Текст книги "Игра в императора"

Автор книги: Михаил Веллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава III Некрасивая

– Не люблю я сказки, – насмешливо отрезал Звягин, оглядываясь на витрину охотничьего магазина.

В это воскресенье он не дежурил, и жена вытащила его гулять на Невский: ноябрь проблеснул солнцем.

– Сказки?! – обиделась жена. – Суть «Пигмалиона» не в сюжете, а в социальных отношениях людей…

Перед светофором с визгом тормознула «скорая», из нее высунулась пиратская рожа Джахадзе и прогорланила:

– Папе Доку привет!

Звягин махнул перчаткой из толпы. «Скорая» выкатила на осевую и рванулась мимо стоящих автобусов.

– …искусство – это всегда условный мир, отражающий…

– А я живу в безусловном мире! Я человек конкретный. Я врач, я восемнадцать лет носил погоны, я привык видеть жизнь такой, какая она на самом деле, без стыдливых умолчаний и прикрас. А от твоих сказок – один вред!

– От «Пигмалиона» вред?! – задохнулась жена. Двадцать лет семейной жизни не отучили ее от безуспешных попыток приохотить Звягина к шедеврам мировой литературы.

– Вред и бред, – упорствовал в ереси Звягин. – Еще и за правду себя выдает! Вот и начнут грезить замухрышки о добром дяде: подберет, обеспечит, научит красиво говорить… помоет-приоденет – и готова герцогиня. Ха-ха.

Они перешли к Казанскому собору: очередь у входа, голуби в сквере…

– …а закроет несчастная мечтательница книжку, посмотрит вокруг: «Где же обещанное чудо?..» – и вешает унылый нос… Делать-то все приходится без чудес и добрых волшебников.

– Ты путаешь литературу с жизнью, а сам вещаешь прописные истины!

– То-то и беда, что из-за твоих сказок люди отделяют литературу от жизни и забывают прописные истины!

И он завертел головой по сторонам, словно искал подтверждение своим мыслям.

Здравые мысли имеют обыкновение раньше или позже подтверждаться. В данном случае это произошло незамедлительно.

– Любуйся, – с холодным удовлетворением указал Звягин. – А?

Существо стояло на автобусной остановке, сунув руки в карманы широченной блекло-черной (по моде) куртки. Зато джинсы были в облипку, и даже самый скверный геометр не назвал бы линии ног прямыми.

– Это он или она? – усомнилась жена в нелепом силуэте.

– Оно! – полыхнул сарказмом Звягин. – Одета-обута, грамотна-обеспечена, страшила-страшилой.

Из-под вязаной шапочки по ним презрительно скользнули глазки, крохотность которых искупалась размерами носа, наводившего на мысль об орлах и таранах галер.

– Поможет несчастной страхолюдине твой профессор Хиггинс со своей ванной и фонографом? Говорить нынче умеют все: телевидение! – дурак дураком, а шпарит как диктор. И манер в кино насмотрелись. И одеваются по журналам: нищих нет…

– Да, да, – поспешно согласилась жена, таща его вперед. Но немного не успела.

«О, какая ужасная селедка», – тихо поразился юный басок. «Гибрид швабры и колючей проволоки», – согласился тенор. И пара приятелей остановилась было рядом.

Нелестная характеристика услышалась и той, кого касалась. Вздернув губу, девица отрубила фразу – не из словаря диктора телевидения. Приятелей шатнуло.

– Развлекаемся? – спросил их Звягин, улыбаясь мертвой улыбкой; шрамик на скуле побелел.

– Леня, – тревожно сказала жена, меняясь в лице, – мы идем в Эрмитаж!

Приятелей сдуло.

Публика изображала непричастность к происходящему. Скандализованная старушка обличала «нынешних». Запахло склокой. Девушка тщетно принимала независимые позы. Напряжение гонимого существа исходило от нее.

– Мои ученики ходят в Эрмитаж чаще, чем мы…

Звягин задумчиво сощурился. Глаза его затлели зеленым кошачьим светом. «Пигмалион»! – процедил он. – «Хиггинс! Шоу!»

Он переступил на месте.

Подошел автобус.

– Ира, – Звягин поцеловал жену, – сходи сегодня сама! Ну пожалуйста.

