Текст книги "Ты знаешь истину – иди и проповедуй!"

Автор книги: Михаил Эльман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

4

Мэтр добрался до своего дома только около двух часов дня в воскресенье. Он испытывал угрызения совести оттого, что за два дня не провёл и часа за своим рабочим столом. Он мог обдумывать и обсуждать свои идеи где угодно, в баре, в автомобиле, в аэропорту, но полностью сосредоточиться, собраться и изложить то, о чём он думал, он мог только в своём кабинете. Работа приносила ему не просто удовлетворение, она была главным, если не единственным, оправданием его существования. В его кабинете было много символичных для него вещей: деревянные и каменные статуэтки самых различных стилей и происхождения, коллекция каких-то немыслимых и никогда не работавших механических часов (Мэтр не знал как и никогда не пытался их заводить), несколько удивительной красоты кристаллов, коралловые ветки, полдюжины миниатюрных картин и многое другое. Всё это стояло в основном в книжных шкафах, занимающих длинную стену между выходящем на улицу окном и изящной дверью с узорчатым стеклом, через которую можно было по наружной лестнице спуститься во внутренний дворик. По мере увеличения своей странной коллекции Мэтру пришлось повесить полки вдоль остальных стен, которые сделал для него известный реставратор старинной мебели, побывавший как-то в кабинете Мэтра и сумевший оценить его оригинальный вкус. Ноэль не мог сказать, каким образом все эти предметы на него влияют, но тем не менее он был уверен, что если бы даже один из них исчез, то что-то изменилось бы в атмосфере кабинета, чего-то бы не хватало, и он бы уже не смог в нём нормально работать. Женщин он сюда не пускал категорически, каждая вещь, как созвездие на ночном небе, занимала своё строго определённое положение. Закономерность их взаиморасположения установить было невозможно, но в целом они гармонировали друг с другом, создавая какой-то определённый устоявшийся миропорядок.

Этот дом достался Ноэлю от матери, и он старался по мере возможности сохранять его в прежнем виде. С возрастом Ноэль открывал в себе много материнских черт и удивлялся этому, поскольку внешне он больше походил на отца, фотография которого рядом с де Голлем, снятая во время визита президента Франции в Квебек, висела слева от стола. Большой портрет матери в овальной рамке висел справа на противоположной стене возле окна. Наскоро приготовив себе кофе, Мэтр устроился поудобнее в кресле и раскрыл записки кардинала. Они представляли собой отдельные датированные высказывания, заметки и размышления, кардинал не ставил себе задачу придать им какую-либо цельную форму. Ноэль начал пролистывать страницы, выискивая наиболее интересные места.

«Мы не должны становиться этнической химерой, где владение заменяет бытие, а взаимная эксплуатация – взаимопомощь, наше государственное образование не должно стать местом, где люди не уничтожают друг друга только потому, что боятся другого и нуждаются в другом».

«Народ должен сохранять себя как предпосылка человеческого ответа Богу. Народ должен существовать для того, давать человеческий ответ всей своей жизнью, в частности общественной. Не отдельная личность, а только общность в совместном проживании её разнотипных членов с различными призваниями может дать Богу единый ответ жизни человека».

«Христианин не вправе игнорировать общественную, практическую жизнь.

Не уклоняться от неё, а, напротив, обострять свою восприимчивость к ней – вот его обязанность. Необходимо широкое и углубленное социологическое просвещение в духовных учебных заведениях. Подобное просвещение в них практически отсутствует. В результате это нередко оборачивалось тем, что многие выпускники, ставшие пастырями, оказывались социально беззащитными. Некоторые из них уступали искушениям Ангела света и становились социалистами».

Пролистав ещё несколько страниц, Мэтр понял, почему аббат предложил ему ознакомиться с этими записями. Кардинал полагал, что после образования независимого государства Parti Quebecois должна поменять свою платформу и превратиться из националистической партии в христианско-демократическую.

