Текст книги "Телеграмма"

Автор книги: Михаил Болотовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Ну вас! Ну вас всех к черту! – закричал я. – Она что, сюда приехала проекты писать? Степанида, у тебя совесть есть?

Самохина вздохнула.

– Ладно, – сказала она. – После обеда я к вам в номер приду и напишем эту лабуду вместе.

Сил сопротивляться больше не было.

– После обеда предпочитаю поспать, – невежливо буркнул я. – А вот к пяти часам... гм-м... милости прошу.

6

Ровно в пять часов вечера к нам в номер постучали. За дверью, однако, обнаружилась не Степанида – там стоял, переминаясь с ноги на ногу, довольно-таки редкий для чопорной Прибалтики персонаж: лохматый и небритый человек лет пятидесяти с виду, одетый в телогрейку и заляпанные грязью бесформенные штаны. Был он, вдобавок, смертельно пьян.

– Здра-а-асте! – радостно выкрикнул человек. – Как поживаете?

– Хорошо поживаем, – печально ответил я, уже догадываясь, что последует за приветствием.

– Не дадите ли три рубля на закуску? – с надеждой поинтересовался он. – Так, по-братски, исключительно по-братски...

Постановка вопроса показалась мне несколько странной, но гость был так приветлив и естественен, что послать его подальше не поворачивался язык.

– По-братски могу предложить рубль.

– И рубль мне пригодится! – оптимистично воскликнул лохматый. Дайте мне, пожалуйста, этот рубль.

"Хрен знает что... – подумал я, извлекая мятый рубль из кармана брюк. – Дом творчества писателей! Имени Райниса, блин! Как он забрел сюда? Куда сестра-хозяйка смотрит?.."

Человек взял рубль, разгладил его в ладонях.

– Спасибо вам, – нежно сказал он.

– Не за что.

– Ренат, – продолжил гость.

– Простите?

– Ренат. Ренат Галимов.

– Балаховский.

– Очень приятно. Не желаете ли выпить вместе со мной?

– На рубль? – поинтересовался я.

– Обижаете! – действительно обиделся Ренат. – У меня шесть литров чистейшего башкирского спирта. Рубль пойдет, как было сказано выше, на закуску. Временный кризис, видите ли... Жду перевода из Уфы, а почта закрыта по причине великого праздника.

Слово "великий" он произнес безо всякой иронии.

– Днем не пью, – соврал я.

– Уже вечер, – многозначительно заметил гость. – Впрочем, как знаете. Но мое предложение остается в силе. Шестой номер. Я после обеда заехал.

Только тут до меня начало доходить, что он тоже писатель.

– Так я жду вас, – сказал Ренат, и, пошатываясь, двинулся к выходу.

– Кто это был? – спросила жена.

– Один писатель, – ответил я.

Степанида пришла с получасовым опозданием.

– Обходила Кондакова, – пояснила она. – Они с Провским на лавочке сидят, прямо напротив вашего корпуса.

– Полчаса обходила? Через Ригу, что ли?

Оказалось, Степанида сначала пряталась за большой сосной, надеясь, что Кондаков и Провский посидят-посидят и уйдут. Потом, отчаявшись, стала совершать перебежки от сосны к сосне. За этим увлекательным занятием ее застукал мастер производственного жанра Грум-младший, совершавший предполдничный моцион.

– Иронизировал надо мной, негодяй, – возмущенно рассказывала Степанида. – К нему-то посреди ночи не ломились.

Ей пришлось совершать марш-бросок через дюны, пока по зыбучим пескам она не выбралась в тыл нашего корпуса. Черный ход, однако, оказался заколоченным, и в результате вся передислокационная операция Степаниды пошла коту под хвост. Деваться было некуда, и она гордо двинулась через главный вход на глазах у бесстыдника Кондакова и примкнувшего к нему Провского.

Электронные часы на руке Степаниды пропищали шесть раз, когда мы, наконец, сели к письменному столу. Тут выяснилось, что моя соавторша не принесла с собой проект.

