Текст книги "Невинная девушка с мешком золота"

Автор книги: Михаил Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

ГЛАВА 20

Когда умирает великий государь (а Патифон Финадеич при всех своих пороках таковым всё же считался), другие великие государи считают своим долгом проводить его в последний путь. Этот обычай заведён издревле.

Кроме того, другие великие государи съезжаются главным образом за тем, чтобы посмотреть, нельзя ли по такому случаю чего-нибудь себе оттяпать от осиротевшей державы. И зачастую их надежды оправдываются. Недаром же воры кражу в доме покойника называют «халтурой», а самих халтурщиков считают ворами последнего разбора.

Бояре Патифона Финадеича, болея за безвластную отчизну и ожидая друг от друга всяческих подлостей, сочли за благо признать Липунюшку законным наследником. Деться-то им было некуда! Да и Восьмирамида Акулишна была самая что ни на есть настоящая. Она по старой привычке таскала бояр за солидно отросшие бороды и даже сделала попытку посадить на опустевший трон любовника своего, конюха Бирона.

Тут уж бояре не стерпели.

Бедняга Бирон так любил лошадей, что даже питался вместе с ними из яслей овсом и ячменём. Пришлось, вздыхая о скотине, накрошить туда грибков.

Схоронили его ночью и втайне на скотомогильнике.

Восьмирамида Акулишна рыдала искренне, так что даже высокопоставленные гости ей сочувствовали и прослезились. Султан Абдул-Семит – так тот собственноглазно всплакнул о своих погубленных сыновьях. А королева-девственница Бритни Спирс – та вообще рыдала в объятиях Восьмирамиды, полагая себя точно такой же скорбной вдовицей. Вместе с Патифон Финадеичем она хоронила и свою последнюю надежду выйти замуж. Британская владычица слегка утешилась, когда ей преподнесли свадебную драгоценную телогрейку. Изроняли скупые слезы порубежные гетманы и магнаты, нунции и легаты, кардиналы и епископы ватиканские. Они теперь были в Европе и за королей, и за герцогов, и за графов.

Прибыл, чего никак уж не ждали, и сам Князь Мира Сего, Сын Папы, Кесарь Ватиканский. Охраны с ним было немного, да и та состояла из швейцарских кретинов и верного Микелотто, рыцаря клинка и пинка.

Жёны и девы ерусланские сочли Чезаре Борджа красавчиком.

– А что не плачет, не рыдает – так с чего ему горевать? – рассуждали они. – Наш Патифон Финадеич ему никто, у Кесаря-дролюшки своё горе: Папа-то у него и жить не живёт, и помирать не помирает.

– А кто это у него на плече, что за тварь?

– Не тварь, дурища, а Внук Святой! Беленький!

Чезаре Борджа и в самом деле не горевал, а уж по Папе тем более.

Когда верный Микелотто нашёл наконец в ерусланских лесах таинственного юношу-лиса, Чезаре отнюдь не приблизил претендента к себе, он понимал, что ерусланский народ нипочём не признает ватиканского выкормыша. Хватит и того, что его матушка находится всецело под его, Чезаре, влиянием.

Липунюшка и вправду воспитывался в ерусланских понятиях при дворе порубежного гетмана Пришибейко. А вот сам гетман давно принадлежал Кесарю со всеми потрохами. Гетман втайне надеялся выдать за будущего государя Еруслании свою дочь Параску. Она даже встречалась со своим суженым у фонтана, но впечатления на Липунюшку не произвела, поскольку не была ни рыжей, ни косоглазой. Ну да ничего, думал гетман, всё ещё впереди.

Сам Липунюшка, несмотря на хитрость свою и коварство, чувствовал себя среди людей неважно, временами взлаивал, норовил спать под кроватью, продолжал по привычке воровать кур и поедать их живьём. Даже встреча у фонтана не достигла своей цели только потому, что из розария некстати выгребся павлин. Липунюшка задавил и павлина, а бедная Параска в ужасе убежала, бросив загодя принесённую перину.

