточку. – Венерические заболевания были?

– Нет… – соврал Клецкин.

– Почему? – пошутила она.

– Свинка была. В детстве. И корь.

– Это мешало вести половую жизнь?

– Тогда – да. Представляете – свинка! Ку-ды ж с такой рожей…

– Не в роже дело, – наставительно сказала врачиха. – Кстати о роже – рожей болели?

– Ну… если подрался сильно, тогда, конечно, побаливал ей, – сказал не искушенный в медицине Клецкин.

– Дети природы, – вздохнула врачиха. – Ну хорошо. Проходите сюда.

За занавесочкой был столик. На столике стояла пробирка в штативе, в нее вставлена стеклянная же вороночка – как раз на уровне где надо.

– Поместить все следует в пробирку, – указала врачиха. – Когда получится – постучите в ту дверь, я буду в том кабинете.

Она задернула занавесочку, и послышался щелчок закрывающегося замка.

Клецкин тупо посмотрел на пробирочку. Поместить туда можно было разве что палец. И для чего воронка? (Он вспомнил анекдот про акробата, прыгающего из-под купола цирка в бутылку: секрет был в том, что на подлете к горлышку он вставлял в него вороночку и так проскакивал внутрь.)

Он дисциплинированно обнажил предстоящий к заработку орган. Предстоящий, стянутый ремнем и так было забытый, посинел от ужаса. Клецкин расстегнул и снял ремень – предстоящий упал и стал постлежащим. Вернее, как писал Франсуа Вийон: «Не могу я ни стоять, ни лежать и ни сидеть, надо будет посмотреть, не смогу ли я висеть». Вийон мог остаться доволен посмотренным.

Клецкин стал честно натягивать вороночку на рабочее место. Затея выглядела нереальной. Вроде колпачка на Петрушке. Но врачам виднее.

Через десять минут он вспотел. Невозможность из-за такой ерунды заработать двадцать пять рублей приводила в неистовство.

Студент проявил смекалку: оторвал кусок шнурка от занавесочки и привязал узелком к крайней плоти. Продел шнурок в вороночку и стал тянуть.

Действительно, розовый жгутик показался из тонкого края вороночки. Клецкин поспешно подставил пробирку, но как только он отпускал веревочку, жгутик втягивался обратно.

– Что за идиотские фокусы… – пыхтел Клецкин, пытаясь уминать безжизненную плоть в пробирку помимо воронки.

Через двадцать минут щелкнул замок, и врачиха спросила через занавеску:

– Ну? Вы там живы?

– Не лезет, – мрачно сказал Клецкин.

– Не лезет?! – изумленно спросила врачиха и заглянула. – Что не лезет?…

– Ну что? Он не лезет, – неприязненно сказал Клецкин. – И зачем это надо?

– Идиот, – с чувством отреагировала она. – А вы головой никогда не пробовали работать?

– У вас мозги сдают или что? – обозлился Клецкин.

– Именно «что». И прекратите пихать пенис в медицинскую посуду! Боже мой, боже мой, за сто сорок в месяц!… Молодой человек! Вы когда-нибудь онанизмом занимались?

Клецкин побагровел.

– Ответ положительный, – прокомментировала циничная медичка.

– За сто сорок в месяц – могу, – признался Клецкин.

– Это место уже занято.

– Кем?

– Мной.

– Что?

– Гражданин, вы сперму сдавать будете? Или нет?

– Так не лезет же!

– Прекратите издеваться! Вы бы его еще в иголку продеть попробовали… Отрастили тут… хулиган.

– Так что? – тоскливо спросил Клецкин и стал машинально крутить за веревочку то, к чему она была привязана.

– Отвяжите немедленно, балда! У вас руки зачем? Руками, руками! Быстро, вы у меня время отнимаете!

– Дрочить? – в ужасе спросил Клецкин. От медицинского заведения он этого не ожидал.

