Текст книги "Иерусалимские хроники"

Автор книги: Михаил Федотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– Крепкая, зараза. Знаете, чувствую себя обновленным человеком!

Мы пили арак из горлышка и закусывали редиской, Арьев сообщал мне прямо поразительные вещи! Этот трепетный человек, этот эстет с больной печенкой вдруг устроился в какое-то тайное русское общество, ля ренессанс рюс!

– Ну хорошо, русский союз, Молодая Россия, но при чем тут вы? -недоуменно выспрашивал я. – У вас еврейский индекс пятьдесят четыре?

Индекс липовый. И они об этом знают. Я – русский, хорошо бы вам это запомнить! – упрямо отвечал мой собеседник.

– Хорошо, хорошо, я не против, я тоже русский.

Борис Федорович Усвяцов перевернулся во сне и что-то промычал.

Мы еще выпили, и Арьев продолжал болтать о русских реформах. "Зашевелились! Они думают теперь колонизировать Аляску. Но старец сказал свое решительное "нет!", пусть гады возвращаются! Этих туда, а тех – сюда! И знаете, кто их повернет? Пресса! Их повернет наш печатный орган. Эта газета изменит судьбы мира!"

Женя был страшно взвинчен. Он размахивал своими нелепыми руками, и на мрачных госпитальных стенах от костра отражались длинные тревожные тени.

– Вы имеете хоть отдаленное представление о том, как делается газета?

Я закончил с отличием тартуский филфак!

Мы все тут что-нибудь закончили, – сказал я.

– Понимаете, – пьяным голосом орал Арьев, – Министерство Интеграции хочет купить старика – и израильтян можно по-человечески понять, евреев сюда пока больше везти нельзя. Тогда самим нечего будет жрать. Конечно, живы сионистские идеалы, но людей нельзя селить в юртах! Они все-таки не монголы! И зря старец не готов ни к каким компромиссам! Но он неподкупен. Чист как кристалл. А претворять его идеи за гроши приходится нам, рядовым работникам "Конгресса"! Только вы никому не говорите, что я с вами делюсь, – это в ваших же интересах. Они вас раздавят!

– Меня уже некуда дальше давить. Так это и есть "Русский конгресс"? Я уже имел счастье слышать.

Женя картинно развел руками: "Через пять лет в России не останется ни одного еврея! "Национальный обмен" – вот главная идея старика! Помочь всем угнетенным нациям вернуться в точки исхода. И вернуть России всех генетически русских!"

– Бред! Каких русских?! Разве что вы сами и пять придурков в Аргентине. Но я не видел еще ни одного человека, который готов вернуться в Новую Москву. И как вам удастся их отловить? Или вы их клиппируете, как аистов?!

Женя посмотрел на меня внимательно, но сдержался и ничего не сказал. Я понял, что он чего-то не договаривает.

– Слушайте, Арьев, шепните мне по-честному, вы же не поддерживали "Указ 512"?! Зачем же вы с ними сотрудничаете? Вы плохо кончите.

Может быть и так, – сказал он, на секунду очнувшись, – терять мне все равно нечего. Вам никогда не приходилось служить в национальном офисе? Сидеть там с половины восьмого до трех и молиться на свой индекс?! Единственная отдушина – это читать в сортирах детективы. А тут запахло свободой и жизнью. И все-таки делаем настоящее дело! Скоро в Израиле появится свой Нобелевский лауреат!

– В какой области?

При чем тут области? В литературной области! В изящной словесности.

Я только изумленно присвистнул.

А кого вы собираетесь отрядить в Нобелевские лауреаты? Ирину Левинзон?! Или, может быть, Гришку Вассермана?

Это еще кто? Поэт? Сколько их развелось! – Женя неодобрительно раздул ноздри. – Нет, скорее всего, выдвинут Мишку Менделевича.

– "Армяшку"? – опешил я.

– Да вы читали его дремы о русском корне? Старец был потрясен!

– Я не читаю по-турецки.

– И зря! Впрочем, есть переводы. Я впервые кому-то позавидовал -талантище! Даром что бакинец.

– Слушайте, может быть, вы и сами надумали вернуться? – спросил я с любопытством.

