355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Зуев-Ордынец » Желтый тайфун (Повесть и рассказы) » Текст книги (страница 1)
Желтый тайфун (Повесть и рассказы)
  • Текст добавлен: 4 марта 2018, 19:30

Текст книги "Желтый тайфун (Повесть и рассказы)"


Автор книги: Михаил Зуев-Ордынец



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Михаил Зуев-Ордынец
ЖЕЛТЫЙ ТАЙФУН
Повесть и рассказы


ЖЕЛТЫЙ ТАЙФУН
Повесть

1. По разные стороны окна

Стол стоял рядом с окном. Поэтому человеку, вошедшему в комнату с зажженной лампой, пришлось подойти близко к окну.

Вложив лампу в проволочное гнездо, он взял со стола длинный плоский хлебец и отрезал от него большой ломоть. Затем из широкогорлого горшка вытащил ножом кусок вареной баранины и начал есть, не снимая мяса с ножа.

Другой человек, стоявший по другую сторону окна, на улице, тихо застонал. Не сводя горящего взгляда с хлеба и мяса, судорожно вцепился в раму руками. С трудом проглотил тягучую голодную слюну и в изнеможении прислонился к стене.

Не замечая горящих голодом глаз за окном, человек в комнате ел не спеша, наслаждаясь. Вцепившись зубами в баранину, закрыв от удовольствия глаза, он отрывал мясо маленькими кусочками и жевал его медленно-медленно. Когда с бараниной было покончено, он вытер нож, стряхнул с колен хлебные крошки и, держа лампу впереди себя, удалился куда-то вглубь дома, притворив за собой дверь.

В комнате снова стало темно. Лишь через щель от неплотно притворенной двери лег на пол луч света, тонкий и длинный.

Человек на улице тоже отошел от окна. Качаясь, сделал несколько шагов и тяжело опустился на кучу маисовой соломы. Уперся подбородком в ладони и исподлобья взглянул на дом.

Деревянный, из гладко обструганных досок крытый красной черепицей, дом резко выделялся из всех остальных хижин деревни, бамбуковых, обмазанных глиной, с соломенными крышами. Рядом с домом щупала небо высокой ступенчатой крышей деревенская пагода[1]1
  Буддийский храм.


[Закрыть]
.

Губы человека зашевелились.

– О, Тао-Пангу, о, брат мой, – зашептал он. – Если я попрошу у тебя пить, ты напоишь меня ядом змеи; если я попрошу есть, ты отведешь меня к белым дьяволам, которые накормят меня свинцом. Это так…

Он бессильно опустил голову. Но тотчас решительно вскинул ее. Поднялся и, подойдя снова к окну, всматриваясь, прижался лицом к стеклу.

В комнате было по-прежнему темно. Даже луч на полу теперь исчез. Видимо, в соседней комнате погасили лампу или плотнее притворили дверь.

Человек вытащил из-за пояса длинный и тонкий, как шило, нож. Всунул его под нижний край рамы окна и нажал на ручку. Рама тихо треснула. Человек вздрогнул и огляделся по сторонам. Затем снова нажал на ручку. Створки окна бесшумно распахнулись.

Человек перекинул одну ногу в комнату и, сидя верхом на подоконнике, наклонил вперед голову, вслушиваясь и всматриваясь. Мертвая тишина и темнота комнаты успокоили его. Он перекинул через подоконник вторую ногу и встал на пол. Крадучись, шагнул вперед и… зажмурил глаза от яркого света.

В широко распахнувшихся дверях соседней комнаты стоял человек. В левой руке он держал высоко над головой лампу, правая сжимала весело поблескивавший никелем револьвер.

– Зачем ты попал сюда, вор, собака?.. – крикнул человек с револьвером.

Человек с улицы опустил голову:

– Я хотел взять только хлеба. Я голоден. Я не ел четыре дня.

– Так говорят все воры. Брось нож!

Человек с улицы бросил нож на пол и поднял голову.

Лампа вздрогнула и чуть не вывалилась из державшей ее руки.

– Кай-Пангу! Брат мой!..

– Да, я Кай-Пангу, твой брат.

2. Лицом к лицу

Два человека, полчаса тому назад стоявшие по разные стороны окна, теперь стояли друг против друга.