Ответ не успел: он как-то сразу отдалился от нее и переместился к остановке, будто влекомый посторонней силой. Вслед за девицей втиснулся в автобус, и двери захлопнулись.

В автобусной толчее он бесцеремонно в упор разглядывал злополучное создание. Через минуту оно задрало прыщеватый подбородок и, ответив ему высокомерным взглядом, отвернулось с оскорбленным лицом. За четверть часа на лице сменились все оттенки независимости и неприязни. Резкие черты Звягина не выражали ничего, кроме интереса естествоиспытателя.

На Суворовском она выскочила и понеслась размашистой походкой матроса, опаздывающего из увольнения.

– Девушка, одну минутку!..

Она резко свернула и на красный свет перебежала проспект – прямо в объятия милиционера. Милиционер оживился и отдал честь. Девица стиснула зубы, испепеляя его взором.

– Мы опаздываем к больному, – уверенно представился Звягин за ее спиной, извлекая удостоверение – в подтверждение своих слов – и деньги в подтверждение своей вины.

Милиционер поколебался. Признанный хозяином положения, он ощутил более достоинства не в строгости, а в благородстве.

– Больше не нарушайте. – Он снова отдал честь и отодвинулся, давая понять, что инцидент прощен.

На ходу глядя в сторону, девица пролаяла:

– Что вам надо? Все разглядели?

– Давайте выпьем кофе, – мягко предложил Звягин.

– А-а: вы одиноки. Вы, наверное, кинорежиссер. Или художник. Нет? Ну тогда засекреченный ученый. А, – вы шпион и хотите меня обольстить и завербовать!

– Ну, еж колючий, – рассмеялся Звягин.

– А вы… отцепитесь, старый козел! – отчаянно выпалила она.

Встречная красавица, грациозная стрекоза, улыбнулась Звягину уголком детских губ. Он не был похож на старого козла.

– Крута, – оценил Звягин, – крута. Не хотите знакомиться… Тогда позвоните мне, пожалуйста, – протянул ей визитную карточку. – Всему можно помочь, – добавил он.

– О чем это вы? – не поняла она. – Еще чего не хватало! – И сунула карточку в карман.

Остаток воскресенья Звягин посвятил доведению квартиры до адского блеска – во искупление вины. Дочка металась на подхвате: сочувствовала; и хихикала. К ужину жена оттаяла.

– Полчаса стояла перед Боттичелли, – делилась она. – Никто, наверное, не умел так видеть красоту…

– А что такое красота? – живо спросил Звягин, хлюпая молоком через соломинку.

Жена готовно приняла учительскую позу.

– Платон, – сказала она. – Сократ. Чернышевский. Эстетика.

– Сократ, – сказал Звягин, поднимая руки вверх. – Я понимаю. Ты мне скажи, чем красивая женщина отличается от некрасивой? Конкретней. – Он приготовился загибать пальцы.

– Черты лица… фигура… – она растерялась. – Ну глаза, нос, рот… волосы…

– Волосы, – сказал Звягин. – Да-да. Ноги и шея с ушами.

– Шарм, – сказала дочка. – Прикид.

– Хорошо – мода. Условность, привычка: у каждой эпохи, расы и так далее – свои понятия о красоте. Так: биологическая основа, целесообразность: продолжение рода, – он изобразил руками формы секс-бомбы. – Но почему красивы и черные волосы – и золотые, и карие глаза – и синие, и курносый носик – и прямой? Зачем нужны длинная шея и ровные зубы – что ими, проволоку грызть?..

– Почему ты этим заинтересовался? – проницательно спросила жена.

– Папа хочет знать, что такое красота, прежде чем браться ее делать, – объяснила дочка, догадливое юное поколение. – Он сегодня весь день «Турецкий марш» пел: что-то задумывает!

– Опять твои безумные прожекты, – вздохнула жена. – Теперь – та страшненькая, да?

– Ура, – успокоила дочка. – Она уродина? значит, ты можешь не ревновать…

Дотошный допрос не кончался.

– Если красота – это совершенство, то почему заурядная лань красивее самого совершенного крокодила?

– Линия, цвет… ассоциативный образ: теплое, гладкое, чистое, легко движется. Вызывает приятные ощущения…

Дочка, проходя перед сном из ванной, резюмировала эстетический диспут кратко:

– От разговоров еще никто красивее не делался.