Арьев деланно засмеялся: "А почему бы и нет? Все куда-нибудь возвращаются. Все равно скоро подохнем. Если вы захотите, я скоро смогу начать вас печатать. Да не стройте из себя девственницу! Раз пишете, значит желаете видеть себя напечатанным. Если старцу Ножницыну подойдет, я смогу брать у вас по одному материалу в номер. Тема не имеет значения".

– У вас что, ежемесячник? – как можно вежливее спросил я.

А черт его знает, я еще сам не разобрался. Говорят, что это будет не простая газета, а, так сказать, для вождей. Вроде предостережения.

– Кто же это вам говорил?

– Кто надо, тот и говорил. Начальство говорило. В общем, ждите меня здесь по четвергам, и пока никому ни слова. В это же время, и приготовьте какой-нибудь стоящий материал. Этот упырь пусть тут пока валяется, а второго юродивого мы отсюда перевели.

Я решил, что ослышался, и промолчал.

– У вас нет с собой немного денег? – спросил я. – В виде аванса.

С деньгами сложность. Я же сказал вам, что текст должен понравиться старцу. Сколько вам нужно?

Дайте сто шекелей. Или знаете, дайте сразу сто двадцать. Если рассказ не подойдет, то я вам верну.

Брат! Ты сделаешь так, чтобы рассказ подошел! – жестко отрезал Арьев и стал подниматься к выходу.

– Я постараюсь, "брат", – сказал я ему вдогонку. И вдруг увидел, что Борис Федорович не спит и пристально из темноты на меня смотрит.

– Продался христопродавцу? – торжественно спросил он.

– Продался, продался, – ответил я недовольно.

– Если эта гнида что-нибудь сделает с Шиллером, я ему пасть порву.

– Конечно, Боря, порвешь, – сказал я устало, – но лучше тебе самому отсюда убираться.

Он зло засопел, потом пробурчал:

– Возраст уже не тот – мне хата нужна с плитой. Веди меня к христианам – пусть везут в Европу, я согласен.

Хорошо. В следующий понедельник пойдем, в Йом-шени. Только не пей с утра – Ван-Хувен этого сильно не любит.

Глава двенадцатая

АРЬЕВ НЕ СОВРАЛ

Держа деньги в руках, я поплелся домой. Теплый ветерок из спящей кондитерской потрепал меня по лицу. Где-то в конце мира, на краю бездны, брести к себе в бревенчатый сарай, думал я. Вот то, чего ты хотел. И добился. Ты свободен. Ты на хуй никому не нужен. Кроме Бориса Федоровича и этих джигитов, которым ты должен за квартиру. И самый близкий тебе человек Арьев все время мелет чепуху про дружбу, про нехватку чуткого собеседника и пугается теней от костра. А теперь еще вступает в эту таинственную русскую лигу, и до него уже не достучаться. Но даже Боре Усвяцову помочь я не в состоянии. В христианское посольство я его, конечно, отвести смогу. Тут есть такие придурки. Раз в год они нагоняют сюда баб в передничках, и те маршируют по улицам и скандируют, как они любят евреев. Но Боре там ничего не отколется – у него слишком высокий еврейский индекс.

Я носком открыл дверь своей парадной и неожиданно на чем-то поскользнулся. Тогда я включил свет. Вся лестница была усеяна бумагами, более того, я сразу понял, что это мои собственные папки. "Маккавеи!" -ужас промелькнул у меня мозгу. Уже несколько месяцев я не подтверждал свой индекс, но пока это могло ограничиться простым штрафом. Я побежал наверх.

В комнате творилось что-то невообразимое. Все было вверх дном, диван вспорот, перевернуты полки, разодраны картонные ящики, в которых я держал старые письма. Нашли где искать! Я тихонечко выругался и начал сносить вещи обратно к себе в квартиру. Соседи спали. Раскладывать книги по полкам я поленился – притащил все, бросил на пол и, обессиленный, опустился на стул. Меня уже второй раз пытались ограбить, но у меня совершенно нечего взять. Письма все смяты, фотографии сорваны со стен.

За один день у меня было слишком много впечатлений. Еще этого мудака Арьева подменили. Я видел много людей, которым начинает сниться нечисть, и сейчас это был кандидат номер один на психдиспансер.