С первого же взгляда можно было понять, что это – братья-близнецы. Оба были высоки ростом, с бледно-шоколадным цветом кожи, тонки в талиях и широки в плечах. У каждого была большая голова, длинные прямые волосы, орлиный с горбинкой нос и глаза с чуть косым узким прорезом. Даже родинка, похожая на ущербленную луну, была у обоих братьев в левом уголке рта. И, если бы не разница в одежде, нельзя было бы отличить одного брата от другого.

На Тао-Пангу была белая чесучевая пижама, надетая прямо на голое тело, и такие же брюки. На Кай-Пангу был лишь кусок грязной материи, обернутый вокруг бедер и завязанный концами между ног, в виде короткой юбки.

Но Тао-Пангу, кроме одежды, отличался от брата еще более бледным, каким-то сероватым цветом лица. Такую мутную бледность накладывает на лица лишь опиум.

– Как ты попал сюда? – спросил хмуро Тао-Пангу.

– Меня преследуют белые… полиция. Я скрываюсь… Я четыре дня не ел ничего, кроме сухих зерен маиса…

И, глядя в упор на брата сузившимися от света зрачками, Кай-Пангу спросил:

– Что ты теперь сделаешь со мной?

Тао-Пангу поставил лампу на стол и сел на низкий плетеный стул, держа револьвер на уровне груди брата.

– Я отведу тебя в Сайгон, к префекту французов.

– Зачем?

Тао-Пангу улыбнулся холодно, одними губами:

– Брат мой, разве ты ребенок? Ты ведь – Кай-Пангу, вождь «лесных братьев».

Кай-Пангу вскинул голову.

– Да!

– И ты перебил эскадрон французских улан, посланных губернатором наказывать взбунтовавшуюся деревню Фен-Ча-Жу?

– Да! Я! – послышался гордый ответ.

– Кроме того ты поджег портовые пакгаузы французов в Сайгоне?

– Тоже я!

– А разве не ты сжег уже созревшие посевы маиса и индиго на плантациях французского губернатора Ляберка?

– И это я!

– Попробуй солгать, что не твоя шайка разгромила летнюю резиденцию мандарина-советника, светлейшего Вун-Ньямо-Чжи.

– Да! И мы жалеем лишь об одном: что не смогли повесить и самого мандарина, эту кровавую собаку! Он успел бежать в Сайгон.

– А потому французы назначили за твою голову награду в пять тысяч золотых пагод[2]2
  Золотая монета в Индо-Китае.


[Закрыть]
, и я хочу получить это золото.

– Но зачем оно тебе, брат мой? Ты живешь один, у тебя нет жены и детей, тебе хватает с излишком на хлеб, мясо и даже – я вижу по твоему лицу – на опиум.

– Золото никогда не бывает лишним, – нехотя ответил Тао-Пангу, воровато пряча глаза от пристального взгляда брата.

– Но ведь я же брат твой, – сказал просто и искренно Кай-Пангу.

– Ты не брат мне более! – взвизгнул Тао-Пангу, и никель револьвера, вздрогнув, заиграл невинными зайчиками на потолке. – Благодаря твоим разбоям французы хотели лишить меня должности здешнего судьи. Будь ты проклят, и пусть священная дощечка над алтарем предков запятнается твоим позором, лесной вор и разбойник!

Кай-Пангу горько рассмеялся:

– Я вижу, что белые купили моего брата за пост деревенского судьи. За сколько же ты продался, брат мой?

Тао-Пангу оскорбленно дернул губой. Но на этот раз сдержался. Ответил спокойно:

– И ты мог бы быть тем же, чем я.

– О, нет, брат мой! Жить подачками белых. Никогда!

Тао-Пангу раздраженно выплюнул пережеванный бетель, окровавив губы, и, оскорбительно подчеркивая каждое слово, сказал:

– Ты заговорил так только с того дня, когда французский офицер избил тебя хлыстом, как бродячую собаку.

– О, нет! Это только окончательно толкнуло меня на путь, по которому я сейчас иду. Неужели ты не видишь и не слышишь, как стонут под пятой белых пришельцев все наши братья?.. Стонет Бирма, Кохинхина, стонут Аннам и Тонкин. Стонет вся наша земля, от Иравади до Меконга, от истоков великого Ян-Цзе-Кианга до Малакки. А ты продаешь братьев за кусок мяса и трубку опиума.