Девица не позвонила, к некоторой досаде Звягина. Но общежитие, куда она вошла, он заметил.

Ночью на кухне он отшвырнул Платона и учебник по эстетике и нацедил ледяного молока из холодильника. Обстоятельно перечислил на бумаге:

...

«1. Глаза.

2. Нос.

3. Зубы.

4. Волосы.

23. Ногти.

24. Голос.»

Он пожалел, что не знаком с условиями конкурсов красоты. Против каждого пункта, добросовестно вдумываясь, проставил оценки по пятибалльной системе. Средний балл у девицы получился два и три десятых. Подбив неутешительный итог, Звягин зло засопел и достал еще бутылку молока. В верху списка надписал: «Имеем», на чистом листе: «Требуется», на другом: «Что делать»…

Утром, вернувшись на подстанцию с первого вызова, он изучающе вперился сквозь окошечко в диспетчершу.

– Леонид Борисович?! – изумилась она, краснея.

– Валечка, дай-ка мне телефончик своей косметички…

Летя в «скорой» по Обводному, обернулся в салон к фельдшеру:

– Гриша, ты где мышцы качаешь? На стадионе Ленина? Познакомишь меня завтра с тренером.

Перечень действий оснащался конкретными адресами и фамилиями. Лохматый Гриша перемигивался с медсестрой.

Девица позвонила на третий день.

Они встретились в полупустом по-утреннему кафе.

– Клара, – назвалась она, взбивая волосики.

– И имя-то у тебя какое-то… царапучее, – он вздохнул.

– Горбатого могила исправит, – беспощадно сказала она.

Он пожевал апельсиновую дольку, сплюнул косточку, откинулся на спинку стула: обозрел Клару критически и деловито – так папа Карло, наверно, смотрел на чурку, из которой собирался вырезать Буратино.

– Можно и раньше, – лениво пожал плечами. – Это все исправимо…

– Предлагаете мне себя и песца на воротник в придачу.

– Ни меня, ни песца ты не получишь, – открестился Звягин. – Но у меня вот какие соображения…

Соображения были прерваны скрипучим смешком:

– Ага! Прическа, модная одежда, гимнастика, самовнушение: «Я самая привлекательная, я самая обаятельная!..» Хватит, нахлебалась уже в кино подобной чуши… розовых сказочек для дурачков.

– Сказочек не будет, – уверил Звягин. – Только реальность. Знаю я в Риге хирурга, который удлиняет калекам ноги на двадцать пять сантиметров: приживляет консервированную кость. Знаю женщину, которой академик Углов сделал серию операций на голосовых связках – мелодичный голос вместо хриплого баса.

Перечень был длинен.

– Сказочки не для нас. Для нас – работа. Усталость. Боль. Терпение. Только так все в жизни и делается.

Теплая волна доброты, уверенности, надежности исходила от него. Это ощущение покоя и добра было настолько сильным, что Клара неожиданно для себя улыбнулась. Баюкала песня сирены, что все достижимо и все будет хорошо, но у сирены был жесткий металлический баритон и несокрушимая логика.

– А с виду вы злой и самовлюбленный, – сказала Клара.

– Завтра я дежурю, а послезавтра в четыре жди у метро «Маяковская». И возьми с собой купальник.

– Это еще зачем?! – ощетинилась Клара.

– В физкультурном диспансере тебя посмотрит одна умная старая врачиха – для начала.

Колесо событий подхватило ее, швыряя в решительные перемены: она более не сопротивлялась.

(«Исчерпал все обаяние, – смешливо жаловался Звягин жене. – Хуже, чем когда ухаживал за тобой в институте». – «Да? – удивилась она. – А я всю жизнь была уверена, что это я за тобой ухаживала».)

Врачиха в диспансере оказалась не такая старая.

– Сделай двадцать приседаний… Быстрее! Пульс… сто четыре. Давление… сто двадцать пять на семьдесят пять. Вдохни – дуй. Легкие – две семьсот. Сюда. Выпрямись. Рост – сто шестьдесят шесть… Вес… сорок девять триста. А кажешься выше…

– Это оттого, что сутулится, – сказала медсестра.

– Сложение стайера… ты на длинные дистанции никогда не бегала?

