Текст книги "Испанский дневник (Том 2)"

Автор книги: Михаил Кольцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Основное в оперативном плане республиканского наступления (этот секретный план, конечно, известен и мне – чем я хуже других!), основное заключается в том, что ударная группа в составе до пятнадцати бригад, целая армия, наносит фашистам удар на левом фланге нашей обороны, с участка Мараньоса – Сан-Мартин-де-ла-Вега, и выходит в первый день на Толедское шоссе. Вспомогательная группа ударяет на Брунете. Еще одна группа прикрывает главную группу с юга. Мадридцам предоставляется нанести дополнительные удары: один – из парка Эль Пардо и другой – из Вильяверде, из прежних укрепленных позиций Листера.

Мадридскому корпусу, уже обстрелянному, проверенному в тяжелых боях, предоставляется второстепенная роль. Тут не без политики. Ларго Кабальеро и начальник Генерального штаба генерал Кабрера вбили себе в голову, что освободят Мадрид силами совершенно новой, ими самими сформированной армии, к которой мадридцы не имеют никакого отношения. Этим Кабальеро смоет с себя пятно: ведь он не только бросил в ноябре Мадрид, но и открыто заявил, что нет стратегического смысла, несвоевременно оборонять столицу. Теперь он докажет свою правоту и выступит как освободитель Мадрида!

Медленно, со скрипом, работает штабная машина. Разъезжают офицеры – из Валенсии в штаб Центрального фронта, из штаба Центрального фронта в Мадрид. Ползут письма, донесения, рапорты, расходятся в пути, устаревают, аннулируются. Идут бесконечные переговоры по телефону. Контрразведка много раз предупреждала, что фашисты подслушивают, что доверять телефонным проводам нельзя. Поэтому начальники разговаривают на ужасно конспиративном языке:

– Ола, полковник, птички уже прилетели?

– Да, мой генерал. Они прилетели сегодня в девять тридцать.

– Много птичек?

– Четырнадцать легких и четыре тяжелых. Две тяжелые птички при посадке подломили шасси.

– Карамба! Что за идиот их вел?!

– Об этом уже доложено авиационному толстяку{11}. Но на него это не произвело никакого впечатления.

– Для министра это слишком маленькое происшествие. Он все равно будет числить за нами четыре тяжелых птички.

– А черепахи, они уже все в пути?

– Не все, мой генерал. Два взвода черепах ремонтируют гусеничные передачи.

– Но так мы никогда не начнем! Свадьба откладывается уже второй раз! Клянусь святым причастием, фашисты начнут раньше нас! Разведка доносит, что уже все готово к их свадьбе.

– Ничего не могу сделать! Вы знаете, мой генерал, какое положение с женихом – он сердится, когда мы напоминаем.

– А заместитель жениха, он уже выехал из Валенсии?

– Полагаю, что не выедет. Жених поедет со вторым заместителем.

– С бородой?

– Так точно, мой генерал.

– Это меня не касается. Я об этом не знаю. Он меня не застанет.

– Что прикажете доложить о здоровье детей?

– Дети абсолютно здоровы. Температура повышается. Имейте в виду: вы мне недодали две тысячи восемьсот игрушек из последней партии. И этих... как их... не хватает. Они у меня на исходе. Даже в тихие дни мы расходуем... этих самых... по восемьдесят тысяч в сутки.

– А ихние птички не прилетели?

– Как же! Были. Семь птичек. Орехи бросали. Семь орехов.

– Жертв нет?

– Жертва есть. Один орех разорвался совсем рядом со штабом. Убил человека с палкой.

– С чем, мой генерал?

– С палкой, говорю!

– Простите, как, мой генерал?

– С палкой, говорю! Что, условного языка не понимаете? Ну, с палкой, с пулеметом, понятно?!

– Понятно, мой генерал!

Наступление было назначено на двадцать седьмое января, затем перенесено на первое февраля, затем на шестое, а теперь намечается на двенадцатое. Тем временем уже не только разведка, а сами части с левого фланга обороны доносят об активности мятежников в этом секторе. Похоже на то, что Франко все-таки упредит.