– Молчи, вор! – угрожающе сверкнул белками глаз Тао-Пангу.

– И когда там, на улице, голодный, я смотрел на тебя, как ты ел, я понял, что мы с тобой стоим по разные стороны окна. И нам никогда не сойтись. У тебя окна, как в домах белых господ, со стеклами, и этими стеклами ты навсегда отгородился от своего народа.

– А ты хочешь спасти его от гнева белых? – презрительно улыбнулся Тао-Пангу.

– Да, мы, «лесные братья», освободим наш народ! К нам бегут все, кого давит каблук белых: бирманцы, тонкинцы, аннамиты, даже дикие мои, ка, лаосы с горных высот, таи из центральных провинций полуострова, саманги из Малакки, каренна с низовьев Сальвены и катьини с верховьев Иравади… О, мой брат, блеск золота белых ослепил твои глаза, иначе бы ты увидел, что наша страна умирает от голода, деревни пустеют, поля заброшены, скелетами стоят засохшие чайные кусты, а тутовые деревья давно срублены на корм скоту. Кучка белых пауками присосалась к нашей стране и душит ее безжалостно…

– А кто же будет править страной, когда вы прогоните белых? Как в старину – король и мандарины?

– Га! Это значило бы, убив одну змею, посадить народу за пазуху другую. Нет! Страной будут управлять те, кто имеет на это право! Рабочие из городов, крестьяне, дроворубы, пастухи и рыбаки.

– Ты глупец! Такого порядка нет ни в одной стране!

– Таков порядок в далекой суровой стране снегов. Их научил этому великий вождь, освободивший страну снегов от мандаринов. И он уничтожит мандаринов во всем мире!

Тао-Пангу поднялся. Лицо его дергалось и кривилось в конвульсиях бешеного гнева и темного ужаса.

– Ты безумный! Ты обезумевший буйвол, и я должен спасти от твоего бешенства невинных людей! Ты пойдешь со мной в Сайгон!

– Я пойду в Сайгон, но не с кандалами на руках, а во главе моих «лесных братьев».

– Тогда я убью тебя и отнесу твою голову префекту!

– Нет, собака белых!..

Лампа, сброшенная со стола, молнией мелькнула в воздухе, ударилась об стену и, разбившись вдребезги, потухла. В темноте грохнул револьверный выстрел, другой. Затем послышалось падение на пол чего-то тяжелого, сдавленная брань… тихий умоляющий стон… хрипение. И все смолкло…

Из раскрытого окна на улицу потянулся кислый пороховой дым.

3. Грошовая голова

Сразу, словно сдернутое покрывало, пропала ночь. Заголубели нежно дали, и золотом расцвел восток.

Медные звуки гонга разбудили деревню. Пагода звала на утреннюю молитву.

Собравшись трусливо в кучки и перешептываясь, крестьяне с любопытством таращили глаза на судью, тщательно запиравшего двери своего дома. Он, видимо, собрался в дальний путь. За плечами – дорожная сумка на боку, в парусиновом кобуре револьвер. В руках судья держал небольшой круглый сверток.

Проходя деревней, судья, не отвечая на низкие поклоны крестьян, отворачивался в сторону, укрывая лицо под широкими полями соломенной шляпы.

Крестьяне проводили его удивленными взглядами.

Тропинка зазмеилась между посевами маиса и индиго, прильнула к сайгонскому шоссе. Под ногами путника заскрипел гравий…

Лучи встававшего солнца кровью окрасили мутные волны Меконга. А вдали, в пыльной дымке, уже раскинулся Сайгон.

По камням шоссе звонко зацокали лошадиные копыта. Судья поднял голову. Навстречу ему, поскрипывая седлом, шагом подъезжал полицейский сержант.

Вздрогнув, судья остановился и нерешительно шагнул назад. Но быстро оправился и замер на месте. Лишь для чего-то открыл револьверный кобур и смерил взглядом расстояние до ближайшего леса.

Осадив заплясавшую лошадь и перегнувшись в седле, сержант крикнул:

– Приятель, эй! Что несешь?

Из-под широких полей шляпы донеслось спокойное:

– Голову разбойника Кай-Пангу к префекту.