– И незачем, – отверг Звягин, неожиданно входя: в белом халате и с какими-то бумажками – Клариными анализами. – Проверь-ка ее на велоэргометре.

Здесь он был – врач , и Клара не застеснялась.

– Нормально, – обронил он. – А рефлексы?

По слякотному Невскому он проводил ее до остановки.

– Ну – и как я вам понравилась? – вызывающе спросила она. Она уже ненавидела себя за этот стриптиз, дура набитая, уродина кривоногая. И купальник идиотский, мерзкого фиолетового цвета. Интересно, какая у него жена. Красивая, конечно…

– Ничего, неплохо, – с энтузиазмом сказал Звягин и положил тяжелую руку ей на плечи.

– Что – неплохо? – зло и недоуменно уставилась она. – Хотите сказать, что вам было приятно смотреть на меня голую?

– От голых у меня за двадцать лет работы, милая, в глазах рябит, – сказал Звягин. – А хорошо то, что ты здорова и тебя можно раскармливать и тренировать. И сложена не так ужасно, как кажется.

– Ах-х – немного труда, и все исчезнет! Да?

– Нет. Много труда. Очень много. Ничего, потерпишь.

– А если не потерплю?

– Голову сверну, – промурлыкал он.

Она отвернулась: почувствовала, что сейчас заплачет, захотелось уткнуться в его серый реглан, и чтобы он обнял ее своими тяжелыми руками, и пусть свернул бы шею – но никому больше не дал бы тронуть.

– У меня никогда не было отца, – вдруг сказала она, поддавшись течению своих мыслей.

– Я знаю, – отозвался он и обнял ее именно так, как она только что мечтала.

И тут она заревела. Совсем нервы сдали.

«Как ужасно, как ужасно быть такой! Сначала в детстве не понимаешь, я любила драться с мальчишками, гордилась собой… А потом, лет в шесть, особенно в школе, уже чувствуешь: с тобой меньше играют, меньше зовут, как-то все радости тебе достаются во вторую очередь… Учительница ласкова, справедлива, и от этого несправедливость других еще больнее, а внутри уже поселилась неполноценность, горе второсортности, комплекс милостыни – что все хорошее, выпадающее тебе – это не от сердца дают, а по обязанности, подчеркивая справедливость, и уже кажется, что это не заслуженно, а из милости, и надо усиленно благодарить кого-то… Но в восемь лет это только смутные чувства, а потом начинаешь понимать, происходит страшное – когда другие хорошеют, превращаются в девушек, а ты… в классе появляется напряженность между девочками и мальчиками, и когда дразнят или даже бьют – в этом какой-то дополнительный смысл, стыдный и счастливый… А ты в стороне, сама вступишься за кого-нибудь – накостыляют тебе, а даже лупят совсем не так, как красивую, равнодушно и больно лупят – без интереса. И лето, и физкультура, все украдкой разглядывают и оценивают друг друга, сравнивают… красивые так беспечны, веселы, уверенны, – значительны , уже ходят на танцы; и начинаешь реветь ночами в подушку, и не жизнь раскрывается впереди, а черная истина… бьешь себя в ненависти по лицу, до одури смотришь в зеркало: чуть лучше? выправляется!!! вдруг нравишься себе: ничего, кое-чего стою, даже мила, – но обман смывается безнадежной тоской: мерзкий лягушонок, доска… Семнадцать лет, все веселятся, у кого-нибудь вечером с тобой тоже танцуют и шутят, так чудесно, да никто не проводит, не ходит с тобой. На праздник не позвали, делаешь вид, что и не знаешь о собирающейся компании, а внутри все дрожит, до самого конца надеешься – спохватятся, позвонят… и весь праздничный день сидишь у телефона: сейчас извинятся, пригласят… – нет.

Возьмет с собой красивая подруга – так ведь для удобства, из приличия, ты ей не соперница. И знаешь это – а все равно идешь, потому что жить хочется, радости, любви, вечно одна, а позвали мальчики – так это не тебя позвали, а чтоб ты ее с собой привела, красивую.

