Текст книги "Не считая лет"

Автор книги: Михаил Созинов

Журавли

 
А я сегодня видел журавлей.
Они, построясь в клин традиционный,
наполнив тишину крылатым звоном
над пестрорядьем леса и полей,
летели молча в сторону заката.
И я,
оставив в борозде лопату
и от земли не отряхнувши рук,
взбежал на холм следить за их полетом.
Махать крылом – нелегкая работа.
Но древнее, загадочное что-то
и вечное почувствовалось вдруг.
Да, я смотрел
сквозь годы и века,
сквозь временные связи и пространства.
Пролетов журавлиных постоянством
был восхищен:
– Счастливо вам!.. Пока!..—
И вдруг увидел четко:
там, вдали,
где поднимался горизонта гребень,
не двигаясь, зависли журавли
и крыльями раскачивали небо.
Мне показалось:
небо там прогнулось
и стало много выше и светлей.
И вот с холма
я окунулся в юность,
в землянки, в грязь, в деревни без огней.
А немец прет!
Гудит аэродром.
Взлетаем, строим клин традиционный.
Бомбим, бомбим немецкие колонны.
А небо – выше, чище под крылом.
Война!..
И тут же, омрачая свет,
вошла тревога нынешнего века,
где снова угрожают человеку
косые тени ядерных ракет.
А человек рожден,
чтоб жить и жить,
любить, работать – золотая доля.
И слушать шум тугих колосьев ржи,
и видеть журавлей в осеннем поле,
и нянчить внуков…
Небо было чистым,
прозрачным и чуть-чуть голубоватым,
за лето отгоревшим.
И к закату
летели журавли.
Подобно искрам
сверкали крылья в солнечной дали.
Спасибо вам!
Спасибо, журавли,
за ваш полет!
Уверенное чувство,
чуть тронутое солнечною грустью,
меня переполняло, как прибой.
Жизнь беспредельна.
Рано ставить точку,
раз журавли спокойною цепочкой
бесстрашно пролетают над землей.
 

Дорога

 
Кого-то автобус
Позвал вдалеке.
Кому-то в лесочке откликнулось эхо.
А я все стою с дипломатом в руке,
смотрю на дорогу, которой приехал.
Не знаю, не знаю…
Но что-то не так.
Я ждал этой встречи с таким интересом.
А вышло все просто:
билет за пятак
и десять минут в дерматиновом кресле.
Я вымерял всю ее
тысячи раз.
А может, и больше —
считать не захочешь:
в распутицу, в зной и осеннюю грязь,
в крещенский мороз и февральские ночи.
Закрою глаза —
и пошел под уклон,
в овраге – на мостик, служивший без срока,
а там – через лес, через поле – в район,
и вот она – школа с крылечком высоким.
Как сладок с горчинкою
памяти дым
и ярки те дни: не забудешь вовеки.
Открытие первых земных величин,
открытье себя и в себе человека.
Бывало, зимой
угадаешь в пургу:
идти невозможно,
а встанешь – и крышка.
Себя ободряешь:
ведь ты – не мальчишка!
И снова шагаешь по пояс в снегу.
И каждый
не просто дающийся шаг
к взросленью и вере в себя приближает…
Теперь это —
десять минут и пятак.
А лучше ли это?
Не знаю, не знаю…
 

«Судить-рядить…»