– Наверное, у Сашки остался, – предположила она. – Ты бы сходил, а то там... этот кобель...

– Заново напишем, – сказал я. – Все равно плохой был проект. А кстати, Самохина, кто такой Ренат Галимов? Ты же всех знаешь...

– Ренатик? – оживилась Степанида. – Ренатик – это чудо.

Я поморщился.

– Он великий башкирский поэт, – торопливо добавила Степанида. Лауреат Ленинской премии. Или Государственной. Не помню.

– Так-таки великий?

– Говорят. Никто точно не знает, он же по-башкирски пишет. Но в Уфе ему памятник стоит.

Тут я вспомнил, что у одного московского поэта есть попугай, который умеет произносить только одно слово: "сюрреализм". Пьем, к примеру, водку, по телевизору идет "Сельский час" или "Девятая студия", а попугай долбит свое: "Сюрреализм, сюрреализм!.." К месту пришелся бы сейчас этот самый попугай.

– Не может ему памятник стоять, – сказал я. – Он живой. Причем настолько живой, что час назад просил у меня три рубля на закуску.

– Ренатик – здесь?! – радостно всполошилась Степанида. – В каком корпусе?

– В нашем. В шестом номере.

Степанида поднялась со стула.

– Забегу к нему, – решительно сказала она.

– А телеграмму, блин... Пуладику... кто будет писать? – разозлился я.

Самохина посмотрела на меня уничтожительно.

– Грубый ты, Балаховский, – заявила она. – Ты, наверное, не дал ему три рубля.

– Три не дал, рубль дал. Садись на место, а то я вообще не буду с тобой писать эту вонючую телеграмму.

– Ну и не пиши. Тоже мне... вонючую... От своего имени, конечно, ты не вонючую напишешь...

– Уж не сомневайся.

– Так, да?

– Именно. Блин, ты сядешь или нет?

Степанида явно колебалась.

– Может, я хоть на минутку забегу?

– Напишем – и хоть на ночь туда иди.

При слове "ночь" моя соавторша внезапно погрустнела.

– Ночью опять Кондаков будет ломиться, – сказала она. – Кошмар какой-то... Слушай, Балаховский! Может, ты посидишь у меня до утра?

– Это смелое предложение, – заметила моя жена, отрываясь от чтения газеты "Диена" на латышском языке. Латышского она не знала, но все же находила такое времяпрепровождение увлекательным.

– Ириша, я же не в том смысле... Хочешь, приходи с ним вместе.

– Степанида, не создавай людям проблемы, – посоветовала жена. – Будь проще, впусти Кондакова. Как коммунист коммуниста.

– Ну вас... – рассердилась Самохина. – К вам – как к людям...

– Четверть седьмого, – заметил я. – Сорок пять минут до ужина. Мы будем писать телеграмму?

– Будем... – обреченно сказала Степанида и вернулась за стол.

Я придвинул "Эрику" поближе, вставил лист бумаги.

– Есть хорошее начало, – сообщила Степанида. – Типа, мы пишем вам с морского побережья, где шелест волн напоминает о шелесте струн вашей гитары. Все-таки он человек с тонким вкусом.

– Кондаков? – не удержалась Ирина.

Тут я цыкнул на нее, и жена снова погрузилась в чтение "Диены". Но роковое имя уже было произнесено.

– Балаховский, – жалобно заныла Самохина, – а может, все-таки посидишь у меня ночью? У меня "Сибирская" есть, я пельменей сварю в чайнике...

– Что мне твоя "Сибирская"? У Галимова шесть литров башкирского спирта есть.

– Да? Тогда я, наверное, вправду у него переночую. Или у Гурко. Хотя они оба приставать будут. Еврей да татарин – два сапога пара.

– Ты белены объелась, Самохина? – всерьез разозлился я. – Во-первых, Кондакову сегодняшнего скандала хватило по уши, не полезет он к тебе. Во-вторых, Галимов не татарин, а башкир, ты сама сказала...