«Христианская социология – это учение о путях «творческого усмирения хаоса», о методах и средствах овладения беспорядком. Оно означает понимание того, что Господь – это Бог порядка. Существуют различные виды порядка, и далеко не каждый из них отвечает христианским критериям. Задача христианской социологии состоит в том, чтобы обосновать необходимость и возможность созидания таких форм социального порядка, которые бы в полной мере соответствовали этим критериям. Все, что противоречит Божьим установлениям и вносит в них диссонанс, элементы разлада, беспорядка, хаоса, подлежит реорганизации, трансформации, упорядочению. Это относится в первую очередь к социальной сфере, к областям экономики, государственности, права и морали».

«Призвание христианской социологии – не оправдание, а объяснение социальной реальности. Её суть не апологетическая, а аналитическая».

«Христианская социология выполняет критериальную функцию и позволяет отсекать ложные идейные конструкции, не допускать их участия в социальном познании».

«Как только национальное государство образовано и цель национализма выполнена, он как духовное движение должен уступить своё место национальному гуманизму – то есть христианской демократии».

Конечно, Мэтр понимал, что Parti Quebecois до и после достижения цели – это две разные партии, но он никогда так глубоко над этим не задумывался. Мэтр глотнул остывшее кофе и продолжил чтение.

«Царствие Божие есть единое благо, которое нам надо искать… Господь не царствует по-настоящему в мире, пока князь мира сего в нём господствует. Ныне Царство Божие – не от мира сего. Но это изменится, и тогда Бог будет «всё во всём». Государство должно служить орудием Бога и Церкви. Но если у народа есть возможность жить под непосредственным Божиим водительством, то лучше обходиться без государства. Если же такой возможности нет, тогда для государства наилучший из путей состоит в том, чтобы исполнять волю Божию».

«Христианство чуждо тупой прямолинейности. Оно никогда не обещало, что все люди будут исполнять закон Христов и что закон этот будет исключать всякое право. Напротив, Евангелие предсказывает войны и разделения. Необходимо осуществлять нравственный закон и способом государственных законов. Нельзя не наказывать преступника, даже не из любви к нему самому, а из любви к другим. Государство, конечно, не есть райская норма, а норма в связи с грехопадением. Оно не будет нормой в горнем Иерусалиме. Но пока, на земле, нужна государственная правовая защита».

«Цель права одновременно и отрицательна и положительна. Она состоит как в борьбе с анархией и хаосом, так и в сохранении существующего порядка вещей, в устройстве цивилизованной жизни».

С последним положением Мэтр был полностью согласен, любая форма анархизма была чужда его творческой натуре, требующей гармонии и согласия человека, природы и общества. Однако высказывание «Государство должно служить орудием Бога и Церкви» несколько переходило границы современных христианско-демократических представлений о роли государства, и вряд ли кто-либо в Parti Quebecois согласился бы с таким принципом. Но то, что после завоевания независимости национализм, во всяком случае внешне, не должен оставаться главным политическим течением партии, понимали многие. Впрочем, сначала надо было эту независимость завоевать.