 
Судить-рядить —
для нас не ново.
Умеет русский человек
дать прозвище, придумать слово:
как припечатает – навек!
Мой прадед
(пусть же ему пухом
земля) за силу кулака
в народе прозван был Обухом.
Забыли имя мужика.
Был крепок прадед.
Не обсевок,
не из разинь – в живом уме.
Пять мужиков и восемь девок
поднять и выкормить сумел.
Ладонь – лопата.
Грудь – столешня.
Глаза тяжелые – в упор.
Седой, косматый, лешим леший.
Попробуй с этаким поспорь…
Застрянет воз на косогоре:
мелькает кнут, мужик орет.
Обух присмотрится и вскоре
на недотепу чертом прет.
Кнут пополам.
Осмотрит клячу.
Возницу выругает: «Э-эх!..»
В оглобли встанет, раскорячась,
воз раскачает – и наверх.
В народе
крепко любят силу,
но по уму и делу – честь.
Обух – косить, все шли, косили.
Он по грибы – деревня в лес.
Вся жизнь его
была открыта,
как был открыт соседям дом.
К нему бежали за защитой,
шли за советом и судом.
Не ратоборствовал – не доля,
и атаманом не служил.
Из чернолесья делал поле,
болота тощие сушил.
Пять мужиков —
тут не подремлешь.
Строй, обживай – с тебя весь спрос.
Женил сынка – дай дом и землю,
потом к земле давай покос.
Не хвастаясь сермяжной силой,
не полагаясь «на авось»,
он к полю хлебному России
сумел добавить пять полос…
Обуха нет в живых давненько,
а на земле не стерся след.
Пусть не Россия —
деревенька
оберегает память лет.
Услышишь —
и не веришь слуху:
ведь через столько лет, друзья,
еще живут «покос Обуха»
или – «Обухова земля».
 

«Всю ночь…»

 
Всю ночь
откашливался гром.
На окнах вспыхивали шторы.
И по стеклу, и за стеклом
струился шорох, шорох, шорох.
Но явственно
со всех дорог,
от рощ, полей, от грядки каждой
катился облегченный вздох
с восторгом утоливших жажду.
К рассвету навалился сон,
сместив привычные границы.
Так материнская ладонь
ложилась в детстве на ресницы…
А утром
не было зари
и солнце потерялось где-то.
Но все живое изнутри
ликующе лучилось светом.
Исчез, как дым,
давящий зной.
Неторопливо, неуклюже
шел день, от радости хмельной,
довольно шлепая по лужам.
 

«Экзамен времени?..»

 
Экзамен времени?
Наверно.
Совсем подчистив закрома,
свои последние резервы
на оборону шлет зима.
Опять все лужи застеклила,
деревьям нашептала сны.
А днем заплачет перед силой
ее величества – весны.
Спешат
за солнечным потоком,
подвластные тревоге дней,
толчок ростка, движенье сока
и вздох разбуженных ветвей.
Не переспоришь
гимн весенний,
земной не остановишь шар.
В широком мире потрясений
живет раскованней душа.
В ней —
заостреннее причастность
и к трубной песне лебедей,
и к человеческому счастью,
и к человеческой беде.
 

Высота

 
Дух захватывало невольно,
только глянешь вниз с колокольни.
Сердце, где ты?
Лечу среди птиц.
Облака плывут у ресниц.
И, казалось,
немыслимо выше:
дым из труб, деревенские крыши
далеко под тобою,
там.
Открывались такие дали!
Мир качался и плыл.
Не тогда ли
поманила нас высота?..
Высота!..
Ты бежишь по кочкам.
Пузырем на спине сорочка.
А модель за витком виток
режет небо наискосок.
Высота!..
Строевой – до пота.
Подвело животы учлетам.
Только сердце твое поет
от короткого слова:
   –  Взлет!..
И смешны колокольни стали,
если крылья твои из стали.
Сразу видишь
Европу и Азию.
Выше только горит звезда.
   –  Что с тобой?
   –  Ну, хотя бы разик
вровень с нею, наверх,
туда!
…Три!..
…Два!..
…Пуск!..
В дюзах пламя – жаром.
Ты далек от земного шара.
Рядом звезды летят и тают.
   –  Сердце?
   –  Я с Луною на «ты».
…Будь же вечной,
жажда святая
покорения высоты!
 