– Мастурбировать! – строго поправила она. – Не надо комплексовать, это нормальный юношеский опыт, через него все проходят. Ну! – И сделала рукой движение, как будто у нее из халата вдруг вырос как у Клецкина.

Студент послушно взялся за фаллос.

– Подождите, я выйду!

– Вы уж лучше проследите, вдруг я чего не так сделаю, – жалобно попросил Клецкин занавеску.

– Чего еще ты можешь не так сделать, герой?…

И тут произошел следующий конфуз. Перепуганный и оробевший от некомфортной обстановки член съежился и даже втянулся, как шея черепахи. С таким же успехом можно было накачивать дырявый воздушный шарик.

– Э-э-эй… – тихонько позвал Клецкин.

– Все?

Она заглянула и смягчилась. Из ящика столика под пробиркой достала порнографический журнал:

– Посмотрите… это помогает.

– Порнография! – ужаснулся Клецкин. Он органически не переносил ничего нецензурного.

Но послушно перелистал. И стало ему совсем противно. Если бы дух его не поддерживала мысль о честном заработке в двадцать пять рублей, он бы убежал. Но как же красота, которая спасет мир? А женской красоте нужны кремы из его, Клецкина, содержимого!

Он отбросил журнал, удвоил усилия и понял, что денег опять не будет…

Врачиха заглянула, вздохнула, посмотрела на часы и печально сказала:

– О господи… Пошел вон!

– Я студент, – сказал Клецкин. – У меня денег нет…

– Так что ж, я за тебя его доить буду?

– Хотите – деньги пополам? Ну… если вы?…

Врачиха быстро хлопнула его по щеке, но задержала ладонь и погладила. Потом почему-то пощупала бицепсы, и лицо ее смягчилось.

– Ну хорошо… Смотри!

Большими пальцами вдоль боков она сделала под халатом движение сверху вниз, и обратным движением снизу вверх задрала халат над спущенными трусами и колготками.

Бедра оказались молочно-голубоватыми, вполне еще крепкими и гладкими, и белый живот тоже молодым, плоским и гладким. И мохнатый треугольник в его низу был неожиданно густой и курчавый, как шевелюра негра, и такой же черно-смолистый.

– Помогает? – промурлыкала она. Часовой зашевелился.

– У, какой красавчик… – промурлыкала врачиха. Чуть раздвинула ноги и ладошкой медленно оттянула свою курчавость вверх, обнажая начало смуглой раздвоинки.

Часовой подпрыгнул и бессильно опал.

– Мальчик, – скорбно спросила врачиха, – известно ли тебе значение французского слова «минет»?

– Значение-то известно, – двусмысленно отозвался великовозрастный и незадачливый мальчик.

Она присела на корточки, рот ее округлился, на щеках обозначились впадинки, немигающие глаза сузились и уставились в глаза Клецкина, вверх, она сделала втягивающее сосущее движение и стала вполне похожа на змею, натягивающую себя на крупную добычу с риском вывихнуть челюсти.

– И полизать, – посоветовал сверху Клецкин. – И укусить!

– О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о!… – спел он полторы октавы.

Левая рука работника медицины стала играть в китайские шары, а правая – в велосипедный насос.

– А-а-а-а-з-а-а-а-а! – пел Клецкин, переходя с драматического тенора на фальцет.

– М-м-м-м-м-м-м-м-м!… – вторил нижний подголосок.

С сочным ванным чмоком целительница прервала процедуру и схватила пробирку:

– Сюда… сюда!…

Одним взмахом юный атлет отбросил казенную посуду и, подхватив даму под пуховые булочки, насадил бабочку на булавку. Она забила ножками, затрепетала крылышками, и от проникающих ударов нефритового стержня, казалось, даже розовые ушки оттопыривались от головы.

– Ах!… ах!… как же!… как же!… деньги, деньги! – дрожала и дергалась бабочка, изгибаясь и поддавая.

