Текст книги "Танец гюрзы"

Автор книги: Михаил Серегин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Михаил Серегин
Танец гюрзы

Пролог
Смерть нежна

Огромная темная фигура вынырнула из переулка и двинулась к двухэтажному зданию, залитому неоновым светом многочисленных вывесок и снопом разноцветных лучей, вырывающихся из проемов арочных окон.

Самой огромной была неоновая надпись «Хамелеон», увенчанная светящимся красным контуром фигурки какого-то зверька, представлявшего собой нечто среднее между крысой и змеей.

Вероятно, по мысли дизайнеров, именно так должно выглядеть животное, по имени которого и был назван ночной клуб.

Впрочем, человек в черном не направился к входу в клуб, возле которого прямо на ступеньках сидела обнявшаяся парочка и довольно откровенно выказывала свою приязнь друг другу. Быть может, не направился потому, что из дверей клуба вышел свирепый охранник и прогнал парня с девушкой. Но возможно, и по иной причине.

Человек обошел клуб и приблизился к решетке, за которой находилась VIP-автостоянка, совсем недавно оборудованная хозяевами клуба. Она была заперта, но темная фигура одним движением перемахнула более чем двухметровую ограду и двинулась дальше.

А навстречу нарушителю уже бежал рослый охранник. Он подлетел к человеку в черном и с размаху ударил его в грудь:

– Куда ты прешься, дятел?!

С таким же успехом он мог ударить в гранитную скалу.

Словно разжатая мощная пружина, вперед выбросилась сильная рука, и стальные пальцы, сжав шею незадачливого стража автостоянки, сломали ее с легкостью, с которой ребенок ломает хрупкую игрушку.

Тот захлебнулся кровью, и тотчас же убийца отшвырнул его к задней стене клуба, погруженной во мрак, словно охранник был плюшевой игрушкой, а не рослым и массивным мужчиной.

На внутренний двор выходили несколько окон второго этажа, но только одно из них светилось слабым зеленоватым светом.

К тому же оно было приоткрыто.

Именно оно привлекло внимание человека, который только что убил здоровенного амбала, словно придушил котенка. Он поднял голову, и свет упал на его лицо.

На нем были черные солнцезащитные очки.

Хотя ни о каком солнце не шло и речи – был час ночи, – а двор клуба, в отличие от его парадного входа, освещался только одним полукиловаттным фонарем.

Человек вынул из-под куртки моток тонкого троса с металлическим наконечником замысловатой формы на конце, отдаленно напоминающим рыболовный крючок, и, коротко размахнувшись, бросил его в стену.

Судя по тонкому свисту и невероятной скорости, с которой наконечник мелькнул в воздухе, бросок был исполнен прекрасно тренированной рукой, причем с такой силой, что наконечник вошел в кирпичную стену, как в масло.

Человек с силой потянул за трос, проверяя, прочно ли зафиксирован наконечник, а потом легко и бесшумно, как кошка, поднялся по стене и заглянул в окно.

Его глазам предстала следующая картина.

Комната была одной из двух в типовом гостиничном номере люкс, и хотя в ночном клубе «Хамелеон» гостиничные, естественно, услуги не предоставлялись, человек, находящийся в данный момент в этих апартаментах, очевидно, не относился к числу простых смертных.

Цепкие глаза за черными очками выхватили участок комнаты, где и находился этот «не просто смертный».

...Мужчина крепкого телосложения, уже лысеющий и седеющий, но с бугристой мощной спиной, стоял перед столиком, на котором лежала обнаженная девушка. Если учитывать, что и на мужчине ничего не было, то несложно было предположить, чем они собирались заняться.

В тот момент, когда человек в черном бесшумно проскользнул в окно и стал за занавес, девушка громко простонала, почти вскрикнула и судорожно сцепила руки на шее склонившегося над ней мужчины.

Человек в черном вынул серебристый пистолет с глушителем, его пальцы быстро пробежали по обойме. Он делал все четко, выверенными движениями, даже не глядя при этом на пистолет. Его движения были какими-то слишком автоматическими и отрывистыми, как у заведенной куклы.