Сержант с трудом перевел дыхание.

– Ты врешь, каналья!

– Посмотри сам.

Дрожащими руками сержант развернул сверток и увидел голову. Мертвые, широко открытые глаза тускло блеснули на солнце.

– Боже мой, он, он! Вот и родинка в виде полумесяца. Где ты ее… где ты его?..

Закрывая старательно, как бы от солнца, лицо полями шляпы, судья ответил:

– Я крестьянин из Гуан-Ши. Я убил его на своем поле, он от голода ел колосья маиса.

– Славный подарок префекту! – хихикнул сержант.

Засунув мертвую голову в седельную кобуру, он повернул лошадь к Сайгону.

– Прощай, приятель!

– Но…

– Чего тебе еще?

– Я бы сам хотел получить обещанную за эту голову награду. Пять тысяч золотых пагод.

– Ты просто дурак! Хватит с тебя и этого. Лови!

Блеснули высоко в воздухе и плевками легли на шоссе два никелевых кванга. Сержант пришпорил коня и поскакал, взвихривая за собой красноватую пыль.

Человек в широкополой шляпе долго смотрел ему вслед. Потом перевел взгляд на монеты. Не дотрагиваясь до них руками, носком ноги засыпал их песком – и вдруг ловким упругим броском перекинулся через придорожную канаву и исчез в кустах.

4. Префект получат подарок

Префект Геляр всплеснул руками:

– Он, он! Нет сомнения! Боже, как доволен будет губернатор.

Хлопнул себя ласково по лысине и, обращаясь к самому себе, воскликнул:

– Ну, толстячок, крест Почетного легиона тебе обеспечен!

Лейтенант Денойе, стоявший за спиной префекта, удивленно вскрикнул:

– А от кого эта записка?

– Какая записка? – округлил от удивления глаза префект.

Из стиснутого мертвого рта лейтенант выдернул клочок бумаги и протянул его Геляру.

Префект читал медленно. Сначала лицо его выразило недоумение. Но вдруг он побледнел, как полотно, и тяжелым мешком рухнул в кресло.

Бумажка тихо скользнула на пол. Лейтенант поднял ее и прочел:

«Тебе, префект, в подарок посылаю я голову твоего верного слуги, судьи Тао-Пангу из Гуан-Ши. Он был моим родным братом и все же хотел предать меня. Ты своим золотом сделал из него верную собаку белых. Но скоро я доберусь и до твоей головы. Берегись ветра с севера.

„Лесной брат“ Кай-Пангу».

Лейтенант Денойе задумчиво потер переносицу:

– Да! Если и полетят листья на нашу крышу, то лишь благодаря северному ветру.

– Что?.. – прохрипел ничего не понимающий префект.

– Я говорю, всему этому виной северный ветер! – отрубил лейтенант.

И оба зябко передернули плечами под мокрыми от пота кителями, словно уже почувствовали приближение далекого северного шквала…

5. Пороховая бочка

Шолон – это еще не Сайгон, хотя он имеет с гордой столицей Кохинхины общий муниципалитет[3]3
  Орган городского «самоуправления» в капиталистических странах.


[Закрыть]
. Шолон – это только еще туземное предместье, а сам Сайгон, город европейцев, мандаринов и богачей, брезгливо отодвинулся на 7 километров южнее. Железная дорога соединяет Сайгон с его предместьем. Хилые паровозики таскают с трудом вереницу грязных вагонов, набитых, как банка икрой, туземцами, так как европейцы не признают иных способов передвижения, кроме автомобилей.

В Шолоне нет богатых дворцов и кокетливых коттеджей. Здесь ютится туземная беднота – аннамиты, китайцы, индусы и малайцы, рабочие сайгонских фабрик, рисовых мельниц, портовые кули, рыбаки и матросы. Кривые улицы и переулки Шолона, пахнущие илом, рассолом и опиумом, не могут похвастаться чистотой и красотой своих зданий. Хибарки бедноты выстроились угрюмо в ряд, перемешавшись с лавчонками, пагодами и кабаками. Вертикальные вывески с таинственными буквами, похожие на ребусы, кричат о том, что здесь живет мебельщик, тут – старьевщик, там– харчевня, рядом – лавка гробовщика, а напротив– шумный кабак.