Мэтр отложил в сторону записки. Их направленность была ясна, кардинал заботился о возвращении влияния Церкви на общественную жизнь Квебека, утраченного после тихой революции шестидесятых годов. Он рассчитывал, что это возможно, если стремление к христианскому корпоративизму, то есть к сотрудничеству на христианской основе в рамках промышленных компаний и аграрных объединений между предпринимателями и работниками различных уровней, станет доминантой внутренней политики независимого Квебека. И тогда «наш народ в силу присущего ему чувства самосохранения и духовного инстинкта сможет вернуться в лоно Церкви, которая, развив в себе национальные формы, должна стать опорой национального самосознания». Конечно, тут оставалось много неясного и необозначенно-го, но, поразмыслив немного, Мэтр решил, что это не его задача. От него ждали опоэтизированной истории Квебека, которая могла бы стать своего рода бестселлером, домашней книгой каждого квебекуа. «Я не могу отказываться от этой работы, – подумал Мэтр. – Будет лучше, если это будет сделано честно и объективно, мало ли было случаев, когда историю после политических переворотов перелицовывали до неузнаваемости». Мэтр уже представлял себе примерный объём этой книги, о каких-то определённых формах, в которых могло бы воплотиться содержание, он решил пока не думать. Как-нибудь появится первая фраза, она потянет за собой другую, и форма определится сама. Мэтр поставил записки кардинала на полку рядом с трехтомной историей Квебека, там же стояли монографии по истории Монреаля и Квебек-Сити. Эта тема пока его не интересовала. Вернувшись к рабочему столу, он достал из полураскрытого саквояжа папку с рабочими документами вместе с объёмистым желтым пакетом и случайно взглянул на штемпель отправителя. Пакет был из специального отдела министерства иммиграции Квебека, занимающегося отбором и оценкой информации, поступающей от людей, попросивших политического убежища в Канаде. Мэтра несколько удивило, что пакет был адресован ему. Этот отдел имел право привлекать к своей работе политологов, этнографов, специалистов в области международного права, дипломатов, корреспондентов и т. д., но зачем он мог им понадобиться, представить себе было трудно. Это несколько заинтриговало Ноэля, он разорвал пакет и углубился в чтение. Он прочёл содержимое пакета раз, потом ещё раз, потом ещё, но уже медленнее. По мере погружения в текст он обнаруживал новые, более глубокие смыслы и уровни, ускользающие при первых прочтениях. Составить какое-либо определённое мнение о прочитанном, основываясь на первом впечатлении, не представлялось возможным. Хотя Мэтр и обладал способностью быстро схватывать суть, но эта информация требовала тщательного изучения. Ноэль освободил стол от всего лишнего и разложил документы по всей его поверхности, стараясь оценить каждый в отдельности, выявить взаимосвязи между ними и определить недостающие звенья. Постепенно Мэтр отобрал и отложил в сторону второстепенные документы и оставил главные. Потом он выделил в них жёлтым фломастером десятка полтора абзацев. Речь в них шла о пророке. Пророк был из Израиля, пророчества прилагались – двадцать страниц рукописного текста. Тому, что было на них написано, трудно было не верить. Ноэль просмотрел их ещё раз, помечая места, требующие уточнений. По масштабу и глубине разработки пророчеств можно было предположить о наличие скрытой организации пророков, пытающихся спасти этот мир.

Оставив документы разложенными на столе, Мэтр спустился на кухню. Работать с этими документами прямо сейчас ему было трудно, требовалось какое-то время, чтобы сформировать поток мыслей и определить своё отношение к прочитанному. Ему очень хотелось отбросить всё это как сущую бессмыслицу, несмотря на то что он почувствовал, что за этим есть нечто могучее, реальное и действенное. Обычно скрытая или скрываемая, другая сторона мировой истории раскрывала себя. Это открывалось и обозначалось в подтексте как интуитивное, не вполне осознанное ощущение. Мэтр понимал, что выразить нечто подобное прямой человеческой речью не представлялось возможным. Однако это было слишком. Пророчества охватывали историю мира как минимум на следующие пятьсот лет…

Мэтр достал бутылку мерло, сделал себе стейк, сервировав его овощами, размороженными в микроволновой печи, и приступил к ужину. Было уже около семи вечера, а думать о спасении мира на пустой желудок не хотелось. Закончив ужин, он взял сигарету и направился во внутренний дворик. Возле тумбочки с телефоном он остановился, на автоответчике было несколько новых сообщений. Одно из них было от Шарля Бернье, давнишнего знакомого Ноэля, работавшего в министерстве иммиграции Квебека. Шарль сообщал, что направил Мэтру копии любопытных документов, имеющихся в его распоряжении, и что он заранее благодарен за любой совет, и, если Мэтра это не затруднит, хотел бы с ним встретиться и поговорить. Мэтр почувствовал, что в голосе Шарля звучала неуверенность, что было ему вовсе не свойственно.