8 февраля

Мы так красиво обедали с дель Вайо и его женой в ресторане на пляже, нам дали огромных свежих омаров, и разговор шел о международном положении, о позиции Рузвельта, о позиции Ватикана, о позиции Блюма, еще о чьей-то позиции, но кто-то приехал и сказал, что мятежники вовсю наступают под Мадридом, что уже перерезана валенсийская дорога и что все пропало.

Тотчас же после обеда я уехал обратно в Мадрид. Поздно вечером добрался до Арганды, миновал ее; проезд был свободен до самого города, но орудийный гул слышался очень близко и шоссе было запружено растерянными, перепуганными частями. В темноте я их принял за мадридцев, но, подойдя к командирам, не узнал никого. Оказывается, это новые бригады, которые развертывались для наступательной операции, но остановились и побрели назад, так и не заняв исходного положения. У офицеров и комиссаров был ошеломленный, перепуганный вид, шли разговоры о разгроме, о поражении, о необходимости тотчас же ретироваться. В довершение всего стряслось несчастье в 21-й бригаде. Там командир батальона со своими офицерами рассматривал гранату, взятую у пленного. Граната разорвалась и перебила всех семерых офицеров батальона.

К ночи мятежники сильными атаками продвинулись до правого берега реки Харамы, заняли деревню Васиамадрид и оттуда взяли под огонь Валенсийское шоссе, этим перерезав его.

К городу можно проехать кружным путем, но я заночевал в лачужке у шоссе, чтобы на рассвете разобраться в том, что происходит.

10 февраля

Попытки выбить мятежников из Васиамадрид не удались. Валенсийская дорога теперь прочно под обстрелом фашистов. Они, видимо, подвозят новые силы. Из Мадрида пришлось взять и поставить сюда все те же старые части. Опять появились Модесто, Листер, Ганс, Лукач, Дуран, Маркес. Ими приходится затыкать все дыры. Вновь приведенные части из резервной армии в хаотическом состоянии отведены в тыл и там приводятся в порядок.

11 февраля

Марокканцы ночью подкрались к роте{12}, охранявшей железнодорожный мост, уничтожили всю роту и перешли через Хараму.

14 февраля

Этой ночью мятежники предприняли первые атаки в районе Арганды. Дело дошло здесь до штыковых и рукопашных схваток. Республиканцы отбросили мятежников и удержали все свои позиции. С утра бой продолжается, но с меньшей силой. Наступательный порыв фашистов как будто ослабевает. День проходит в грохоте артиллерийской и пулеметной стрельбы. Особенно свирепствует германская зенитная артиллерия. Стоит появиться на горизонте самолету – и в небе сразу возникает огромная черная, с огненными бликами, смертоносная туча огня.

Сами фашисты решили бомбардировать республиканские части с воздуха. В четырнадцать часов над районом Арганды появились шесть "юнкерсов" в сопровождении тридцати шести истребителей. Мгновенно их встретили в воздухе сорок республиканских истребителей. Всего в бою участвовало одновременно семьдесят два самолета. Войска обеих сторон с волнением наблюдают за зрелищем воздушного боя. Оглушительный гул десятков моторов наполняет все кругом.

Три раза пробуют "юнкерсы" сделать заход за линии республиканцев, сбросить там бомбы. И три раза вынуждены бежать от республиканских истребителей. Так и пришлось "юнкерсам" вернуться обратно домой, не сбросив бомб.

16 февраля

Шофер Дорадо – хороший малый, но он все-таки немного слишком робеет для коммуниста. Сегодня мы его переквалифицировали на героя.