Возможно, он был под воздействием какого-то сильного наркотика.

Тем временем парочка на столе уже подбиралась к пику наслаждения.

Движения мужчины набрали еще большую амплитуду, став еще порывистей и резче, будоражащие стоны девушки сползли до стенающих всхлипов, раз за разом выхлестываясь до какого-то беспомощного щенячьего визга. Пистолет в руке черного человека медленно поднялся на уровень лысеющего затылка мужчины, и, когда пара на столе дошла до апогея и из груди потенциальной жертвы вырвался низкий стонущий рев, киллер выстрелил в голову мужчины.

Негромкий хлопок захлебнулся в воплях раскочегарившейся девушки и наплывшей волне чувственной музыки, которая негромко звучала в апартаментах.

Мужчина на мгновение застыл в воздухе, а потом его простреленная голова ткнулась лбом в грудь любовницы, тело обмякло, и перебитыми плетями обвисли руки.

А девушка блаженно закрыла глаза и, широко раскинув тонкие руки, пробормотала:

– Дорогой... это было... великолепно...

Она даже не поняла, что ее любовник уже несколько секунд как мертв. Ведь такое его поведение было естественно в подобной ситуации.

Черный человек перчаткой смахнул след своей ноги с подоконника и исчез во тьме за окном.

Глава 1
Почему гроб не стоит ставить «на попа»

– Та-а-ак, – мрачно протянул Свиридов, глядя на скорчившуюся в углу дивана огромную фигуру Афанасия Фокина. – Блестяще. И за какие же это такие заслуги твой дядя отправляет тебя на другое место работы?

– Да я тут ни при чем, – сказал тот. – Во всем виноват мерзкий дьячок Повсикакий. Эта патлатая тварь напоролась, как последняя свинья... нет, такой свиньи не найти, чтобы она вела себя, как этот блядский выкормыш Повсикакий...

– Ну, дальше.

– А что дальше? Дальше мне нужно было служить литургию, а я еле это самое... на ногах держусь. И ни одной службы наизусть не помню. Я Повсикакию говорю: ты мне дай текст этого бреда, который я там перед прихожанами произносить должен. Он говорит: «Понял, батюшка отец Велимир. Щас посмотрю в ризницкой и представлю...» Гнида!!!

Отец Велимир феерически выругался и грохнул массивным кулаком по журнальному столику так, что он, жалобно хрястнув, развалился. Причем одна из ножек угодила в катающуюся на занавесках обезьянку по прозвищу Наполеон. Обезьянка заверещала и убежала в соседнюю комнату.

– Дьячок Повсикакий, конечно, мерзавец, но зачем же мебель ломать, Афоня? – неодобрительно проговорил Владимир. – И обезьяну чуть на тот свет не отправил. Зачем обижать животное? Все-таки твой предок, если, конечно, верить Дарвину.

Фокин даже не взглянул в сторону двери, куда с воем выбежал ошарашенный Наполеон (такое прозвище мартышка получила за свое пристрастие к ношению старинной треуголки, в точности соответствующей той, которая была у великого французского императора).

– Предок? – проворчал он. – А... ну да... это когда в академии нас учили по Артуру Кестлеру, что человек – плод злокачественной мутации орангутанга.

– Ну, так что же дальше? – спросил Свиридов, игнорируя замысловатое рассуждение служителя православной церкви.

– А дальше он подсунул мне какую-то книжку... или че там это... и пальцем ткнул, что надо читать... хотя я, признаться, тогда как-то не очень... буквы в глазах расплывались, да и вообще до амвона на автопилоте дошел.

Владимир мрачно захохотал.

– Значит, начинаю службу... зачитываю несколько фраз... упорно не понимаю, что я там такое читаю... только мне кажется, что по залу прокатывается какой-то апокалиптический гул. Ну, думаю, допился до белой горячки, болван. Поднимаю глаза и вижу, как на меня из тумана выплывают два бабских лица, значится: одно хохочущее... так радостно, словно ее в комнате смеха пять часов продержали... аж багровая вся, в конвульсиях содрогается. А второе злобное. Такая почтенная старая мегера с утиным носиком и скорбно сложенными губками. «Оспи-и-иди! – думаю. – Что же это такое?» Потом оказалось, что я сидел на этом самом амвоне на корточках и читал статью из «Пентхауза» про оральный секс.

