Текст книги "Налет на Бек-Нияз"

Автор книги: Михаил Зуев-Ордынец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Михаил Ефимович Зуев-Ордынец
Налет на Бек-Нияз

Изотермический вагон

Маленькие полустанки и разъезды Закаспийской железной дороги в те годы были похожи друг на друга, как близнецы: два – три небольших плоскокрыших домика из сырцового кирпича, семафор, стрелки, иногда водокачка, с висящим наливным своим рукавом, похожая на заснувшего слона. А кругом на сотни верст пески и барханы Каракумов, угрюмость пустыни, величественная и беспощадная. Она давила тоской по местам цветущим и населенным. Подышать бы грибным лесным воздухом, послушать хриплые вопли петухов на прохладной зорьке или, что самое дорогое, послушать, как шепчет дождь по листьям березок и липок.

Таким же был и разъезд Бек-Нияз. И здесь четыре русских человека изнывали от скуки, пили без конца кислый, пахнущий аптекой кок-чай и, поглядывая на горячую рыжую шкуру пустыни, мечтали о ледяном квасе и тихой речке, заросшей кувшинкой.

Несмотря на ранний утренний час, над плоскими крышами станционных зданий зной стоял золотым дымом и расплавленным стеклом переливался над хребтами недалекого Копет-Дага. Но станция еще спала. Разбудил ее путевой сторож, появившийся на перроне. Станционный колокол забил настойчиво и взволнованно, возвещая начало трудового дня.

– Курьерский с Завала вышел! – крикнул сторож.

Из крайнего домика вышла гренадерского сложения женщина и направилась к палисаднику, где у корней жилистых карагачей было сложено аккуратной стопкой выстиранное белье. Подняв лежавшую сверху наволочку, женщина вдруг вскрикнула так, что свинья с рогаткой на шее, копавшаяся в палисаднике, метнулась испуганно в пески.

– Иван Степанович! – завопила женщина. – Степаныч! Да поди же ты сюда, байбак! Да что же это такое?

Из глубины станционного здания с медленно нарастающей гулкостью приблизились шаги, и на платформу вышел человек с узким унылым лицом. Он был в форменном коломенковом кителе, в трусах и в сандалиях на босу ногу. Зажмурившись от резкого белого света солнца, человек с унылым лицом спросил хмуро:

– И чего ты, мать моя, вечно воюешь? Орешь на все Каракумы!

– А тебе бы только дрыхнуть! – набросилась на него женщина. – Тоже начальник называется, а не видит, что у него под носом делается!

– Да что делается-то? – спросил начальник полустанка Бек-Нияз гражданин Козодавлев.

– А вот гляди! – взмахнула женщина перед его носом простынью.

Козодавлев взглянул и крикнул свирепо:

– Зосима, иди-ка сюда! Зосима, черт тебя раздери!

Зосима вышел из своей будки и остановился против Козодавлева, молча почесывая бороду.

– Дрыхнешь, борода, без просыпу, а за делом не глядишь!

Зосима расставил кривые ноги и спросил обиженно:

– А кто ночью два товарных поезда проводил? Не Зосима? То-то! А вы знай одно: дрыхнешь без просыпу!

– Кто здесь, по станции, ночью бродил? Чужие кто-нибудь были?

– Никто не был. Чего еще у вас стряслось?

– Да ты взгляни на белье-то, истукан! – набросилась на сторожа начальница.

Зосима осторожно, двумя пальцами, поднял рубаху, и сон, еще таившийся в уголках его глаз, сразу улетучился, уступив место крайнему испугу и удивлению.

– От так да! Такого чуда я не ожидал!

– Наше вам с огурчиком! – раздался в этот момент молодой бодрый голос. – Почему вопли и крики с раннего утра?

В калитке палисадника стоял загорелый юноша в белой войлочной шляпе-осетинке. Это был станционный телеграфист комсомолец Володя Фастов. Теперь все население станционного оазиса было налицо.

– А вот, Володя, войди и полюбуйся! – обратился к Фастову начальник, взял охапку белья и протянул ее телеграфисту.