Вечером освещены бывают только кабаки. Опоясавшись двойным, тройным ожерельем огромных круглых фонарей из рыбьих пузырей, кабаки бросают щедрыми горстями в настороженную тишину южной ночи хриплые крики пьяных, удары цимбалов, треск барабанов и монотонное жужжание китайских флейт. А вблизи, под деревьями, под воротами, лежат рядами кули. Они переплелись ногами, укрылись лохмотьями и крепко спят, ожидая портового гудка, который разбудит их для нового дня нечеловеческого труда.

Рядом с хибарками и кабаками Шолона раскинулся другой город, подобный которому нельзя найти нигде на земном шаре. Это водяной Шолон. В бесчисленных заливах и на каналах столько джонок и лодок, что с одного берега на другой можно перебраться легко, как по крепкому мосту. Днем – это речные и морские суда, а ночью – плавучие дома, второй таинственный город на грязной воде каналов. С джонок несется писк ребят, хрюканье свиней, крики домашней птицы. Здесь, на судне, все хозяйство. А по берегам растянуты для просушки на бамбуковых рамах рыбацкие сети.

Шолон ненавидит Сайгон жгучей, непримиримей ненавистью. Недаром длинные морды орудий Сайгонской цитадели всегда повернуты в сторону Шолона. И, если европеец не из бедноты, не из рабочих, не из матросов, которые чувствуют себя здесь как дома, а из купцов, фабрикантов, банкиров или даже чиновников, то лучше ему не задерживаться вечером в предместьи. Он может сгинуть, исчезнуть бесследно, и даже трупа его не найдет сайгонская полиция.

Таков Шолон – ненавидящий богачей и европейцев, бочка пороха, ждущая только искры, чтобы загрохотать ужасным взрывом мятежа и восстания…

6. Те, кто бросит искру

Таверна «Глаз дракона» приютилась на самом краю Шолонской набережной. В непогодливые дни, когда свирепый тайфун, вырвавшись с морского простора, припадает к земле, а река Сайгон катит мутные волны стадом перепуганных баранов, в таверне особенно уютно. Река с ревом бьется о гранит набережной, брызги волн долетают до самой таверны и хлещут раздраженно в ее низкие окна. Моряки любят за это таверну. Под всплески волн, под вой непогоды особенно приятно чувствовать под ногами твердую землю, а кувшин с крепким вином кажется в эти часы особенно милым и желанным.

«Глаз дракона» мог угодить любому вкусу: какую бы географическую точку ни назвал своей родиной гость таверны, он находил здесь свое родное кушанье и свой родной напиток.

Здесь можно было найти все, начиная от шотландского джина и французского коньяка, до итальянской граппы (вишневки) и японской сакэ. Здесь можно было услышать все наречия – от певучего, в нос, французского прононса до жестких, лающих английских слогов; от горловых, словно клекот коршуна, выкриков малайцев до сюсюканья китайца…

Сегодня в таверне особенно шумно и людно. Цинковые столы облеплены посетителями. Здесь и ловцы жемчуга и портовые грузчики, цветные и белые, городские нищие, моряки с пришедших в порт кораблей, моряки без кораблей, шулера и авантюристы, чей нос за тысячу миль слышит запах плохо лежащего золота. Опоражниваются кувшины, бутыли. Игроки склонились над костями и картами, играют в домино, покер, «фонтан» – любимую игру китайцев – и самый зверский, хищнический штосс.

Жарко. Душно. Накурено. Серые тенета табачного дыма разостлались густо по залу. Кажется, брось в воздух доллар, и он не упадет на пол, запутается, повиснет в этих дымных сетях. Два бумажных фонаря– единственное освещение зала – мерцают тускло и мутно, как глаза больного. Надрывается граммофон и покрывает крики толпы звуками расхлябанных фокстротов и чарльстонов.

А над прилавком, уставленным разноцветными бутылками и красными глиняными, с черным рисунком, кувшинами, как изваяние идола, возвышается фигура самого Че-Чу, владельца таверны. Лицо его неподвижно, как маска, и загадочно, как иероглиф.