Мы выехали из Мадрида через Вальекас, по Валенсийскому шоссе. Дорадо ехал спокойно и уверенно. В эти последние дни мы несколько раз ездили с ним сюда, на участок Модесто и Маркеса, река была в стороне. Как шофер, Дорадо не интересовался картой, считая ее забавой пассажиров, он не знал, что дальше река образует резкую излучину, подходит к самой дороге и что именно здесь шоссе обстреливается мятежниками. Дорадо безмятежно ехал на восьмидесяти километрах скорости, мы миновали шестнадцатый, семнадцатый, восемнадцатый километровый камень – тут я резко пригнул ладонью голову шофера и крикнул ему: "Давай все!" Разбитые машины, поваленные снарядами телеграфные провода валялись на шоссе. Нагнувшись сам, я видел одним глазом маленький порванный ботинок шофера, выжимавший акселераторную педаль. Пули затрещали по шоссе, но бестолково, запоздало, только одна звякнула о кузов нашего "бьюика", все остальные мимо. Иначе и не могло быть. Фашисты уже неделя как взяли шоссе под обстрел, им и не могло прийти в голову, что найдутся дураки ездить здесь. Именно на это и был расчет. Пулей мы пронеслись к Аргандскому мосту, там навстречу повскакали французы из 12-й бригады и чуть не укокошили нас: они думали, что прорвались мятежники. "Молодец! – крикнул я. – Это было твое испытание". Триумфатором, развалившись за рулем, Дорадо подъехал к штабу. Лукач устроил мне сцепу. Он пригрозил даже, что за попытку самоубийства лишит обеда. Но не лишил. Вечером, вернувшись в Мадрид, я под честное слово рассказал иностранным журналистам, что валенсийская дорога, вопреки лживым басням мятежного радио, до сих пор является проезжей для всех видов транспорта и что это лично проверено. Двое корреспондентов послали телеграммы. Я все-таки не послал. Не надо преувеличивать.

17 февраля

Группа мадридских частей теснит с фланга и тыла войска мятежников, действующие на реке Хараме.

С семи часов утра республиканцы при поддержке танков и артиллерии начали атаку в направлении селения Мараньоса, юго-восточнее возвышенности Эль Серро де Лос Анхелес. Танковая часть мастерски переправилась через реку и повела за собой пехоту. Артиллерия республиканцев вынудила зенитную артиллерию мятежников сняться в самый момент появления республиканской штурмовой авиации.

Около полудня над полем боя появились фашистские самолеты – пятнадцать "юнкерсов" в сопровождении большой воздушной охраны. Вся эта армада безрезультатно бомбардировала район, в котором, как думали, находилась республиканская артиллерия. Во второй свой заход эта же эскадрилья пыталась атаковать Арганду, но была отрезана республиканскими зенитками и ушла, не сбросив бомб.

Ночью и днем восемнадцатого февраля мятежники начали контратаку у Мараньосы; зато это ослабило их на реке Хараме, у Арганды.

Взбешенные наступательной операцией мадридской группы, мятежники решили сейчас же наказать мадридцев ночной бомбардировкой. Ночной потому, что она безопаснее для воздушных бандитов. И вот после больше чем месячного перерыва опять сотрясаются окна от взрывов, опять мы слышим вопли раненых, опять центральные улицы устланы обломками домов, опять в городские морги свозят мертвых женщин и детей.

Всего две недели назад Франко объявил, что Мадрид был бы давно занят, если бы не его, Франко, нежелание подвергать ужасам артиллерийской воздушной бомбардировки мирное население столицы. "Гуманизм", вдохновленный метеорологическими сводками, размокшим грунтом аэродромов! Высохли аэродромы – высохло и человеколюбие Франко и Геринга.

Час тому назад – новый жестокий воздушный бой над Харамой. Видимо, на этот раз фашистские летчики получили приказ удержаться любой ценой, любой ценой заставить противника отступить, – они сражались очень упорно. Сбито семь фашистских самолетов. Республиканцы потеряли три истребителя, один из летчиков ранен, второй невредим, судьба третьего неизвестна. Но и на этот раз, пусть потеряв три свои самолета, прогнали врага и удержали за собой поле боя.

Все сильнее разгорается сражение вокруг Мадрида. В нем участвуют с обеих сторон много десятков тысяч человек. Маленькая война развернулась в большую войну.