Фастов взглянул на жалкие лохмотья полотна, лежавшие на его руках, и ахнул.

Все белье, до последнего носового платка, было исколото, изорвано, источено, словно по нему стреляли крупной дробью.

– Ничего не понимаю! – бормотал он. – И кто это ухитрился белье перебрать, перепортить и снова сложить аккуратненько, как и лежало?

– Может, басмачи нашкодили? – встрепенулась начальница.

– Вот тоже сказали. Марь Николаевна, – усмехнулся телеграфист. – Басмачи специально налет на Бек-Нияз сделали, чтобы ваше белье перепортить. Сам «стопобедный» курбаши Мулла-Исса диверсию провел против ваших простынь и подштанников Ивана Степановича.

– Такое скажешь иной раз, мать моя, что ни в какие ворота не лезет! – раздраженно посмотрел на жену Козодавлев. – О басмачах более года ни слуху ни духу. Мулла-Исса, чай, в Тегеране чуреками на базаре торгует.

В этот момент издалека, из песков донесся густой паровозный гудок. Фастов взглянул на хрупкую виселицу закрытого семафора и бросился к станции, крича на бегу:

– Это же курьерский просится! Забыли мы о нем.

Через несколько минут, обдав станцию дымом, оглушив ревом паровозного гудка, подлетел курьерский. Паровоз, блестевший на солнце масляным потом, промчал входную стрелку, вышел снова на магистраль и вдруг круто затормозил.

Фастов выглянул удивленно в окно дежурной. Случилось, по-видимому, что-то необыкновенное, если курьерский, обычно пролетавший Бек-Нияз, на этот раз остановился. Зосима, подняв тяжелую петлю стяжки, отцепил белый изотермический вагон, шедший в хвосте поезда. Козодавлев говорил о чем-то с главным кондуктором, то и дело взмахивая сокрушенно зажатым в руке зеленым флажком.

– В чем дело? – подлетел Фастов.

– Да вот, Володя, чертополошина-то какая! – обратился к нему взволнованным шепотом начальник. – Видишь ли, у изотермы буксы горят, ну, вот и отцепляют его. У нас оставят до послезавтра, до следующего курьера! Другой, здоровый вагон для перегрузки придет. Вот не было печали, так…

– А что же в этом страшного? – удивился Володя. – Пускай отцепляют. Впервой, что ли?

– Погоди ты! – уныло отмахнулся Козодавлев. – Ты узнай сначала, что в нем, в вагоне-то! Думаешь, мясо, яйца или икра из Красноводска? Огнестрельные припасы, – понизил начальник голос, – винтовочные патроны.

– И динамит, – улыбнулся кондуктор испугу Козодавлева. – Патроны ашхабадскому гарнизону, а динамит для Мургабстроя.

– Бинамит? – вырвалось сдавленно у подошедшего Зосимы. Выдернув изо рта шкворчашую трубку, он выбил из нее табак, тщательно затоптав угольки.

– Н-да, пустячки комбинация! – сняв осетинку и почесывая затылок, сказал Володя. – Ну что же, как-нибудь два дня протерпим.

– Товарищ главный, – вдруг решительно заявил Зосима, – ежели вы у нас такую страсть оставляете, то должны вы нам оружие выдать, разные там револьверы и саблюки тож.

– Это зачем же? – удивился главный. И, указывая на троих красноармейцев, стоявших около изотермического вагона, сказал: – Охрана имеется. Для чего же вам вооружаться?

– Да ить как знать! – не унимался Зосима. – Станция наша глухая, заглазная. А вдруг басмачи нападут? Разве им троим отбиться? Пустые это разговоры, что о басмачах-де уже более года ни слуху ни духу. Я басмачу не верю. Эвон она, заграница-то, – указал старик на лиловые пограничные хребты Копет-Дага, поднимавшиеся не больше как в пяти верстах от станции. – Они там сидят, выжидают! А как услышат о патронах и бинамите, так сейчас же сюда и махнут. Долго ли им…

Зосима не успел докончить. Звонкая трель свистка главного кондуктора оглушила его. Паровоз заревел, охнул и пошел, наматывая на колеса новые сотни километров. Взлетевший на воздух клочок газеты погнался было за поездом, но не догнал и упал на раскалившиеся рельсы. И снова зной, тишина нахлынули на маленький полустанок.