И посмотрит на тебя только такой же урод, как ты сама. И не потому, что нравишься, – на других, покрасивее, он смотреть боится, не надеется; а ты – что ж, ему под стать, два сапога пара, уж лучше с такой, чем ни с какой, с кем же тебе, мол, быть, как не с ним… и такая к нему ненависть и презрение, что ногой бы раздавила, как червяка…

Выходят замуж, белые платья, поздравляешь их, красивых, счастливых, целуешься, а внутри как маятник: то плачешь, так их любишь и счастья желаешь – будьте счастливы и за себя, и за всех неудачниц, – а то позавидуешь такой черной завистью – взглядом убила бы, и сердце болит, как бритвой пополам режут.

А иногда махнешь: гори все огнем, один раз живем, что ж за монашество, давай во все тяжкие, как сумеем – так повеселимся… да после самой противно. И смотришь волком, и ходишь каракатицей, ладно еще, что не я одна такая: соберемся вместе и проводим время как можем, здесь мы друзья-товарищи по судьбе и несчастью, и ничего, живем не хуже других: и одеваемся, и в театр ходим, и в отпуск ездим…

Я уже привыкла, смирилась: ну одинокая, ну мало ли таких… не инвалид – и то счастье. А тут вы… эти надежды… прикажете – я в огонь пойду, в прорубь брошусь!.. – прожить один год – год бы! красивой и молодой – ничего за это счастье отдать не жаль…»

Пять часов Звягин просидел на телефоне и через пятые руки снял комнату, не сходя с места. (Он вообще любил телефон – признавая в разговорах только кратчайший телеграфный стиль.)

– Для любого дела нужна база, – сказал он, обводя интерьер рукой и вручая Кларе ключ. – Платить за нее твоей зарплаты хватит. – И по-хозяйски раскинулся в единственном кресле.

Клара поставила на стул спортивную сумку и принялась обследовать квартиру, как обживающая новое место кошка. Звягин выложил из портфеля книгу по диетологии и общую тетрадь:

– Сладкое, жирное, мучное – без ограничений! – С мечтательным видом ободрил: – Сколько женщин, мечтающих похудеть, завидовали бы твоей диете – с ума сойти.

Клара внимала приказному тону:

– Утром натощак и перед сном – на поллитровую кружку пивных дрожжей сто граммов сметаны, два сырых яйца и щепоть соли. (Она поморщилась.) Что?! Так спортсмены быстро набирают вес для перехода в другую весовую категорию. Халву любишь?

– Халву? Люблю. Я еще курицу люблю, – сообщила Клара, ревизуя свои гастрономические интересы.

– Познакомлю тебя с девочкой в «Восточных сладостях», будешь у нее покупать. Есть на ночь, чтоб не перебивать аппетит. Куры без толку. Раз в день – жирная жареная свинина с картошкой. Белый хлеб, масло, макароны с сыром, картофельные салаты с майонезом… в чай – больше сахара и сливки или сгущенку. Ты печь умеешь?

– Что печь? – озадачилась Клара.

– Ты, я чувствую, хотела поправиться по-щучьему велению! – рассердился Звягин. – Ну что пекут? Пироги! Блины! Не умеешь? – так я и знал. Держи кулинарное пособие, плита с духовкой на кухне, с соседями подружишься сама. Меня встречать серым пирогом с капустой.

– Да я ж себя не прокормлю, – мрачновато оживилась Клара, листая тетрадь с меню.

– Я твои доходы и расходы уже подсчитал за тебя, – хмыкнул он. – Ты получаешь на своем ЛОМО под двести рублей и тратишь только на себя, не прибедняйся. И не жди результатов сразу, если за первый месяц прибавишь полкило – хватит.

– А если не прибавлю?

– А куда ты денешься, – уверил Звягин. – Спишь сколько?

– Ну, часов семь, восемь… иногда меньше.

– Отставить. Молодые женщины и спортсмены должны спать по десять часов.

Вечером она блаженствовала в ванне с хвойным экстрактом (приказано – ежедневно, для общего тонуса) и собиралась с духом перед завтрашним решительным шагом – первым решительным шагом на обещанном тернистом пути в обещанное счастье.

– Не слишком ли ты жесток к девочке? – предостерегла жена Звягина.

– Толку ей в моей жалости, – фыркнул он. – А в простые средства я верю.

И в субботу в семь утра, когда в парикмахерской было еще пусто, и мастерицы в служебке пили чай и говорили о модах Пьера Кардена, Клара села в кресло и кратко велела:

– Под машинку.