Последнее сообщение было от Эмили: «Ноэль, я была в твоём кабинете и поняла то, что ты скрываешь от меня, а может быть, и от самого себя. Нет, это не твой мир, куда ты меня упорно не пускал. Я видела портрет твоей матери и поняла, почему ты никого не хочешь к себе приблизить. Я не хочу говорить ничего более этого. Твоя мать всё ещё живёт в этом доме, и здесь нет места для другой женщины. Ноэль, ты не можешь стать самим собой, ты всё ещё ребёнок. Прощай!»

Это сообщение Ноэль стёр. Оно его не интересовало.

5

Документы были получены министерством иммиграции от адвоката истца в феврале 1994 года. Они пролежали в комитете по делам беженцев почти пол год а, дожидаясь своей очереди. Шарль Бернье получил их на руки для ознакомления за три недели до назначенной даты слушания. Суть дела сводилась к следующему. Перед выборами 1992 года в Израиле возникла религиозно-политическая организация, называвшая себя реформистским обществом. Активное ядро этой организации составляли около десяти человек. Организация распространяла литературу и проводила митинги. Деятельность организации в основном осуществлялась в Хайфе и Иерусалиме. После окончания выборов на активных членов организации было оказано давление со стороны крайне правых, националистически настроенных группировок, и не без участия правительственных организаций. В конце января 1994 года он вынужден был покинуть Израиль.

Из персональной информационной формы следовало, что он родился и получил образование в бывшем Советском Союзе. Иммигрировал в Израиль в октябре 1987 года. Работал в сервисном отделе крупной электронной компании. Паспорт выдан 12 марта 1990 года в Хайфе, срок действия до 11 марта 1995 года. Отметки в паспорте показывали, что он побывал в некоторых азиатских странах, Южной Африке и в Европе.

В деле также были копии удостоверения личности, международных водительских прав и свидетельства о рождении.

В отдельной папке были собраны документы, подтверждающие историю. В основном это были копии газетных и журнальных статей. Их можно было расценивать как косвенные доказательства. Кроме этого, в папке находились образцы литературы, распространяемой обществом, со ссылками на первоисточники. Вся литература была отпечатана на компьютере и размножена на ксероксе, кроме трех брошюр, отпечатанных типографским способом. Одна называлась «Духовная история человечества», другая – «Иудаизм и цивилизация», третья – «Апокалипсис, или завершение творения». Типография указана не была, брошюры были отпечатаны на русском и иврите, переводы на английский прилагались. История Бернье не понравилась, хотя в целом она и казалась правдоподобной, но отдельные факты вызывали у него сомнения. Бернье провёл собственное расследование на основании документов, имеющихся в распоряжении министерства иммиграции. Прямых доказательств существования данной организации он не обнаружил. Бернье ещё раз просмотрел имеющиеся в деле документы, но на этот раз он пошёл дальше и пролистал брошюры. Речь в них шла о некой «духовной революции», дальше Бернье читать не стал. От всех «революционеров» попахивало террором и насилием, а в это время было издано специальное постановление министра иммиграции Канады, требующее от иммиграционных чиновников предотвратить проникновение на территорию Канады членов террористических и подобных им организаций и дающее право на немедленную их депортацию. Кроме того, Бернье был консерватором и пессимистом, и само слово «революция» ему не очень нравилось, несмотря на то что в конце шестидесятых годов он сам принимал участие в студенческих волнениях в Париже, где молодой Шарль Бернье изучал международное право. Шарлю были совершенно безразличны мотивы этих выступлений, он принимал участие в них просто так, за кампанию, чтобы друзья не могли считать его трусом. Но об этих «грехах» своей молодости он старался не вспоминать. Бернье решил не разбираться и не рисковать. Случаев, когда люди с темным прошлым получали в Канаде статус беженца, было немало. Достаточно того, что этот человек был членом какой-то неизвестной организации, что само по себе весьма подозрительно. Бернье решил, что закончит это дело часа за полтора, и назначил судебное заседание на послеобеденное время. До обеда у него было назначено рассмотрение дела беженца из Гаити, решение по этому делу казалось очевидным. Всё бы так и произошло, но вмешалась случайность.