Все пошло прахом

– Эх, братец ты мой, знаешь, что я тебе скажу?

– Что?

– Тепло. То есть теплынь, я тебе скажу. Не смотри, что ночь.

Так разговаривали теплой ночью Зосима с одним из красноармейцев, оставленных для охраны страшного изотермического вагона. Ночью они охраняли все трое: один похаживал около вагона, двое других вышли дозорами за станцию, на железнодорожное полотно.

Красный далекий огонек семафора, казалось, висел в воздухе. Ближе, в тупике, снежно белел под рыжей луной изотермический вагон.

– А что, говорю, ежели поднести к вашему вагону спичку, чай, здорово бабахнет?

– Так бабахнет, что вашу станцию в порошок уничтожит!

– Ну вот то-то! – сказал строго, поднявшись с рельсины, Зосима. – Пойти в хату табачку зыбнуть. Теперь на улице и трубку-то боязно палить. Спокойной вам ночи, служивый.

– Взаимно, папаша, – ответил вежливо красноармеец, тоже вставая и оглядывая безмолвные пески.

Поднявшись на высокий перрон, Зосима подошел к своей будке и с силой пнул ногой закрытую дверь. К удивлению старика, его сунуло вперед. Нога, не встретив опоры, прошла дверь насквозь. А затем дверь на глазах Зосимы рассыпалась в порошок, трухой запорошив голову и плечи. Звонко брякнулись о каменные плиты перрона упавший замок и дверная ручка.

– Да воскреснет… расточатся врази… – зашептал испуганно старик.

Он помедлил и шагнул нерешительно через порог. Внутри все было обычно, все на своих местах: в углу койка, посередине огромный пень, заменявший Зосиме стол. Старик подошел к койке, опустился на нее и рухнул на пол. Сначала он подумал, что сел мимо. Но когда увидел все ту же труху, в которую превратилась крепкая койка, его охватил ужас.

Зосима вскочил и, крякнув смачно, словно на морозе рюмку водки выпил, что было силы лягнул пень. Нога его вошла в дерево легко, без сопротивления, словно в ворох сена. Зосима быстро, будто обжегшись, выдернул ногу. Она и наружу вышла свободно, но пень исчез на глазах у Зосимы, осыпавшись грудой щепочек и горсткой пыли.

Зосима кинулся к станции, на крыше которой, спасаясь от комнатной духоты, фаланг и скорпионов, спало начальство: чета Козодавлевых и Володя Фастов.

– Иван Степанович!.. Комсомол, Володя!.. Прочкнитесь для ради бога!.. Беда! Все прахом пошло!

– Чего ты орешь? – спросил строго еще не заснувший Володя, наклонившись с крыши. – Скорпион, что ли, укусил?

Но, взглянув на испуганное лицо старика, Фастов обеспокоился. Поднялся во весь рост, поглядел в сторону тупика. Изотермический вагон на месте, вон он синеет снежной глыбой. Рядом – темная тень часового.

– Чего такое произошло? – спросил тоже проснувшийся Козодавлев.

– Зосима с ума спятил! – засмеялся, уже успокоившись, Володя.

– Ничего не спятил! – орал внизу Зосима. – Сначала белье, потом дверь, потом койка. Все прахом пошло!

– Койка, дверь… Ничего не понимаю. Пойти посмотреть, что ли, – проскрипел уныло Козодавлев и спустил с крыши ноги, шаря деревянную лестницу, прислоненную к стене.

Но телеграфист одним махом очутился внизу, благо крыша была низкая.

– Странные ты вещи рассказываешь, Зосима, – обратился он к сторожу. – Все прахом, говоришь, пошло? Странновато, странновато! А ну, пошли в твою будку, посмотрим, что там случилось.

