Текст книги "В ночь с пятого на десятое"

Автор книги: Михаил Успенский

БЕЗ ВЕРГИЛИЯ

Я опять очутился в коридоре и решил как-нибудь разобраться в структуре Управы, но напрасно искал среди многочисленной и яркой наглядной агитации список кабинетов. Все было отражено на стендах, кроме того, что нужно. Была даже стенгазета с ярко выраженным сатирическим уклоном, а в ней стихи:

 
ПЬЯНСТВО В БЫТУ
 
 
Есть еще такие семьи,
Там, где пьяницы отцы.
Но какое воспитанье
Получают их сыны!
 
 
Вот пришел отец с работы,
Ставит на стол пузырек.
Достает стакан граненый:
«Выпей-ка со мной, сынок!»
 
 
И, идя его примером,
Вот уже не первый год,
Его сын из пионеров
В алкоголики растет!
 
 
А потом, совсем упившись,
Стыд и честь продав вину,
Бьет жену и матерится,
И скандалит на дому!
 
 
Такова предстала водка —
Бич семейных очагов.
Развращает мозг ребенка,
Отравляет быт отцов!
 

Я постоял, стараясь запомнить стихи, потом пошел дальше искать. Наконец возле пожарного щита, опустошенного техничкой, я увидел «План-схему эвакуации сотрудников Управы в случае сокращения». План был очень странный: если верить ему, то выходило, что Управу можно изобразить в виде девяти концентрических кругов. Общий и оперативный отделы находились в круге первом – значит, самое главное и влиятельное начальство нужно искать в девятом! Кроме того, я понял, что Управе принадлежали только нечетные этажи. А четные кому?

Услышал шум лифта и побежал на него. Лифт распахнулся, оттуда выкатились два борющихся за что-то между собой мужчины в приличных костюмах. Даже в процессе борьбы мужчины не выпускали из рук «дипломатов».

– Из-за твоей близорукости нас на низовку бросили! – прохрипел наконец один.

Другой, не говоря худого слова, скусил сопернику ухо, и они покатились себе дальше по коридору. Я пожал плечами и вошел в кабину. Дверь закрылась. Напрасно жал я на кнопку с номером 17. Кнопки четных этажей были вырваны с мясом. Потом догадался включить микрофон лифтера и впрямую намекнуть ему, что я от Страмцова. Тогда лифт пошел вверх и гудел при этом, как добрая ракета. Шел он, правда, страшно медленно, останавливался и содрогался. На одной из остановок в кабину зашел молодой человек в панамке и майке с надписью «Массачусетский технологический институт», с большой буквой в ухе. Не обращая на меня никакого внимания, он приладился помочиться в угол.

– Э, ты что это? – насторожился я.

– Так туалеты же все закрыты приказом, – объяснил он, не оглядываясь. – Боятся, что начнут в туалетах распитие спиртных напитков. Так что давай и ты, а то набегаешься…

Потом он выхватил из кармана нож и вырезал на пластике: «Здесь были кенты – Чудила и Ганстер». Ганстер, конечно, был он. На следующей остановке (почему-то на четном этаже) в кабину вошли дружинники, вытащили Ганстера, а мне просто погрозили кулаком. Я продолжал двигаться вверх. Наконец лифт остановился с таким страшным и тоскливым скрежетом, что стало совершенно ясно – дальше некуда. Коридор был освещен одной-единственной лампочкой, да и та была покрашена зеленкой – с Нового года осталась, наверное. Все двери в коридоре были накрепко опечатаны сургучом и простыми бумажками. Свободной оставалась только самая красивая с табличкой:

ПАМЯТНЫЙ МЕМОРИАЛЬНЫЙ КАБИНЕТ-МУЗЕЙ Б.Б. СТРАМЦОВА

Окрыленный надеждой покончить со всеми делами малой кровью, могучим ударом распахнул дверь. Кабинет был по нынешним временам даже и убогий. Так себе кабинет, без бара и сауны. Только у одной стены стояла витрина, а у другой стенд, на нем висели плакаты с портретами Страмцова и его биографиями, ни одна из которых не походила на другую.