При слушании первого дела всплыли любопытные подробности политической ситуации в стране, и оно слегка затянулось. За время первого слушания Бернье устал и решил дать себе немного отдохнуть. Он курил в фойе перед комнатой переводчиков, когда Мими Боливо, адвокат, взявшая на себя его защиту, обеспокоенная тем, что прошло уже полчаса после назначенного времени, а её и её подзащитного не приглашают в комнату суда, нашла Бернье. Бернье знал Мими лет десять. О том, что Бернье будет вести этот суд, Мими узнала только пять минут назад в приемной, адвокаты никогда не знали заранее, кто из членов комитета по делам беженцев будет вести дело.

– Ну, что ты мне там приготовила? – приветствовал её Бернье.

Мими, чуть-чуть улыбаясь, пожала плечами:

– Увидишь, он со странностями, но производит приятное впечатление.

– Ты ему веришь?

– В общем, да.

– Что он из себя представляет?

– Это трудно определить, он очень неглуп.

– Где он сейчас?

– Сидит в приемной.

– Побудь здесь, я сейчас вернусь.

Движимый каким-то неизвестным порывом, а может быть просто любопытством, Бернье вышел в приемную суда, чтобы взглянуть на того, с кем ему предстояло сразиться. Для Бернье суд был поединком, в котором он наслаждался победами своего ума. Бернье от природы был хитер и проницателен. За годы работы в иммиграционном суде у него появилось почти безошибочное чутье. Он мог с первого взгляда понять человека и отделить его правду от его лжи. Кроме того, он обладал реакцией биржевого игрока и цепкостью налогового инспектора. Под его проницательным взглядом даже некоторые его коллеги чувствовали себя неуютно. Стоило Бернье на суде уловить малейшую фальшь или небольшое преувеличение, как он тут же находил какое-либо слабое место в рассказе беженца и задавал каверзный вопрос. Бернье не был зловредным человеком, он просто развлекался, в конце концов, работа судьи – это такая же скучная вещь, как и всякая другая работа.

Суд должен был проходить в старом здании на De La Gauchetiere. Приемная представляла собой небольшую угловую комнату с длинной вешалкой для верхней одежды и несколькими рядами дешевых кресел. Бернье был настолько уверен в себе, что не потрудился как следует изучить дело и запомнить фотографии, имеющиеся в нем. И когда Бернье остановился перед первым рядом кресел, то он вдруг обнаружил, что не может его найти. Бернье обвел взглядом всю комнату. В ней было человек пятнадцать: две семьи с детьми, молодая пара, находящаяся в состоянии напряженного ожидания, три женщины и несколько одиноких мужчин, но среди них не было никого, кто бы подходил по возрасту и был бы похож на беженца.

Бернье довольно громко назвал его имя. Вдруг чуть ли не из-под его руки ему тихо ответили: «It’s me»[2]2
  Это я (англ.).


[Закрыть]. Бернье повернулся, говорил человек, на которого Бернье вовсе не обратил никакого внимания, приняв его за какого-то неизвестного ему адвоката или его помощника.