Первым, высоко подняв фонарь, вошел в путевую будку Фастов, за ним Козодавлев и Зосима.

– Колдовство какое-то, братцы! – стоном вырвалось у Козодавлева. В глазах его были недоумение и страх. Испуганно глядел он на мелкие, тоненькие обломки, устилавшие земляной пол Зосимовой будки. Только стены из сырцового кирпича стояли непоколебимо.

Володя быстро нагнулся и поднял с пола маленькую щепку. Это были остатки Зосимовой койки. Дерево было источено, изгрызено, нетронутым оставался только наружный слой толщиною в картон.

– Стой, стой! Начинаю понимать! – нервно потер он лоб.

– Что это? Глядите-ка! – крикнул одновременно с Володей Козодавлев, присев на корточки.

Из маленького круглого отверстия в земле струились тысячи крошечных белых насекомых и исчезали в таком же отверстии под стеной будки. Казалось, будто течет по полу струйка белой жидкости.

– Они! Стихийное бедствие! – крикнул Володя и, выскочив из будки, помчался к станции, к аппаратной. За ним побежали начальник полустанка и Зосима.

В аппаратной все было в порядке. Аппарат стоят на столе, придвинутом к окну. Володя взглянул на ленту. Она была чиста. Передач ниоткуда не было. Значит, на линии все спокойно, а беда свалилась только на Бек-Нияз. Володя подкрутил завод и, вцепившись в ключ, заколотил яростную дробь позывных. Но тотчас выпустил ключ.

– Ашхабад не отвечает, – растерянно обернулся он к Козодавлеву. – В чем дело? Ах, да! И это может быть.

Он подбежал к окну и посмотрел на линию. Рядом с нею уходили в пустыню тощие телеграфные столбы с подпорками, словно вереница нищих брела куда-то на костылях. Столбы, ближайшие к полустанку, упали, порвав спутавшиеся провода.

– А в сторону Красноводска? – крикнул Володя начальнику.

– Пока стоят! – ответил Козодавлев, выглянув в противоположное окно.

– Зосима, проверь шпалы! – приказал Володя.

В открытую дверь видно было, как спрыгнувший на рельсы сторож ударил пяткой в шпалу. Пятка вошла глубоко в дерево.

– Беда, комсомол! И тут все прахом пошло! – злобно проныл Зосима.

Снова залихорадил «Морзе». Аппарат отстрекотал ответную дробь: Красноводск ответил. Володя начал передачу. «Красноводску… говорит Бек-Нияз. Задержите все поезда. Связь Ашхабадом порвана. С вами тоже ненадежна… – повторял комсомолец вслух передаваемые слова. – Окольной связью сообщите Ашхабаду – прекратить движение. Полотно дороги разрушено. Бек-Нияз подвергся налету многочисленных…»

– Иван Степаныч, в сотый раз тебя прошу, уедем с проклятых Каракумов в Россию, в родную нашу Смоленскую, – застонала за их спинами незаметно подошедшая начальница. – То песчаные бури, то басмачи, то вот какая-то белая насекомая…

– Замолчи, Марь Николаевна! – сурово оборвал ее муж. – Все побегут, кто же на посту останется? Надо, мать, надо! Потерпи…

Аппарат прекратил вдруг свое металлическое стрекотание.

Истребительный поезд комвзвода Мокроуса

Мощный курьерский бегун, посвистывая форсунками и лязгая на стыках, мчался в ночь, в пески. За ним, мотаясь, мчались четыре темных товарных вагона. Мелькали, отскакивая назад, будка за будкой, верста за верстой. Иногда паровоз кричал тревожно и громко. Тогда командир взвода Мокроус, нырявший в полусне головой, встряхивался и бормотал неизменное:

– Поддай, браток, пару. Может, наших порубали уже гады-басмачи!

– Больше некуда! – отвечал коротко механик. И кивал на манометр. – К сотне подперло!