Восьмирамиду Акулишну Липунюшка называл матушкой лишь при людях, а наедине с родительницей поминал совсем другую матушку. И бабушку. О ней, старой Синтетюрихе, он тосковал ужасно, хотя и помнил, что в самый трудный час она придёт к нему на помощь – надо только сказать трижды верные слова.

Амнистии Липунюшка покуда не объявил, потому что и слова такого не ведал. Правда, узников выпустили в оковах на смотровую площадку башни – полюбоваться на похороны, так что они даже оказались в выигрыше по сравнению с прочими зрителями, пусть и венценосными – тем достался только площадной помост, да и то не больно высокий.

Узников, правда, вывели не всех…

Гроб с телом Патифон Финадеича стоял перед помостом на двух табуретках. В головах у него убивалась Восьмирамида Акулишна, в ногах – королева-девственница Бритни Спирс. Британская самодержица до пояса была в трауре и под чёрной вуалью, успешно заменявшей телогрейку, а ниже пояса в каких-то синих, в обтяжку, портах. Обтянутое синими портами ерусланцам сильного пола сильно понравилось.

Первым взял слово Чезаре Борджа, и никто не возразил.

– Прощай, мой бедный царственный друг, – начал он по-еруслански.

В толпе одобрительно зашумели. Папин Сын прекрасно понимал – не приглянись он этой толпе дикарей – затопчут и не посмотрят, что Князь Мира Сего! Потом-то он, конечно, оживёт, но всё равно неприятный осадок останется.

– При тебе, – продолжал меж тем ватиканский владыка, – Великая Тартария стала воистину Великой! Ты верно служил своему народу! Ты принял державу с деревянной сохой, а оставил с каменным топором! В окне твоего дворца всю ночь не гас огонёк как знак твоих неустанных трудов на благо своей державы. Одной рукой ты карал врагов, а другой возводил свой Канале Гранде – неслыханное в мире сооружение, достойное египетских пирамид. Когда ты входил в зал моего придворного Совета Европы, то сильные мира сего вставали в знак почтения – даже парализованный кардинал де Аксинья! Ты заставил считаться с собой даже меня! Меня, который… – тут Чезаре Борджа закашлялся, поняв, что перегнул палку, да и Внук Святой предупредительно вонзил свои коготки в плечо. – …который всегда был твоим верным другом и братом! Между нами, не скрою, были трения и разногласия, как случается в любой семье, даже в семье народов. Но зато при тебе в мире был порядок. Покойся с миром, дорогой товарищ по власти! Заклинаю всех дьяволов преисподней, чтобы они были к тебе милостивы, водили к тучным пажитям и чистым источникам вод…

«Откуда бы там взяться пажитям да источникам?» – усмехнулся он про себя ещё и тому, как ловко и богохульно ввернул в свою речь эти слова.

– …и чтобы нежное дьявольское пение сопровождало тебя повсюду! – закончил наконец Папин Сын.

Швейцарские кретины, взяв алебарды под мышку, захлопали в ладоши. Ерусланцы такого обычая не знали и потому оконфузились, стали было кричать здравицы покойному, но оконфузились ещё сильнее.

Лука с изумлением увидел, что сходить Кесарю помогают не кто иные, как предатели-панычи! Вон как возвысились!

Следующим был султан Абдул-Семит.

– О ты, неверная соба… – начал было он, но вовремя опомнился от пинка сапогом. Пинок принадлежал, ясно, Папиному Сыну.

– О ты, неверная и жестокая судьба! О приятель Солнца и близкий родственник Луны! Вот и к тебе пришла Разгонятельница Собраний и Прекратительница Наслаждений! Вот и ты вошёл в чертоги Пророка Басура как герой и победитель, и к твоим услугам будут прекраснейшие юноши, ароматнейшие дурианы, перебродившее кокосовое молоко и афганский гашиш превосходной очистки! Ты будешь упиваться муками своих врагов, как упивался ими при жизни! Ты будешь охотиться на серн и тигриц, покоряя их своей мужеской воле! Пророк Басур посадит тебя у сердца своего, а может быть, даже уступит тебе своё место!

«Жди, жди, неверный пёс! – думал султан. – Уже сейчас ты, тысячекратно размноженный, горишь в тысяче огней и испытываешь боль тысячи человек! Проклятье, как чувствительно пнул меня этот султан всех шайтанов, мерзкий Даджжаль!»