Так… Родился… Крестился… В девятилетнем возрасте в горах Горного Памира разлагал изнутри банду Рази-бая… Закончил курсы по разукрупнению… Награжден медалями «За освобождение от занимаемой должности»… На левой стороне груди татуировка, напоминающая портрет путешественника Пржевальского… Характерные черты: заячья губа, волчья пасть, под правой подмышкой – «сучье вымя»… Глаза близко посаженные, проницательные, дальновидные, проявил себя как опытный администратор и достойный сын…

Портреты Страмцова Бориса Бенедикторовича были тоже довольно странные. Как видно, он предпочитал фотографироваться у курортных фотографов прошлого: то в черкеске и на коне, то на палубе корабля и в тельняшке. Тут же висела карта «Творческий путь Б.Б. Страмцова», усеянная многочисленными флажками с неразглядимо мелкими надписями. Над столом была привинчена капитальная, гранитная с золотом, доска: «В этом самом кабинете Б.Б. Страмцов неоднократно награждал особо отличившихся сотрудников Управы ценными подарками из своих рук».

В витрине лежала странная форменная пуговица, на которой были вытиснены голова собаки и метла, пузырек из-под настойки женьшеня и удостоверение личности, где говорилось, что Страмцов Б.Б. является настоящим орлом и имеет право ношения всех орденов, медалей, памятных знаков и значков на правой и левой сторонах груди. Что-то знакомое толкнулось в памяти. Да, в точности такое самодельное удостоверение я видел в моем родном городе тридцать лет назад. Его предъявлял не только всем желающим, но и любому прохожему городской дурачок Митя Капторг. Говорили, что он и вправду заведовал кооперацией, но сошел с ума по случаю ревизии, а когда ревизия укатила, не смог вернуться назад.

Осмотрев музей, я так и не понял, в какой именно области достиг мой патрон Б.Б. Страмцов своих сияющих вершин. Стало ясно, что в музей я пришел зря. Собрался выйти, но оказалось, что у двери возникли неведомо откуда столик и стулик, а на стулике за столиком сидел невеликий человечек с требовательным выражением лица. Он потребовал от меня пятьдесят рублей за пользование музеем в рабочее время. Я возразил, что таких цен не бывает. Невеликий достал из-за пазухи прейскурант – все оказалось честь по чести. Пришлось сказать, что я сам от Страмцова. «Тем более!» – сказал невеликий. Я, конечно, не взяткодатель, но на всякий случай денег-то с собой припас, отдал две четвертные бумаги, а взамен получил очень красивый билет.

– Куда же мне обратиться? – спросил я в надежде, что за такие-то деньги получу консультацию.

– Стучитесь в любую дверь, – сказал невеликий. – Народ у нас душевный, помогут в хорошем деле. Тем более вы от Бориса Бенедикторовича… Батюшки! – вдруг он шлепнул себя по лбу. – Да вы же первый, кто от него вернулся! Ну и как там, у вас? Не беспокоят?

– Очень беспокоят, – сказал я и протянул заявление. Он стал читать, и по мере чтения брови его ползли все выше и выше.

Окончательно уползти бровям на затылок помешал телефонный звонок. Невеликий метнулся к аппарату.

– Так, – сказал он. – Слушаюсь. В двадцать четыре секунды.

Он поглядел на меня очень зловеще и сорвал со стены сувенирный молоток с дарственной надписью. Молоток, даром что сувенирный, загрохотал и задергался у него в руках.

– Переэкспозиция! – закричал невеликий и, подскочив к мемориальной доске, стал крушить ее. Полетели осколки гранита.

– От Страмцова, значит, – шипел невеликий, трудясь. – Щас тебе покажут Страмцова, креатура позорная…

Снова зазвонил телефон каким-то грозным непрерывным звонком. Зажглись тревожные лампочки. Невеликий бросил инструмент на пол и схватил трубку.