Мокроус гмыкал неопределенно и высовывал голову в окошко паровозной будки. Из-под колес паровоза убегала назад пустыня И даже здесь, в грохочущей, лязгающей машине, чувствовалась тишина этих песчаных равнин, темных под рыжей луной.

На юге, на темном небе лежали массы еще более темные. Это были горы Копет-Даг.

«Из-за гор и нагрянули они, – думал комвзвода. – Не иначе как Мулла-Исса, старый знакомый. Ну что же, потягаемся. Мы ведь тоже не святой боже! Недаром же: истребительный поезд Мокроуса. Истребим небось!»

Мокроус вытащил из кармана телеграфный бланк и пробежал глазами уже наизусть выученные слова. Прочитал конец: «…Полотно дороги разрушено. Бек-Нияз подвергся налету многочисленных…»

На этом телеграмма обрывалась. Не успели-таки передать. Видимо, подпилил телеграфные столбы Мулла-Исса.

«Успею ли? – подумал Мокроус, пряча телеграмму. – А все этот проклятый вагон с патронами и динамитом. Проведали, сволочи, про поживу!»

И, перевесившись головой в окно, затих Мокроус, слушая свои думы, шипенье встречного ветра, стук колес. Прошумело вдруг невидимое в темноте дерево. А деревья на Закаспийской только близ станции растут.

Мокроус встал со скамейки и спросил у механика:

– Станция, что ли?

– Да. Станция Завал, последняя перед Бек-Ниязом, – ответил механик, переводя регулятор вправо.

Паровоз замедлил свой бег и вскоре остановился.

– Эй, Завал! – крикнул Мокроус, высунувшись в окно. – Дежурный!

– Ну, чего орешь? – ответил кто-то, казалось, прямо из-под колес паровоза. – Истребительный, что ли? Мокроуса?

– Самый и есть. Пробовал Бек-Нияз вызывать?

– Пробовали по-всякому. И аппаратом и фонопором. Молчат!

– А что, – дрогнул голосом Мокроус, – тихо в тон стороне? Выстрелов не слышно?

– Ничего! Тихо, как в могиле.

– Дежурные по вагонам, слушай! – крикнул зычно комвзвода. – Огни погасить, не курить, людям лечь на пол! Пулеметы в двери: один с правой, другой с левой стороны. Ленты продернуть, номерам не спать! В случае чего, не дожидаясь моего приказа, открывать огонь! Прицел по вспышкам! – И, повернувшись к механику, добавил тоном ниже: – Трогай, браток. Лобовые фонари погаси. Иди тихим ходом, не нарваться бы нам на что-нибудь!

Когда поезд снова тронулся и пошел тихо, ощупью, темный, без единого огонька, освещаемый лишь заревом топки, Мокроус высунулся в окно и больше уже не покидал его.

Луна закатилась. Пустыня почернела. Только вблизи, около передних колес паровоза, видны были синие блестящие полосы рельсов.

– Глянь-ка! – вдруг прошептал кочегар, стоявший у противоположного окна.

Мокроус перебежал к нему и высунулся, перевесившись по пояс. На него в упор уставился одинокий, налитый кровью глаз семафора. Чуть ближе мутно коптели стрелочные фонари.

«Эх, они, может быть, порубанные лежат, а огни, зажженные ими, еще светят, еще сигнализируют!» – подумал Мокроус.

Поезд бесшумно остановился. Мокроус первым спрыгнул на мягкий, еще теплый песок и, повернувшись к вагонам, скомандовал вполголоса:

– Старшина, давай дозор!

Из раскрытой пасти вагона, звякая противогазами, соскочили на песок один за другим пятеро красноармейцев и подошли к командиру.

– Двигаться вдоль полотна, друг от друга на тихий окрик. Смотреть и слушать во все стороны! Шпарьте!

И вдруг все ясно услышали характерное вздрагивающее пение рельсов. Кто-то мчался со стороны Бек-Нияза прямо на истребительный поезд Мокроуса.

Отбитый налет

Размахивая горящим факелом, спрыгнул на песок механик и встал перед паровозом.