– Гусары денег не берут! – молодецки прорычал наш герой, переводя ее в коленно-локтевую позицию. Ударили вальки, ритмично зашлепало тесто, прорезался в сиреневом тумане нежный женский вскрик.

Дважды, и трижды, и четырежды прорезался вскрик, а после пятого раза брюзгливый голос сообщил:

– Я уже все локти стерла на этом полу! Ты скоро?

– Скоро, скоро, – поспешно и лживо пообещал пациент и посадил всадницу на мустанга.

– Ты меня проткнешь! – заверещала амазонка, взвиваясь под потолок.

– Тренируйся, бабка… тренируйся, Любка… – бормотал студент, направляя ракету в цель и на лету пронзая копьем кольцо.

Через полтора часа врачиха лежала на твердой клеенчатой кушетке, а Клецкин спрыскивал ее водой.

– Ты… кончил… зверь?… – слабым голосом спросила она, приоткрывая глаза. Глаза увидели несокрушимый рабочий молот, и интеллигентка потеряла сознание.

Она пришла в себя от запаха нашатырного спирта. Клецкин трудился над пробиркой.

– Что-то у вас не так организовано, – неприязненно сказал он. – Я уже мозоли натер!

– Где?

– Ну где? На руках.

– Приапизм. Перевозбудился, – поставила диагноз врачиха.

– Сухостой. От мандража, – перевел он на русский. – Так что, так и идти теперь на улицу – со стоячим и без денег?…

Она привела себя в порядок, ужаснулась зеркалу и стала возиться над ящичком в углу.

– Иди сюда. Раздвинь ноги… Вот так. Погоди… еще здесь.

Два проводка тянулись из ящичка. Их оголенные медные концы врачиха закрепила на Клецкине. Один касался кончика головки, а другой уткнулся в промежность позади раздувшихся и твердых райских яблок.

– Это должно помочь, – оценила она и стала верньером настраивать стрелку круглой шкалы.

Подтащила Клецкину столик, а вместо треснувшей пробирки поставила стакан.

– Внимание, – сказала она. – Постарайся попасть точно. Наклонись немного… вот так!

Клецкин прикрыл глаза и настроился испытать наконец заслуженный оргазм.

– Oп! – она нажала кнопочку. Бритвенной остроты меч разрубил его между

ног. Огненные иглы вонзились в нежные нервы и рванули зазубринами. Он подскочил, надвое разрезанный лезвием. Дыхание остановилось, глаза выпучились, волосы встали дыбом. Все между ног было как сплошной больной зуб, в обнаженный нерв которого всадили зонд на все острие.

– Вот и все, – ласково сказала медработница.

Боль исчезла. Наступило полное онемение. Он не чувствовал, как быстрые пальчики снимают с него проводки.

– Поразительно! – сказала врачиха, обмеряя взглядом почти полный белый стакан.

Хотел Клецкин сверху в этот стакан плюнуть ей, так ведь и слюны уже в пересохшем рту не было.

Трясущимися руками он натянул брюки на трясущиеся ноги. На этих ногах он спустился по лестнице, а этими руками взял сиреневый четвертак, сдав в кассу квитанцию.

Четвертак он пропил в тот же вечер. Опрокидывал стакан за стаканом, и хмель его не брал. А вот от импотенции оправился только через месяц.

Уже на пятом курсе, отправившись с девушкой в музей, он упал в обморок перед гальваническим аппаратом. А перед тем, как лечь с ней в постель, заставил смыть всю косметику с мылом.

– У меня на ваши кремы аллергия, – сказал он и скрипнул зубами.

Мужская честь

«Что еще раз доказывает: целомудренный мужчина всегда найдет способ сберечь свою честь».

Генри Филдинг, «История Тома Джонса, найденыша».

Я был лично знаком с двумя гомосексуалистами, и это не кончилось для них ничем хорошим. Для настоящего и морально устойчивого мужчины нет ничего досаднее гомосексуализма, разве что только импотенция. Не страдая ни тем, ни другим, кроме насморка зимой, я с чистой совестью начинаю мой правдивый и волнующий рассказ.