На следующее утро я спустился в мясную лавку к хозяину и постучался к соседкам. Тайная полиция "маккавеев" всегда предупреждает соседей, но на этот раз никто ничего не слышал. Но прошло несколько дней, и ко мне в дверь кто-то осторожно постучался. "Нет никого? – чуть слышно прохрипел Аркадий Ионович (а это был он). – Закрой на всякий случай ставни, никто не знает, что я в городе".

Выглядел он встревоженным, и ему хотелось чем-то со мной поделиться. Я пошел ставить чайник, и когда вернулся в комнату, он уже извертелся на табурете.

– Послушай, – сказал он, – я немедленно отсюда уезжаю. Денег – ни гроша. На тебя вся надежда.

Меня поразило и то, что он впервые обратился ко мне на "ты", и то, что его лицо было как-то необычно вдавлено и перекошено по оси.

– Пора вам тоже завязать с питьем, – посоветовал я, – кажется, что по вам проехал танк.

– Молчи, у меня нет времени, – прошипел он, – ты был у меня дома? Такой, блядь, погром устроили, будьте нате! Но это еще не все. Я тебе сейчас порасскажу такое, что у тебя волосы встанут дыбом. Верные сведения. Плесни мне еще чая. Но проболтаешься – пеняй на себя!

– Вы все с ума посходили! – сказал я, чтобы что-нибудь сказать. Я налил ему чая в большую кружку в горошек и слушал, не прерывая, пока он передавал мне сведения о списке жертв, о профессоре Тараскине и, наконец, о "Конгрессе".

– Ну как тебе? – спросил он наконец, глядя на меня и пытаясь понять, какие из его ужасных историй мне уже известны.

– Знаете, меня тоже громили, – сказал я, – но я решил, что это "маккавеи".

– Да кому ты нужен! Разумеется, это "Конгресс"! Они всюду ищут вещи Габриэлова.

"О Господи, если это так, – подумал я, – то значит "брату Арьеву" поручили выманить меня из квартиры. Вот тебе и "нехватка чуткого собеседника!".

– Как фамилия этого эмиссара? – спросил я вслух.

Барски. Грегори Барски. Прилетел из Стокгольма.

– Еврей?

– Черт его знает! Кто их сейчас разберет? С виду довольно гладкий.

– Фамилия знакомая. И вы действительно уверены, что они упоминали мое имя?

Аркадий Ионович вместо ответа покачал головой.

– Я уезжаю, – сказал он, – а ты как знаешь. Я тут больше не останусь ни дня. Всем заправляет старец Н. Скажет в Висконсине слово – и тебя тут сварят в кипятке.

– Не преувеличивайте! Не может быть, чушь какая-то.

– Еще как сварят. Ты – младенец. Ты бы видел, как они отделали Габриэлова! Теперь на очереди Шиллер, но сами хороши! – грустно усмехнулся он. – Уволокли у этого шведа портфель на вокзале из-под самого носа.

– Столько лет спокойно жили, а теперь начинается какой-то бред. И зачем им понадобился Тараскин?

– Они ищут бывших журналистов, а Тараскин еще почище – он работал в "Вопросах философии". Теперь его стерегут два михайловца, ходят за ним по пятам: Леха и его батяня. Я их видел сегодня на улице. Профессор в чистом костюме – заговаривается, но совершенно трезвый. Им сняли контору в Рехавии.

– Как же ему удается не пить?!

– Попьешь тут! Ампулу вшили в одно место: нос блестит, глаза выпучены, а пить боится. Используют его – и в расход.

– Да откуда вы все знаете?

– Знаю!

– И газета тоже при них?

Газеты фактически еще никакой нет. Иначе им не нужен был бы Тараскин. Старец дал приказ открыть газету, и теперь они роют землю, ищут толкового редактора. Управляет всем этот толстый боров. Остальные все пешки. Страшный человек. Ловит гири на шею.

– Какие гири?

– Какие-то гири. Настоящий людоед! Куинбус Флестрин. Тоже называет себя писателем. Можешь обменяться с ним опытом.

– А что это за история с Нобелевским лауреатом?

– Ах, ты и это слышал! Можно сдохнуть. "Армяшка" носится по Бен-Иегуде и всем докладывает, что он пишет лучше Бродского.