– Как? – не поняла матрона в перстнях.

– Под ноль! – повторила Клара, от неловкости вызывающе и громко.

В глазах матроны отразилась работа мысли. Из дверей высунулись любопытные лица мастериц. Клара закрыла глаза.

Прохладная стрекочущая тяжесть машинки ходила по голове. Экзекуция длилась минуту. Эта минута воспринималась как бесконечное преодоление смертельного рубежа. Рубикон был перейден, жребий брошен, пути назад не было. План Звягина был адски точен.

– Пожалуйста, – обиженно сказала матрона, сдергивая простыню. Как с открывающегося памятника, подумала Клара.

Чужая неумная физиономия глянула из зеркала. Физиономия была большая, а бесстыже-голая белая головенка – маленькая. Топорщились безобразные уши. Головенке было холодно.

Клара судорожно втянула воздух. Да, волосы были реденькие, бесцветные, жалкие, – но это…

– Двадцать копеек, – матрона стряхнула жидкие пряди с простыни.

Из-за дверей послышался сдавленный смех.

На чужих деревянных ногах Клара прошагала из зала, натянула до шеи вязаную шапочку и выскочила вон.

Дома поревела, померила одолженный у подруги парик, успокоилась, развеселилась; сделала компресс из хны, намотала полотенце тюрбаном… В таком виде и застал ее Звягин.

– Салют мужеству! – весело приветствовал он, вручая сверток – портативный кварц. – С тебя двадцатка, доставка бесплатно.

– Где вы взяли? – Она уже видела себя загорелой среди глухой сине-белой зимы.

– В магазине медтехники, о существовании которого ты вполне могла бы знать. Где мой пирог? М-да, первый блин комом… Ну – собирайся!

В спортзале с грохотом рушились штанги. Полуобнаженный атлет бросал указания, обходя свое царство с владетельным видом, играя мускулатурой. Он приблизился – и оказался мал и тонок в кости, как подросток.

– Раньше железом занимались? – утвердительно-хмуровато спросил он, оценивая развернутые плечи Звягина.

– Заняться надо девушке. – Звягин не удержался от мальчишеского удовольствия до хруста стиснуть тренеру руку. Тот поднял брови, напрягся, крякнул, расцвел.

В комнатке наверху, оклеенной фотографиями гераклов и заваленной журналами, он дважды медленно обошел вокруг Клары, готовой провалиться в своем купальнике и парике. Помычал, покивал, бесцеремонно ощупал мышцы мозолистыми царапучими пальцами.

– Сырой материал, – удовлетворенно заключил он.

В зале проверил, как Клара трепыхнулась под перекладиной, подергала динамометр, присела с пудовой гирей – не встать. Вернувшись с ней наверх, спросил ждавшего Звягина:

– Почему не пошли в секцию женской атлетической гимнастики? Их сейчас полно. Там все условия.

– Слышали именно о вас, – ответил Звягин. – Нужна консультация и руководство для занятий дома – посещать зал не будет возможности. Нужен максимум результата в минимум времени.

Польщенный тренер подумал, кивнул. Стал чертить и писать в тетрадке:

– Накачиваем внутреннюю поверхность бедра: длинную приводящую мышцу; полусухожильную; нежную; портняжную. Затем большие ягодичные и икроножные. По старой системе Уайдера: четыре серии по четыре повторения, восемьдесят процентов от максимальной нагрузки… Прямая и косые живота… Для грудных мышц…

Он вручил Кларе папку с вырезками из журналов и переводную со словацкого книжку Яблонского:

– Изучишь, перепишешь, через неделю отдашь. Заниматься – через день, без всяких пропусков! Хватит упорства?

– Хватит, – сказал Звягин.

– Завтра пусть приходит на тренировку: поставлю ей первый комплекс. Потом, если захочет заниматься дома, раз в две недели – показываться сюда мне. Через год будет фигура принцессы. Быстрее невозможно!

Весы, эспандер и гантели были куплены. Наклонную скамейку и стойки для штанги сделал столяр в жэке. Штангу же Звягин соорудил из куска водопроводной трубы и двух мешков с песком: «Для твоих целей – в самый раз».