18 февраля

В боях последних трех дней много черт и эпизодов показывают, насколько напряженной и жестокой стала война, насколько далеко ушла она вперед от кустарного, партизанского начального периода.

Плотность фронта на Хараме высока. Обе стороны сосредоточивают на сравнительно небольшом участке значительные силы, большие огневые средства. Артиллерийский и пулеметный огонь, пехотные, автобронетанковые и воздушные атаки почти не прекращаются. Им сопутствуют ночные вылазки, штыковые атаки, кавалерийские разведки на флангах.

Потери мятежников в последних боях опять очень велики. С наблюдательных пунктов видны целые вереницы санитарных автобусов, идущих от боевых линий в тыл. Много убитых остается на поле боя. Значительны потери и у республиканцев.

С огромным мужеством бойцы одной бригады подбили и захватили два фашистских танка и противотанковое орудие. Атака велась на совершенно открытом месте, – только отвага и презрение к смерти помогли молодым "антитанкистам" добиться своего.

Линии воюющих сторон сошлись так тесно, что иногда сплетаются друг с другом. Вчера республиканский танк спокойно и незаметно для себя выехал на поляну, в расположение солдат фашистского иностранного легиона. Мятежники реагировали на приход танка тоже очень спокойно, принимая его за свой. Командир вышел из машины, чтобы справиться об обстановке, и только тогда разобрал, в чем дело. Хладнокровие и решительность спасли его. Мгновенно вернувшись в танк, он открыл огонь. Марокканцы пробовали атаковать его своим излюбленным противотанковым средством – стеклянными снарядами с бензином, но танк расстрелял и передавил всю часть, после чего вернулся к своим. (Примерно такой же случай произошел в январе у Махадаонды с фашистским танком, но там экипаж бросил своего офицера, и он попал в плен.)

Не всегда танкистам удается так счастливо кончать бой. Мужественно и трагически погиб здесь командир танкового взвода, чудесный товарищ Фриц, немец-антифашист, революционный рабочий. Прямым попаданием снаряда была подбита его машина. Легко раненный, он лег под танк, надеясь потом как-нибудь уползти. Вторым снарядом ему оторвало ногу. Истекая кровью, он отстреливался из револьвера от окруживших его фашистов и последнюю пулю пустил себе в голову – в свою умную, храбрую, веселую голову.

Рискуя новыми жертвами, товарищи Фрица кинулись в контратаку и спасли его тело от издевательств врага. И тут же поклялись отплатить за гибель своего командира. На полях Испании германские рабочие продолжают сражаться с гитлеровским фашизмом!

Учащаются вылазки республиканцев на непосредственных линиях обороны самого города. Прошлой ночью фашисты пытались вернуть себе группу зданий, потерянную накануне. Защитники Мадрида не только отбили эту атаку, но и, обнаружив при преследовании два фланкирующих пулемета, добрались до них, бомбами уничтожили их и перекололи пулеметчиков.

Такими вылазками, умножая их всемерно, мадридцы тревожат войска, осаждающие Мадрид, и этим помогают своим товарищам на Хараме. Наконец, со вчерашнего дня высшее командование объединило под единым руководством все силы, действующие как у самого Мадрида, так и на примыкающих к нему секторах – от Лас Росас до Аранхуэса. Это решение отвечает настроению в войсках Центрального фронта.

В войсках крепнет воля к наступательным действиям. Новые кадры, выросшие в борьбе, борются за порядок и дисциплину в армии, за выполнение приказов, против методов уговаривания, против расхлябанности и медлительности в управлении. Они приветствуют чистку штабов и прифронтовых учреждений от бюрократов, саботажников и изменников, замаскированных фашистов и замену их храбрыми, энергичными командирами, на деле, в бою показавшими свою преданность Республике.