– Настанет день, и мы встретимся с тобой в чертогах Басура, забудем все мелкие распри и станем вкушать мёд и нектар!

Басурман ерусланцы не любили, но не так сильно, как ватиканцев, так что султан заслужил даже некоторое одобрение.

А ветхий старичок, бывший на этот день микрополитом Ерусланским, лишь и смог выдавить:

– Паки, паки… Иже херувимы… Житие мое…

И зарыдал.

И все зарыдали. Вот что значит найти верные слова!

Наконец настала очередь наследника. Языком Липунюшка владел довольно погано. Правда, речь его сочинил сам Кесарь, только записана она была хоть по-еруслански, но латинскими буквами. Даже хорошо грамотный человек не сумеет с ходу прочитать…

– Смерть вырвала… – произнёс он лающим голосом и замолчал, а достать его пинком Папин Сын не смог – мешала туша султана.

Царевич – да какой царевич, уже законный царь! – собрался с силами, но сумел только повторить:

– Смерть вырвала…

Тут Лука не выдержал, словно на лекции, бывало. И про амнистию даже забыл!

– Это как же надо жизнь прожить, чтобы даже Смерть – и ту вырвало! – вскричал он зычным своим голосом, повергавшим в трепет бывшую шайку.

С минуту ещё длилось онемение толпы, а потом раздался такой хохот, что не только вороны, но и Внук Святой в страхе взмыли в воздух.

Хохотал даже Князь Мира Сего.

ГЛАВА 21

Поминки в Еруслании зачастую переходят в гулянку, а иногда, местами, даже в свадьбу. Правда, собачью.

О чём шли разговоры в застолье, молодой царь не помнил совершенно. Потому что к людской жизни его приготовили не до конца. Ни старой Синтетюрихе, ни гетману Пришибейко не пришло в голову познакомить питомца с зелены́м вином и с тем действием, которое оно оказывает. Ему ни разу в жизни не подносили даже малого стаканчика.

Очнулся Липунюшка только на третий день, когда отгремели все поминальные речи, отзвучали все здравицы и отъехали все гости.

Бедный лисёнок остался наедине с огромной державой и огромным похмельем.

– Мама, мама! – позвал он.

Но не ткнулся привычно ему в щеку холодный носик, не погладила по волосам жилистая коричневая рука. Будила его, грубо теребя, совершенно посторонняя женщина – родная мать Восьмирамида Акулишна. По бокам её стояли, гнусно ухмыляясь, Тремба и Недашковский.

– Поднимайся, сынуля, – мрачно сказала Восьмирамида Акулишна. – Пора дела сдавать.

Восьмирамида Акулишна была одновременно и красивая, и страшная. Живи она в другое время и в Настоящем мире, про неё непременно сказали бы: «Вот оно, звериное лицо феминизма!»

Но здесь сказать такое было некому.

– Я царь или не царь? – поинтересовался Липунюшка из-под одеяла.

– Пока царь, – загадочно сказала Восьмирамида. – А там посмотрим.

– Пану Липунюшке ничего не угрожает! – поспешно утешил Тремба.

– Пан Липунюшка находится под непосредственным покровительством Кесаря! – добавил Недашковский.

Липунюшка с ужасом вспомнил всепроникающие зелёные глаза своего соседа за столом. О чём-то они с Кесарем весело спорили… Только вот о чём?

И ещё одно вспомнил Липунюшка – то, что постоянно твердила ему ведьма Синтетюриха:

– Бойся Кесаря! Не верь ни единому его слову! Правь так же, как прежний царь правил! Прикинься дурачком! Пусть он сам тебе поверит! А дальнейшее тебе лисье чутьё подскажет…

Пока чутьё ничего ему не подсказывало, а в голове гремели пушки, а во рту ночевали кошки.