Свиридов беззвучно захохотал, закинув голову на спинку кресла. А Фокин, скромно улыбнувшись, подвел итог своей знаменитой литургии:

– Двое певчих поддерживали меня под мышки, чтобы не свалился на прихожан. Потом они же меня и увели. Причем, как оказалось, я вырывался и орал: «Общество „Память“, русский террор, вешай жидов и Россию спасай!» Главный певчий – Кабанов – на меня очень обиделся. Оказывается, его настоящая фамилия никакой не Кабанов, а Коган и что его папу звали Абрам Самуилович. А сам-то он по паспорту пишется не какой-нибудь там Моисей Абрамович, а Антон Анатольевич.

– Н-да-а-а, Афоня, – с трудом переводя дыхание от смеха, выдавил Владимир. – Этот случай даже в твоем обширном эпатажном репертуаре – жемчужина.

Фокин, хитро прищурившись, сказал:

– Да, но выгнали-то меня вовсе не за это...

– Как не за это? Ты что... учудил что-то еще похлеще?

– Ну да, – скромно ответил отец Велимир. – Правда, там не только я один чудил... Именно в тот день, когда произошел скандал на литургии, я должен был отпевать какого-то важного покойника из администрации губернатора. Неизвестно, на какой должности работал этот господин в администрации, потому как по своим габаритам он подходил разве что для элитного вышибалы в продвинутом ночном клубе: здоровенная туша, длиной около двух метров, плечищи из разряда «косая сажень», физиономия – как у раскормленного породистого бульдога. В общем, такого в обычный гроб явно не упакуешь.

Проживал этот кадр из госструктур в центре города, в двух минутах ходьбы от Воздвиженского собора, в котором – как ты, надеюсь, помнишь – я служил, в шестнадцатиэтажном доме, причем на четырнадцатом этаже.

С помощью двух церковных служек я благополучно прибыл на место выноса тела, вывалился из епархиального «двухсотого» «мерса», произведя самое наиблагоприятнейшее впечатление своей атлетической статной фигурой и породистым бородатым лицом.

Я сделал все, как надо, – помахал кадилом и глубоким трагическим басом драматического оперного певца провозгласил: «Мир вам, дети мои!»

Потом поднялся наверх, в квартиру, сделал все положенное по ритуалу, вернулся обратно на улицу и величественно застыл во главе толпы безутешных родственников, дожидаясь выноса клиента.

И вот – когда все провожающие усопшего в последний путь собрались в полном составе, когда роскошные венки с траурными лентами с золотыми надписями уже украшали ступеньки подъезда, когда приглашенные музыканты уже взяли инструменты на изготовку и яростно надули щеки, – вот в этот-то скорбный момент по толпе прошелестела весть, что возникла маленькая техническая заминка.

Как уже упоминалось, покойный был очень представительным, осанистым и грузным мужчиной, а дубовый гроб, в котором он возлежал, был просто колоссален и соответственно неподъемен. Грузовой же лифт, в котором и предполагалось изначально транспортировать гроб, как это часто бывает, оказался безнадежно сломанным.

Конечно, оставался еще и пассажирский лифт, но в него внушительный гроб не уместился бы ни при каких условиях. Даже будучи поставленным «на попа».

Последнее предложение почему-то развеселило оркестр, который сообразно моменту уже успел принять горячительных напитков.

Никто не знал, что делать, родственники нервничали, я с музыкантами выпил за упокой души раба божьего. Хорошие, надо сказать, ребята попались. В конце концов мы сели на находящуюся поблизости детскую карусель и начали поминочное действо. С нами был и один из церковных служек, который был водителем епархиального «мерса».

Тем временем организационный комитет с лихорадочным жаром обсуждал, что делать.

Вынесение гроба по лестнице исключалось: лестничные пролеты многоэтажных домов, даже новейшей постройки, не предназначены для таких широких маневров.