– Английские морские кадеты, – сказал он, – полчаса утром стоят у стенки, прижимаясь к ней пятками сомкнутых ног, икрами, задом, локтями, лопатками и затылком. Так они вырабатывают безукоризненную осанку офицеров флота. Мысль уловила? Полчаса!

Масла в огонь подлила старая балерина, ведущая хореографический кружок в Доме культуры.

– Дружок, – ужаснулась она, – у вас походка каторжника! Вы совсем не умеете пользоваться ногами, девочка!

– Я не балерина, – угрюмо сказала Клара, ненавидя Звягина за очередное унижение.

– Вы женщина! – воззвала балерина, откидывая гордую седую голову. – Разверните носки! Больше! Идите к зеркалу. Подавайте ногу не коленом вперед, а бедром, бедром! Видите? носки развернуты, икры сблизились, линия бедра выпрямилась, нога стала стройной, а не кривой, вы видите?!

– Обман зрения, – ухмыльнулась Клара.

– Явить красоту там, где ее не было – это искусство, а не обман, – возразила балерина. – Из уважения к вашему опекуну я поработаю с вами, дружок.

…Идея перевоплощения открывала бесчисленные свои стороны и овладевала Кларой все полнее и бесповоротнее. Вечерами она училась печь. Блины горели, булки обугливались снаружи и оставались клейкими внутри. В синем чаду искушающий джинн рисовал картины счастливого будущего: красавица принимает влюбленных гостей за роскошным праздничным столом.

Теперь она крутилась, как белка в колесе, и колесо это все явственнее превращалось в колесо фортуны. Осанка, тренировка, походка, аэробика, готовка, питание, самомассаж, кварц, ванна, взвешивание… Она купила самую дешевую электробритву и раз в неделю брила короткий колючий ежик на голове: рыхлая белая кожа посмуглела, стала плотной, парик уже не мешал на работе. Она поймала себя на том, что зеркало из врага превращается в друга: надежда укоренилась в ней, как неистребимый репейник на пустыре.

Приходил Звягин, валился в кресло, откусывал пирог, безжалостно волок ее за шиворот дальше:

– Что значит – времени нет?! Вот будет у тебя муж, да дети, да болеют, да стирать, готовить, доставать, да самой на работу – то ли запоешь!.. Это все цветочки – дождешься ягодок.

К Новому году Клара прибавила, наконец, килограмм. Звягин торжествовал победу: «Самое трудное – дело сдвинулось с места! Дальше пойдет легче».

После очередного телефонного рапорта Клары жена не выдержала:

– Леня, ну зачем ты так мучишь девчонку несбыточными иллюзиями! Раньше или позже тебе это надоест, как надоедали все твои ненормальные увлечения, и с чем она тогда останется?..

Хорошее настроение Звягина было несокрушимо:

– С приличной внешностью – вот с чем она останется! Если красивая женщина отличается от некрасивой, собственно, лишь некоторыми деталями, то каждую деталь по отдельности можно – и нужно! – привести в порядок. Это предельно просто и очевидно.

Относительно простоты он немного преувеличивал: хорошего протезиста-стоматолога пришлось поискать.

Громоздкий и ловкий, как медведь, стоматолог сунул Клару в кресло, включил слепящую фару и полез ей в рот:

– Так, хорошо, правильно… – поощрительно урчал он. – Через месяц можете сниматься на рекламу зубной пасты. – И достал из стерилизатора шприц.

В животе у Клары похолодело тягуче и жутко.

– Прямо сейчас… уже?.. – в панике спросила она, надеясь на первый раз отделаться осмотром.

– Женщины вообще храбрые, – сказал стоматолог. – Недавно у меня один здоровый мужик – увидел шприц – и потерял сознание.

Клара зажмурилась, открыла рот и судорожно вцепилась в ручку кресла.

– А что вы вцепились в кресло? – обиделся стоматолог. – У меня больно не бывает.

Страх инквизиторской пытки сменился радостным удивлением: оказалось вполне терпимо. Мохнатая лапа стоматолога, в которой щипцы выглядели маленькими, действовала без видимого усилия. Звякнуло в плевательницу – раз, два, три… четыре…

– И как вы эту гадость во рту терпели… – сочувствовал стоматолог. – Во-от сюда мостик поставим… короночку, и здесь… эти пеньки сточим и на штифтики поставим фарфоровые – как по ниточке ровно будет.