Зарницы

 
Желтела рожь,
сбивались в стаи птицы.
Ночь напролет
тревожно, как призыв,
все вспыхивали
дальние зарницы
сюда не торопящейся грозы.
А в свете их,
в короткий промежуток,
распахиваясь,
продолжали звать
глубокие
и близкие до жути
такие откровенные глаза.
Не верилось,
не понималось просто,
что счастье —
только руки протяни…
Не дозвалась.
Ушла по сухоросу
неутоленной,
жаждущей земли…
Бежать бы вслед,
упрашивать остаться…
Когда зарницы
дальние дрожат,
мне кажется,
что это бьется счастье,
которого тогда не удержал.
 

«Ночь – впереди…»

 
Ночь – впереди,
ночь – позади,
ночь – маскировочным тентом.
Патрульный окрик.
Штык у груди.
Фонарик по документам.
Дождь на ощупь,
дождь наугад.
Шинели шеи мозолят.
Скользкий булыжник
рубит нога
новенькою кирзою.
Молчит старшина.
Молчим и мы,
друг к другу жмемся, салаги.
Гудок паровоза
из сочной тьмы.
Команда: – Прибавить шагу!
Сорок – в первый.
Сорок – сюда.
Скрипят у теплушек трапы.
Забота – одна,
и беда одна,
и поезд идет на запад.
 

Черемуховый вечер

 
Льет полусвет
черемуховый вечер,
прощально осыпая лепестки.
Иду в него.
Все кажется, я встречу
виновницу тревоги и тоски.
Ту девочку из школьной перемены,
из сумерек вторых счастливых смен,
что закружила ласточкою первой
в мальчишечьей распахнутой весне.
Темнели палисадники смущенно.
Доверчива была ее рука.
И весь поселок в кипени черемух
с рассветом розовел, как облака.
Он поднимался над знакомым краем,
он излучал неповторимый свет.
И вместе с ним, от счастья замирая,
мы плыли в бесконечной синеве…
Неправду говорят,
что время – лечит.
Но правду, что беду – ведет беда…
Когда цветет черемуха,
на плечи
ревнивые ложатся холода.
Я лишь рассудком
принимаю тропы,
ушедшие в немыслимую даль,
в осклизлые холодные окопы,
в транзитные глухие поезда…
Вступаю в ночь,
в ее прохладный омут,
но сердце
не умеет не искать.
А лепестки, упавшие с черемух,
все гуще оседают на висках.
 

Первый прыжок

 
Открытый люк —
и пустота под ним.
И нет опоры: воздух, свет и дымка.
А там земля —
со всем своим земным —
переводною детскою картинкой.
Игрушки-села,
ниточки дорог,
посевов и лесов цветные пятна.
Перешагни невидимый порог
в себе самом.
Так просто и понятно.
Натянут каждый нерв —
нельзя сильней.
Живое тело каждой клеткой, порой,
всем опытом, инстинктом, кровью всей
противится, с твоим решеньем спорит.
Сжимаешь зубы.
Сам себе:
…два…три!
Бросаешься, глаза закрыв, как в прорву.
И все, что есть и было там, внутри,
срывается и камнем давит в горло.
Невольно – ах!
А ветер бьет в лицо.
Где небо? Где земля?
Бросает, крутит.
Рукой окостеневшей рвешь кольцо.
И через вечность – встряска парашюта.
 

«И по памяти – черта…»

 
И по памяти – черта,
и на сердце – вмятина.
Он, Чита моя, Чита.
Госпиталь.
Приятели.
Обошла старуха смерть,
а рубцы – обносятся.
Только с Гитлера теперь
вдвое больше спросится…
По утрам – из печек дым.
Солнце сушит лавочки.
Тротуаром дощаным
моционю с палочкой.
Без нее бы мог.
Порой
так мешает, бросил бы.
Но она мне как пароль,
лучше всяких пропусков.
Патрули чеканят шаг:
кто, мол, там с девчонкою?
Летчик с палочкой?
Вот так —
топайте сторонкою…
По ненастью от тоски
заняты наукою:
вновь планируем броски
Конева и Жукова.
Артиллерии гроза
где-то в сопках клюнула.
Сразу – строгие глаза:
вспоминают, думают…
Мы успеем, ни черта,
к главному пожарищу.
А тебе – поклон, Чита!
Пропуск мой – товарищу!
 

