Текст книги "Повесть о двух головах, или Провинциальные записки"

Автор книги: Михаил Бару

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Пучеж

От старого допотопного Пучежа мало что осталось. Когда в пятидесятых решили устроить в тех местах Горьковское водохранилище, жители соседнего с Пучежем Юрьевца написали письмо Сталину. Просили не затапливать. Жители Пучежа ничего не писали – то ли надеялись на то, что как-нибудь все само собой рассосется, то ли знали, что надеяться не на что. Потому и остался от старого города лишь небольшой участок под названием «Завражье» с полуразвалившимися домиками. Весь остальной старый Пучеж, все его четыре сотни лет истории, находятся на дне водохранилища и в городском краеведческом музее, в квартире на первом этаже пятиэтажного жилого дома по улице Советской.

Остались берестяные короба, туески, расписные донца прялок, на которых умельцами из Городца изображены девичьи грезы в виде прекрасных женихов с усами, в костюмах, лихо заломленных фуражках, на резвых рысаках, и по краю цветочки, голубки, снова цветочки и снова голубки. На одном из донцев написано: «На часы не смотри – папиросочку кури».

С тех пор много воды утекло в Волге, но девичьи мечты не претерпели существенных изменений. Что же до возможности курить папиросочку и не смотреть на часы… Хоть я и не девица вовсе, а завсегда и с удовольствием.

В соседней комнате за стеклом лежат маленькие пушечки, которые устанавливались на купеческие суда для защиты от разбойников, и к ним горсть ядер размером с крупные фрикадельки. Тут же рядом висит и орудие труда противной стороны – кистень.

Чуть дальше висит несколько фотографий – купеческий ресторан на набережной и угол дома, кирпичи которого протерты веревками бурлаков. Дом стоял как раз в том месте, где Волга делала поворот. Бурлаки заходили за угол и тянули чалки (так правильно назывались бурлацкие веревки) за собой… Сейчас бы эти кирпичи туристам трогать. Придумать бы легенду о том, что тот, кто коснется этих кирпичей, будет всю жизнь лямку тянутьсильным и выносливым, как волжский бурлак. Вот только для того, чтобы их коснуться, надо быть водолазом. Все это теперь на дне водохранилища. А может, и на дне нет – перед затоплением многие здания разрушили.

Если уж составлять подробный реестрик остатков допотопного Пучежа, то надо в него вписать десяток толстенных железных гвоздей с большими шляпками, медные, начищенные до блеска наконечники пожарных брандспойтов, книжечку устава общества трезвости, пустую бутылку из-под «Московской очищенной», почтовые разновесы позапрошлого века, жестяную коробку монпансье московской фабрики Жукова, коробку из-под самарской ореховой халвы торгового дома Косолапова и Решетникова, бензиновую зажигалку времен Первой мировой, лампочку… нет, лампочка уже из другой, послепотопной жизни. Строго говоря, и та, послепотопная, жизнь тоже закончилось. Какая теперь жизнь – сам черт не разберет. Если составлять подробный реестрик остатков… льнопрядильная фабрика, устроенная еще в позапрошлом веке промышленником Сеньковым, приказала долго жить; еле дышит маленькая строчевышивальная фабрика; зарплата научного сотрудника музея вместе со «стимулирующими надбавками» составляет четыре тысячи триста рублей в месяц. Это если цифрами, а прописью – просто пиздец, причем такой полный, что ему уже пора лечиться от ожирения. Директор музея в тот день, что я в нем был, с самого утра бегала в администрацию и к местным бизнесменам выпрашивать хоть немного денег на то, чтобы устроить праздничное чаепитие ветеранам в музее. Не выпросила.

В третьем и последнем зале увидал я выставку репродукций картин Рериха. Музей устроил ее для школьников. Самое сложное, по словам музейного сотрудника, уговорить учителей, чтоб они приводили детей на выставку. Неохота учителям этим заниматься. Мало того что надо детей привести, так еще и собери с них по десять рублей на билет.

Перед выходом из музея заприметил я картину. Мужики и бабы с мешками на спине бредут куда-то под палящим солнцем по берегу Волги. Оказалось, что картина эта написана аж в восемнадцатом году. Мужики и бабы – мешочники. Набивали они мешки хлебом и подавались в Петроград или в Москву.

Меняли хлеб на нитки с иголками, швейные машинки, патефоны, примусы… Теперь в Москву едут налегке, без мешков. Без хлеба едут. В надежде на него заработать.

Перед тем, как сесть в машину, чтобы уезжать, я зачем-то обернулся и увидел, как экскурсовод мой вышел на крыльцо и закурил. В руках он держал старую жестяную банку из-под индийского кофе, в которую стряхивал пепел. Такие банки я помню еще по временам моего советского детства. Видимо, Пучеж такое место, где хорошо сохраняются жестяные банки. Когда-нибудь и ее кто-то найдет и поместит в музей. Если ничего другого от нас не остается – так пусть хоть пустая банка…

* * *

Теперь, в ноябре, на Пироговском водохранилище под Москвой – неуют, голые черные кусты, ивы, мокрые вороны и пустые пивные бутылки на прибрежном песке. Зато весной, когда растает лед и на поверхности воды появятся первые, еще маленькие, на один укус, румяные пирожки с капустой, яйцами и сливовым повидлом, когда бесстрашные мальчишки станут подталкивать их длинными палками к берегу, отгоняя при этом криками голодных грачей и чаек, или собирать с лодок сачками для бабочек, когда в каждом доме запоет закипающий чайник и заварится свежий индийский или цейлонский чай, когда от запаха свежей сдобы можно будет сойти с ума и изойти слюной…

* * *

Осенний вечер, бесконечнее которого только дождь и ветер, дующий из одной темноты в другую, но уже мокрую, переходящую во тьму, которая еще темнее от невидимой черной тучи, с летящей внутри нее черной вороной и мертвыми желтыми, красными, черными листьями черного чая в синей чашке с золотым ободком на отполированной ладонями вересковой трубке, плотно набитой золотыми стружками вирджинского табака с чуть сладковатым, пряным вкусом и невесомым голубым дымом, завивающимся в тонкие серебряные кольца на тонких и пугливых, вздрагивающих от каждого прикосновения губами, пальцах.

* * *

Наконец-то подморозило, и лес, воздух и облака в небе стали такими прозрачными, опустелыми и безмятежными, как бывает не после яростной ссоры с битьем посуды, слезами и доходящим до судорог желанием, а после того, как ты пишешь на четвертушке мятой бумаги, что все свои свитера из шкафа забрал, голубую рубашку в полоску можно пустить на тряпки, а сувенирную тарелку с видами Новгорода, которую подарила твоя бабушка, – на осколки. Осиновая рощица возле застывшего пруда выглядит так, точно полтора десятка обглоданных рыбьих скелетов без голов поставили на хвосты, и они изо всех сил стараются не упасть, размахивая на ветру тонкими ребрами, и, не удержавшись, ты падаешь на сиденье, войдя в вагон на Лубянке, и до тебя вдруг доходит, что ехать надо теперь не в Сокольники, а с двумя пересадками до Первомайской. Темные стены тоннеля, темный лед над темной водой, сквозь которую торчит ржавая, покрытая инеем трава, темное карканье ворон и темные русла морщин у ее глаз, по берегам которых ты медленно пробираешься, осторожно переступая пересохшими губами, не наступая на тонкий, еще не окрепший лед, и вдруг налетает, путая ресницы, ветер, и ты достаешь телефон и начинаешь кричать в него, перекрикивая свист ветра и грохот поезда, что сейчас сейчас сейчас вернешься вернешься для того, чтобы вернуться вернуться, не обращая внимания на то, что сигнал такой слабый и на шкале всего одна, самая маленькая, палочка.

Юрьевц

В начале мая в Юрьевце мужики озабочены одним – плотва идет. На муравья идет так, что только успевай вытаскивать. Я сам видел рыжую с белыми лапами кошку, которая бежала на берег реки с удочкой, сделанной из хворостины. Правда, кроме кошек, детей и приезжих на удочку плотву никто не ловит. Аборигены используют, как сказал мне сторож на лодочной станции, «удочки в клеточку». Местного рыбака сразу видно – он подходит к воде, держа в руках длинные тонкие колья. Потом долго идет по воде, точно мальчик из «Бриллиантовой руки», и уже метрах в ста – ста пятидесяти от берега начинает ставить или проверять свои сети. Мужиков можно понять – с тех пор как все старое перестало работать, а новое так и не начало, многие живут рыболовством и охотой. Нет, конечно, в шкурах медведей не ходят, да и нет здесь медведей в промысловых количествах, но лосей, кабанов, бобров, птицу – бьют. Рыбу вялят, коптят и летом, когда к Юрьевцу подходят туристические теплоходы, сбывают отдыхающим. Судачки горячего копчения в Юрьевце такие, что просто «пиво» сказать не успеешь, как от них останутся одни косточки.

Тут бы мне похвастать перед читателем, как сидел я на открытой веранде юрьевецкого ресторана «Ермак» и, глядя на волжские просторы, этих самых судачков и окуньков, и лещей… Не похвастаю. Отродясь не было веранды у «Ермака», да и сам единственный городской ресторан прогорел задолго до моего приезда в Юрьевец. Теперь здесь не только ресторана, но и кафе не найдешь. Кстати, о кафе. Последний из работавших двух кинотеатров, «Волга», тоже стоит заколоченный, с выбитыми окнами. На нем висит большое желтое полотнище с надписью «Продам». Судя по всему, не первый год висит. Вообще, в Юрьевце надпись «Продам» пользуется популярностью. Даже на крыше одного из домов я видел такую надпись. Залез на один из городских холмов и увидел сверху. Сверху, если не видеть подробностей, Юрьевец очень красив. И это притом, что он, как та дама из анекдота, «еще плохо себя чувствует».

Кстати, о кинотеатрах. Сто лет назад открылся в Юрьевце свой даже не кинотеатр, а настоящий летний театр, построенный в городском саду на средства Юрьевецкого добровольного пожарного общества. Денег у общества было только на постройку и потому на актеров, которых надо было нанимать на московской театральной бирже, осталось по смете всего ничего. Поскребли по сусекам и наняли одного мужского актера и одного женского. Через пять летних сезонов численность актерской труппы на свежем волжском воздухе и хорошем питании увеличилась вдвое. Юрьевецкие добровольные пожарники даже думали взять на развод суфлера и портниху для шитья театральных костюмов с тем, чтобы… но тут началась война, а потом и вовсе стало не до спектаклей. Но за несколько мирных лет их поставлено было множество. В городском музее сохранилась афиша июньского спектакля «Шерлокъ Холмсъ пьеса в 4-хъ актахъ по роману Конанъ-Дойля. Переводъ с немецкаго В. В. Протопопова». После представления был обещан «большой танцевальный вечер. Битва конфетти, серпантин и почта амура»… яркие разноцветные кружочки и ленточки, застревающие в прическах юрьевецких дам и девиц, прохладный ветерок с Волги, волнующий кружевные воланы на вечерних платьях, веера, отгоняющие комаров, игристое «Цимлянское», закупленное по случаю в Кинешме, кавалеры, благоухающие брокаровским одеколоном, чья-то длинная фильдеперсовая перчатка с серебряным шнурком, оброненная в беседке, далекий и протяжный гудок парохода, идущего из Костромы в Нижний… А вот афиша уже восемнадцатого года. Пьеса «Страшно жить» с подзаголовком «Трагедия юноши». Что тут скажешь… В восемнадцатом году было страшно жить не только на сцене летнего театра в Юрьевце. И уж совсем советская пьеса некоего Константинова под таким же советским названием «Хамка». «Битвы конфетти, серпантина и писем амура» после спектакля уже никто не устраивал, но обещано народное гуляние. «Сад будет алюменован». Предполагались еще и фейерверки во время антрактов, но их зачеркнули еще на афише.

В зале, посвященном советскому периоду истории Юрьевца, запомнился мне почетный диплом первой степени, выданный совхозу «Маяк» за то, что он, среди прочего, вырастил девятнадцать целых и три десятых поросенка на свиноматку. Представляю, как директор совхоза, в облаках синего папиросного дыма, высчитывал этих поросят до сотых долей, а потом осторожно округлял до десятых, боясь ошибиться, как обмывали полученный диплом и закусывали тремя десятыми поросенка…

Пора, однако, выходить из музея на улицу. В половине шестого вечера центр Юрьевца опустел, магазины все закрылись. Улицу Советскую перебегали только собаки да кошки. Скучающего вида милиционер курил и разговаривал по телефону у дверей местного отделения своей конторы. Из потемневшего от времени двухэтажного дома вышла какая-то опухшая краснорожая личность с пустым ведром, прошлась по улице метров двадцать, постояла минуту и вернулась обратно в дом… Не хочется мне рассказывать о том, как бедно и безнадежно живут юрьевчане. То есть они, конечно, именно так и живут – и даже еще беднее, но… не устают мечтать о том, как городок их станет таким туристическим центром, что и сама Кинешма удавится от зависти, как построятся сами собой здесь кинотеатры, рестораны, санатории и дома отдыха, как у всех будет столько работы, что вернутся уехавшие на заработки в Иваново и в Москву, как плотва, судак и щука сами будут хватать голые рыболовные крючки и… нет, вот о такой ерунде жители города Юрьевец не мечтают. Из ума-то они еще не выжили. Да и некогда им сейчас мечтать. Плотва идет. На муравья идет так, что только успевай вытаскивать.

* * *

Зимним вечером в пятницу изцентрастремительно выскакиваешь из метро, мечешься по вокзальным перронам, вваливаешься в полутемный и полусонный вагон пригородной электрички, пропахший чебуреками, пивом, сигаретным дымом, тянущимся из тамбура, смотришь на бесконечный свет бесконечных вывесок за окном, сквозь который пробиваются крошечные битые пиксели морозной темноты, потом их становится больше, и свет распадается на круги фонарей и квадраты окон, потом окна с их шторами, кошками и столетниками на подоконниках понемногу отстают, и на платформе какого-нибудь сорок восьмого или сто второго километра одинокий колченогий фонарь стоит по колено в снегу и даже не пытается подойти посветить к открывшейся с воздушным шипением двери, из которой ты выходишь в такую непроглядную тьму, что в ней синуса от косинуса не отличить, спускаешься, чертыхаясь, по обледенелым ступенькам, идешь по узкой тропинке меж высоких сугробов, сопровождаемый лаем собак, долго гремишь жгучим от холода замком на двери дома, долго обметаешь в сенях снег с ботинок, включаешь свет, замерзший в лампочке за три месяца твоего отсутствия до состояния мелкой, крупитчатой серой пыли, садишься в старое продавленное кресло перед печкой, кладешь в нее измятые старые газеты, поверх них – березовую кору, поверх коры – дрова, зажигаешь спичку и, глядя на то, как разгорается огонь, чувствуешь… но сказать не умеешь, а откупориваешь привезенный с собой коньяк, набиваешь трубку, как следует уминаешь табак указательным пальцем, закуриваешь, выпускаешь один большой клуб дыма и два поменьше, и чувствуешь… но сказать не умеешь, а только смотришь и слушаешь, как разгорается в печке огонь, как трещат сухие березовые поленья, как свет в лампочке оттаивает, превращаясь из корпускул в волну, как под полом лихорадочно шуршит, будя детей, голодная, точно волк, мышь, многодетная семья которой уж и не чаяла дождаться твоего недоеденного бутерброда с копченой колбасой, и чувствуешь… но засыпа…

* * *

Самые хитрые на рынке – мясные торговки. Смотрят своими золотыми зубами прямо тебе в глаза и продают тощую постную грудинку нулевого номера как жирную шестого. Не продают – сватают. Послушать их – так эту грудинку только обеими руками и держать, а не варить во щах. Гуси у них – по четыреста рублей килограмм! Вот где настоящий конец света. По такой цене каждого гуся надо продавать со свидетельством о том, что он налетал не менее сотни часов. Вкрадчивее мясных торговок только узбеки, торгующие специями. Эти могут щепотку зиры или молотого красного перца насыпать в крошечный бумажный кулек размером с наперсток десятью или даже двадцатью взмахами кукольной чайной ложки. Двадцать первая ложка, в которой лежат незаметные невооруженному глазу две с половиной крупинки, называется у них «с походом».

Венёв

На Красной площади тихо и туманно. Сонные куры по случаю субботы бродят молча, чтобы не будить своих и чужих хозяев. Молча крадется за ними черный с белыми лапами кот. Молча стоят старые, облупившиеся дома. В одном из домов из окошка первого этажа молча смотрит на кур большой и розовый игрушечный слон. Розовый мех его уже порядком вытерся, выцвел, но улыбается слон по-прежнему – изо всех сил. На слона не мигая, молча смотрит с высокого белого постамента голова Ильича, выкрашенная серебрянкой. Молчит колокольня разрушенной Николаевской церкви. Не молчат только березы, растущие у домов, у колокольни, у крашеной головы, у черного обелиска двум чекистам, но деревья разговаривают сами с собой, шепотом и такой скороговоркой, что как ни прислушивайся – ничего не разберешь. В Венёве много берез, да и само название города переводится с языка финно-угорских племен как Березов. Эти племена пришли сюда первыми. Венёвой они называли березу. Кроме этого нежно зеленого, покатого, точно женское плечо, мягко округляющего губы и прохладного на языке слова, ничего от этих племен и не осталось. Вслед за ними пришли вятичи и радимичи, от которых не осталось даже и слова, а только многочисленные обломки глиняных горшков, рыболовные крючки, наконечники стрел и непременные женские височные кольца, чаще которых в наших провинциальных музеях встречаются только бивни да зубы мамонтов. Наверняка их донашивали женщины полян и древлян, вытеснившие вятичей с радимичами. Потом все как у всех: татары пришли – грабят, поляки пришли – тоже грабят, московские князья… нечего и говорить про московских князей. Про них, однако, и сейчас лучше помалкивать. Тут бы надо рассказать о золотом веке Венёва – ведь у каждого города было [5]5
  Написал, не думая, «было», и вы прочли «было», и ни у кого из нас даже вопроса не возникло – отчего же «было»?! Вдруг он именно сейчас, в эту самую минуту, и процветает? Неужто маленький провинциальный городок не может у нас процветать? Или вот-вот начнет процветать. Никто из вас не подумал мне: «Что ж ты каркаешь, гад, заранее…» Да успокойтесь вы. Пошутил я. Читайте дальше. Все так и есть, как написано, – «было». Еще и быльем поросло.


[Закрыть]такое время, когда он процветал. Но… не было в Венёве ни купцов-миллионеров, ни золотых приисков, не строились в городе ни дворцы, ни грандиозные соборы, не дымили заводы с фабриками, и не прославились на всю Россию венёвские медовые пряники. То есть один купец-миллионер был, но для того чтобы им стать, пришлось ему уехать в Москву. Что же до золота, то больше всего его на городском гербе – на золотой хлебной мере, что на нем нарисована. Впрочем, вместо золота в Венёве алмазы. Много алмазов. Вот только они мелкие и технические. Есть в городе завод по изготовлению алмазного инструмента. Но маленький. Немногим больше сотни человек там работает. Раньше было больше. Двести или даже двести пятьдесят. Про дворцы и говорить нечего. Зато стоял на Красной площади храм с высоченной красавицей колокольней. Полтора века простоял и… разобрали его в конце сороковых. Хотели и колокольню взорвать, да побоялись, что обломки на дома упадут. Теперь, само собой, хотят как лучше – то есть все восстановить или хотя бы колокольню отреставрировать, да получается как всегда, в том смысле, что денег нет… так не пойдет. Так можно и до слез дойти, а надо бы наоборот. И повод есть – ведь не где-нибудь, а именно в Венёвском уезде родился знаменитый поручик Ржевский, герой бесчисленных анекдотов. Это все равно что родина Штирлица, только того выдумал из головы писатель Семенов, а Сергей Семенович Ржевский был на самом деле. Правда, он не пил вина, терпеть не мог карт и даже не интересовался женщинами, но кто старое помянет… Вот кто мог бы стать градообразующим предприятием Венёва! Представляю себе ресторан под вывеской «Гусары, молчать!». Полусладкое шампанское «Наташа Ростова» и крепкая горькая настойка «Пьер Безухов». Отель с огромной бальной залой. На берегу реки Венёвки – пристань с лодками, чтобы по ночам скрип уключин, женский визг и крики “In vino veritas”.И вот еще, как теперь говорят, бонус-трек. Переночевал в отеле – на утро тебе свидетельство, что ты геройски провел ночь, даже если всю эту ночь спал как сурок. И в этом свидетельстве красивым почерком с вензелями о том, что ты выпил целое… нет – два целых и половинку озера шампанского и… чтобы все горничные, сколько их ни есть в отеле, написали каждая своим почерком – такой ночи у нее в жизни никогда не было. Даже если они в этот день были в отгуле и копали картошку у себя в огороде. И печать сургучная, и вся рубашка в помаде. Одни мужские пенсионеры за такими свидетельствами выстроятся в очередь от той же Москвы до самого Венёва! А для женских… Мечты, мечты… В действительности же – сонные куры и голова Ильича на Красной площади.

Р. S. Если отъехать из Венёва километров на пять в направлении деревни Хрусловка, а потом уже без всякой дороги, по тропинке, подняться на высокий берег реки Осетр, пройти по заросшему саду, то как раз дойдете до заброшенной усадьбы. Раньше в ней был детский дом, а еще раньше жила Надежда Филаретовна фон Мекк. Не смотрите на эту разруху, на заросли крапивы, нахально лезущие в дом, на давно выплакавшие все стекла окна – не надо. Лучше представьте себе, как сидела в резной садовой беседке хозяйка усадьбы и читала письмо от Петра Ильича Чайковского: «Получил Ваше письмо, дорогая Надежда Филаретовна, и спешу ответить на него…» От реки Осетр тянет сыростью. Фон Мекк кутается в черную, с красными маками, вязаную шаль. По стволу высокой и узловатой сосны дятел рассыпает замысловатую дробь, и ее горошины катятся вниз, в заросли черничника. Дятла зовут Егор

Тимофеевич, и он живет в усадьбе уже много лет. У него музыкальный слух. Тимофеич, как ласково зовет его хозяйка усадьбы, может настучать даже марш деревянных солдатиков из «Детского альбома». Надежда Филаретовна поднимает взгляд от письма и пытается представить себе своего дорогого и никогда невиданного друга. Какой он – ее Ильич? Наверное, отменно деликатен, судя по письмам. Застенчив. Интересно – борода у него пушистая? Усы, наверное, колючие… Сидит за своим письменным столом и пишет, пишет… Все же Мартов несправедлив в своей критике Ильича… Неблагодарный. Но какова Инесса… При одном этом имени Надежду Филаретовну прошибает холодный пот. Она вздрагивает и просыпается: «Свят, свят, свят! Не Константиновна я! Филаретовна!» Фон Мекк глубоко вздыхает, крестится и берет в руки упавшее на землю письмо, чтобы продолжить чтение: «Вы хотите знать процесс моего сочинения? Знаете ли, друг мой, что на это отвечать обстоятельно довольно трудно…»

* * *

Зимний уют уютнее летнего. Окуклишься в толстые шерстяные носки, вязаные тапки на кожаной подошве, толстый жилет, сшитый из вытертых остатков жениной цигейковой шубы, подбросишь дров в печку, нальешь полную кружку горячего чаю с медом и мятой, наберешь черных сухарей, посыпанных крупной солью, возьмешь толстую книжку пятьдесят четвертого или даже шестидесятого размера, откроешь ее на какой угодно странице, закроешь и станешь мечтать в заледеневшее окно, еще со вчерашнего вечера предусмотрительно заметенное снегом так, чтобы осталась прозрачной только часть не больше узкой ладони с тонкой и извилистой морозной линией жизни, перечеркивающей толстый белый дым из трубы соседского дома, высоченную липу, с прибитым к черному стволу пустующим скворечником, и гоняющего по двору воробьев щенка, которого, как ни старайся, не только перечеркнуть, но даже и разглядеть в облаке сверкающей снежной пыли невозможно.

* * *

Наша деревня на морозе – точно эскадра в кильватерном строю. В авангарде двухпалубный и двухтрубный краснокирпичный флагман Палвасилича, таможенного полковника в отставке. Судя по двум толстенным дымам, идет он крейсерской скоростью не меньше пяти узлов на бельевой веревке, увешанной заледеневшими до хрустального звона простынями и наволочками. Сам Палвасилич стоит на капитанском крыльце и всматривается в снежную даль из-под своей толстой овчинной рукавицы. Отставая на полкабельтова, за домом Палвасилича идет однотрубный дом Витьки Клюева, тракториста, а за Витькиным домом идет половина избы старухи Сергеевой. Вторую половину избы снимают дачники, приезжающие в деревню только на лето, и поэтому Сергеева идет изо всех сил на одной печке. Из трубы ее половинки избы поднимается тонкий, точно собачий хвост, дым, тут же сносимый сильным боковым ветром. Старуха покрикивает в открытую форточку на внука, который бегает как заведенный между сараем, где хранятся дрова, и домом.

В трех румбах справа по деревенскому борту, за березовой рощей на холме, в двадцати кабельтовых идут курсом на соединение с эскадрой два дыма соседней деревни. Она – дачная, эта деревня. Летом в ней оживает домов на целую дивизию, но сейчас, в декабре, она похожа на недоукомплектованный дивизион для решения частных оперативно-тактических задач, состоящий из домиков второго и третьего ранга под командой москвичей-дауншифтеров, сдающих в городе квартиры и на эти деньги купивших здесь дома, десяток курей, двух коз и корову. Москвичи идут на всех парах. Декабрьский день короток, и надо успеть соединиться до темноты потому, что там, за бесконечным заснеженным полем, за обледеневшей дорогой, за лесом уже начинают вспыхивать разноцветные разрывы тонко свистящих петард и сверкающих салютов. Город уже начал артиллерийскую подготовку к встрече Нового года. Меньше чем через сутки на улицы, под небо, раскаленное от взрывов, выбежит множество людей с миллионами, миллиардами шампанских пузырьков в головах и пойдет в атаку.

* * *

Заметает. Над сухой осиной невидимая в белой мгле кружит и кружит, вырабатывая топливо, ворона.