20 февраля

На солнечной стороне бурых холмов проступают нежные зеленые пятна. У поворота дороги, на пригорке, один, беззащитно и трогательно цветет миндаль. Это пестрое, жадное цветение на серой волнистой равнине кажется и жалобой и мягким вызовом. Под миндальным деревом, спиной прислонившись к стволу, сидит человек с перерезанным горлом. Кровь ярким галстуком спускается вниз, до пояса, и дальше, большой лужей по земле.

В руках у человека фашистская газета. Ночью здесь наступали фашисты. Сторожевое охранение заснуло – мятежники перерезали его и убитому, в насмешку, сунули в руку фашистскую газету. Убитого не успели вывезти потому, что сначала надо вывезти раненых.

Сейчас республиканцы контратакуют, вернули себе пригорок с миндальным деревом и продвинулись на полтора километра вперед. Это кое-чего стоило. Каждые три – пять минут появляются новые носилки или мул с двумя ранеными; они подвешены в плетеных креслицах по обе стороны его спины, уравновешивая друг друга.

Дальше вперед – острее слышится резкая музыка боя. Множество пулеметов слилось голосами в один, орудийный грохот не смолкает ни на минуту. Республиканские батареи расчищают путь своей наступающей пехоте. Фашистские орудия бьют по ней и по батареям. Они не могут нащупать свою цель, кладут снаряды за добрых пятьсот метров в сторону, – а батарейка-то здесь. С наблюдательного пункта направляют огонь, хвалят за меткость, но требуют выкатить пушки вперед и бить по белому домику.

На склоне горы каменистое поле кажется совсем пустым. И только подойдя ближе, видишь, что поле живет. Фугасные снаряды вырыли большие, по нескольку метров в диаметре, воронки. В каждой такой воронке устроилось по нескольку – человек бойцов. Всего на этом поле целый батальон, ожидающий с минуты на минуту ввода в атаку.

Ночью и сегодня утром смерть искала здесь добычи. Сейчас люди пришли сюда сами и спокойно укрываются в могилах, которые приготовил для них враг. Кто постелил себе мягкое ложе из ветвей и листьев, кто дремлет просто на земле, завернувшись в одеяло, кто пишет письма родным.

Кажется безумной эта жизнь в двух шагах от линии, огня, вернее, под самым огнем, потому что артиллерия не стреляет чисто случайно и может направить сюда огонь каждую минуту. Но солдатами руководит нисколько не безумие, а здравый смысл обстрелянных бойцов. Артиллерия в данную минуту отвлечена другим объектом – стреляет то фугасными снарядами по батарее, то шрапнельными по ее персоналу. На склон горы она внимания не обращает. И поэтому хорошо использовать этот склон как место исходного положения для атаки. Конечно, с момента самой атаки огонь будет переведен сюда. Но тогда батальон уйдет дальше, ближе к противнику. Ничего не поделаешь, других удобств от врага не дождешься.

В одной воронке зазвонил полевой телефон. Командир послушал, поговорил, положил трубку, несколько секунд подумал и поднял бойцов. Поле ожило. Из ям поползли люди. Кое-кто спрятал в карман недописанные письма. Может быть, позднее их допишут.

21 февраля

На секторе Мората-де-Тахунья вдруг резкое ухудшение. Неожиданно там появилось около тысячи человек фашистской пехоты; после артиллерийской подготовки мятежники пошли в атаку, Здесь дрались батальон Листера и польский батальон. Мигель был с ними, они держались очень крепко, сдерживали противника метким пулеметным огнем. Все-таки они просили чем-нибудь подпереть их – хоть парочкой танков и водой. Поляки не пили с раннего утра, жара и жажда мучили их. Они послали троих бойцов за водой, но воды еще не было.

Мигель побежал за пригорок, сел в машину, помчался раздобывать какое-нибудь подкрепление. В полутора километрах, у развилки дороги, стоял совершенно целым броневик. Водитель разлегся на подножке и курил самокрутку.

– Чего ты ждешь? – крикнул Мигель. – Скорей вперед, вон за тот холм! Ты там нужен! Где стрелок?

– Стрелка нет. Машина испорчена. Мотор не работает.

– Что испорчено? Покажи. Я исправлю, я механик.