Пришедшая в чью-то не совсем здоровую или, что более вероятно, не совсем трезвую шальную голову идея спустить гроб на веревках из окна тоже не впечатлила оргкомитет и родственников. Во-первых, не представлялось возможным достать канаты такой длины, а во-вторых, наличествовал чисто этический момент: скажем, выходит какая-нибудь старушка на балкон развешивать белье, а мимо нее во всем инфернальном великолепии торжественно проплывает здоровенный гроб.

Тут, не дай бог, и вторые похороны могут состояться.

Вот мы с моим новым другом кларнетистом Никашкой и предложили новый метод решения проблемы: взять усопшего под белы ручки, вынуть из гробика и проехать с ним в пассажирском лифте.

А уж пустой гроб в два счета стащат по лестнице. И уже на последнем пролете уложат покойника обратно в гроб и чин чинарем вынесут из подъезда.

Предложение было принято.

Но вот найти достойную кандидатуру на роль почетного труподержателя оказалось не так легко. Я предложил возложить эту завидную миссию на главного наследника, который больше всего выгадал от смерти работника городской администрации, но, увидев его узенькие плечики, цыплячью грудку и постную рыбью физиономию, немедленно отказался от этой цели.

Дело в том, что покойника нужно было постоянно удерживать от падения, а это было под силу только очень сильному физически человеку. И я, Володька, не выдержал и произнес: «Стучите, и отворят вам... ищите, и найдете. Поелику воспрошахом... в общем, так, дорогие россияне: я проеду с усопшим, мир его праху, в лифте, а вы приплюсуете к моему гонорару скромную мзду».

И меркантильно назвал сумму.

Несложно предположить, что измучившиеся родственники с радостью, хотя не без изумления, согласились на это предложение.

Кларнетист Никашка, который из всех музыкантов был самым пьяным, присоединился ко мне.

Друзья-музыканты и церковный служка, помогая нам загрузиться в лифт, наперебой выдавали остроты касательно того, как будет весело, если кто из жильцов нижних этажей остановит лифт для подсадки.

«Вот, можно сказать, и поставили „на попа“, – сказал дирижер оркестра, кривясь от с трудом сдерживаемого гомерического смеха.

Лифт тронулся и почти немедленно застрял между десятым и девятым этажами, потому что, рассказывая Никашке утреннюю историю про чтение «Пентхауза» на литургии, мне пришлось несколько раз подпрыгнуть.

Мы с Никашкой просидели в застрявшем лифте около часа. Мне к тому же пришлось постоянно удерживать труп от падения и травить анекдоты про попов и покойников, но Никашке почему-то смешно не было. Он даже не хотел пить джин из плоской бутылочки, которую – ты знаешь – я всегда ношу при себе.

Впрочем, в компании с покойником не было скучно – время от времени он выскальзывал из рук и падал на Никашку. Несчастный музыкант сдавленно стонал от ужаса и неотступно трезвел.

Когда нас вызволили, несчастный кларнетист находился в состоянии, близком к столбняку. Он неотрывно смотрел в одну точку и бормотал что-то про маму и про то, как она была права, когда советовала ему поступать не на духовое отделение консерватории, а по классу фортепиано.

А теперь представь себе, Володька, – с жаром продолжал Фокин, машинально бросая кусочками апельсинной кожуры в обиженно гримасничающего Наполеона, – какие лица были у родственников и толпы любопытных зевак, собравшихся на переполох, когда после более чем получасового – и напрасного! – ожидания в подъезде бедные гробоносцы вышли на улицу с пустым гробом! Паника была еще та!

Чтобы найти, где именно находится лифт с парочкой Фокин – Никашка и их ценным грузом, а потом выловить спеца, способного быстро починить лифт, потребовалось немало времени.

Увидев лицо Никашки, все поняли, что дело плохо. Возможно, от постоянных падений на него покойного у несчастного кларнетиста поехала крыша.

Его тут же отправили в больницу, а его место в оркестре занял я. Ты же знаешь, Володька, как я недурно играл на флейте, а уж на кларнете сыграть – пара пустяков!