– Ну, башкир, один хрен.

– ...А в-третьих, Гурко – потомственный русский дворянин и правнук фельдмаршала. Он князь, да будет тебе известно.

– Ой, прям! – каким-то невероятно развязным тоном сказала Самохина. – Упасть и валяться. Гурко – князь! Это же псевдоним, лапа! Его фамилия Гурфинкель. Ты на нос ему посмотри.

– Причем тут нос? Почему Гурфинкель? – растерялся я.

Жена уронила "Диену" и нервно захохотала.

– При том и нос, что Гурфинкель, – продолжала Степанида. – Ты меня знаешь, Балаховский, я не антисемитка, я с Раей Шехтман дружу, и с Меркиными. И когда Шифриновича исключали, я воздержалась, ты помнишь. Просто не люблю, когда срули под русских косят.

– Он же Иванович! Что, Сруль Иванович?

– Израилевич, – поправила Степанида.

Превращение Александра Ивановича Гурко в Сруля Израилевича Гурфинкеля подействовало на меня угнетающе. И так сумасшедший день, а тут еще... Перебор, ох, перебор...

– Впрочем, – сжалилась Самохина, – насчет Сруля и Израилевича – это для образности. Но уж конечно не Иванович. А что Гурфинкель – руку на отсечение.

– Смотри, что выходит, Степанида, – переведя дух, сказал я. – В нашем гребаном ДТП имени товарища Райниса кроме тебя и Кондакова русских нету вообще.

– Галимов русский.

– Какой он русский, если он башкир?

– Ну, башкир ведь, не еврей. А Петров?

– Петрова исключаем. Он, как оказалось, в душе узбек.

– Ты к чему клонишь? – насторожилась Степанида. – К тому, что я должна по причине славянского братства переспать с этим козлом Кондаковым?

– Да не надо с ним спать! Просто я к чему... ну, постичь мотивы... не случайно он к тебе ломится. В чуждом окружении он чует родственную душу.

– Это я и без тебя понимаю, – сказала Степанида.

– Полседьмого, – вмешалась жена. – Вы писать-то будете?

Степанида насупилась.

– Будем! – решительно сказала она. – Давай, Балаховский, пиши про шелест волн.

– Цыц, Самохина, – огрызнулся я. – Ты посиди тихо. Сам напишу.

Степанида, конечно, не сидела тихо. Она включила телевизор.

Вообще-то в писательских Домах телевизоров не держали. Считалось, что они отвлекают мастеров художественного слова от творческого процесса. Правда, ходили слухи, что в номерах у секретарей Союза стоят многопудовые "Рубины". Тут я ничего не могу сказать. Однажды меня затащили в такой номер, хозяин которого отмечал присуждение очередной Государственной премии. Осетрина, икра и коньяк были. Телевизора я не нашел. Но вполне возможно, что перед приходом гостей лауреат успел спрятать его в шкаф, чтобы не будить в коллегах по перу нездоровые чувства. А я возил с собой переносной телевизор, занимавший даже меньше места, чем пишущая машинка.

– Лабвакар! – завопил телевизор. – Ригасвагонрупницас коммунисти ун виси страдниеки...

Степаниду это смутило.

– А по-русски он у тебя не умеет говорить? – спросила она.

– Не умеет. Я его еще не настроил. Скажи и на этом спасибо.

– Спасибо, – ехидно откликнулась Степанида, но телевизор выключать не стала.

Я рассердился.

– Что за прелесть! Клуб полиглотов. Одна читает "Диену", другая смотрит новости на латышском... Выруби телевизор, Самохина.

– Ну вот еще. Дай новости послушать.

– Блин! Я же писать не могу!

– Не пиши. Подумаешь... Сам вызвался.

– Кто, я вызвался? Последний раз говорю: выключи телевизор!

– Ты пойми, – горячо заговорила Степанида. – Если бы он по-русски говорил, ты бы вообще писать не смог.