Лётчики

 
Отбомбились…
Сели…
Зарулили…
И еще в своем не откипев,
мимо замолчавших эскадрилий
летчики шагают на КП.
Осторожно двигаются.
Вроде б
пробуют, а как она, земля?
Не болтает? В вираже не ходит?
Можно топнуть? Ноги не скользят?..
От подъема —
и до сей минуты
километр по ней и тот бегом.
А над нею в огненном маршруте
сколько их промчалось под крылом?
Летчики над ними,
стиснув зубы,
проходили сквозь зенитный вой.
Ожидая, а возьмет да врубит
в бомбы или баки за спиной…
Воспаленно
щурятся от света.
Солнцем их глаза налиты всклень.
Сложенные летные планшеты
бликами стреляют в ясный день.
Чуть вразвалку,
скинув шлемофоны,
ко всему вниманием полны,
двигаются, словно после грома
тишиной земли оглушены.
 

Солдаты

 
Лежат солдаты
после боя
и в наступившей тишине
не торопясь дымят махрою,
забыв на время о войне.
Разбросив руки,
каски скинув,
лежат, приняв домашний вид.
А на немецкой луговине
по-русски коростель скрипит.
Направо – крыши.
Черепица.
На ней закатный луч – огнем.
Ефрейтор сплюнул:
   –  Заграница!..
И помолчал.
   –  Переживем.
И сразу в памяти невольно:
ветряк, деревня, скрип телег —
земля, где радостью и болью
сердца прописаны навек.
 

«Ходил. Курил…»

 
Ходил.
Курил.
И звал.
Однако
молчали печи бывших хат.
Лишь одичавшая собака
метнулась тенью в лопухах.
Солдат не бросил пепелища.
Он вытоптал траву вокруг,
шалаш поставил для жилища
и приволок ржавевший плуг.
Вернулись женщины из лесу.
Старик пришел на огонек.
И пес калачиком пригрелся,
как сторож, у солдатских ног.
 

Полковник

 
Как маскхалат,
на обелиске
лежит пятнисто тень листвы.
Склонил полковник низко-низко
седую тяжесть головы.
А он
не кланялся железу.
В тех роковых-сороковых
он – без наград и без протезов —
водил в атаки молодых.
От Волги к Одеру
и дальше
могилами отмечен путь…
Корявые култышки пальцев
соломенную шляпу мнут.
Нет,
не успеть ему, пожалуй,
не хватит времени и сил
пройти дорогой битв, пожарищ
и постоять у всех могил.
Там плачут
дождики косые.
Плывет листвы печальный звон.
Лежат защитники России,
и в каждой – похоронен он.
 

«У него на лице морщины…»

 
У него на лице морщины
грубо выпахал оползень лет.
Под романовскую овчину
голова начала сиветь.
На ненастье тревожат раны:
смерть брала за горло не раз…
Весь подавшись вперед, с экрана
напряженных не сводит глаз.
Там в кустарнике минных взрывов,
задушив рукавицей стон,
в луже крови
на снежной гриве
умирает вторично он…
Зал застыл на едином вздохе.
Но врывается в этот миг
отголоском его эпохи
не сдержавшийся вдовий крик.
…Бред.
Беспамятство.
Пытки немцев.
Лагеря, овчарки – не счесть.
По ночам его душит Освенцим,
по утрам поднимает месть…
Да, артист, не видавший сраженья,
не видавший того бойца,
только силой преображения
заставляет стучать сердца.
Посерела
на скулах кожа.
В горле ком —
проглотить нет сил…
Он играет,
чтоб быть похожим
на солдата,
что просто жил.
 