Вообще до гомосексуализма нам дела нет. Есть что-то неприятное и извращенное в том, что великий и славный Перикл рекомендовал набирать гоплитов из числа любовников: воин, значит, будет особенно оберегать в бою жизнь любимого, постыдится проявлять трусость у него на глазах, проявит доблесть, и будет драться рядом даже ценой своей жизни особенно храбро. История показала, что спартанцы в результате вломили этим голубым воякам, а подорванный половыми излишествами прямо в армии иммунитет не смог противостоять бациллам эпидемии, и величие Афин рухнуло. Догомосексуалились, значит, бедолаги.

Историки не ответили на вопрос, почему средневековый рыцарь был надежно прикрыт стальными доспехами везде, кроме области вокруг заднего прохода. Ученые тоже блюдут честь героев. Им неудобно вот так прямо написать, что Ричард Львиное Сердце был гомосексуалист. И еще неизвестно, за что и как он любил Айвенго. Вероятнее всего, доблестного Ричарда, в отсутствие в войске крестоносцев нормальной половой жизни, растлили на Востоке во время крестового похода. Восток, как известно, дело тонкое, там эти бедуины кого хочешь растлят, они вообще с верблюдами живут, так им европейский рыцарь – вообще как Мерлин Монро. Ну и приохотили.

На востоке еще Цезаря растлили в бытность им послом у Никомеда. Об этом пела его собственная первая когорта во время первого триумфа.

Что после таких личностей нам остается? Я вот однажды тоже от них чуть не пострадал. Просто житья не стало от этих голубых развратников!

Смотрите: герой пустынных горизонтов сэр Лоуренс Аравийский – гомосексуалист. Оскар Уайльд – гомосексуалист. Прогрессивный одно время писатель Андре Жид – гомосексуалист. И если вы, милые мои дамы, мечтаете переспать с самим Жаном Марэ – отдыхайте: он тоже гомосексуалист!

А размножаться как?… Гомосексуализм следует рассматривать просто как практическое применение реакционной теории Мальтуса, чтобы люди не размножались. А если ты попался особо здоровому гомосексуалисту, то вместо размножения вообще и сам умереть можешь. А его за это посадят, и на зоне он будет продолжать убивать граждан, случайно оступившихся и теперь пытающихся встать на путь исправления и с чистой совестью вернуться к честной жизни. А старушка будет напрасно ждать сына домой… ей скажут – она зарыдает! Сил нет продолжать…

Короче, я развелся и пошел выпить. Не подумайте, что я каждый день развожусь и потом иду выпить. Нет! Институт брака для меня священен! Но иногда с каждым может случиться. И я пошел.

Я живу в Ленинграде, а пойти было не к кому. Кому нужен разведенный человек без денег? А денег я имел на тот вечер два рубля.

Малька я в гастрономах не нашел, и портвейна тоже нигде не было. И выпить на два рубля было невозможно. Как интеллигентный человек с культурным воспитанием, на троих в подворотнях я не соображал никогда в жизни и даже не знаю, где и как это сделать, что подтверждает мою моральную устойчивость.

Была снежная зима. А зимой долго не устоишь – замерзнешь.

И я пошел в коктейль-холл «Подмосковье». Это на первом этаже ресторана «Москва», Невский угол Владимирского. Там я взял самый дешевый коктейль за рубль сорок девять, сел за столик и стал его растягивать на как можно дольше.

И тут заходит Боря! Это друг брата бывшей жены, его только что исключили из Макаровского училища. Не то он плавать не умел, не то дедушка полицаем оказался, а только выгнали. И он тоже пришел выпить. Он в тулупчике, заделанном под дубленку, а сам небольшой такой, худощавый, светловолосый с вострым носиком. Такой рязанский тип, но умный, и десять рублей есть. Взял он нам еще по два коктейля. Натощак – приход близок.