– Как всё славно сложилось-то, сынуля! – продолжала Восьмирамида. – Не бойся, Кесарь тебя не тронет. Он хороший, добрый! Вон какие словеса ласковые про Патифошку сплетал! Ты сиди пока себе на троне, а править буду я. Я это очень хорошо умею…

Государственное устройство Липунюшке при дворе гетмана объяснили со знанием дела и даже дали денек погосподствовать при гетмановской вотчине. Он теперь знал, как следует наказывать нерадивых слуг, понимал, что следует соблюдать всяческие договоры, пакты, ордонансы и соглашения до тех пор, покуда не придёт час их нарушить.

Лисья натура велела ему покуда слушать нелюбимую чужую тётку.

– Лекаря… – прохрипел младой наследник престола Ерусланского.

– Не сдохнешь, – сказала мама.

– С нами всегда так бывает! – уверили панычи. – И ничего – живы!

– Вон отсюда, холопы! – приказал Липунюшка.

– Ха, – ответила Восьмирамида. – Нашёл холопов! Я регентша есмь, а се – нунции, сиречь легаты кесаревы. Мы и сами тебя отсюда попросить горазды…

Липунюшка высунул голову на белый свет.

В царской опочивальне было душно и смрадно. Стражники у двери лупили зенки, но в разговор высокий, конечно, не вмешивались.

– Поднимайся, – продолжала мама. – Пора суд вершить праведный.

– Над кем? – не понял царь.

– Да над теми, кто погубил батюшку твоего названого, Биронушку милого…

Лиса, конечно, не волк, но лошади их тоже не любят. Заодно с лошадьми невзлюбил пасынка и Бирон, всяко его шпынял, отнимал пойманных кур и даже стегал арапником.

– Вели бросить в темницу боярина Лягушату да банкира Филькинштейна! – распорядилась мама. – А потом – на кол их!

Тут лисья натура начала действовать. Липунюшка сполз с кровати, ласково обнял маму, потом резко её оттолкнул и бросился к стражникам.

– Хватайте её! – приказал он. – Мама, мама! Что-то я не помню руки твои, хотя вроде и должен!

– Да как вы… – начала Восьмирамида Акулишна, но стражники словно бы ждали такого приказа всю жизнь. Как ни билась, ни орала возможная регентша, а скрутили её, выпихали за дверь и потащили, а куда – стражникам виднее.

– Теперь их, – кивнул царь на панычей.

Панычи в ужасе прижались друг к дружке.

– Нас нельзя! Мы священны и неприкосновенны! Договоры должно соблюдать!

Стражники вопросительно посмотрели на владыку.

– Ступайте к дверям и никого не пускайте, – распорядился Липунюшка. – Да велите найти боярина этого… и второго, кого она сказала…

Выглядел царь не по-царски: ночная рубаха вся в пятнах, глазки мутные и глядят вообще не пойми куда.

– И что мне с вами делать? – спросил он у панычей.

Перед волком лиса трепещет, но не перед гусями же! И прикидываться косноязычным дурачком было уже не перед кем…

Панычи явно растерялись.

– Н-надо выполнять уговор, – вымолвил наконец Тремба.

– Пора надошла, – уточнил Недашковский.

– Какой уговор?

– А тот самый, – сказал Тремба, – который вашамосць с Кесарем подписать изволили…

– Да ничего я не подписывал, – решительно заявил Липунюшка.

В голове у него прояснилось, и он понял, что угодил в какой-то капкан. Лисовин в таких случаях отгрызает себе лапу и умирает обескровленный, но свободный.

Царю отгрызать было нечего.

– Ничего я не подписывал, – повторил он.

– А это что? – и Недашковский вытащил из-под рясы, сверкнув лиловыми чулками, толстый свиток.

На самом-то деле Липунюшка читать умел очень даже неплохо – и по-еруслански, и по-итальянски. Синтетюриха постаралась. Это было весьма кстати, потому что уговор был составлен на двух языках. И подпись свою Липунюшка доподлинно признал – недаром столько раз упражнялся. Но ведь не подписывал же!

– Подписывал, подписывал! – заверил его Тремба. – На второй день поминок.

Царь-лисовин попробовал собрать разбегающиеся перед глазами буквы.

– Вашамосць может не читать, – сказал Тремба. – На словах будет понятней.