Он ничего не мог исправить в моторе. Но водитель поверил и испугался.

– Мотор не работает, потому что в радиаторе нет воды.

Мигель открыл пробку. Воды в самом деле не было.

– Ты сам выпустил воду, предатель! В двух шагах отсюда лучшие люди Испании и иностранные рабочие отдают свою жизнь за твою страну, а ты бережешь свою шкуру и ради этого выводишь из строя боевую машину!

Трясущимися руками Мигель вынул из-за пояса пистолет. У него все помутилось от злости. Водитель стоял с поднятыми руками, большой, курчавый, с бараньими глазами. Двумя пальцами он еще придерживал свою самокрутку. Кругом собралось несколько человек, они не препятствовали Мигелю. Все-таки он пересилил себя.

Сзади слышался разговор по-польски. Двое парней сопровождали ослика с крохотным бочонком воды. Мигель стал уговаривать их отдать воду для радиатора. Они колебались, потом согласились с ним. Бойцы страдают, но в эту минуту броневик лучше утолит их жажду.

Мигель сел за руль, мотор отлично работал. Поляки влезли в машину. Трогаясь с места, Мигель сказал водителю, стоявшему в слезах посередь дороги:

– Возьми ослика и доставь нам в течение одного часа воду вон туда, за холм, где стреляют. Если доставишь, я тебя посажу обратно на твое место. Если нет – ты дезертир, мы найдем тебя хоть на краю света.

Батальон встретил машину криками "Ура!". Парни объяснили, почему нет воды, и бойцы одобрили решение. Броневик открыл стрельбу из пушки.

Прошел час – парня с водой не было. Пришлось на двадцать минут вывести машину из боя, послать ее за водой. Еще через час все-таки пришел водитель с осликом. Он клялся и божился, что раньше прийти не мог. Ему ничего не сделали, но на броневик не пустили.

К закату солнца бой затих. Фашисты продвинулись на несколько сот метров, но в Морату не прорвались.

22 февраля

Высота Пингаррон много раз переходила из рук в руки. Она уже стоила обеим сторонам нескольких тысяч человек. Пять-шесть домов и отлогая, гладкая каменная плешь. Это все, из-за чего потеряно столько жизней. Но война не знает снисхождения. Пингаррон – ключевая позиция для всего восточного края харамского сектора. Кто будет ее хозяином, тот и будет командовать над большим участком реки. И вот тысячи снарядов, сотни тысяч пуль встречаются на пятачке меньше квадратного километра. Между домами и каменным холмом вырыт, уже никто не помнит кем, небольшой окопчик. Его поочередно занимают то фашисты, то республиканцы. Окопчик залит кровью, завален трупами, клочьями тел, изодранных артиллерийскими взрывами. Трупы невозможно различить, – только на одной, наполовину сохранившейся голове серьга в ухе говорит об Африке.

Захватывая Пингаррон, мятежники удерживают его особым, я бы сказал, чисто фашистским, методом: они подбрасывают сюда время от времени по одной роте. Когда рота почти полностью перебита, посылают другую. Когда сгорела вторая, посылают третью. Если республиканцы атакуют превосходящими силами, мятежники уходят, контратакуют несколькими батальонами. Захватив высоту, оставляют на ней один батальон и опять перемалывают людей, подбрасывая их роту за ротой.

Пока кипит борьба за Пингаррон, и республиканцы и фашисты стараются охватить друг друга на флангах. Идет довольно подвижное, маневренное сражение и тоже с большим кровопролитием. В последние дни дело доходило до двойных обхватов, части обоих противников чередовались, как в слоеном пироге.