– Но вы смотрите, они и Фишера окрутили!

– Это как раз не удивительно – Фишер чует деньги. Сам этот Барски без гроша, но старец Н. сидит на бочке с золотом! Нам-то от этого не легче -надвигается чума. Я вожу их за нос и пока ничего не подписал. Мне просто страшно. Зря ты меня не слушаешь: надо уезжать!

– Да плевать я на них хотел.

Аркадий Ионович вздохнул. Допил остатки чая. Взял двадцать шекелей и пакетик с бутербродом, который я ему завернул, и на цыпочках вышел.

Барски без гроша, но старец Н. сидит на бочке с золотом! Нам-то от этого не легче – надвигается чума. Я вожу их за нос и пока ничего не подписал. Мне просто страшно. Зря ты меня не слушаешь: надо уезжать!

– Да плевать я на них хотел.

Аркадий Ионович вздохнул. Допил остатки чая. Взял двадцать шекелей и пакетик с бутербродом, который я ему завернул, и на цыпочках вышел.

Глава тринадцатая

КОВЕНСКАЯ ЕШИВА "ШАЛОМ"

Встреча, о которой мне рассказывал Аркадий Ионович, меня, надо признаться, ошарашила. Теперь я уже точно выяснил, что через двое суток после эпопеи с котом Григорий Сильвестрович Барски позвонил в ковенскую ешиву "Шалом" и представился.

Он сказал, что находится в Святом городе со специальной миссией, являясь посланником "Русского Конгресса". И что не далее как этой осенью был удостоен аудиенции у Верховного ковенского Гаона! И Гаон настоял на том, чтобы, находясь в Иерусалиме, Григорий Сильвестрович обязательно заручился поддержкой ковенцев, и прочее, и прочее, и прочее. По этому поводу он и звонит.

Надо отметить, что финансовое положение ковенской ешивы было к этому моменту весьма нестабильным. На бедность, конечно, никто не жаловался, деньги вкладывались неплохо. Но с другой стороны, время было смутным, правильнее сейчас было покупать недвижимость, но коль скоро ты этим занимаешься, банковские платежи даже в Святом городе пока все-таки оставались несвятыми.

А поступления от Великого Гаона были, разумеется, как солнечный свет или как воды Мерава, но если бы им быть еще чуточку пообильнее! Кроме того, с ковенцами соперничали два других русских духовных центра: дела и у сатмарцев и у любавичских хасидов шли замечательно, и отвоевывать у них сердца новых эмигрантов тоже стоило пару копеек.

И когда Григорий Сильвестрович сказал по телефону, что Фишера в Нью-Джерси по-прежнему помнят и ценят, его пригласили в ешиву незамедлительно.

Впечатление на ковенцев Григорий Сильвестрович произвел смешанное. Что может быть общего у постигшего еврея с, извините меня, представителем "Гойского Конгресса", с настоящим русским хамом с бритым затылком и маленькими голубенькими глазками! (Не при Моисее Шкловце будет сказано: в блестящих комментариях Раши есть четкое указание, что "при прозелите, и даже при его правнуках до десятого колена, не следует дурно отзываться о неевреях!") И затылок, конечно, затылком, но что-то в глубине души подсказывало раву Фишеру, что гость этот подозрительно свой. То есть такой хват, что правильнее будет держать глаза и уши открытыми, а у человека, может оказаться, есть что сказать. Даже если допустить, что болтовня Аркадия Ионовича являлась правдой, что Барски был в опале и старец Ножницын не ставил его ни в грош, то это в жизни никому в голову прийти не могло. Он говорил о старце свободно, с большим уважением, но без тени подобострастия. Себя же Барски определил скромным литератором и художником боди арта, ну и, кроме того, безымянным солдатом "Русского Конгресса", маленьким винтиком большой машины, которую ведет старец.

Еще он сказал, что четко понимает свою ответственность перед Россией и перед российским еврейством, возвращающимся на историческую родину. И "Русский Конгресс" готов протянуть возвращающемуся еврейству руку материальной помощи. Если потребуется.

Главный упор доктор Барски делал на "последнем национальном обмене" и на русской крови, которую по заданию старца он повсюду разыскивал. Чего бы она ни стоила.