А стемнело, народ набился, дым, гомон. И на еще два места за наш столик подсаживаются нестарый еще мужик с культурной девушкой в хорошем прикиде. Он ей про Достоевского вкручивает – лажу жуткую: охмуряет культурой.

Ну, сказал я его девушке насчет Достоевского, тоже козырнул эрудицией, а Боря козырнул остроумием: девица поперхнулась, мужик заспорил, и, короче, поставил нам еще по коктейлю – уже дорогому, за два семьдесят. Мне бы насторожиться, что жизнь халявой искушает, а я уже теплый.

Мест уже нет, и тут работяга подходит со своим стулом, бухой, но вежливый: можно ли присесть рядом ненадолго. Присел – а к нему еще двое друзей: тесно нам уже стало.

Работяги прислушались про Достоевского и сказали тоже, что фильм «Братья Карамазовы» – лажа и неправда, и вообще тягомотина, а писать надо понятно, иначе для кого? Олег, который при деньгах и с девушкой, спрашивает меня иронично, как мне нравятся наши соседи? А я говорю ему в пику, что соседи нормальные, потому что соль земли – не интеллигенты, какмы, а вот такие простые работяги. Они услышали и налили мне полный стакан из-под коктейля водки из кармана. Похлопали меня по плечу и ушли. Олег с девушкой оставили телефон и тоже ушли. А мы с Борей стали соображать: выпить-то выпили, а теперь куда? Уже двенадцатый час, все закрывается, а идти некуда: его тоже из общаги поперли вместе с училищем.

И тут к нам один из угла пересаживается. Лобастый такой и в очках, лет около тридцати. И разговор заводит – мол, слышал нас через столик.

– Возьмем еще? – предлагает.

Мы и объясняем: спасибо, мы уже, и вообще.

– Да у меня есть, – говорит он и приносит еще по два коктейля. – Денег до фига, – объясняет. – Я врач по «скорой», молочу сутки через сутки, да еще пациенты дают иногда, ну, возьмешь, если видишь, что пациент при бабках. А жена – старая сука, отставная работница, я ее по утрам за цельным молоком за четыре квартала гоняю – ходит, сука старая, куда денется?

При чем тут жена? Но тоже неприкаянный человек.

– А хотите, ребята, хорошо выпить, поужинать хорошо? – спрашивает неприкаянный человек. – У меня друг, он буфетчик в ресторане «Казбек», рад будет хорошим людям, а выпить-покушать ему там ничего не стоит, он же сам там работает, а мы друзья. Да не стесняйтесь вы, денег у меня до хрена, просто поговорить хочется с хорошими людьми!…

Ловит такси. Едем. Едем, едем. Куда едем?…

– Уже близко, – говорит этот, тоже Боря, Боря-врач. Он с моим Борей-курсантом сзади, а меня спереди посадили.

Приезжаем. Уже полпервого. Буераки, сугробы, степь, метель, лес. Край света! И какая-то двухэтажная стекляшка, огни уже гасит. Ресторан, значит, «Казбек». В ночи кромешной.

Стучим, колотим, кричим – открывают:

– К Юре! Юра ждет!

Идем через пустой темный зал в буфетный закуток. Буфетчику Юре лет сорок, и зачес на лбу. Рассыпается он мелким бесом и предлагает выпить чего угодно. Боря-курсант спросил рюмочку коньячку и получил фужер. А я сдуру захотел десертной «Улыбки» – и тоже налил фужер сверху на коктейли и водку.

В зале, с краю, подождали мы его за столиком, выпили по второму фужеру. Время – уже незаметно летит. Юра выходит – с двумя огромными корзинами, покрытыми салфетками. Продукты и алкоголь крадет, значит.

Сели в какую-то машину, и поехали уже вообще не знаю куда – ну вообще на край света.

Там дом стоит на краю микрорайона, а дальше – снежная ночная пустыня.