Республиканская пехота и танки научились понемногу действовать согласованно и слитно. Несколько раз пехота ходила впереди танков, производя боевую разведку крупными подразделениями. Энергия и отвага танкистов опять и опять вдохновляют войска. По всей Хараме говорят о подвиге командира танка Сантьяго{13}, который один удерживал свою машину двадцать четыре часа. Прямое попадание снаряда убило водителя, тяжело ранило и контузило Сантьяго. Он впал в беспамятство. Танк остался между сторонами. Под вечер, видя, что республиканцы направляются к танку, чтобы вытащить его, фашисты начали снова стрелять и новым снарядом подожгли его. От ожогов раненый Сантьяго очнулся, выполз из танка, зарылся в землю и переждал пожар. Потом вернулся в танк и, изредка стреляя, дождался выручки. Его подобрали без сознания, и первый его вопрос, уже комиссару и санитарам, был: "Что с машиной?"

Почему-то больше всего за последние дни меня потрясла смерть молодого моториста Маноло, связного при танках. Как дух скорости носился он по дорогам и тропинкам. Всюду мелькало его круглое, запыленное, с белыми от пыли бровями и ресницами, милое лицо. В разгар боя, под ураганным огнем, он подъезжал к танкам, стучал и передавал в щель записку командира. Вчера его, смущенного, как ребенка, генерал де Пабло публично благодарил и премировал, а сегодня на рассвете, стремительно обгоняя чью-то машину, он разбился о дерево и умер через несколько часов с той же улыбкой усталого за день ребенка...

23 февраля

Бои на Хараме еще окончательно не утихли, но танкисты именно сегодня устроили празднество. Они пригласили к себе гостей.

Праздник начался с торжественного вечера в пригородном кино "Кукарача". Вопреки своему веселому названию это сырое, узкое, мрачное зданьице, с цементным полом, со скамьями вместо стульев, с зыбкой дощатой эстрадой. Зал приукрасили зеленью и портретами.

Публику хотели рассадить по национальностям, чтобы легче было переводить доклад и программу. Но это не удалось. Танкисты расселись экипажами – водители вместе с командирами машин и командирами башен. Они до того привыкли объясняться полусловами, полужестами в бою и на работе, что уже не чувствуют никаких препятствий во взаимном обращении. Им хотелось вместе попраздновать, как вместе они дрались.

В первых рядах посадили раненых. С ними было немало возни. Все раненые захотели присутствовать на спектакле и подняли по этому поводу страшный шум. Командир разрешил пустить только сидячих раненых. Тогда несколько лежачих срочно переквалифицировались на сидячих, – запротестовали врачи. Составили комиссию, вообще с этим было много споров и переживаний.

Сейчас раненые смирно сидели в первых двух рядах, сияя новыми, чистыми повязками. Генерал де Пабло сел с ними.

Комиссар части открыл собрание – тоненький, худенький испанец в темных очках; у него были больные глаза и неожиданно сильный, громовой голос.

Он говорил о стойкой, храброй борьбе, которую вели республиканские танкисты, обороняя свободную столицу испанского народа Мадрид и подступы к нему. О том, что в танковых войсках рядом с прирожденными испанцами мужественно, самоотверженно, беззаветно сражаются лучшие люди, представители рабочего класса других стран, пришедшие помочь испанскому народу защитить свою родину от фашистского нашествия.

– Они отдают нам свой опыт, свое умение, свою кровь и нередко свои жизни, – сказал комиссар. – Мы не забудем этого. Придет время – трудящиеся Испании вернут свой долг международному рабочему классу. Они помогут любому народу, который вступит в борьбу с чудовищем фашизма.

Взрослые и дети, мужчины и женщины, – страстно вскричал комиссар, преклоняются перед нами, танкистами! Взрослые и дети, мужчины и женщины делят с нами опасности и лишения боевой жизни!

При этом все машинально посмотрели на женщин и детей.

Дети были представлены пятнадцатилетним Примитиво – красивым, вихрастым мальчуганом, командиром башни из пятого взвода. Примитиво увязался за танками, когда они проходили деревню Галапагар. Сначала он разливал кофе, затем приспособился мотористом связи, а там вдруг выяснилось, что он отличный стрелок. Командир приказал учить его пулемету и танковой пушке. Его учили, научили. Сейчас при упоминании о детях Примитиво густо покраснел, склонил голову набок и, не разжимая губ, улыбнулся.