Человек, сидящий в кресле в двух шагах от Шарля Бернье, был настолько сконцентрирован и погружён в себя, что, отвечая Бернье, даже не повернулся в его сторону. Он сосредоточенно смотрел прямо перед собой, как будто внимательно слушая кого-то. Наконец его взгляд оторвался от невидимого собеседника, и он с любопытством посмотрел на Бернье. Глаза их встретились. Несколько мгновений они пристально смотрели друг на друга. И вдруг Бернье забыл, куда и зачем он пришёл, он застыл словно загипнотизированный, словно притянутый каким-то вращающимся светящимся магнитом. Вот так однажды в детстве он смотрел на играющие блики солнечного света в переливающихся струйках ручейка и ни о чём не думал, в нём звучала журчащая, чарующая музыка весеннего говора пробудившейся природы, её нельзя было услышать, она звучала в самом Бернье. Но сейчас Бернье не мог ничего услышать, он даже и не пытался что-либо уловить, он не мог, да и не желал этого. Он только почувствовал, как его контрови овладел им; легко вобрал в себя мягкий и податливый, как бы вновь ставший детским рассудок Бернье и на какую-то долю секунды соединился с ним. Ошеломленный Бернье не успел даже подумать о самозащите, как он как бы вошёл в него, ощутил и понял всё и, тут же потеряв к Бернье всякий интерес, отпустил его к самому себе. Он снова перевел взгляд в прежнюю точку, как бы продолжая прерванную беседу. В неподвижном пространстве его взгляда Бернье прекратил существовать. Сей бессловесный ответ как бы означал: «Ты пришёл посмотреть на меня, ну что ж, смотри». Бернье очнулся, усилием воли стряхнул с себя оцепенение и превратился в прежнего Бернье. Некоторое время он всё ещё ошеломленно рассматривал его, пытаясь понять происходящее. Это не было ни молитвой, ни медитацией, не было это и разговором с самим собой. Губы его не шевелились, взгляд его был сосредоточен, казалось, он действительно что-то слышал и внимал услышанному. Это могло быть бессловесной беседой, но с кем? Бернье проследил за его взглядом, но ничего, кроме пустой вешалки, не увидел. Стоять вот так, уставившись на сидящего в кресле человека, было довольно глупо, Бернье повернулся и нерешительно пошёл назад. Странно, он вдруг поймал себя на том, что чувствует некоторое облегчение.

Мими стояла на том же месте, где Бернье оставил ее.

– Слушай, я бы хотел отложить этот суд.

– Да?! А что случилось?

Такая перспектива вовсе не устраивала Мими. Она довольно-таки добросовестно готовилась к суду, переворошила ворох документов, и ей казалось, что она могла бы неплохо выступить. Результат её интересовал мало, он нисколько не влиял на её гонорар. Ей было жалко затраченного времени, к тому же любое отложенное дело мешало остальным.

– Я слишком устал сегодня.

Это было правдой, но это не было всей правдой. Бернье прекрасно понимал Мими, но сейчас ему было не до её проблем. Он ещё не успел разобраться в своих впечатлениях. Фигура, реакции, интонация голоса этого человека четко закрепились в профессиональной памяти Бернье, но Бернье не мог вспомнить его лица, да он и не видел его, он полностью утонул в его глазах, он ни разу в жизни не встречал такого «взгляда». Что-то случилось с Бернье, он помнил всё, что было до того и что было после, но то, что произошло, не оставило о себе никаких воспоминаний. Бернье не мог даже сказать, как долго это длилось, хотя ни на одно мгновение сознание не покидало его. Бернье понял только одно: ни он и никто другой из чиновников иммиграции не готов к такому вот «противнику». Бернье был достаточно квалифицированным профессионалом и умел владеть собой в любой ситуации. Он осторожно взял Мими за руку, подвел к стоящему у окна креслу и бережно усадил в него.

– Подожди меня здесь.

Мими внимательно посмотрела на него. Несмотря на всё его самообладание, Бернье был заметно возбужден. Глаза его выдавали некую растерянность и даже толику испуга.

«Начинается что-то серьезное, – поняла Мими. – Господи, – подумала она, – зачем я взяла это дело?»

Бернье пошёл в кабинет и заполнил необходимые формы. Сам отнёс их в бюро и зарегистрировал, потом подозвал переводчика и вместе с ним подошёл к Мими.

– Вот, – он протянул переводчику заполненный бланк, – подойдешь к сидящему возле вешалки человеку, – Бернье показал на него, через полуоткрытую дверь фойе была видна часть приёмной, – дашь ему расписаться в этом бланке и скажешь, что уведомление о новой дате слушания он получит по почте.

– Мими, останься. – Бернье прикоснулся рукой к плечу собравшейся удалиться Мими. – Мне нужно знать всё. Всё, что ты знаешь о нём.

Бернье внимательно наблюдал, как переводчик подошёл к нему, что-то сказал и протянул к нему форму. Он достал ручку и не читая расписался. Снял с вешалки плащ и не спеша направился в сторону лифта. Ничего необычного не произошло.