Отказать мне не могли, хотя и пытались.

Зрелище было еще то. В составе похоронной процессии шел совершенно пьяный оркестр и, едва-едва удерживая хохот, гнусаво дудел в свои инструменты, а впереди вышагивал я, размахивая кадилом и выдувая из кларнета звуки, которые знатокам Ветхого завета наверняка напомнили бы о трубе Иисуса Навина, в результате игры на котором рухнули стены Иерихона.

Правда, я запаздывал на три такта, но это придавало «Траурному маршу» Шопена просто-таки авангардное звучание.

Безутешные родственники шли на подгибающихся от смеха ногах, судорожно закрывая лица рукавами и платками и давясь от скомканного беззвучного хохота, а горе-оркестранты с багровыми все от того же чудом сдерживаемого смеха лицами все-таки выдували траурные звуки, находясь буквально в одном шаге от истерического припадка.

На кладбище во время панихиды я успел провозгласить «вечную память» и упал в яму, вырытую для другого покойника, которому суждено было стать соседом многострадального работника администрации в его последнем приюте.

В яме я совершил несколько судорожных скачкообразных прыжков, на манер того, как это делает хомячок, посаженный в трехлитровую банку, и, осознав наконец весь трагизм своего положения, продолжил траурную службу уже из могилы.

И тут музыкантов одолел необоримый, уже давно подавляемый хохот.

Один за другим музыканты валились на землю и корчились в беззвучных конвульсиях. Вскоре то же самое произошло и с большинством родственников – включая вдову! Вероятно, ее нервы просто не выдержали безумного наплыва эмоций, потому что она села у могилы своего мужа и разразилась совершенно безумным жутким хохотом, словно разрывавшим ей легкие.

– Ты только представь, Володька, – скорбная процессия, два тромбониста, скрипач – единственные из оркестра, кого не одолел хохот, – тихо корчащийся в истерическом припадке дирижер, выдающий странные пассы руками... помирающие от смеха родственники, а из ямы, под звук одиноких тромбонов и гнусавой скрипки, доносится мой бас...

Закончив церемонию, я отхлебнул из бутылочки, свернулся в могиле калачиком и мгновенно уснул.

Как меня поднимали наверх – не помню...

А на следующий день, то есть вчера, меня вызвали в управление епархии к митрополиту Филарету, моему двоюродному дядюшке, и с громом и молнией сообщили, что на меня подали жалобу несколько родственников покойного... Это, наверно, из тех, кто не смеялся... и потребовали немедленно уволить меня как позорящего высокий священнический сан. Дядя сказал, что совсем лишать меня сана не будет, а просто переведет по договоренности в другую епархию, куда-то в Нижегородскую область... с понижением в дьяконы.

Свиридов отчаянно хохотал, не в силах произнести и слова в ответ.

* * *

За все эти выходки теплым мартовским днем Афанасий Фокин с понижением в дьяконы был отправлен на житье-бытье в Нижний Новгород.

Если бы он только знал, в какую дьявольскую свистопляску попадет и как жутко завертит его и близких ему людей судьба, то наверняка отказался бы от этой поездки и предпочел, чтобы его вообще лишили сана.

Глава 2
Опасные глаза

– Ты знаешь, кто звонил буквально несколько минут назад? – спросил Свиридов у своего младшего брата, который тщетно пытался поймать и водворить в клетку кружащегося по всей комнате попугая Брателло. Последний с хриплым клекотом рассекал воздух, оглашая пространство комнаты пронзительными воплями «Ррразведем лоха, брррратва!» и «Отдай герррру, шмаррра!». При этом он грассировал подобно породистому парижанину.

– Кто? – недовольно спросил Илья, очередной раз упустив мерзкую птицу.

– Да отстань ты от него, – сказал Владимир. – Чего он тебе сдался?

– Да эта гнида у меня цепочку свистнула! Опять клювом распотрошит, и чини тогда!

Владимир посмотрел на злобную птицу: в самом деле, на шее попугая – в полном соответствии с его грозным криминальным именем – болталась тонкая золотая цепочка с крестиком, подаренная младшему Свиридову Фокиным в ту пору, когда Афанасий еще служил в Воздвиженском храме.