"Старец считает, что русские – это в каком-то смысле евреи будущего! – произнес высокопарно Григорий Сильвестрович, глядя прямо в глаза шаломовцам. – Но в отрыве от Святой России русские становятся мировой заразой! И русская кровь, разбрызганная по планете, должна вернуться к своим истокам!"

В общем, в словах гостя не было никакого миссионерства, никаких "крещений Руси" – то есть ничего опасного или оскорбительного для ковенского уха, кроме, может быть, слабого экуменистического душка.

Еще он сказал, что для него большая честь познакомиться с Бецалелем Шендеровичем, у которого в издательстве "Шалом" только что вышел потрясающий трактат. Шендерович смущенно зарделся. Трактат был о добровольности отделения майсера и трумы – о тех мирных жертвах, которые ковенские жены выносили в целлофановых пакетиках к помойкам, и доктор Барски сделал по поводу текста несколько грубоватых, но точных замечаний. И о еврейских нотаблях он слышал, и о системе сфирот он, разумеется, знал, и на Седьмой авеню побывать успел, то есть видно было, что подготовку прибывший прошел самую основательную.

О старце Ножницыне гость еще добавил успокаивающе, что Андрей Дормидонтович искренне ненавидит, когда евреи крестятся в православие -топает ногами, плюется и кричит, что у каждой исторической нации имеется собственный путь. И для России опасны не сотни тысяч простых еврейских тружеников, которые с уважением относятся к традициям своих отцов, а опасны несколько сотен неоварягов, которые сидят где-то под видом русских математиков, мешают всем жить и мутят воду. Но и русские, которые не готовы вернуться в Россию, играют аналогичную позорную роль.

Рав Фишер, слыша такие слова, только благословил судьбу, что на совещание не был приглашен Пашка Бельдман, который все эти песни про русскую кровь ненавидел, а Фишер его, к сожалению, откровенно побаивался. Говаривали, что Пашка уже принял клятву "маккавеев", а кроме того, он что-то знает о коммерческих делах рава Баруха-Менахема Фишера, чего посторонним знать вовсе не следует, и держит этим начальника ешивы в своих руках. Эффект речей доктора Барски был неожиданным. Шкловец и Шендерович делали вид, что они не понимают ничего, ну буквально ни единого слова! А Фишер сидел, развалившись в кресле, и довольно безучастно слушал. Видно было, что ему не терпится остаться с гостем наедине. И каждый раз, когда Шендерович или Шкловец открывали рот, чтобы сделать замечание, Фишер очень недовольно и болезненно морщился.

Наконец, Григорий Сильвестрович приостановил свой рассказ и подвел черту. "Вы спросите, чего же я, собственно, ищу?! Я вижу, что вы хотите реального и четкого ответа! Я вам отвечу. Более того, мой ответ уже утрясен с Великим Гаоном! – сказал Григорий Сильвестрович, подняв руки к небу. -Мне нужен Нобелевский лауреат от вашей ешивы!"

Шендерович и Шкловец только разинули рты. Даже рав Фишер не удержался и озадаченно крякнул. И в этот момент доктор Барски приоткрыл, наконец, свои карты.

Он напомнил, что следующий год по инициативе ЮНЕСКО объявлен годом экуменизма. И Нобелевский комитет, в связи с этим, полностью меняет на год порядок выдвижения кандидатов: обязательным будет проведение региональных литературных конкурсов, и все до последнего кандидаты будут представляться различными религиозными институтами. И вот старец Андрей Дормидонтович Н., у которого вообще-то нету времени следить за сиюминутными литературными событиями, тем не менее, сумел гениально предвидеть, что победитель следующего конкурса, во-первых, должен проживать в Иерусалиме и, во-вторых, иметь еврейское происхождение. А задача Григория Сильвестровича -как-нибудь его разыскать и взять эту поэтическую душу под опеку своей газеты. Да, да! Речь шла именно о поэте Михаиле Менделевиче, авторе "Поэтических дрем"! О Менделевиче, который умел слагать стихи на узбекском, на турецком, на русском, на иврите, но и не только! И, несомненно, являлся поэтом самого всемирного масштаба и мощи. Неважно, что последнюю пару лет он уже не числится студентом ковенской ешивы: старец имел наслаждение прочитать блестящие переводы из Иегуды Галеви, которые по заказу издательства "Шалом" Менделевич создал прошлой осенью. И нобелевское выдвижение от ешивы можно было оформлять практически безо всяких натяжек. А работа по подготовке к иерусалимскому региональному конкурсу уже кипела! Главный конкурент Менделевича – поэт-трибун Ури Белкер-Замойский, например, шел от ортодоксальных иерусалимских церквей, и его так интенсивно поддерживала Москва, что Андрей Дормидонтович по-настоящему бил тревогу.