Женщины сидели все четыре в ряд. Старшая судомойка Фелисидад начала всхлипывать с того момента, как комиссар раскрыл рот. Другие две тоже подплакивали. Только санработник Лиза, в военной куртке, длинная, прямая, как палка, сидела с надменным лицом, выражая недоступность сентиментальным чувствам{14}.

Далее комиссар перешел к вопросам политической работы. Он указал также на особую важность гармонии духа и тела, на необходимость разумного отдыха и даже, добавил он с некоторой робостью, даже развлечений.

Его тревожила зияющая пропасть, к которой он приближался. На совещании делегатов взводов единогласно против его, комиссарского, голоса было решено ограничиться только одной официальной речью, а затем сразу начать обильную программу. Следовательно, после речи комиссара без всякого перехода начиналось пение.

Все-таки он закруглил речь на высоком уровне. Весь зал стоя аплодировал ему; он улыбался, худенький, измученный и счастливый, снял синие очки, вытирался платочком.

Затем на эстраду, в ногу топая тяжелыми башмаками, взошли сразу три конферансье – испанец, немец и серб. Они отсалютовали и объявили программу. Программа эта будет состоять из песен и аттракционов, все в исполнении товарищей танкистов. Песни будут о родине. У каждого из танкистов есть своя родина, и каждый по-своему ее любит, хотя далеко не во всех странах одинаково живется трудовому народу. Значит, будут песни о родине, а затем аттракционы – вот какая программа.

Испанский хор вышел на подмостки, он пел долго и с увлечением, перемежая общее пение сольными номерами.

Он пел звонкие астурийские песни, затем меланхолические каталонские, затем бойкие мадридские куплеты, затем пошло лихое андалусское щебетанье и больше всего фламенко – южные, полуарабские романсы с неимоверно высокими и долгими нотами, слушая которые аудитория притихает, как при акробатических трюках, и грохочет аплодисментами, когда нескончаемая нота все-таки кончается.

У Фелисидад сразу высохли слезы, она била, как хлопушками, толстыми ладонями и кричала: "Оле!"

Французы пели более сдержанно и грациозно, они одновременно не плясали, как испанцы, а слегка шаркали ногами и пристукивали чечеткой, брались по двое за руки и слегка кружились. При этом они корчили ужасно плутоватые и озорные рожи, от этих рож смех не затихал в зале. Они пели нормандские, затем савойские песни, потом лангедокские, очень похожие по языку на каталонские, потом они пели веселые парижские шансонетки. Их попросили в заключение исполнить "Карманьолу", и весь зал пел с ними.

Немцы сначала выступили с хоровой декламацией. Водитель Клаус предупредил, что декламация будет идти с некоторыми перебоями, потому что командир взвода Фриц, один из чтецов-солистов, на днях убит, когда вышел из танка, чтобы натянуть гусеничную передачу. Фрица будет замещать водитель Эрнст, но он не успел подготовиться и будет читать по бумаге.

Декламация прошла с успехом, только каждый раз, когда по бумаге читал свои слова Эрнст, все вспоминали Фрица, какой это был храбрый и честный человек; его буквально изрешетило пулеметным дождем; при нем нашли простреленное несколькими пулями карманное издание "Вопросов ленинизма" на немецком языке. Эрнст, видя взоры, обращенные на него, смущался и запинался: ему было понятно, почему так смотрят.

Сербы и болгары тоже пели свои славянские песни. Во время пения они стояли спокойно, задумчиво, слегка мечтательно. Зал подтягивал им, многие из их песен были хорошо знакомы. Они пели очень просто и притом с какой-то торжественностью. А потом вдруг все сменилось безудержной, буйной пляской; танцоры вертелись волчком, гармонь гремела, вопли восхищения заглушали ее, ветхая эстрада "Кукарачи" трещала под топотом крепких, молодых ног.

Отделение аттракционов прошло при высоком подъеме и активности публики. Водитель Эрнст работал с гирями. Оказалось, что у него великолепная мускулатура.