– Я и так не могу. Страдниеки... Кошмар какой-то.

– Ладно, Балаховский, – вздохнула Степанида. – Предлагаю компромисс: ты сейчас не пишешь эту телеграмму, а на ночь вы с Иркой приходите ко мне, мы пьем "Сибирскую", жрем пельмени, и пишем.

Сил сопротивляться уже не было.

– Пельмени-то хоть не магазинные?

– О! – воскликнула Самохина. – Обижаешь. Пельмени домашние.

7

У входа в главный корпус мы встретили Рената Галимова и князя Гурко. Где они нашли друг друга – неизвестно. Теперь, обремененные выпитым, они ковыляли по направлению к столовой.

– Все-таки надо что-нибудь съесть, – объяснил мне Гурко.

Выглядел он удручающе: мешки под глазами, лицо серое. Замшевая курточка была покрыта хлебными крошками, на воротнике висел обрывок фольги. Видимо, они закусывали плавленым сыром.

Ренат выглядел много бодрее.

– Это мой спаситель! – радостно кричал он и тыкал в меня пальцем. Степанида, поцелуй его! Ну, поцелуй!

– Ренатик, золото, не гони волну, – сказала Самохина. – Я лучше тебя поцелую.

И поцеловала.

– Говорят, вам в Уфе памятник стоит, – ревниво заметил я.

– Не памятник, а бюст, – ответил Галимов, стараясь придать голосу равнодушный оттенок. – На Аллее трудовой славы. Работы Баймухамеда Адырова. Вы любите работы Адырова?

– Да, это зрелый мастер, – выдавил я.

Никакого Адырова я, конечно, знать не знал.

– А почему вы спирт не пришли кушать? – продолжал Галимов.

– Спасибо, успеется еще.

– Это как сказать... – заметил живой классик и, обнимая падающего Гурко, направился с ним вместе в столовую.

Мы двинулись им вослед.

– Неужели все выдули, а? – задумалась Степанида. – Быть не может. Если в пять часов было шесть литров, то к семи часам... – Она пошевелила губами, что-то подсчитывая. – Ну, литр, от силы полтора. И то много.

На ступеньках, ведущих к столовой, Гурко все-таки упал.

– Восстань, пророк! – громогласно сказал ему Ренат.

– Я оступился, – пробормотал князь, вставая. – Конь о четырех ногах, сука, и тот...

Ростбиф был отменно прожарен, а картошка не переварена. Ужин удался на славу. Сидевший напротив меня Гурко трезвел на глазах.

– А Кондакова опять нет, – сказал он. – И на обеде не было.

– Это вас на обеде не было, – возразил из-за колонны невидимый Провский. – А Алексей уехал в Домский собор, на органный концерт, я сам его до автобуса провожал. Вернется только к ночи.

Степанида вздрогнула.

– Да, меня не было на обеде, – запальчиво сказал Гурко, обращаясь к колонне. – Но это не повод для сомнительных выводов. Я пишу сценарий многосерийного фильма.

– Бог в помощь, – саркастически отозвалась колонна.

После ужина мы отправились на пляж. Купаться в Рижском заливе в начале мая могут только моржи, и все расселись на песке. Ближе всех ко мне сидел Гурко.

– Провский – гад, – проникновенно сказал он. – "Бог в помощь!" Рожа пархатая...

Не надо было ему этого говорить. Разозлил он меня.

– Вот тут ходят безответственные слухи, – начал я, задрав голову и считая в небе голодных чаек, – что твоя настоящая фамилия вовсе не Гурко.

– Не Гурко? А как?

– Гурфинкель.

– Гурфинкель?

– Не просто Гурфинкель, а Сруль Израилевич.

– Да, я Гурфинкель, – внезапно согласился Гурко. – Но не Сруль Израилевич, а Александр Исаакович.

– Вот дать бы тебе по ебальнику, Александр Исаакович!