Анкета

 
Читай построчно.
Делай вывод.
Сиди, домысливай ответ.
А прямо б:
жгла ему крапива
босое детство или нет?
А черный хлеб
с крутою солью
всегда ли шел через мозоли?
Кого согрел? Когда и где?
Кому и скольким одолжился?
Какому идолу молился?
Кого конкретно спас в беде?
Таких вопросов
нет в анкете.
И не узнаешь между строк,
как он живет с семьей? Как дети?
И много ли друзей сберег?..
Вопрос – ответ.
За строчкой – строчка.
Полуоткрытье, полужест.
Не человек, а оболочка
на нераспознанной душе.
Ответы – кратки.
До полсотни.
Построены в привычный ряд…
А человек – он как высотка,
которую не просто взять.
 

Граница

 
Пусть она условная,
но все же
существует многие века,
обозначив резкую несхожесть
двух живых частей материка.
Даже ливня родственные капли
делятся на этом рубеже:
те уходят в волжские объятья,
эти ищут долю в Иртыше.
Промелькнула каменная россыпь.
В ручейке вода бежит чиста.
Чувствуешь: уже стучат колеса
позвонком уральского хребта.
Где она?
Ищи ее глазами…
Теплый европейский ветерок
облака казаней и рязаней
гонит, как отару, на восток.
Обелиск
в лучах заката розов.
Мир вокруг – и каменист, и крут.
Только европейские березы
нам навстречу в Азию бегут.
Да косарь,
не покосясь на грохот
в спешке пролетающих колес,
не спеша из Азии в Европу,
как сшивая их,
ведет прокос.
Может быть,
когда-нибудь случится,
что по всей планете будет так,
и нигде не будет на границах
часовых,
таможен и собак.
 

Руки

 
Для дела,
а не для парада
живем.
…В карманы пиджака
он прячет руки, если рядом
лежит холеная рука.
Свои он называет «лапы».
Шрам перечеркивает шрам…
Тогда река рванула запань,
ломая бревна пополам.
А с баржами —
буксир навстречу.
Детишки, женщины…
Потом
он мог бы вспомнить ветер, вечер
и перевал, покрытый льдом.
А там, над пропастью,
машина
буксует и ползет назад.
Дымится лед,
дымятся шины.
А в кузове – глаза, глаза…
Он вспоминает неохотно,
он никогда не говорит,
как тонут тракторы в болотах,
как рвется трос,
как нефть горит…
Всегда один
бывает первым.
Когда схлестнутся смерть и жизнь,
когда отказывают нервы,
такой находится:
– Держись!..
В большой компании случайной,
в толпе,
шагающей не в лад,
мы эти руки замечаем
и почему-то прячем взгляд.
 

Снегопад

 
Словно рябь на воде —
то сильнее, то реже…
Снегопад целый день
тихий, ласковый, нежный.
Никуда не спешит,
никого не торопит.
Беззащитен, пушист
снег садится на тропы.
Я люблю снегопад
вот такой, беззаботный.
Он меня, словно брат,
провожает с работы.
И пока мы идем,
ожидаем трамвая,
мы без слов обо всем
говорить успеваем.
Я устал, говорю,
от себя, от начальства.
Он в ответ – не горюй,
все пройдет, не печалься.
Сколько в жизни утрат?
Сколько было тревоги?
– Хочешь, я до утра
замету все дороги?
И опять – ни следа,
начинай все сначала.
Снегопад, снегопад,
мне ведь этого мало.
Тех дорог? Никогда
ни единого шага —
не предам, не отдам
за великие блага.
Я для них был рожден,
там и смерть свою встречу.
Жадно слушает он,
соглашается, шепчет.
Говорю: виноват,
ты, дружище, не слушай.
Это твой искропад
растревожил мне душу.
Видишь: мал мой успех.
А хотелось так много:
говорить ото всех,
отболеть за любого…
Обострением чувств,
обещаньем надежды
льется светлая грусть
успокоенно, нежно.
 

«Все рвусь…»

 
Все рвусь,
но редко успеваю
встать раньше солнца.
Ночь как миг.
И в ней горит, не выключаясь,
зари привернутый ночник.
А если все-таки удастся
подняться в утреннюю тень,
в душе, похожее на счастье,
гнездится чувство целый день.
Идешь пружинистой тропинкой,
промытый свежестью насквозь.
В объятья просятся осинки,
березы не скрывают слез.
От радости хмелеют птицы.
Дымок цветенья над сосной.
И сладко пахнет медуницей,
и терпко – первой бороздой.
Смывает зимнюю досаду
едва наметившийся пир.
И знаешь, что немного надо,
а сердце просит целый мир.
 