– Эту сволочь убить мало, – продолжал развивать плодотворную тему Илья. – Мало того, что редкая скотина, так еще и скотина с крыльями.

– Говоришь, убить мало? – лениво проговорил Свиридов, дотягиваясь правой рукой до своего любимого пневматического пистолета. Он только что плотно пообедал и потому благодушествовал. – Что, Илюха, может, подстрелить его... и дело с концом?

В устах любого другого человека, предлагающего подстрелить неистово кружащуюся и просто беспорядочно мечущуюся по комнате птицу, подобные слова прозвучали бы неуместной похвальбой и желанием покрасоваться. Но Илья Свиридов прекрасно знал, как стреляет его брат и как свободно, почти не целясь, он подстреливает опрометчивых домашних тараканов, рискнувших выбежать на обои в поле зрения Владимира (Фокин утверждал, что он их нарочно разводит, чтобы было на ком практиковаться в стрельбе).

Поэтому младший брат протестующе замахал рукой и быстро проговорил:

– Да что ты такое говоришь! Щас он сам утихомирится. Кто там, ты говоришь, звонил?

– Звонил Фокин, – ответил Владимир. – Он приехал в город и теперь горит желанием нас навестить.

– Афанасий вернулся! – с блеснувшей в глазах радостной искоркой воскликнул Илья. – Два месяца ни слухом ни духом, и вдруг на тебе – выкатился свет ясен месяц на простор речной волны.

– Не месяц, а расписные Стеньки Разина челны, – лениво уточнил Володя. – На машине из Нижнего приехал. О-па! Не он ли это, случаем? – прибавил он, потому что в этот момент раздался звонок. – Иди-ка открой, Илюха.

– Открой-ка лучше ты... не видишь, я занят. Эту тварь надо все-таки выловить.

Свиридов не стал спорить, а сунул ноги в мягкие тапочки в виде двух львов, которые Фокин почему-то называл педерастическими, и пошел открывать дверь.

Щелкнул замок, дверь распахнулась, и на пороге появилась огромная статная фигура, облаченная в дорогой черный пиджак, ладно пригнанный по фигуре и сообщавший ей стройность и элегантность.

– Ну, здорово, Афоня! – широко улыбнувшись, сказал Свиридов. – Проходи!

Они обнялись, Фокин басовито рявкнул:

– Рад тебя видеть, дружище!

Фокин приехал не один. С ним была высокая, стройная, темноволосая женщина в сером деловом костюме, с бледным и, как показалось Владимиру, холодным лицом с несколько неправильными чертами. Она шагнула вперед, и Свиридов увидел, что у нее огромные темно-зеленые глаза, мягкий подбородок и яркие чувственные губы, вероятно, особо ценимые Афанасием.

Сам же Афанасий изрядно изменился. Он сбрил бороду, оставив только стильную трехдневную небритость, а волосы, которые должно оставлять любому священнику, зачесал назад и завязал, и теперь до пошлого походил на ортодоксальных итальянских мафиози в голливудских боевиках – этаких серьезных мужчин в черных костюмах, с зачесанными назад гладкими набриолиненными темными волосами, курящих сигары и разговаривающих короткими внушительными фразами.

– Хорошо выглядишь, Афоня, – сказал Владимир. – А что же ты не представляешь меня даме? Насколько я могу судить, мы с ней незнакомы.

Фокин как-то сразу помрачнел. Ослепительная улыбка сошла с его лица – хотя, надо отметить, Свиридов не произнес ничего недозволенного, предосудительного или тем более оскорбительного.

– Это Полина, – коротко сказал он, быстро посмотрев на женщину и переведя взгляд на Владимира. – Поля... это Владимир, мой друг. Мой лучший друг, – прибавил он каким-то особенным, многозначительным тоном, акцентировавшись на слове «лучший».

– Очень приятно, – сказал Свиридов, и в ответ мелодичный голос темноволосой женщины проговорил:

– Мне также, Володя. Афанасий много говорил о вас. Только... только я представляла вас немного иным.

– Каким же?