Недалеко от входных дверей таверны, за лакированной деревянной ширмой, сидел европеец. Белый морской картуз и полосатая тельняшка, выглядывавшая из-под коротенького пиджака, делали его похожим на матроса европейского судна. На столе перед ним одиноко стоял непочатый стакан виски, и лежала раскрытая записная книжка.

Европеец задумчиво почесал переносицу карандашом и застрочил быстро по-французски:

«…Надо только научиться смотреть, и тогда увидишь другую Азию: не экзотическую гравюру, созданную из красного лака, черепиц крытых лазурью, дремлющих вод и цветущих плумерий, а Азию колоний, порабощенных туземцев, дикой эксплуатации и беззастенчивого грабежа империалистов…».

Страница кончилась. Карандаш устало лег поперек книжки. Европеец отхлебнул из стакана и отправил в рот маленький соленый сандвич. Жевал медленно, уставившись отсутствующим взором в одну точку. И вдруг обернулся быстро. Где-то рядом раздался испуганный, но тихий вскрик:

– Кай-Пангу, ты не с ума ли сошел?

Европеец прильнул к деревянному кружеву ширмы, вглядываясь в людей, сидевших за соседним столом. Их было двое. Около стола, вытянувшись во весь свой богатырский рост, стоял туземец. Кожа его была светло-шоколадного цвета. Большая голова гордо и чуть надменно откинута назад. Лицо его было из тех, которое, раз увидав, никогда уже не забудешь. Линия тонкого носа почти продолжала в профиль отвесную линию широкого, могучего лба. Глаза его все время щурились, что придавало легкую презрительность и пытливую пристальность их взгляду. Но крупная родинка, похожая на ущербленную луну, в левом уголке рта примешивала к общему выражению лица какую-то детскую ясность и простоту. Он был почти наг, если не считать полотняной повязки вокруг бедер. Видимо, отсутствие карманов и вынудило его воткнуть в длинные жесткие волосы деревянную трубку с медной головкой.

Вскрикнувший человек сидел, испуганно откинувшись на спинку стула.

Это был уже пожилой, низенький и сухощавый мужчина, одетый в просторный темно-синий костюм, какие носят северные китайцы. Из-под широких рукавов выглядывали огромные рабочие руки. Кожа его– цвета бронзы, но бронзы только что вычищенной, блестящей, как золото, казалось, имела какой-то внутренний свет. Узко и косо прорезанные глаза, как бы подтянутые ниткой к вискам, и концентрические морщины вокруг рта и глаз придавали всему лицу выражение тончайшего лукавства и хитрости.

– Чего испугался ты, Ляо-Ху? – усмехнулся гигант.

– За себя Ляо-Ху никогда не боялся, – ответил сидевший – иначе я не был бы достоин своего прозвища[4]4
  Ляо-Ху – по-китайски тигр.


[Закрыть]
. Я боюсь за тебя, Кай-Пангу… Ты же ведь читал это, – хлопнул он по газете, лежавшей на столе.

– Читал, – ответил спокойно Кай-Пангу. – Но сегодня им меня не схватить, а завтра будет уже поздно.

Европеец, следивший сквозь ширму за всей этой сценой, выдернул из кармана номер «Аннамитского голоса». На первой же странице крупным шрифтом кричал заголовок:

НАГРАДА ЗА ПОИМКУ КАЙ-ПАНГУ УДВОЕНА.

10.000 ЗОЛОТЫХ ПАГОД

ЗА ГОЛОВУ ЭТОГО БАНДИТА И БРАТОУБИЙЦЫ

Поглядел внимательно на портрет, оттиснутый под заголовком, и перевел взгляд на гиганта. Вздрогнул: одно и то же лицо.

– Слушай, бой, – повернулся европеец к мальчику, отгонявшему от него мух истрепанным пучком перьев – поди Скажи, чтобы дали сюда еще виски, на одного. А сам не возвращайся. Мухи меня не беспокоят.

Лишь скрылась фигурка боя в людском месиве таверны, европеец снова осторожно прильнул глазами к сквозной резьбе ширмы.

– Но все-таки это неосторожно, – продолжал Ляо-Ху. – Я думал, ты пришлешь кого-нибудь вместо себя. Смотри, мне кажется, Че-Чу уже забеспокоился, увидав тебя.