– Это выйдет чистый антисемитизм, – возразил князь.

Из-под деревянного гриба донеслись варварские звуки: Ренат Галимов читал моей жене и Степаниде стихи на башкирском языке.

– Водку он хлещет, как слон, – пожаловался Гурко. – Не могу угнаться. И жрет при этом много. Купил пять плавленых сырков, и сам все слопал. Мне полсырка оставил. Я ему говорю: есть деньги, давай сгоняю в буфет за колбасой. Сиди, отвечает, ты мой гость, я угощаю. И сует мне эти полсырка, мусульманин.

Я понял, что обжегшись на национальном вопросе, Гурко решил поднять вопрос религиозный.

– Им ханку вообще жрать нельзя, по Корану, – продолжал он. – А Ренату хоть бы хны. Ренат, говорю, тебе Аллах не велит. А он мне...

Но узнать, что ответил Галимов, мне было не суждено: по изможденному лицу Гурко вдруг пробежала судорога омерзения, и он, мыча, убежал в кабинку для переодевания – блевать. Блевал он так долго и громко, что чтение стихов под грибком пришлось прервать.

– С кем не бывает... – доброжелательно сказал Галимов.

В полусотне метров за кабинкой показался Петров, шагавший чеканным шагом вдоль линии прибоя. Теща и сестра тещи, взяв друг дружку под руки, шли сзади. Поравнявшись со мной, Петров остановился, мотнул головой в сторону кабинки и лаконично спросил:

– Гурко?

Отпираться было бесполезно: в паузах между отвратительными звуками из кабины несся характерный гурковский мат.

– Плохо стало человеку, – нерешительно ответил я.

Теща и сестра тещи обогнули нас, как мыс Горна, и двинулись по пляжу дальше.

– Плохо, говорите? – злобно спросил Петров, глядя им вслед. – А кому, позвольте узнать, хорошо? Вы думаете, трезвому хорошо? Трезвому еще хуже.

– Так напейтесь.

Петров посмотрел на меня изучающе.

– Вы не так просты, как кажетесь, – заметил он. – Вернее, как хотели бы казаться.

– Да я вовсе не хочу казаться простым, – возразил я.

– Именно это я и имел в виду, – загадочно сказал Петров и, более ничего не объясняя, зашагал за тещей и за сестрой ее вдогонку.

8

Перед полуночью мы с женой постучались в дверь к Степаниде.

– Кто там? – тревожно спросила она.

– Это Кондаков, – отозвался я. – Открой, Самохина, как коммунист коммунисту.

Дверь, заскрипев, отворилась, и мы вошли.

– Ты, Балаховский, дурак, – сказала Степанида, – и шутки у тебя дурацкие. Я тебя по голосу узнала.

– Неосторожно поступаешь, – заметил я. – В пылу страсти и Кондаков может заговорить чужим голосом. А где пельмени?

Пельменей на столе не было. Не было и водки.

– Подождешь, – заявила грубая Степанида. – Еще Гурко с Галимовым придут. Я их тоже попросила. Принесут самогону, – поспешно добавила она.

И тут же в дверь постучали.

– Кондаков! – зловеще прошептал я.

Вошли Гурко и Галимов. Классик башкирской литературы бережно держал в руках огромную бутыль с мутноватой жидкостью. Вслед за ними, церемонно раскланиваясь, вошел Провский.

– Я Лешу тридцать лет знаю, – сказал он. – Смогу его остановить, уберечь от непродуманного шага.

– А Петров тоже придет? – спросила жена. – И братья Грум?

– Кобзарь придет, – ответила Степанида.

И точно: через минуту появилась Кобзарь. Она принесла большую коробку шоколадных конфет и свою новую книгу о Фадееве. Кобзарь была крупным фадеевоведом. Собрание ее трудов занимало на любой библиотечной полке вдвое больше места, чем книги самого Фадеева.

– Конфеты к чаю, – сказала она.

Гурко и Галимов занервничали.