Заходим. Квартирка однокомнатная, паркет, хрусталь, полированная мебель, люстра. И обратил я еще внимание, что в углу в комнате трюмо, и масса кремов на нем, а Юра (буфетчик) говорил, что неженат и живет один. Но – пьяный человек ведь не отдает себе отчета в том, что видит. Ну, трюмо и трюмо.

Боря-врач с моим Борей-курсантом стали в комнате книги смотреть. А я по своей привычке пошел помогать хозяину – готовить еду на кухне.

Кидает он на сковородки огромные стейки, вываливает в вазочки салаты; мне, между делом, наливает водочки и бутерброд намазывает – а водочка «Посольская», я о ней только слышал, а икорка на бутерброде черненькая. Во, думаю, капитально все же живут эти буфетчики! И ведь не «Метрополь» – какая-то паршивая стекляшка на окраине.

И тут этот буфетчик небрежно так, между делом, дружеским и светским тоном спрашивает:

– А Боря – ваш любовник?

Икорка моя прилипает к языку, а водочка в пищеводе думает, в какую сторону двигаться.

– Н-нет… – отвечаю.

– А что же? – любезно интересуется Юра-буфетчик, переворачивая шкворчащую картошечку-фри.

– А-а… просто так, – говорю я глупо.

И он наставительно так произносит, трогая меня за локоть по-свойски:

– Просто так, мой милый, ничего в жизни не бывает.

Тут-то я и протрезвел. Весь мой алкоголь в крови расщепился, комната стала устойчивой, предметы – четкими. И понял я, что мне хана.

Денег – ни копейки. Где я – не представляю. Время – два ночи. Выпито не столько много, сколько неграмотно: косой. И два явных педа в квартире. Словно пелена с глаз спала: вот их ласковые взгляды, и хлебосольство, и зазывания. Увяз коготок, береги, птичка, попку. О господи!… Да нет: до фига выпито и намешано!

Тут-то я хорошо понял несчастных девочек: неназойливо познакомились, дружески без значения угостили, заговорили, заинтересовали, закомплиментили, незаметно споили и привезли в запертую хату черт знает куда, и бежать некуда, и драть будут однозначно. И отговариваться нечем, и не девственница я, и месячных нет, и совершеннолетний давно, и не замужем, и сам пил-ел, и сам сюда ехал. Так чего теперь?!

Когда-то все пацаны играли в «ножички». А позже в гарнизоне майор, инструктор по рукопашному бою, учил нас, пацанов, от скуки, некоторым примочкам с ножами. А ножи здесь у Юры что надо: набор над столиком.

Взял я как бы в задумчивости нож поухватистей, повертел в пальцах лезвием туда-сюда, повыпендривался пассами как бы со злобной угрозой.

– Ничо перышко, – говорю и улыбаюсь, и заточку пробую. – Сам точил?

Посмотрел он на меня внимательно, забрал нож и повесил на место.

А я спрашиваю:

– Что это ты ко мне спиной боишься повернуться?

И понимаю ход его мысли: а ведь привез ночью неизвестно кого, вот замочит его с другом, грабанет хату – и хрен кого найдут. Ему-то меня мочить ни к чему, он-то меня просто использовать хочет. И стало мне легче.

Но чувствую – в тепле хватит меня минут на двадцать, от силы тридцать. А потом сломаюсь – все, поздно, перепил. Иду в туалет пугать ихтиандра – фиг: голодный организм все уже усвоил и отдавать не собирается.

И понимаю по Юриному взгляду, что он тоже все понимает, и срок моей дееспособности ему понятен. Опыт. Буфетчик.

Ну, думаю, теперь главное – чтоб дальше не споили. И – споили.

Меня спасла бедность. Все мое имущество было на мне. В имущество входили японские нейлоновые плавки. Такие недавно в моде были нейлоновые тесные цветные трусы со шнуровкой вместо резинки. Спереди шнуровка, как на корсете.