– Сложно сказать. По рассказам Афанасия вообще сложно составить однозначное впечатление. Таким... таинственным, что ли. Каким-то байроновским героем, перенесенным в современность.

«Ну-ну, лепи, мымра», – саркастически проскрежетало в мозгу, и Свиридов поймал на себе пристальный темный взгляд прищуренных глаз Фокина.

«Да, Афанасий изменился не только внешне, но и внутренне, – отметил Владимир. – Он стал каким-то... скрытным, что ли. Эта нездоровая многозначительность никогда раньше не присутствовала в поведении Фокина...»

– Ну что, Афоня, все еще отправляешь культ или уже перешел на сугубо светские занятия? – спросил Володя, жестом предлагая гостям пройти в комнаты.

– Да какое там... – неопределенно отмахнулся тот. – В храме я... дьяконом. Куда дядька сплавил, там и торчу. А-а-а, Илюха! Здорово!

Этот возглас Фокина был вызван появлением торжествующего Свиридова-младшего в одних трико с болтающимися коленями и с золотой цепочкой на шее – той самой, которую коварно умыкнул попугай. Сама же птица, угрюмо нахохлившись, находилась в руках Ильи.

Обвившись вокруг правой ноги, к младшему Свиридову плотно присосался второй член домашнего зверинца – обезьяна Наполеон.

– А, здорово, Афоня, ежкин перец! – воскликнул Илья и тут же, увидев перед собой молодую женщину, о присутствии которой в своей квартире до сих пор не догадывался, выдавил благожелательную улыбку и, придерживая спадающие под весом Наполеона трико, поспешил ретироваться. Вероятно, для того, чтобы одеться более прилично.

– Располагайтесь, – пригласил Владимир. – Что будете? Кофе, ликеры? Может, по рюмочке за знакомство?

– Да, пожалуй, – ответил Афанасий. – Тебе чего, Поля? Водку будешь?

– Почему бы и нет, – чуть нараспев, растягивая слова, ответила та. – В конце концов, мы же в России, а не в Лос-Анджелесе, из которого недавно вернулся мой брат. Говорит, что если попросишь бутылку водки – немедленно вызовут «Скорую помощь» и госпитализируют. Причем в психиатрическую клинику.

К этой невесть к чему сказанной тираде больше всех прислушивался попугай Брателло. Он сидел на абажуре лампы, с умным видом склонив голову в сторону говорящей и подогнув под себя одну лапку. Потом подпрыгнул и гаркнул едва ли не в самое ухо Полине:

– Отдай герррру, шмаррра!!

Та вздрогнула:

– Что он сказал?

– Он сказал: «Отдай геру, шмара», – снисходительно пояснил Афанасий. – В смысле: отдай героин, нехорошая женщина. У него вообще такой... социально ориентированный репертуар. Недаром у него прозвище Брателло.

– У вас много животных, Володя, – сказала Полина. – Я смотрю, у вас есть еще обезьяна...

– ...и кот, – добавил Фокин. – А раньше были еще вторая обезьяна по прозвищу Папа Зю... ее Наполеон мочил вовсю, и Илюха ее отдал каким-то знакомым... и еще какая-то собака. Она то ли сдохла, то ли сбежала.

Фокин имел в виду одноглазого эрдельтерьера по кличке Кутузов, который в полном соответствии с историческими параллелями не на жизнь, а на смерть враждовал с хвостатым Наполеоном. Впрочем, на редкость проворный и ушлый Наполеон изменил-таки ход истории (как мы помним, исторический Наполеон Кутузову проиграл, правда, с треском разбив его при Аустерлице) и выжил Кутузова из квартиры Ильи почти тем же манером, что и Папу Зю.

– Вы любите животных? – дежурно спросила Полина.

– Не я люблю животных, а мой брат Илья, – ответил Свиридов. – А я животных, наоборот, отстреливаю.

Полина взмахнула длинными ресницами:

– Простите... вы охотник?

Сидящий рядом с ней Фокин засмеялся:

– Угу... охотник. Охотник на тараканов. Я всегда говорил, что он их нарочно разводит, чтобы было по кому стрелять.