– Есть отставить… – упавшим голосом сказал он. – Все понял. На данный выпад ответим повышенной посещаемостью кабинет-музея…

Он положил трубку, вытер высокое чело, сдвинул брови на место и сказал:

– Деньги за билет будут возвращены по перечислению, их переведут на ваш депонент… Батюшка! – закричал он вдруг и стал топтать отбойный молоток ногами. – Не погуби! Это, оказывается, выпад был с четных этажей, а никакое не распоряжение! Это они перед нами задолженность за первое апреля погашали! Передай Борису Бенедикторовичу, что светлую память храним и множим, как только можем!

Он бросил терзать молоток и стал прилаживать к изувеченной доске куски гранита, причем вот как: лизнет осколок и прилепит на место, лизнет и прилепит. И держится…

– Лучше новой! – лицемерно сказал он, закончив реставрацию, и посмотрел на меня просительно.

Я поморщился: нет, мол, хуже новой, гораздо хуже.

– Батюшка! – заплакал невеликий. – Я ведь «Мерседес» купил! Аморальные связи с работниками балета поддерживаю! Нельзя мне из номенклатуры! Помолчи, где надо, родной, а я тебе за это планчик составлю, схемочку навроде бегунка… Совершенно секретную!

Он действительно сел за стол и составил.

– Ну разве что совершенно секретную, – милостиво сказал я, взял схемочку-планчик и вышел. Теперь у меня появился-таки Вергилий, хоть и бумажный.

ЗАКРЫТЫЙ ПРОСМОТР

Не успел я выйти из лифта на указанном в схемочке этаже, как меня тут же подхватили под руки две женщины, одетые весьма своеобразно. Как видно, в рабочее время они вязали платья, причем прямо на себе. Одна-то старалась, только левого рукава и не хватало, зато у другой подол вовсе не был довязан, и выходило что-то вроде кофточки, но длинной.

– Идемте, идемте, никаких дел! – защебетали они, хотя я еще и рта не открыл насчет дел, а открывал я рот по причине удивления. – Сейчас будет закрытый просмотр.

– От Страмцова я, – сообщил я для порядку.

– Да мы видим, что от него, – сказали женщины. – Потому и приглашаем. Мы вам закрытый просмотр, а вы нам фонды…

Они дружно волокли меня по коридору, ненароком покалывая спицами, торчащими из недовязанных мест. Я не сопротивлялся и рассматривал людей, которых мы обгоняли. Люди были как люди, в любой конторе таких навалом. У них, поди, и дети есть. Безрукавная толковала мне, что фильм прогрессивного итальянца, но с элементами сексуальной эротики. Бесподольная вещала в другое ухо, что лента наша, но в прокат недопущенная. Кроме того, обе успели рассказать анекдот про Рюрика и Марика.

В просмотровом зале было уже темно. Лектор в темноте говорил о достоинствах фильма – все-таки, как я понял, нашего, но дублированного на язык бенгали, так что будет задействован синхронный переводчик. Спутницы мои именем Страмцова расчистили хорошие места, и мы сели. Наконец они перестали трещать и затрещал кинопроектор. Экран, против ожидания, не открылся, изображение пошло прямо на черный занавес в складках, а на нем ничего нельзя было понять. Я спросил, когда же откроется занавес, но женщины-недовязки сказали: просмотр-то ведь закрытый, что вы хочете? Здесь вам не четные этажи!

На закрытом просмотре я был впервые в жизни. Может, так и положено? По крайней мере отдохну, а то ноги гудят. Да к тому же и на рабочих местах наверняка никого нет…

В довершение всего оказалось, что дублирован фильм не на бенгали, но на малаялам. Побежали искать специалиста по малаяламу. Нашли, да заикастого. Он очень долго переводил первую фразу, коротенькую и произнесенную грубым отрицательным голосом. Все внимательно прислушивались; прислушавшись же, поняли, что он вовсе не переводит фразу, а пытается втолковать, что его специальность – не малаялам, а кечуа. «Все-то у нас драным наверх!» – ругались мои спутницы. Снова помчались на поиски малаяламщика, но нашли ли, нет ли – не знаю, уснул. Наверное, нашли, потому что проснулся я от бурных продолжительных аплодисментов. Зажегся свет. Бородач в кожаном пиджаке режиссера кланялся и благодарил своих первых зрителей. Потом вышел киномеханик и повинился, что перепутал части. Режиссер заявил, что так гораздо лучше, такой порядок он и оставит. Все поздравляли друг друга, многие обнимались. Явилось шампанское. Мои спутницы советовали ходить в Управу почаще, тогда я и не такое смогу закрыто просмотреть. Я обещал. Тогда они попросили маленько фондов, и я тоже обещал. Фондов мне жалко, что ли? Заглянул в планчик и пошел куда надо.