Белый оглянулся на стойку. Действительно, идолоподобный хозяин таверны уже завозился тревожно, и в свете фонаря, на маске его лица блеснули впадины глаз и рта.

– Пустяки! – небрежно отмахнулся Кай-Пангу. – Ты слишком подозрителен, друг мой.

– А правда, ты убил брата и прислал его голову префекту Геляру? – спросил с плохо скрытым любопытством Ляо-Ху.

Лицо Кай-Пангу потемнело:

– Это правда, – глухо ответил он. – Мой брат Тао-Пангу был судьей в Гуан-Ши, и он хотел предать меня властям. Но довольно о нем. Говори о деле, Ляо-Ху. Мои «лесные братья» идут сюда. Они двигаются вдоль полотна железной дороги Сайгон – Митхо[5]5
  Митхо – крупный город Кохинхины, в 70 километрах юго-западнее Сайгона.


[Закрыть]
. «Лесные братья» близко. В одну ночь они могут подойти к заставам Сайгона. А вы готовы?

Ляо-Ху улыбнулся уверенно.

– Мы давно готовы. Утром будут ждать нашего сигнала рабочие сайгонских фабрик – хинных, спичечных, ликерных и мыловаренных. Кроме того нам на помощь двигаются уже отряды шахтеров из Гонгея и китайские рыбаки «песчаной пропасти» – Кат-Ба. Но главная наша надежда– это Шолон. Шолон гневен, он бурлит и клокочет ненавистью к европейцам и богачам. Одно твое слово, Кай-Пангу, – и Шолон, как волна, поднятая тайфуном, хлынет на улицы Сайгона.

Кай-Пангу гордо выпрямился:

– Шолон! Я так люблю его и так горжусь им. Шолон помнит заветы своего гостя, великого Суна[6]6
  Сун-Ят-Сен в 1908 г., спасаясь бегством от преследования китайского, тогда еще императорского, правительства, скрывался среди бедноты Шолона.


[Закрыть]
. Шолон первый поднимает мятеж! А как наша пропаганда среди сайгонского гарнизона?

Ляо-Ху недовольно вздохнул:

– Ты был прав, Кай-Пангу, а я, сознаюсь, ошибся. «Иностранный легион» состоит сплошь из европейцев. Кю-Нао сунулся было туда и поплатился за это головой. Но зато удачнее дело среди туземных войск. Аннамитский батальон боится открыто перейти на нашу сторону, но они дали клятву стрелять поверх наших голов. Не придется нам также бояться бронированных автомобилей. Рабочие военных гаражей – индусы– сегодня ночью бросят в бензиновые баки сахарный песок[7]7
  Сахарный песок, растворившись в бензине, попадает в жиклер (тоненькое калиброванное отверстие, через которое горючее вещество идет в смесительную камеру) и, забив его, может приостановить надолго работу автомобильных моторов


[Закрыть]
. То-то удивятся белые дьяволы, когда увидят, что их чудовища отказываются двигаться.

Кай-Пангу, зажав ладони между коленями, заговорил, раскачиваясь в такт слов, сначала тихо, но чем дальше, тем сильнее и звучнее. Звенящий металлический тембр его голоса говорил о высшем нервном возбуждении.

– Завтра великий день! Завтра, в свободной стране холодного севера, бедняки будут праздновать годовщину своего освобождения от гнета мандаринов и богачей. И мы здесь отметим этот день. Мы назовем его днем «кох-бина»[8]8
  «Кох-бин» – красный японский гиацинт.


[Закрыть]
. Завтра только враги наши не украсят свою грудь или голову этим цветком цвета крови. Как могучий тайфун, как северный шквал, бросятся батальоны предместья, роты рабочих, шахтеров, рыбаков, «накэ»[9]9
  «Накэ» – по-аннамитски крестьянин.


[Закрыть]
и «лесных братьев» на цитадели и дворцы Сайгона. И, если мы не победим завтра, – не страшно будет это поражение. Через год, через два, через десять лет победа все же останется за нами, ибо мы настойчивы и могучи, как тайфун!..

– Да, мы могучи, как тайфун! – прозвенел в ответ восторженный возглас.

Кай-Пангу и Ляо-Ху вскочили, как ужаленные. Перед ними стоял европеец в морской фуражке и полосатой матросской тельняшке.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю