Текст книги "Под твоим небом"
Автор книги: Михаил Чернолусский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
В самом деле. Медицинское заключение начинается со слов: "В ночь на второе марта у И.В. Сталина произошло кровоизлияние в мозг (в его левое полушарие) на почве гипертонической болезни и атеросклероза". В этот же час начались и сбои в дыхании (так называемое дыхание Чейн-Стокса). Итак, паралич, стойкая потеря сознания и перебои в дыхании. Тяжелейшие симптомы. Допустимо, что врачам удалось оттянуть смерть лишь на несколько часов. И следовательно – не пятого марта, а третьего в 9 часов 50 минут вечера Сталин скончался.
Но нужны ли были правительству эти три дня молчания? Ответ прост нужны! Предварительными сообщениями о болезни первого человека в государстве надо было подготовить общество к страшной вести. Сейчас по истечении трех десятилетий уже в полной мере невозможно себе представить, что означало имя Сталина в советском государстве. Речь шла не о реальной смерти реального человека, а скорее о кончине мифического героя или даже божества. В течение долгих лет люди упорно воспитывались в духе безграничной любви к Сталину и этот человек в результате для нас стал началом всех начал, воплощением величайшей мудрости, светильником разума. Достаточно вспомнить, как народ отозвался на смерть Сталина.
Не станем подробно вспоминать отклики на смерть Сталина писателей, художников, архитекторов, людей творческих профессий. Эти отклики легко найти в подшивках газет. В них ярко отразилась любовь к Сталину и боль утраты. "Наш отец" – писал кинорежиссер М. Чиаурели. "Как внезапно и страшно мы осиротели!" – продолжал Михаил Шолохов. Из этих признаний, как из отдельных кирпичей, выстраивался высочайший нерукотворный постамент к памятнику великого вождя, который по словам писателя Ильи Эренбурга, шел "по гребню века".
Однако интереснее вспомнить, что говорили в дни тяжелого траура простые люди? Возьмем применительно к нашему повествованию слова колхозника и рабочего, а затем и ученого.
1. "Неужели это правда? Неужели товарища Сталина не стало? Нет, нельзя этому поверить – товарищ Сталин жив, он будет вечно жить в великих делах... он учил меня, он учил миллионы крестьян, таких, как я, строить новую жизнь." (С. Коротков, председатель колхоза).
2. "Каждый из нас, где бы он ни был, всегда думал, что нашей работой постоянно интересуется товарищ Сталин. И от этого хотелось трудиться еще лучше... Как только стало известно, что на Волге по инициативе товарища Сталина будет строиться самая крупная в мире Куйбышевская гидроэлектростанция, я решил ехать туда. Его планы – были наши планы." (Василий Клементьев, экскаваторщик "Куйбышевгидростроя").
3. "... Наступила заветная минута. В президиуме появляется Иосиф Виссарионович Сталин, такой родной и любимый. Вспыхивает овация. Она растет и ширится. Великого Сталина приветствуют на всех языках народов мира. Нет слов передать все то, что мы переживали в эти минуты. Я не чувствовал, как по моему лицу катились слезы радости. Сталин – бессмертен." (А. Грава, машинист-инструктор).
4. "Ушел от нас тот, кто дал счастливую жизнь сотням миллионов людей, – вождь, учитель, друг трудящихся, великий корифей науки... Все разделы науки – общественных и естественных – одухотворялись и будут одухотворяться учением, трудами Сталина." (Академик Лысенко).
Едины в горе. "Мы дети эпохи Сталина",– (Александр Фадеев)
Бессмертен. Гул толпы.
Вот и думай: разве можно в обстановке неземного преклонения перед личностью сразу ошарашить загипнотизированное общество трагической вестью? Правительство не решалось. Три дня постепенно подводили людей к тому, что столь внезапно произошло.
Бессмертен.
Оказалось, и трех дней было недостаточно для того, чтобы общественное сознание созрело в отчаянии своем для восприятия случившейся трагедии. Главное, поверить в бессмертие. Тогда смерть – возможна. Парадокс.
Андрей Баныкин в это утро, то есть в пятницу шестого марта, возвращался из Павшино, подмосковного дачного поселка в районе Истринского водохранилища. Здесь было гнездо Куропатки. Так в шутку называли дачу Александра Павловича Куропатова. Андрея привела сюда необходимость подписать несколько уже отредактированных статей для отправки их в Главлит. Куропатов по телефону почему-то попросил, чтоб с материалами к нему приехал Баныкин. Выяснилось, что Куропатов простудился на рыбалке (большой любитель подледного лова), залег в постель, лечится.
Всю дорогу до Павшина в электричке, Андрей размышлял, почему именно он понадобился главному редактору. Среди материалов, которые Андрей вез на подпись, не было ни одной его статьи. Вскоре выяснилось, что дело было не в статьях, а совсем в ином. На парткоме в конце марта предполагалось заслушать сообщение Куропатова по итогам работы отдела печати в первом квартале текущего года. И вот по предложению Лаврухина (не забывал шеф своего любимого подчиненного) – сбор необходимых материалов для такого сообщения решено было поручить Андрею. Поэтому-то Куропатов и надумал, не откладывая дело в долгий ящик, обсудить с Баныкиным, в каком направлении теперь им обоим действовать. Конечно, Андрей сразу понял, едва Куропатов заикнулся о сборе материала, что придется попросту говоря, написать доклад. Такую работу он исполнял уже не первый раз (писал тезисы и для самого Лаврухина), так что по сути к этой новости отнесся спокойно, хотя про себя чертыхался – надоело ему быть негром у начальства. Но он говорил себе "сам виноват" и терпел.
На даче в Павшино все вопросы обсуждались долго и обстоятельно. Потом столь же долго и обстоятельно они ужинали (с вином, разумеется), – так что пришлось заночевать.
Утром, когда он появился на станции, газетный киоск был уже открыт и Андрей купил "Правду"...
Газета лежала у него на коленях. Пораженный случившимся до того, что его охватило беспамятство, он не понимал откуда он едет, куда и зачем. Смотрел в окно быстро несущегося вагона, за которым мелькали домики с разноцветными палисадниками, деревья, фигуры одиноких людей. "Как же это?" – спрашивал он себя, хотя понимал, что задает себе глупый вопрос. Любой человек – идет, идет, вдруг упал, инсульт, инфаркт, что угодно и конец. Но тут же возражал себе: с любым человеком в любую минуту может случиться что угодно, это вполне допустимо. Но с любым человеком, а не со Сталиным.
Слез мало, – замечает он. А все – слова, слова, слова. И это пугало. Даже искренние слова кому-то нужны, не мертвому же. Казалось в смерть Сталина народ не имел права поверить. Почему, однако? Ведь было сообщение, что Сталин тяжело болен. В том-то и дело: болеть Сталин мог, умереть не может, ибо Сталин – это не просто человек и не только вождь. Сталин – это Понятие, это Способ жизни, утвердивший себя после Отечественной войны, казалось, навсегда.
Андрей, взяв в руки газету, еще раз взглянул на портрет человека в маршальском кителе, со звездочкой на груди. Волевое, даже красивое лицо с морщинками у глаз, с густыми надежно откинутыми назад волосами. Не позирует, стоит спокойно, пальцы правой руки за бортом кителя. "Но почему "Понятие"? – думал Андрей. – Вполне реальный конкретный человек". Два ответа, что умер вполне реальный, конкретный человек и умерло Понятие – не укладывались в одном слове – Сталин. А может, существовало два Сталина и вот один из них умер – Сталин-человек, а Сталин-Понятие, Явление, История остался? Этот ответ показался убедительным. Но надолго ли этот второй, не ушедший из жизни Сталин, теперь сохранится? Да и сможет ли он вообще существовать в одиночестве, без первого – себя?
И тут поймал себя на том, что ему обидно за Петра. Да, конечно, понятно, вождь и работяга-ученый, мало кому известный. Но разве не выравнивает смерть умерших?
В электричке было мало пассажиров. Андрей обратил внимание на двух впереди сидящих женщин. Одна была в светлом платке, по-деревенски повязанном узелком на шее, другая в черной шляпке с пером. И хотя Андрей видел лишь затылки женщин, а не лица, он слышал тем не менее их разговор. Говорила больше та, что была в светлом платке.
– Этакая сила в смерти... Господи. Такого человек смела... Осиротели мы, Петровна, осиротели... Подумать страшно – как дальше-то жить? Не запутаемся ли без него-то в государстве?
Та, которая была в шляпке, Петровна, молча кивала головой и, казалось, плакала.
Андрей попытался представить себе лица женщин. Говорившая, что "мы осиротели" – казалась ему круглолицей курносой крестьянкой, а плачущая Петровна в шляпке – старая интеллигентка-учительница с седыми волосиками над верхней губой. На первой же остановке обе женщины поднялись и вышли из вагона. Андрей успел заметить их лица: женщина в платке оказалась морщинистой, тонкогубой и длинноносой, а та, что в шляпке – была абсолютно седая с крохотным добрым лицом и заметно трясущимися руками.
Он подумал: старухи немало на своем веку пережили горя и потерь, а так царапнула их эта смерть.
Прошли минуты.
В его сознании из женского разговора зафиксировалось еще одно слово осиротели. Да, он явственно ощущает свое сиротство и одиночество, наверно, еще и потому, что совсем недавно потерял Петра.
"На самом деле, черт возьми, один, как в поле кол... Не назовешь ведь тетку близким человеком. А кому же еще, кроме тетки, ты свой, родной человек? Чью душу согревает мысль, что ты, Андрей Баныкин, существуешь в мире?" Ответа не было, потому что не было таких людей.
И вдруг сердце его кольнуло. Он даже привстал от внезапно озарившей его мысли. Есть! Есть изумительное существо на свете, которому он дорог. Есть! Это – Павла.
Андрей так разволновался, вспомнив Павлу, что поднялся с места и потянулся за своей новой коричневой шляпой, что лежала на полке. Хотелось тотчас покинуть электричку, чтоб не сидеть на месте, не бездействовать. Но глянув в окно, понял, что еще не Москва. Они ехали опять мимо какого-то дачного поселка. Он сел на место...
Павла! Только сейчас он ощутил как много они друг о друге знают, какие они в сущности давние друзья. Все то радостное, яркое, свежее, что увидел и пережил Андрей за короткие дни на Куйбышевской ГЭС, знает Павла, из знакомых – одна Павла! А он? Разве не один он пока посвящен в ее заводские дела, такие сложные для нее и важные? Это одна их общая тайна. Не надо говорить уже о том, что Петро любил и ее, Павлу, и Андрея! "И как это мы, зная друг друга, существуем друг без друга?" Как это он, Андрей, прошел мимо ее большой любви? Вечное притворство, игра в жизнь, вместо самой жизни. "Да, да! Она, только она – моя жизнь! – восклицал про себя Андрей. Все теперь так ясно!.. Почему это вполне очевидное открытие я не сделал для себя раньше?! Болван, самовлюбленное ничтожество!"
Он больше не мог сидеть на месте. Не терпелось сойти с электрички. Зачем, что последует дальше, он пока в деталях не знал. Знал лишь, что следует срочно что-то предпринимать, что надо действовать, чтобы не потерять Павлу. Как именно, он должен поступить, что конкретно сделать – он сообразит потом, а сейчас главное было выскочить из этого движущегося бездействия.
Раздражали дома, постройки, мелькающие за окном, раздражала рукоятка автостопа на розовой стенке между окнами и совсем уже бесили непрерывно хлопающие двери, ведущие в тамбур, пассажиры на передних сиденьях, переговаривающиеся между собой, как те две недавно покинувшие вагон старухи. "Все о Сталине, о Сталине", – думал Андрей. И вдруг, сам того не ожидая, он вспылил: "А мне-то что? Что мне-то?.. Я жить хочу! Жить!"
Словно в ответ на это горячее восклицание, электричка сбавила ход. Приближалась Москва.
Позабыв на полке шляпу, Андрей чуть ли не бегом кинулся в тамбур.
На второй и третий день смерти Сталина Андрей несколько раз звонил на квартиру Макара Зацепина. С единственной целью – узнать почтовый адрес Павлы. Ситуация ему самому казалась странной: отлично знает, где Павла работает, живет, стоит перед глазами белое общежитие на окраине города, а послать письмо не может – записал в Ставрополе адрес на клочке бумаги и потерял этот клочок или, возможно, даже выбросил. Он воспринимал теперь это как зловещее предзнаменование. "Выбросил... выбросил", – не покидала его мысль.
На звонки из квартиры Макара никто не отвечал. Тогда Андрей позвонил Люде, но и ее телефон молчал. Он понял – Зацепин на даче. А где же Люда? Неужели с детьми уехала к матери в Среднюю Азию, даже не предупредив об этом друзей?
Андрей нервничал. Дачного телефона Макара он не знал. Так не раз в его жизни бывало: не запишет чей-либо телефон, на всякий случай, а вскоре как раз этот "всякий случай" ему и потребуется. Надо сказать, предчувствие его обычно не обманывало, внутренний голос подсказывал – запиши, запиши этот адрес, телефон, но он почему-то часто поступал вопреки собственному предчувствию, то есть так, как ему не следовало поступать. Его мать, помнится, нередко с ехидцей говорила об отце – "сам себе враг". Вот и Андрей – сам себе враг.
В конце концов, в растерянности не зная, что предпринять, Андрей пошел к Куропатову с заявлением, в котором просил послать его снова в командировку на строительство Куйбышевской гидроэлектростанции, чтоб собрать, как он написал, дополнительный материал, необходимый для очерка.
Бледнолицый Куропатов (он поспешил выйти на работу, встревоженный внезапными событиями), прочитав заявление, снял со своего тонкого носа очки и удивленно пожал плечами:
– Куда ты торопишься, Баныкин? Давай прежде похороним товарища Сталина. Разве ты не видишь?
Андрей не понял – чего он не видит. Толпы людей, идущих к Колонному залу прощаться с великим вождем? Но попрощается ли он с покойным, не попрощается – разве от этого что-либо изменится?
Впрочем, он, должно быть, чего-то действительно недопонимает. Эти три дня живет как в тумане. Его охватил страх за Павлу. Не может освободиться от мысли, что теряет ее навсегда. Вряд ли она простила ему дурацкое поведение прошлым летом на берегу Серебрянки. Но он пытался себя успокоить. Страх, родившийся в его душе, идет от всеобщего страха всех за все. Этот страх в эти дни висит на страной, он вызван смертью Сталина. Страх всех за все как бы повис на людьми. Что будет дальше? Людям будущее без Сталина не представлялось. И пока он, покойный, лежит в Колонном зале – это еще день сегодняшний, привычный, день вместе с ним. А куда и как идти без него? Кто поведет? Это тоже был вопрос вопросов. Никто не говорил себе – почему народ должен обязательно кто-то вести? Все лишь спрашивали – кто поведет? И не очень пока доверяя этому "кому-то", спешили к Сталину, пусть к мертвому, диктатору. Но другого пока не хотели, не признали бы.
Над всей Москвой плыли звуки траурного Бетховенского марша. Казалось, даже пышные весенние облака, проплывающие над столицей, разбухли, пропитавшись звуками этой музыки. Андрею вспомнился портрет Бетховина, сердитый волевой взгляд композитора.
Лишь в день смерти Сталина Андрей понял, что может самым дорогим заплатить за прошлые свои метания и грехи. Страх народа за свою дальнейшую судьбу передался и ему.
Народ, думал Андрей, сегодня это я. Это один человек.
В обеденный перерыв, устав от безрезультатных телефонных звонков, от спора с Куропатовым, он решил пройтись по улице, побыть одному. И как это не раз уже бывало, – вскоре оказался у Донского монастыря.
Устав от размышлений, он вошел на территорию кладбища, опустошенный. Прошел по привычке мимо разобранной Триумфальной арки с заплесневевшими, в беспорядке лежащими плитами, мимо старых заброшенных могил с поржавевшими крестами и остановился возле памятника Гоголю. Еще не скоро перевезут памятник во двор дома на гоголевском бульваре, где умер великий писатель. Одинокая фигура великого поэта, сгорбившегося под тяжестью страданий – так гармонировала видам заброшенного кладбища, что Андрей, впервые этим поразившись, остановился в тишине, чтоб не слышать шорох собственных шагов. Вот оно – прошлое. Но ведь и настоящее. Обрадовался, словно понял наконец, что не все смертно, как бы этого и не хотелось кому-то...
Он подумал, что рано замолк, устал от звонков, от ожидания, что надо бороться, что всякий конец – это очевидное начало для того, кто любит и не стоит на месте.
Эту мысль, родившуюся на кладбище сейчас, сию минуту он воспринял как приказ самому себе и решительным шагом пошел прочь из монастыря, все убыстряя и убыстряя ход.
Напротив монастыря увидел телефон-автомат и кинулся к нему. "Конец это начало", – повторил он про себя с улыбкой, отвергая мысль, что с нехорошего места звонит.
В трубке послышался чуть низковатый, но довольно приятный женский голос.
– Алло!
Андрей замялся – не туда попал.
Женский голос повторил:
– Алло! Слушаю... Вам кого?
Андрей повесил трубку. Подумал: "Нет, не может быть!.. Не может быть!.." Но тут же снова набрал номер телефона.
– Алло, – опять ответил ему тот же женский голос.
– Павла, это вы?.. Павла? – робко произнес Андрей, вдруг почувствовав, как бьется его сердце.
– Кто ее спрашивает?
– Павла! – повторил Андрей.
– Андрей, это вы?.. Вы, Андрей?..
Сердце его радостно забилось. Приехала! Приехала!.. Почему только этот старый, мало кому известный в Москве автомат мог сообщить Андрею столь радостную весть?
Позвони Андрей Зацепиным буквально тремя минутами позже – он бы опять никого не застал дома. Павла и ее отец спешили к Белорусскому вокзалу, где формировалась колонна министерских работников, направляющихся к Дому Советов.
На вопрос Андрея – "как нам встретиться?" Павла рассмеялась.
– Вы не знаете к нам дорогу?
– Я имею в виду – как побыстрее встретиться? – уточнил Андрей. – Мне тоже ехать на Белорусский?
Павла помолчала.
– Нет... Знаете, что? Обратно, с Колонного, я пойду в сторону рынка, к Трубной. Там мать собирает кой-какие вещи у дяди Феди на квартире, чтоб переслать их в деревню. А отец уезжает куда-то на совещание. Понимаете?
– Не очень. Где же вас встречать?
– Я же говорю – на Трубной. Давайте в начале Цветного бульвара, там мы не разминемся.
– Договорились. Через час я буду на Трубной.
– Это рано. Давайте – через два. – И, чуть помолчав, спросила. – А вы, Андрей, уже были в Колонном?
– Нет. Пойду после нашей встречи...
Но встретиться с кем-либо в центре Москвы в последний день прощания со Сталиным оказалось делом почти невозможным.
Весь центр и даже более того – все улицы лучами убегающие за пределы Садового кольца – были забиты толпами народа. С высоты птичьего полета, вероятно, этот поток людской массы, отороченной белыми крышами домов, казался ручьями, стекающими в одно огромное мутное озеро, образовавшееся вокруг ничем не примечательного внешне маленького дома в центре, недалеко от Кремля.
С каждым часом водоворот толпы нарастал. Никто не знал, что это обернется большой бедой. Хоть предвидеть эту беду было не так уж трудно. Дело в том, что поначалу с утра регулировалось лишь движение колонн, стекающихся к Дому советов, а не поток людей, выходящих из Дома, после прощания и в отдельных районах стали образовываться людские пробки, возникающие от смешения встречных потоков.
Андрей это быстро понял и стал волноваться. Он видел, что люди возвращающиеся с центра, с Петровки, подолгу топтались на месте, так как их сбивали люди, текущие с Самотеки по Трубной, чтоб повернуть налево и идти к центру.
Столкновение людских масс нарастало, человеческая "пробка" расширялась и густела.
Вскоре заметила это и милиция. Была срочно вызвана колонна военных грузовиков. Машины на маленькой площади выстроились так, чтоб разрезать один людской поток на два, – на тех, кто двигался от бульвара направо и вниз к центру, и на тех, кто поднимался вверх к Пушкинской. Впрочем, через Пушкинскую, по улице Горького тоже тек плотный поток колонн в направлении к центру, к Кремлю, и как уж там на стыке предполагалось регулировать эти встречные движения вероятнее всего с утра никто не знал, а когда днем спохватились и стали размещать повсюду грузовики, чтоб рассредоточить массы и разбить потоки – то было уже поздно. Опоздавшее стремление навести на улицах порядок породило еще больший беспорядок.
Андрей прижался к бульварной решетке, стоял и с ужасом думал, что в этой адской толчее он прозевает Павлу. Когда появились грузовики, которые как бульдозером разрезали густую толпу растерявшихся людей, Андрей взглянул на свои часы и понял, что Павла уже должна подходить к установленному месту.
Прождав еще несколько минут, он позвал:
– Павла! – И еще раз. – Павла! Павла!
Павла не ответила. Тогда он не размышляя более ни секунды, подбежал к крайнему черному дереву, подскочив, ухватился за скользкий от растаявшего снега сук, подтянулся и быстро взлетел наверх, боясь как бы кто-либо не схватил его за ноги.
Тяжело дыша от быстрого кошачьего броска, он стал всматриваться вниз, уверенный теперь в том, что если Павла появится, то сразу заметит его, ибо толпа не проходила, а, казалось, кружилась вокруг дерева.
– Обезьяна, смотрите!
У Андрея горела правая ладонь. Он взглянул на руку и увидел запекшуюся кровь. "Ладно, чепуха". Он хотел еще раз громко крикнуть – "Павла!", но подумал, что это лишнее и так увидит ее.
Тут до его слуха долетело – "Помогите! Помогите!" И сразу другой голос: "Спокойнее, граждане! Бараны, что ли?
Андрей стал всматриваться туда, где кто-то звал на помощь. Но толпа бурлила, и нельзя было увидеть кричащего.
И вдруг он услыхал вполне отчетливо:
– Андрей!.. Андрей!..
Он сорвался со скользкой ветки и упал на свободный клочок земли возле дерева, как раз там, откуда его звали. Быстро выпрямился и увидел, что перед ним белобрысая школьница с короткими косичками. У нее дрожали побелевшие губы. Один рукав коричневого платья с белым воротничком был полуоторван. Андрей схватил ее за руку, чтоб не оттеснила толпа.
– Рядом с тобой была девушка. Где она? Ну, такая черноглазая... Школьница старалась освободить руку.
– Пустите меня.
– Где девушка, спрашиваю? Ты меня слышишь?
– Не было никакой девушки. Пустите меня!
– Как же не было. Ну, только что.
– Вам показалось. Я слышала, вы кричали, а ее не было.
Андрей прижался к холодному дереву и стал высматривать в толпе Павлу... Бледные лица, полные ужаса глаза. Крайние, работая локтями, упирались перед самой бульварной оградой, а за оградой были тяжелые грузовики, преградившие дорогу, там тоже была толпа, очевидно, требующая дорогу вверх по бульвару.
Беспомощные, не знающие что делать лица.
"Слава богу, Павла, увидев что твориться, не пошла на Трубную, остановилась где-то там, за Колонным залом. Слава богу" – решил он.
Теперь надо было выбираться самому из этой ловушки.
– Иди за мной, – сказал он школьнице. – И смотри, чтоб не оттеснили.
Он услыхал дикий крик за собой, но не оглядываясь протянул вперед свободную руку и таранил ею толпу, как резаком, увлекая за собой школьницу.
Возле грузовиков было посвободнее. Стоящие у машин цепочкой солдаты размахивали руками, показывая куда людям двигаться. Андрей понял, что они оказались в потоке, направляющемся по Петровке, то есть к центру. Тогда Андрей, остановившись возле веснущатого солдата, попросил:
– Друг, пропусти!.. Нам в обратную сторону.
Солдат с трудом остановил на Андрее свой взгляд, привыкнув, видимо, уже, не различая людей, следить лишь за движением толпы, и отрицательно покачал головой:
– Проходите... проходите! – Но, взглянув на бледное перепуганное лицо школьницы, поправил на голове шапку и молча посторонился. Они пробежали между двумя грузовиками на другую сторону площади, где однако столь же беспорядочно двигалась толпа.
Но на счастье Андрея увидел узкий свободный проход, тянущийся вдоль ограды, и они кинулись туда, расталкивая замешкавшихся прохожих, не знающих, в какую сторону идти. На глаза попалась молодая женщина со сползшим на затылок темным платком. На руках у женщины был трех-четырехлетний притихший бледненький мальчик.
– Гражданка, вы с ума сошли! Назад! Назад! – прокричал Андрей, не останавливаясь, увлекая за собой школьницу на свободный пятачок асфальта. А женщина шла и шла, как завороженная, уже, видимо, не понимая, куда она идет и зачем...
У ограды, откуда ни возьмись, рядом с ними появился парень в белой косоворотке, со смешным рыжим хохолком, растущим, казалось, не на голове, а на лбу. Парень ничуть не был растерян, а, напротив, улыбался. Он по-приятельски весело подмигнул Андрею.
– Слышь, айда дворами! А тут,– он кивнул на людской поток, текущий по мостовой,– до вечера толкаться будешь. Да еще на блатняг нарвешься.
– На каких блатняг?
– А которые по карманам шуруют.
– Это ты брось! – возмутился Андрей.
– Чего брось? Чего брось? – Рыжий взглянув на школьницу, не договорил. Видимо, перепуганное лицо девочки подтолкнуло к действию. – Ну, рванули?
– А как же? Там – дома. Что, не видишь? – Андрей показал на двор, где было несколько мелких построек.
– Это сараи. По крышам пробежим. Айда! – И парень побежал первым.
Они с легкостью первоклассных спортсменов, пробежав пустой двор, забрались на уже местами высохшие, без снега крыши и, то приседая на четвереньки, то вприпрыжку, с грохотом пронеслись по крыше одного сарая, другого, потом снова бежали двором и снова по крыше вдоль стены высокого здания.
Наконец, рыжий спрыгнул с последнего то ли склада, то ли гаража, махнул Андрею рукой, крикнул "Цирк, братцы, цирк!" и побежал дальше.
Они остановились. Андрей сразу понял, что улица, на которую их так геройски вывел рыжий парень, тянулась перпендикулярно магистрали, по которой текли народные массы. Это спасение.
Над их головами проплывали тучи, разбухшие от весенних испарений.
– Спасибо вам, – сказала школьница, поправляя на плече полуоторванный рукав. – Меня мама не пускала, а я вот...
– Как тебя зовут?
– Рая. – Повторив "Спасибо", она побежала, да так быстро, словно ее кто-то преследовал.
– Куда же ты? – крикнул Андрей.
– В метро.
И ему туда же. Но прежде надо было позвонить Павле, может она уже дома.
Автомат оказался поблизости. На звонок никто не ответил...
Он не пропускал ни одного автомата по дороге в метро. Знал, что это глупо, но ничего не мог с собой поделать.
Уже в метро решил позвонить Люде.
Да, Люда знала: Зацепины, вернувшись из Колонного зала, собирались на дачу.
– А тебе кто нужен? – Андрей не ответил. – Знаешь, соседка рассказала, что это издевательство над людьми, а не прощание с покойным. Ужас. Хорошо, что у меня дети, а то бы и я, дура, понеслась.
Слушая Люду, Андрей думал, что не могла Павла, не дождавшись его звонка, поехать на дачу. Если только поторопили родители. Значит, надо ехать на дачу. Неспокойно было на душе. Петр как-то говорил ему название дачного поселка, но Андрей пропустил мимо ушей, – что ему дача Макара. Братья живут недружно, ему там просто глупо появляться. Он позвонил еще раз Люде, чтоб узнать адрес дачи.
– Андрей, не буду расспрашивать, что беспокоит тебя. Кажется, догадываюсь. Но ты пойми – сейчас очень трудно разъезжаться. Станции метро набиты народом. Надо подождать. На ночь глядя, ехать в такую даль. На одной электричке час езды, да там еще автобус. Что как ты поедешь, а Зацепины появятся дома? Завтра Макар выйдет на работу, звони ему. Запиши телефон.
Телефон Макара Андрей знал и согласился с Людой подождать до завтра.
Но домой на Пресню не поехал, спустился вниз и сел на единственную в вестибюле лавочку. Сидел, закрыв от усталости глаза, и слушал как шумят электропоезда...
Только на следующий день Макар нашел свою дочь в больнице Склифосовского. Толпа ее сильно прижала к ограде на Страстном бульваре. Состояние тяжелое.
Андрей помчался в больницу. Он не даст умереть Павле. Не даст.