– А вы, надеюсь, знаете, что этот Менделевич когда-то состоял в католическом кружке? – не удержался и завистливо ляпнул Шкловец.

Григорий Сильвестрович укоризненно посмотрел на Шкловца и ответил, что "да", что он, разумеется, все знает, но нужно уметь прощать заблуждения молодости. Чаадаев, к слову сказать, тоже был католиком, а старец Н. уважает его как мыслителя и почитает себе равным. "За кем не водилось грешков!" -ласково добавил доктор Барски, и у постигшего Шкловца в одно мгновение рубашка и даже все кисточки цицим прилипли к спине, и дальнейшая беседа только с трудом доносилась до его слуха. Кажется, он понял.

"Старец Ножницын имеет достаточно заслуг перед миром, чтобы этот мир считался с его нобелевским выбором! – торжественно выкрикивал доктор Барски. – И старец Андрей Дормидонтович заверяет западную демократию, что именно "Русский Конгресс" поможет миру освободиться от вмешательства русской нации! На это старец бросит все свои миллионы! Но и наоборот..."

Но и наоборот, – повторил Григорий Сильвестрович более спокойным голосом, – кстати, насколько мне известно, у вас в ешиве есть много русских...

Глава четырнадцатая

ВАН-ХУВЕН

"Мартовское утро синело, голубело за окном, и, как гул моря, нарастал мерный шум базара", – написал я и задумался. Все-таки жизнь – загадка! Один живет семьдесят лет и не умнеет, а второй даже не рождается. За моим окном ничего не синело и не голубело. За моим окном небо становится видно, только если из него высунуться по пояс. Я точно решил, что если Борис Федорович с утра заявится ко мне пьяным, то ни в какое посольство христиан я его не поведу. Но в полдесятого вместо Бори ко мне ввалился Семен Черток. "Вставать надо пораньше, мыслитель, вот уже полиция гавкает", – сказал он. Базарная полиция в половине десятого поздравляет израильский народ с началом торгового дня и просит не оставлять без присмотра велосипеды.

– Слушай, писатель, такой вот к тебе интерес: есть пятьдесят килограммов хорошей денежной бумаги. Все чистенько – без грузин. Нужен абсолютно надежный художник и свой типограф. Или хотя бы на пару месяцев типографский станок. Попроси Андрюху Р.! Тебе он не откажет.

– Андрюха Р. вернулся из Москвы, повернулся лицом к стене и лежит. Его еще ни разу никто трезвым не видел. Судебный исполнитель у него даже собачку описал, Коку. Какой из него работник! Да и вообще, почему ты решил обратиться ко мне?

– Знаешь, я все-таки считаю тебя писателем, хотя и очень плохим. И кончай ты из себя строить: не может у тебя не быть знакомой типографии.

– А если я тебя продам? – засмеялся я.

– Ты не продашь, поленишься.

– Слушай, Черток, уходи по-хорошему. Нет у меня никаких типографий -я писатель без типографий.

Я еле-еле успел его спровадить к приходу Бориса Федоровича. Боря был в свежей розовой рубашке, от которой пахло Машбиром, и под мышкой кулек с жуткими серыми сардельками.

– Сарделек купил, свари! – попросил Усвяцов.

– Ты бы и мне чистую рубашку где-нибудь купил, – сказал я.

– Не было твоего размера, – ответил Борис Федорович, – ты давай побыстрее, дело надо делать.

"Что за культ дела существует в русском народе! – думал я, глядя как Борис Федорович жадно заглатывает сардельки. – Тут тебе и "дело, которому ты служишь", "дело 306", "дело пестрых". Да что там Усвяцов! Как будто у меня у самого не холодеет внизу от магического слова "надо"!"