«Мне вспоминается деревня…»

 
Мне вспоминается деревня
в час равновесья дня и тьмы,
когда несуетно на землю
нисходят сумерки зимы…
Я четко вижу:
мир старинный,
часов замедленная речь.
Стихали женщины, мужчины,
детишки занимали печь.
Невольно —
в сторону работу,
все недоделки – на потом.
Еще несказанное что-то
раздумьем наполняло дом.
Гудел таинственно подтопок,
метались блики на стене.
А в сердце скрещивались тропы
минувших и грядущих дней.
Вставала правда за плечами:
не изощряйся и не лги.
Тогда значительно молчанье,
вздох и касание руки.
Смывалась всякая условность,
все взвешивалось не спеша.
И если появлялось слово,
то обнажалась и душа…
А мы – все наспех:
любим, верим…
Нет, не спеши включать торшер.
Сядь рядом.
Помолчим. Проверим,
что за душой, что на душе.
 

Ливень

 
Ликуя молнией и громом,
он в настороженную тишь
ударил конным эскадроном
по звонкому железу крыш.
Отяжелев, пошел работать
с хозяйской щедростью,
с умом
и до седьмого сеял пота
густым серебряным зерном.
Потом притих.
Дождинки тоньше
летели.
И оборвались.
Внезапно появилось солнце,
и вспыхнул ярко каждый лист.
Но еще долго под окошком,
себя до капельки отдав,
совсем как в детские ладошки,
в кадушку шлепала вода.
 

Волк

 
У прорана,
в глубине распадка,
он лежит, забившись в краснотал.
Глубоко под левую лопатку
угодил губительный металл.
Шерсть его
ружейным пахнет дымом.
Дрожь пронзает тело вновь и вновь.
Он ушел, но гроздьями калины
по следам его ложилась кровь.
Здесь он был царем.
По-царски – много
крови проливал.
Но пересек
жизнью ему данную дорогу
по своим законам человек.
Волк глядит
сквозь заросли малины,
сквозь густые ветви ивняка.
А в глазах его непримиримых
затаилась смертная тоска.
И волчата тут же,
у прорана,
ощущая страшный дух свинца,
у него зализывают раны,
наливаясь злобою отца.
 

Лед-тощак

 
Было поздно судить-гадать,
где и как потерялась гать…
Всюду тонкий, на палец, лед,
на три пальца поверху – снег,
а под ними – болото ждет,
жадно чавкает в глубине.
Только шаг,
единственный шаг,—
с громом рушится лед-тощак.
Не могу побежать вперед,
не могу рвануться назад.
А болото сосет, сосет,
тянет,
пучится на глазах,
лижет мне патронташ и нож.
До зубов пробирает дрожь…
Где-то ветер
прошел стороной.
Тихо дрогнул вечерний мрак.
И завыл мой пес надо мной,
словно сердце рванул наждак.
Ой, любовь моя,
синий чад.
Ой, судьба моя, лед-тощак!
Закричись —
вокруг ни души.
До рассвета – сомкнется гладь.
Вот и смерть по кустам спешит.
То-то рада: подстерегла!
 
 
Я сто раз от ее косы
буйну голову уносил.
 
 
Был доверчив, наивен,
прост.
Пред тобою я – чист и прав…
– Ну, прощай, мой пес!..
Он подполз,
мертвой хваткой вцепился в рукав.
Упираясь в кочку, скуля,
стал тянуть из болота меня…
Опоздала, смерть,
я не твой!
Сапоги сняла – подавись!..
Я в лесу, на снегу, босой,
но готов сражаться за жизнь.
Буду жить,
не считая лет:
я собачьей болью отпет!
 