– Ты что, с ума сошел, браток? – подбежал к нему Мокроус. – Хочешь, чтобы обстреляли нас?

– А ты хочешь, чтобы столкновение произошло? – ответил механик, втыкая факел в землю между шпалами. – Так издали, со станции, огня не видно будет. А тот, кто едет к нам навстречу, увидит.

Рокот колес, звон рельсов все громче и громче. И вдруг стихло.

– Кто едет? – спросил Мокроус тьму.

– Свои! – ответил звонкий юношеский голос. – Телеграфист станции Бек-Нияз.

– Один?

– Один.

– Подходи ближе, руки держи поднятыми.

Из тьмы к факелу подошел человек в белой шляпе-осетинке, с поднятыми руками.

– Опусти руки! Подходи ближе! – командовал Мокроус. – Куда едешь? На чем?

– На дрезине. На станцию Завал. Скоро сорок третий должен пройти. Так вот, предупредить. Ведь шпалы-то в труху обработаны.

– А на станции большие разрушения? – спросил Мокроус.

– Порядком! Все дерево сгрызли.

– Да ты что, браток, с ума сошел? – воскликнул Мокроус. – Как это сгрызли? Ну, а вагон с огнестрельными припасами и динамитом не тронули?

– Ясно, не тронули! Да и зачем им, термитам, динамит? – удивился, в свою очередь, Володя.

– Какие термиты? А басмачи где?

– Да мы о басмачах и не слышали. А вы, собственно, кто такие?

– Истребительный поезд Мокроуса.

– Истре-би-тель-ный поезд? – ахнул Володя. – Да кого же вы истреблять собираетесь?

– Да ты что, браток, дурака-то валяешь? – рассердился Мокроус. – Кто от вас, с Бек-Нияза, посылал телеграмму, что станция подверглась нападению?

– Я посылал! Только на станцию напали не басмачи, а термиты. Я не докончил передачу. Столбы рухнули. После этого мы пытались как-нибудь включиться в провод, но к какому столбу ни подходили, все трещат и валятся. Только время даром потеряли. Тогда я взял дрезину и поехал на Завал. Вот и все!

– Вот ерунда-то получилась! – рассмеялся раздраженно Мокроус. – А я-то думал на Муллу-Иссу поохотиться. Значит, приходится возвращаться не солоно хлебавши.

Мокроус посмотрел с сожалением на красный огонек бек-ниязовского семафора и вздрогнул. Со стороны станции упруго рванул винтовочный выстрел, другой, третий. Затем рассыпался угрюмо ответный залп.

– Что это? – спросил тревожно Мокроус. – Это уже не термиты. Нет! Это на басмачей похоже!

Во тьме опять заухали выстрелы. Теперь стреляли беглым огнем.

– А-а! – крикнул Володя, силясь что-то понять и уяснить. – Это басмачи! Товарищ командир, бежим на подмогу, не то наши в ящик сыграют!

– Взвод, в цепь! – скомандовал Мокроус.

Через четверть часа цепь, утопая по щиколотку в зыбком песке, подходила к станции, все еще гремевшей выстрелами. Двигаться было трудно. Пулеметы пришлось нести на руках.

Володя бежал рядом с Мокроусом перед цепью. Володя спешил. Он ждал ежесекундно грохота взрыва со стороны станции. Ведь достаточно одной пуле попасть в белый изотермический вагон – и катастрофа неизбежна.

Когда цепь добежала до водокачки, пули защелкали по песку и рельсам. Здесь Мокроус остановил взвод. Красноармейцы стягивались под защитой кирпичных стен водокачки. И когда собрались в кулак, Мокроус крикнул, взмахнув наганом:

– Ура-а!

Тотчас же, остервенев, прыгая по песку, затарахтел пулемет. Наводчик на глаз, по вспышкам вражеских выстрелов, определил дистанцию. Вслед за ним заработал и второй «максим». А первый перенес огонь за станцию, отрезая басмачам отступление.

Выстрелы на станции смолкли.