ГРОТ ВЕНЕРЫ

Под большой вывеской «Отдел по связям с общественностью» находились целые две двери, почему-то оснащенные литерами «М» и «Ж». Я прислушался к себе, обнаружил, что остатков мужественности еще не растерял, и открыл дверь «М».

Ноги сразу погрузились в белый ворсистый ковер. В кабинете был полумрак. В углу стоял большой цилиндр-светильник, а в нем, вспухая и опалесцируя, перемешивались какие-то вещества. По стенам бегали разноцветные блики. Из динамиков лилась музыка: то стонала, изводясь, знаменитая Аманда Лир. Тут и там висели картины, с суровой реалистичностью изображавшие скромно одетых красавиц в обществе чертей, кентавров и драконов. Доброго канцелярского стола в кабинете не было, стульев тоже. Стояли диваны вдоль стен, столик с закусками, а хозяйка кабинета сидела в огромном, обтянутом белым же ворсом, кресле. На ней был строгий темный костюм. Хозяйка была в прошлом брюнетка, люто применявшая перекись водорода. Застряла она в том неопределенном возрасте, который наступает у женщин в период между тридцатью годами и уходом на заслуженный отдых. Огромные черные глаза глядели с такой гипнотической силой, что остальных черт лица как бы и не было, и слава богу.

– Цицана Иосифовна, – сказала она и протянула руку для поцелуя. Я подчинился и сунул в целуемую руку заявление. Цицана Иосифовна внимательнейшим образом изучила текст, ноздри ее затрепетали.

– Ночь с пятого на десятое… – прошептала она. – Разве забудется эта ночь?

– Я от Страмцова, – сказал я, стряхивая чары.

– Ах, Страмцов, – вздохнула она и закатила глаза. – Такой мужчина и такой баловник! Представляете, на симпозиуме в Сыктывкаре среди ночи – дай да подай ему негритянку! Можно, я буду называть вас просто Гена?

– Можно, Цицаночка, – сказал я. – Хоть горшком…

– Когда вы родились?

Я назвал дату.

Цицана Иосифовна добыла из-под себя толстую старинную книгу и стала перелистывать.

– Гена, да вы Скорпион! – радостно закричала она. – Вы – олицетворенная сексуальность! Для вас не существует никаких моральных ограничений! Легко нарушаете супружескую верность, пользуетесь огромным успехом у женщин… И приходите ко мне с этим!

Она брезгливо бросила заявление на ковер.

– Да какой уж там секс, – сказал я, – когда и просто спать-то не выспишься – донимают…

– А вы шутник! – Она погрозила кровавым коготком. – Но нельзя же в моменты наивысшего апофеоза человеческого духа отвлекаться на столь низменные явления. В конце концов это может просто убить в вас мужчину. Слышали анекдот про Рюрика и Марика?

Я выслушал анекдот еще раз. Анекдот был вроде бы тот же самый, да не тот же: пикантности в нем как бы заметно прибавилось.

– В монографии профессора Леонтия Яковлевича Мильмана «Импотенция», – добавила Цицана Иосифовна, – немало подобных трагических примеров.

– С этим-то порядок, – сказал я. – Мне бы средство понадежнее, покрепче… С гарантией.

Цицана Иосифовна задумалась. По всему видно было, что живет она исключительно чувствами, так что задуматься ей было трудненько; но ничего, надумала.

– Посмотрите, пожалуйста, учебный фильм. Мы закупили его за границей, на валюту, но для такого мужчины и валюты не жалко…

– Я тут уже побывал на просмотре, – сказал я.