Боря поел, и мы пошли пешком на узенькую улочку, название которой мне, хоть убей, не запомнить. В трехэтажный особнячок за золотой доской, где любят ближнего своего. Где, если ты посмотрел на женщину с вожделением, ты уже прелюбодействовал с ней в сердце своем! Нервничал Боря жутко. А внутри [ ]посольства он просто онемел: такой роскоши со швейцаром он не видел никогда в своей жизни. До самого посла Ван-Хувена нас, конечно, не допустили. Я даже не вполне уверен, что этот посол реально существует, что он не мираж в пустыне и не летучий голландец. Но зато, пока Боря озирался на роскошные хрустальные люстры, я сел на плюшевый стул – прямо перед секретаршей в кокошнике – и кратко изложил ей Борину трудовую биографию. Ни про каких "фраеров" и "сук" я рассказывать на всякий случай не стал, а просто объяснил ей, что Борис Федорович уроженец стольного града Казани и в прошлом известный казанский демократ, которого очень обижало притеснение русской церкви. Голландская секретарша в металлических очках понимающе мне кивнула. С другой стороны, сказал я, Борис Усвяцов всю свою сознательную жизнь боролся за религиозные права казанских евреев и получил за это два срока, один из которых ему навесили в лагере. И вот из этих двух обстоятельств его жизни она может выбрать любое, которое ближе ее конфессии.

Секретарша была чудовищно, просто невероятно худа! У меня язык не поворачивается просить на хлеб у таких худых секретарш. Сколько мне при этом не болтай про религиозные догмы. А посмотрите – каких красавиц нам поставляет голодающая Москва! Посмотрите на секретарш в министерстве национальной абсорбции! Какие Вакх и Церера, какие московские Андромеды с каштановыми глазами, богини израильского плодородия! Попроси – и эти дадут! А что можно выпросить у секретарши, которая худа, как фанера, сколько бы ты не прелюбодействовал с ней в сердце своем?! Институт секретарш – очень тонкий институт! Что приключилось с тобой, Голландия! Видно, прошло время, когда державные цари числились твоими плотниками. Что за Ван-Дейков ты шлешь нам, в которых не могут поверить даже неразборчивые румынские кассирши! Отощали твои Саскии! Да и какая вера возможна при такой возмутительной худобе! Министерство национальной абсорбции – вот во что следует верить тебе, одинокий странник! Чтобы оно абсорбировало тебя в своих виноградниках, чтобы надежно сжало тебя своими пышными бедрами!

Секретарша Ван-Хувена, видимо, работала в посольстве недавно и таких демократов, как Боря, до этого тоже не видела никогда. Удачно, что он спер эту идиотскую розовую рубашку! "Его лечили принудительно в доме для душевнобольных, КЕЙДЖИБИ", – добавил я полушепотом. Я знал по своему опыту, что это слово действует на них безотказно. Когда секретарша звонила по телефону наверх, у нее заметно дрожали РУКИ.

Я подождал, пока вниз спустятся еще две немолодые барышни, мрачно кивнул им и вытащил свой последний козырь.

"И вот, когда из-за нас, вдоволь настрадавшись по лагерям, этот честный человек, сионист, историк, приезжает, наконец, в Израиль, – глядите, какую встречу ему приготовили эти люди, за которых он боролся! Боря, покажи живот. Чуть-чуть. Слишком не закатывай! Какой-то сумасшедший израильтянин воткнул ему в Иерусалиме нож прямо в живот, в желудок и в кишечник, которые у него и так еле-еле функционируют после советской тюрьмы!"

И я протянул барышням заметку и цветную фотографию раненого Бориса Федоровича, вырезанную из газеты "Национальные новости".

В заметке Борис Федорович Усвяцов фигурировал как бывший узник Сиона, которого зарезали на улицах Иерусалима, но не насмерть. Голландки были потрясены до слез. Пока я все это рассказывал, Борис Федорович зачарованно глядел на христианские ценности на полках. Мне даже пришлось пнуть его ногой под столом. Вещи были дареные, ручной работы, но продать их кому-нибудь в Израиле было абсолютно невозможно.