Оказалось, что бедный Липунюшка спьяну и сдуру заявил за столом, что в Еруслании, стараниями батюшки Патифона и при его, Липунюшки, самом деятельном участии наведён такой образцовый порядок, организовано такое правовое пространство, что невинная девушка с мешком золота пройдёт всю державу, не утратив при этом ни золота, ни невинности. То же самое касается и владений Кесаря, где порядок торжествует по определению. А коли пропадёт хоть одна монетка или не соблюдено будет девство, то он, Липунюшка Патифоныч, государь царь и великий князь Всея Великия, Малыя, Белыя и Пушистыя Еруслании, по доброй воле отдаёт державу свою под начало Светлейшего Кесаря, Князя Мира Сего.

Ежели же означенная девушка пребудет благополучна и непорушена, то Светлейший Кесарь не только откажется от всяких притязаний на Ерусланию, но даже прибавит к ней от щедрот своих целых три города за пределами Великой Тартарии – Плюхнув, Трахнув и Вшистко Едно.

– Так нечестно… – в ужасе прошептал начинающий царь.

– Честно-честно! – загалдели панычи. – Вот и подпись, и печать, и свидетели руку приложили – султан басурманский и королева британская! А епископам с аббатами и счёту нет! Мы же будем осуществлять международное наблюдение – и всё то в ордонансе прописано!

Голова у Липунюшки продолжала болеть, но резко прояснилась.

– Ступайте с миром, – сказал он панычам. – Дальше моё дело.

– Девственница должна отправиться в путь не позже Вальпургиевой ночи! – напомнил Тремба.

Не прощаясь, панычи гордо вскинули небольшие свои головки и плавно пошли к дверям. В дверях они дерзко растолкали плечами стражников.

Липунюшка, оставшись наедине со страшным свитком, долго и внимательно изучал его.

Он попал в капкан – и даже не одной, а всеми четырьмя лапами.

Можно было бы, конечно, прикинуться лисовином и бежать в лес. Но бежать придётся через весь дворец, более того – через весь город, а в городе полным-полно собак, до которых собачья почта уже давно довела сообщения их сельских собратьев о нахальной рыжехвостой зверюшке…

Да и жить царём, не считая похмелья, было совсем неплохо. К этому его Синтетюриха и готовила.

«Выкручусь! – решил Липунюшка. – Всегда выкручивался. Люди слишком много о себе воображают».

Если бы ему сейчас перекинуться в лиса, то получился бы не лис, а седой песец.

– Ну, где там эти… – сказал он. – Зовите. Требую.

ГЛАВА 22

Ближний боярин Лягушата Исполатьевич Краснодевкин-Небитый был старый опытный царедворец. Он крепко приложил в своё время руку в деле устранения царя Финадея, но ухитрился при этом не оставить ни малейшего следа. Более того, он был в большом доверии у свежепогребённого Патифона, он даже бороду свою сумел приспособить к царским капризам – она у него была словно бы выдвижная: в нужный момент исчезала и вновь вырастала. И никаких чужих волос, никакого клея! Больно, правда, было, ну да можно и потерпеть.

«Переживу и этого дурачка», – думал боярин.

Придворный же банкир Филькинштейн был и не совсем банкир, и не очень-то Филькинштейн. Звали его Еропка Филькин и давал он деньги в рост. «Штейн», немецкий камень, он прибавил себе для звучности, чтобы походить на настоящего германского банкира. Заодно освоил и тройную итальянскую бухгалтерию, создав её ерусланский вариант.

Тройная ерусланская бухгалтерия заключалась в том, что всякая третья денежка из государевой казны отходила после ряда сложнейших, никому не понятных расчётов непосредственно к Еропке. А Патифон Финадеич не уставал удивляться – куда это деньги уходят, в какую прорву?

Боярин Лягушата был облачён в бобровую шубу на соболях и с такими длинными рукавами, что волочились они по полу. Оттого Лягушата строго следил, чтобы полы во дворце всегда были чисто метены. Шапка у него была высотой в половину боярского роста и скрывала полную лысину. А волосы на бороде истончились от постоянного снования туда-сюда.