«Пенную, клокочущую брагу…»

 
Пенную,
клокочущую брагу
выплеснуло разом из оврагов —
безрассудно, яростно, хмельно.
Цветоносным маем пахнет терпко.
В пойме перепуганные вербы
ощупью отыскивают дно.
Половодьем света,
блеском, гулом,
каждою воронкой и волной
и меня, как вербу, захлестнуло,
замотало шалой новизной.
Я хожу
по тающим дорогам,
я ношу нетающей тревогу,
ожиданьем заливает грудь.
Бьется в окна голубая птица,
и туманов непросохших ситцы
ночью мне покою не дают.
На рассвете
жарко тянет вальдшнеп,
крыльями разбрызгивая высь…
Хоть на миг забудь, что будет дальше,
но весне и сердцу подчинись.
 

«Не девушке ли в скупости сердечной …»

 
Не девушке ли
в скупости сердечной
я сделал зло, не понимая зла?
Не роще ли редеющей?
Не речке ль,
что, обмелев, до моря не дошла?
Не замутил ли правды
пустословьем?
Не получил ли что-то не в черед?
Не растоптал ли редкое гнездовье
той птицы, что сегодня не поет?
Когда уверен,
что не тронут грозы,
и ты непогрешим,
и чист зенит,
легко пройти, и не заметить слезы,
и отвернуться сердцем от обид…
На росстани дорог
стою, как витязь,
вполне прозревший, без меча и лат.
Кому я сделал больно?
Отзовитесь!
Откройтесь – перед кем я виноват.
Без скидок
на условия и время,
все тот же – не силен, не знаменит
приму вину – мучительное бремя,
и постараюсь честно искупить.
 

Рапана

 
Приложи ее к уху
и стой:
в многослойном приглушенном хоре
ты услышишь, как бьется прибой
у нее в перламутровом горле.
Сколько лет
с безделушками в ряд
в этой комнате, тихой и сонной…
Как стеклянные, волны звенят,
и ревут штормовые муссоны.
Слышен склянок
отчетливый бой,
скрип грот-мачты в безбрежном просторе.
…Я вот так же
наполнен тобой,
как рапана пронизана морем.
 

«По-летнему зори лучисты…»

 
По-летнему
зори лучисты,
и август уйти не спешит.
Но первые желтые листья
срываются тихо с вершин,
на травы
в измятости волглой
ложатся к подножью берез.
Все дни своей жизни недолгой
прожили они на износ.
Все лето
ни грозы, ни ветры,
ни ливней тяжелый накат
не смяли их, рвущихся к свету,
тянувшихся вверх, в облака.
Царапнет
тревогою острой
паденья печальный обряд.
Не просто живому, не просто
уйти, не познав сентября…
Срываются листья покорно
и падают – жизнь протекла,—
бросают на отчие корни
последние капли тепла.
 

Новогоднее

 
…Слушай,
сделаем иначе:
сядем в поезд и – на дачу.
Сказка ночи, тишины.
Что возьмем?
Консервов банку,
чаю, хлеба полбуханки
и кусочек ветчины.
С электрички
в полвосьмого —
прямо в юность, в лес сосновый,
полный шорохов и снов.
Как снежком запахнет вкусно!
А какая воля чувствам:
ни огней, ни голосов.
Я уверен:
будешь рада
походить тропинкой сада
раз и два.
Куда спешить?
Шаг упруг. Сильнее плечи.
И тебя коснется вечность
очищением души.
Постоим
под синей бездной,
вспоминая строй созвездий,
позабытых так давно.
А когда-то изучали,
уходя в поля ночами
после взрослого кино.
А потом
растопим печку,
на столе пристроим свечку,
стол накроем без хлопот.
Без речей, без шумных тостов,
откровенно, тихо, просто
вспомним весь прожитый год…
А какое пробуждение!
Утро
словно день рожденья.
Снегом щеки обожжет.
Днем уже знакомой трассой
мы вернемся, как из странствий,
в новый город,
в новый год.