– Шпашибо, – прошамкала Клара, вставая.

– Не разговаривай. Через неделю подживет – и начнем…

Дома она долго скалилась в зеркало. «Как прореженный огород…» Всплакнула, но долго плакать было некогда: упражнения для ног, аэробика, компресс на голову, ванна, – а завтра в шесть вставать на работу.

Последующие визиты слились в цепь дней, четко делившихся на две половины: страх и тоска ожидания – и некий блаженный хмель от того, что все прошло небольно и хорошо. Она садилась в кресло, и в мозгу словно открывала работу слесарная мастерская: грохот, скрип, тряска, во рту жужжало и хрустело, пахло едким лекарством и жженой костью, аж дымилось, губы оттягивались ватными тампонами, и вдруг проливалась на язык прохладная струйка воды. От напряжения она забывала дышать. Стоматолог промакивал ей пот салфеткой и успокаивающе урчал.

Она подсчитывала, во что ей обойдутся новые зубы. Черная касса, продать новые сапоги, подзанять… ничего, рассчитается.

– Какая ерунда! – гремел Звягин, гоняя ее в магазин за молоком. – Дубленка стоит дороже, чем все твои акции по перевоплощению!

Кончался январь – темный, морозный, радостно-трудный.

– Вот так! – довольно рявкнул стоматолог, навинтив на штифт последний белоснежный фарфоровый зуб, и щелкнул по нему ногтем. Взял со стеклянного столика с инструментом зеркальце и поднес Кларе:

– Устраивает?!

Она не могла насмотреться. Зубы сияли – ровные, белые, плотные, кое-где с крохотными щербинками – неотличимые от настоящих.

– Миллион за улыбку! – взревел стоматолог и выключил свою слепящую фару. – Сияй на здоровье.

«Ах», – сказали девочки в цехе. Клара сияла. «Подождите…»

– Подождите, – скромно пообещал Звягин домочадцам, – я ее еще устрою работать диктором на телевидение.

– Лучше в немое кино, – посоветовала дочь, гладя школьное платье.

– У нее голос, как у нашего коменданта гарнизона, помнишь? – пояснила жена. – Или это телефон так искажает?

– Я уже свел ее с преподавательницей художественного слова из театралки, – парировал Звягин. – Голос отличный, просто она не умеет им владеть. Научится. Защебечет птичкой!..

Клара «щебетала птичкой» сорок минут перед сном в ванне – больше времени в сутках не оставалось. Гортань, связки, диафрагма, дыхание… «Даже низкий и хриплый женский голос может быть красивым и обаятельным, – повторяла она услышанное, – если правильно пользоваться им: говорить негромко, без резких пауз и ударений, выработать легкое грудное придыхание, снижать иногда к полушепоту…»

– Зачем вы меня провожаете, Леонид Борисович? – спросила она «с легким грудным придыханием», когда по заснеженному бульвару Профсоюзов они шли к косметической клинике (подошла ее очередь на операцию). – Вы тратите на меня уйму времени…

– Ах, молодость! – мушкетерским тоном отвечал Звягин. – Прогулка с девушкой – что за отрада для старого солдафона, заскорузлого от чужих страданий эскулапа. А главное, – добавлял он, – жена меня к тебе не ревнует. Вот когда станешь выглядеть так, что заревнует, – все, больше времени не найдется.

– Совсем? – скрипнула Клара несчастно.

– Тогда уже у тебя не найдется времени для меня – человека немолодого, женатого, некрасивого и неинтересного.

– Это вы некрасивый и неинтересный?!

Звягин лукавил. Навязав Кларе свою волю (так он считал), – он относился к ней с ревностью собственника, сродни ревности художника к своему творению. И, не полагаясь полностью на непостоянный женский характер, провала своей затеи допустить не мог: подстраховывал каждый шаг. В тайной глубине души будучи убежден в безграничности человеческих возможностей – он был невысокого мнения о воле и характере большинства людей. «А ошибаться, – пожимал он плечами, – я предпочитаю в лучшую сторону».

Хирург, склонив голову на бочок, по-петушиному посмотрел на Клару сначала одним глазом, потом другим. Прыгнул вперед и внимательными пальцами стал мять ее лицо.