Филькинштейн отличался долговязостью, постоянной бритостью, глаза прятал за стеклами очков и в разговоре постоянно глядел куда-то в сторону. Еропка был ещё далеко не стар, но на старость отложил ох как немало.

– Та-ак, – сказал им Липунюшка вместо ответного приветствия. – Во что же это вы меня втянули, козлы?

Лисы-прикидчики, как и любая нечисть, считают козла главнейшим своим врагом.

– Не козли нас, надёжа-государь! – взмолился боярин. – Что же мы могли поделать при этом изверге-Кесаре? Его бы сто лет сюда не пускать, да не моги: положено! Европейский Совет, общественное мнение! Его бы, по совести, зарезать, да и вся недолга! Он же нас к тебе близко не подпускал. Да и матушка твоя…

– Не мать она мне! Не мать, а преступная детоубийца! – вскричал царь.

– Это так, – согласился банкир. – Но, эччеленца, мы действительно были бессильны. Да и зарезать Кесаря невозможно, я про него знаю достаточно много. И помешать подписанию ордонанса я никак не мог: следил, чтобы гости не утащили чего-нибудь из посуды. Кстати, эччеленца, вы знаете, что пропили на поминках всю государственную казну? Да к тому же щедро одарили гостей?

– Как? Ещё и казну? – Липунюшка схватился за больную голову.

– Поправься, батюшка! – спохватился боярин Лягушата и достал из рукава веницейского стекла штоф.

Царь поглядел на посудину с отвращением.

– Именно! – хором сказали банкир и боярин.

Липунюшка принял штоф обеими руками, глотнул, давясь, и прислушался.

– Ловко вы… устроились, – сказал он наконец, вовремя опустив слово «люди».

Филькинштейн тем временем внимательно изучал содержание свитка, даже на двух языках, чтобы не было двусмысленностей.

– Э сэмпре бене, – сказал он. – Я бы такого не подписал в любом состоянии. Но три города тоже не баран начхал. Хотя договор, конечно, неравноправный. Но мы не можем и признать его юридически ничтожным…

– Ну так ищите девку, наполняйте мешок! – раздражённо сказал царь. – И пусть отправляется…

– Эччеленца, но ведь она даже из дворца выйти не успеет…

– Зато я успею посадить вас на кол!

Косые глазки его так сверкнули, что боярин и банкир поняли враз: этот мнимый дурачок запросто свернёт им шеи, как курятам. А они-то думали…

– Девку мы найдём, – поспешно сказал боярин. – Девки у нас в деревнях страсть какие крепкие… О Тот, Кто Всегда Думает О Нас! Да ведь самая крепкая девка не поднимет мешка с золотом!

– И не отобьётся от разбойников, – добавил банкир. – Кроме того, в договоре ведь сказано: девка должна быть пригожей и virgo, а это, увы, не всегда совпадает…

– Точно, – сказал Лягушата. – А самые крепкие девки обычно и самые слабые на это дело…

– И никакой охраны, даже тайной, быть не должно, – продолжал Еропка Филькинштейн. – За этим будут строго следить. О, порко Патроне, зачем вы согласились на такое количество наблюдателей?

– Ни на что я не соглашался! – рявкнул царь-лисовин. – Это всё оно!

Потряс штофом в негодовании, но снова к нему приложился.

– Опьянение является обстоятельством не смягчающим, но отягчающим, – вздохнул банкир. – Впрочем, можно подать апелляцию в Страсбург… Это даст нам выигрыш во времени…

– Мне не нужен выигрыш во времени! Мне нужен выигрыш вообще! Идиоты, вы что, не понимаете, что при Кесаре вам конец? У него своих таких навалом!

– Это-то мы понимаем… – вздохнул боярин.

– Ладно, – сказал царь. – Э сэмпре бене, говоришь?

– Это не я! – спешно отрекся от чужеземных слов Лягушата.

– Ну и ступайте, – устало сказал Липунюшка. – Толку от вас…

Не чаявшие такого славного исхода царедворцы попятились к двери, неустанно при этом кланяясь.

А Липунюшка, оставшись один, обратил лицо к окошку и воскликнул:

– О мамма миа! О мамма миа! О мамма миа!