– Ладно, – сказал Свиридов, – сейчас принесу с кухни все, что надо. Одну минуту.

Как только он вышел, Полина посмотрела на Афанасия и хмуро произнесла:

– Что-то не похож он на человека, о котором ты мне говорил. По твоим рассказам, он просто супермен какой-то, а тут – обычный мужик. По тараканам стреляет. Гм... детство чистой воды. И зоопарк этот... Хотя, конечно, красивый, ничего не ска...

– Не бурчи, Поля, – перебил ее Фокин. – Я знаю, о чем говорю. Этот, как ты выразилась, впадающий в детство охотник на тараканов – самый совершенный боец, какого я когда-либо знал. А знал я их, как ты сама понимаешь, немало. Впрочем, это легко может подтвердить твой брат. Он ведь точно так же, как и я, был штатной единицей «Капеллы». А там были только лучшие. Элитные офицеры спецназа ГРУ. А ты говоришь – обычный мужик. Какой же он должен быть? С двумя херами, что ли?

Этот грубоватый юмор Фокина вызвал у Полины только легкую улыбку и чуть недоуменное пожимание хрупкими изящными плечами.

Фокину всегда нравились узкие женские плечи...

* * *

Афанасий говорил Полине правду.

И в то же самое время он многого недоговаривал.

Фокин сказал о том, что он и Свиридов в самом деле являлись бывшими офицерами секретнейшего спецотдела ГРУ под звучным наименованием «Капелла». И о том, что ныне Владимир Свиридов пребывал в отставке и пробавлялся случайными заработками.

Он упоминал о том, что Илья, работающий в сфере модельного бизнеса, иногда привлекал к этому своего брата, обладающего идеальной фигурой, хотя Владимир был слишком ленив, чтобы закрепиться на определенном поприще и терпеливо, кропотливо и упорно взбираться по карьерной лестнице, обеспечить себе солидный счет в банке, спокойное и безбедное житье на закате лет и снискать всеобщие почет и уважение.

Но Фокин не сказал, что у его друга было свое поприще, свой род занятий.

Потому как этот самый род занятий Свиридова характеризовался одним выразительным и все более народным словом – «киллер».

Причем киллер высочайшего класса, работающий только по особым заказам.

А отчего бы ему, этому классу, не быть высоким после обучения в высшей школе ГРУ Генштаба и последующей многолетней учебы, стажировки и работы в уже упоминавшемся элитном отделе Главного разведывательного управления под красивым музыкальным названием «Капелла».

«Музыканты», разучивающие «романсы» в этом отделе под руководством опытнейшего «дирижера», матерого волка внешней разведки полковника Платонова, считались самыми совершенными и непревзойденными убийцами на территории всего бывшего Союза. Четырнадцать человек, четырнадцать офицеров ГРУ в звании от лейтенанта до капитана.

Государственные киллеры.

Они выполняли заказы государственных спецслужб до расформирования отдела «Капелла» в 1993 году в связи с реформированием силовых структур России и невозможностью дальнейшего финансирования этой элитной группы офицеров, обходившихся ох как недешево. После этого экс-капелловцы в полном составе направились в Чечню, где выполняли специальные поручения диверсионного плана.

Надо отметить, не без успеха, в отличие от общей картины событий на чеченском фронте.

После ранения Свиридов оставил военную службу, но ненадолго. Обстоятельства сложились так, что он вынужден был продолжать зарабатывать себе на жизнь кровью и смертью других людей.

Смерть не желала отпускать своего верного и безотказного служителя.

Но неверным будет утверждать, что после многих лет Владимир превратился в некое живое подобие терминатора, косящее все на своем пути и несущее ужас и гибель. Очень красноречиво по этому поводу выражался его старый друг Афанасий Фокин, ныне принявший сан и служащий литургии в соборе (он чистосердечно полагал, что это может искупить грехи его бурной и кровавой молодости). Он частенько называл Свиридова не иначе, как Робин Гудом. Правда, без привнесения той мессианско-освободительской наивности, которыми в контексте современности окутана личность легендарного шотландца, героя сотен баллад.