– Кантри, – сказала она. – Откуда ты такой, Гена?

– Из тех же ворот, что и весь народ! – игриво ответил я.

Она включила видеомагнитофон, на экране появилась постель крупным планом, и я обрадовался: сейчас камера пойдет по стенам, по потолку, беспристрастно разоблачит цимексов, покажет наиболее действенные и прогрессивные способы борьбы с ними…

Но на постели примостилась юная блондинка почти ни в чем. Блондинка скучала, зевала, листала журналы. Потом в спальню зашла блондинкина мама или кто она там. Говорили на иностранном языке, но я худо-бедно понял, что мамаша костерит блондинку за какие-то дела и не велит никуда ходить. Блондинка закатила истерику, рвала на себе мини-одежду. Мамаша завершила воспитательную работу и закрыла дочку в спальне на амбарный замок.

Блондинка, не будь дура, достала из-под подушки красивую коробочку и налопалась ярко-зеленых таблеток. После этого она отключилась, и тут то ли во сне, то ли по правде в окно спальни залезли два хороших негра и принялись, как уж могли, развлекать блондинку. Я-то все еще надеялся, что сейчас всю троицу начнут кусать и пойдет самое главное. Эти же способы для борьбы с паразитами не больно-то подходили. Блондинка была довольнешенька, а я наоборот.

– Ну и что? – спросил я, когда экран погас.

Цицана Иосифовна поднялась в кресле во весь рост, и тут я рассмотрел, что костюм хоть и деловой, но полупрозрачный и с кружевами.

– Человек, неспособный к восприятию прекрасного, – простонала она, – недостоин, чтобы социум взял его под свою защиту! Вы разрушитель красоты, варвар! Ты, поди, с четных этажей приперся. – Неожиданно она перешла на вокзальный тон. – Там все такие придурочные, чистенькие! Чтоб тебя до смерти загрызли! Забирай свою бумажку, мерин долбаный, и мотай отсюдова, пока я тебя с милицией не вывела! Я тебе наврала все – твой Скорпион он вообще ничего не может!

Старинная книга полетела мне в спину и вытолкнула в коридор.

ГДЕ РУСЬЮ ПАХНЕТ

Кабинет под табличкой «Отдел поэтических воззрений славян на природу» вовсе и не походил на кабинет, он больше на русскую избу походил: по стенам висели ширинки с петухами, лукошки, пестери, лапти, серпы, лубки и картины художника Глазунова. Сидел за столом и скоблил его доски ножом мужичок в синем двубортном пиджаке, перепоясанном ярким галстуком. На столе плевался кипятком самовар с медалями.

Я протянул заявление. Мужичок воткнул нож в столешницу и надел очки. Крепенькое лицо его от очков сразу стало значительным, клочковатая борода приобрела академический характер. Он внимательно изучил заявление, поглядел его на свет, как бы взыскуя водяных знаков, покачал головой, снял очки и осмотрел невооруженным взглядом.

– Братка, – внезапно сказал он. – Братка! Да ты русской ай нет?

– Русский, русский! – сказал я радостно. – Вот и паспорт!

– Паспорт, – с презрением сказал мужичок, но документ в руках повертел для виду. – Если по паспорту судить, братка, то и сам-то я… – Он осекся и прикусил язык. Захихикал, обратив ко мне конопатое лицо, защурился, выкинул вперед неожиданно длинные руки и начал шарить пальцами по моему лицу. Я дал ему по рукам своими руками. Он заохал, стал дуть на ушибленные места, потом сказал: – Вижу, вижу, что русской ты, братка, из распрорусских русской! Простодырый ты! Другой бы за этот щелбан давно бы судиться затеял, а ты по рукам, по рукам! Молодец! Я приосанился:

– От Страмцова я!

– Ага! – закричал мужичок. – Жив, курилка, что ему подеется! Мы с ним, с Бориской тем, выкорчевывали опиум для народа, мощи Серафима Саровского на пару раскулачивали! Бориска, бывалоче, захлестнет тросом крест, подцепит к «Фордзону»…

– Да вы прочитайте как следует, – сказал я. – При чем тут мощи?