– Так вы говорите, что мистер Усвятсоф – татарин, – сказала в раздумье старшая из фрекен, – но мы не вывозим татар! В Иерусалиме совершенно нет татар. В этом месяце мы вывозим вьетнамцев. Спросите его, согласен ли он итернироваться во Вьетнам?

– Переводи, чего она от нас хочет, – попросил Борис Федорович.

– Она спрашивает, говоришь ли ты по-вьетнамски?

– Во дает! – возмутился Борис Федорович. – Это же за Китаем. Я туда не полечу, на хер сдалось! Ты сказал ей, что я ученый?

– Он говорит, что согласен только на Германию, – сказал я твердо, -у него там невеста. Мадам Маргарита Шкловская. Мюнхен – кажется, Фликштрассе или Флюгштрассе, номер точно четырнадцать. Адрес у него выкрали в больнице, но он помнит визуально.

Голландки посмотрели на Бориса Федоровича с нескрываемым сочувствием.

– Немцев мы вывозим только в октябре, – сказала одна из них. – Снова надо звонить.

На звонки ушло минут сорок. Говорили они, в основном, по-голландски, но из их разговоров я все-таки понял, что Борю пытаются устроить в христианский кибуц в северной Галилее, где ему все будут очень рады.

– Что он умеет делать? – спросила меня секретарша. Я перевел ему вопрос.

Борис Федорович посмотрел на меня абсолютно бессмысленным взором.

– Она хочет устроить тебя на время в кибуц,–добавил я.

– На какое время? В исправительный?

– Нет, в обычный, в христианско-социалистический.

– Мы ему поможем, – сказала главная фрекен, доставая из несгораемого шкафчика сто зелененьких долларов двадцатками. – И он с сегодняшнего дня будет в наших молитвах. Скажите ему, что эти деньги только на первое время. Но пусть обязательно принесет заверенную справку, что он сионист, но при этом не еврей! А то, знаете ли, мы не имеем права помогать евреям: есть старый "указ Абрамовича".

– От тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года! – как эхо отозвался я и поднялся.

– Значит, вы сами знаете! Хау найс! И конкретно подумайте, что мы можем сделать для хорошего сиониста мистера Усвятсоф.

И мы вышли с Борей на улицу. Борис Федорович чувствовал, что произвел впечатление, и был чрезвычайно собою горд.

"Ну, пошли", – сказал он.

– Куда еще пошли?

– За справкой, что я не еврей!

– Боря, Боря! Мистер Усвятсоф! – разразился я целой тирадой. – Ведь раббанут тебе выдал справку, что не не еврей, а еврей! Да еще какой!

Борис Федорович горестно опустил плечи и задумался.

– Давай ту справку порвем! – умоляюще попросил он.

– Вот что, Боря, ты меня послушай внимательно! У меня есть точные сведения, что всех русских повезут обратно. Ты спрашиваешь, куда обратно? Обратно в Казань. Там уже едят крыс. Но даже если тебе повезет и ты окажешься в Германии, то как же ты там будешь мыкаться? Ты думаешь, что она тебя ждет?! Не смеши. Она давно утешилась с полицейским или с пожарником. Женщины не умеют ценить верность. У Киплинга об этом написана целая поэма. И смотри, в кибуце тебя тоже долго держать никто не станет. Кибуцам нужны откормленные белые шведки. А тут ты всюду фигурируешь как максимальный еврей, как еврей евреев! Даже в раббануте! И кроме того, эти бабки тебе обязательно еще пару раз кинут по сотне – я их как облупленных знаю. И с твоим аттестатом "левита" ты рано или поздно получишь пенсию по возрасту. Да и как ты докажешь теперь, что ты "нееврей"?! Никак. Это теперь навечно.

– Ну, а что же мне в таком разе с этими облигациями делать? -попыхтев несколько минут, спросил Усвяцов.

– А вот на это я тебе с удовольствием отвечу: нормальный человек положил бы их в "Национальный банк" и закрыл на долгосрочную программу. И через пять лет вместо этих ста долларов у тебя будет сто тридцать, и тогда ты сможешь их пропить. Но это можно сделать прямо сейчас. И в ресторане. Тем более, что я три дня уже ничего не ел. Только не заставляй меня покупать три бутылки кубанской водки, мышиные сардельки и все эти отвратительные израильские салатики. И идти с ними в бухарский скверик.