– Я сердцем читаю и в сердцах, – сказал мужичок. – Ум что? Ум подлец. А в бумажке твоей я знаю что. Взроптал ты! Взроптал! Гордыня-то непомерная! Смотри-кася! Ополчился на малых жуколиц! Аника-воин! Стать и поступь богатырская, кровь с молоком…

– Так я насчет крови тут и написал, – пояснил я. – Если каждый ее из меня пить будет, одно молоко останется, а много ли навоюешь с молоком-то?

– Эх, – сказал мужичок. – Аким-простота! Так вот они нашего брата-русака и обводят вокруг пальца. Может, кровь-то тебе пущают для твоего же здравия? Она дурная, лишняя! Ране-то, помню, ото всех болезней кровь отворяли, руду метали… И ведь тянет наш Игренько, сиречь Саврасушко, соху, не спотыкается!

– Может, оно и так, – сказал я. – Только желательно под наблюдением врача, с пиявками, а не с этими тварями…

– А сам-то ты кто? – заорал мужичок. – Перед матушкой-природой ты та же тварь. Ты гордисся, ячисся, тварями их навеличиваешь, а они с нами рука об руку уж тысячу лет идут. Они ведь, изволишь знать, из Византии, из Царьграда явились купно со первые святители, со образы, со святые дары… Ты же их предерзостно под ноги мечешь!

– Я, конечно, не отрицаю историческую роль христианства, – сказал я. – Но как увязать это с моими бытовыми условиями?

– А ты и не связывай, – посоветовал мужичок и отхлебнул кипятка прямо из самовара. – Ты помысли-ка, что жуколицы те, может, память нашу и хранят. Ты его к ногтю – ан, глядишь, капля крови Александра Невского либо Сергия Радонежского пролилась. Гены эти ваши кто зрел? А они вот они. Махонькие, а гляди ты – и татарское иго избыли, и самозванцев, и шведов, и двунадесять языцей… Ты вот мятешься, а послушай-ка лучше древлеотеческую мудрость – былину про Рюрика и Марика…

Опять мне пришлось выслушать тот же самый анекдот, только с какими-то невнятными историческими подробностями.

– Да при чем тут это?

– Что ты за нехристь такой? Как при чем? Они при нас, а мы, стало быть, при них. Кровью повязаны, братка, кровью! Ты не к мыслям прислушайся высокоумным – они чужие, наносные, мысли те с четных этажей, поди, привнесенные… Ты кровь свою послушай: что она вещает?

– Вещает, – сказал я. – Последними словами вещает, даже сказать неудобно. И все про то же вещает: истреби да выведи!

– Ты Священное Писание чел?

– Приходилось.

– Нашел ли там про врагов своих хотя единое слово? Нет. А безвестный певец, что полк Игорев пел, разве помянул их? Втуне искать будешь. А в «Слове о законе и благодати» обрящем ли искомое? А Некрасова подымем? Что он, печальник наш, писал, чего мужики просили? «Чтоб вошь, блоха паскудная в рубахах не плодилася»… То-то. Один ты в гордыне своей сатанинской их заметил. Так и пребудь один, яко изгой либо овца паршивая…

– Сам ты паршивый! – обиделся я. – Ваше дело – выводить это безобразие, а вы его покрываете! Черт знает что! Мужики их спокон веку лучиной жгли! Травы знали!

– Не приведи Бог увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный, – сказал мужичок. – Вы бы рады вместе с ними и избу спалить! А травы – что ж, травы попробуй, греха не будет… Нарви при молодом месяце простого укропу с грядки непременно вдовицы, которая мужа извела. Положи в корчажку, туда же напусти два сорока белых мышей и вари живыми. Варить надо год и один день, а потом кропить по углам и читать воскресну молитву либо заговор: «А пойду я, добрый молодец, противосолонь, а выйду я, пригоженький…»

Заговор был длинный, дослушивать его было ни к чему, из кабинета-избы я пошел прочь по следующему в планчике адресу.