– Мне кажется, кто-то говорил про пельмени, – начал князь.

– Сварю сейчас, – почему-то обиженно отозвалась Степанида.

Пельмени она сварила в электрическом чайнике. Чайник яростно подпрыгивал, и казалось, что он вот-вот взорвется. Из носика валил пельменный пар. На столе появились тарелки и стаканы.

Потомок фельдмаршала оживился, а в глазах Галимова появился холодный блеск несокрушимой решительности.

– Ах, почему обязательно водка? – с укоризной спросила Кобзарь. Неужели нельзя просто попить чаю?

– Мы попьем чаю, – заверил ее Гурко. – Только сначала водочки немножко примем. Ваш Фадеев, знаете, тоже ударял.

– Да, но чем это кончилось?

– А чем это кончилось? – с неожиданным злорадством переспросил потомок фельдмаршала. – Вы в своих книжках только о скоропостижной кончине пишете. Нет бы написать, как покойничек квасил и как застрелился спьяну. В назидание потомкам.

– Не трогайте Фадеева! – дрожащим голосом запела Кобзарь. – Он пил... да, он пил, но он пил не так, как вы! И по другой причине!

Галимов встал с койки и нежно обнял ее за плечо.

– Римма! – проникновенно сказал он. – Все мы пьем по другой причине. По одной причине долго пить нельзя.

Кобзарь помолчала, а потом сказала:

– Налейте, что ли, и мне... С волками жить...

Быстро выпили по первой, тут же разлили по второй. Степанида не успевала выгребать пельмени из чайника и раскидывать их по тарелкам.

– Хорошо у нас, – сказал Гурко. – Почаще бы собираться.

– Только вот Кондаков что-то не идет, – заметил Провский, жуя пельмень. – Пора бы ему, второй час скоро.

Напоминание это, однако, не подействовало на Степаниду удручающе.

– Придет, куда он денется, – легкомысленно сказала она. – А мы тут пока телеграмму Пуладику допишем. Я даже начало придумала. – И она извлекла из-под чайника смятый листок. – Вот. Мы пишем вам с морского побережья, где шелест волн напоминает о шелесте струн вашей гитары.

– Сказано с душой, – кивнул Провский.

– Да, это поэтично, – согласилась Кобзарь.

– Вы прошли славный путь, – затараторила воодушевленная Степанида. В отличие от многих сверстников, Вы вернулись с войны живым... Балаховский, не корчи рожи... Ваши песни стали мерилом человеческой порядочности... тра-та-та, неразборчиво... ага, отзывчивости, доброты. Сегодняшнее возрождение Арбата, свидетелями которого мы становимся, стало результатом пробужденного ими общественного интереса к проблемам одной из старейших улиц города.

– Надо только уточнить, какого именно города, – вставил Галимов. Не все в Москве живут. В Уфе, например, нет Арбата.

Дальнейшее молчание становилось неприличным.

– Позвольте! – начал я.

– Не позволю, – отрезала коварная Степанида. – Поправки в конце. Ваши исторические произведения... Стоп, где это? Потеряла место из-за тебя...

И в этот момент раздался громкий стук в дверь.

Все вздрогнули.

– Степанида! – прогремел из-за двери голос Кондакова. – Открой! Открой мне, ты же сама звала!

– Я не звала... – почему-то шепотом отозвалась Степанида. Лицо ее побелело. – Иди спать, Леша!

– Открой мне, Самохина! – взвыл Кондаков. – Ты не можешь отказать мне, как коммунист коммунисту.

– Да откройте же ему дверь, – спохватилась Кобзарь. – Нас семеро здесь, в конце-то концов.

– Тише! – зашипел на нее Гурко. – Впустить мы его всегда успеем, пусть дальше говорит.

Кондаков нетерпеливо дергал дверную ручку с той стороны.

– Имей ко мне сострадание! – неслось из-за двери. – Ты сама будешь благодарить меня за те минуты, когда...

Внезапно дверь раскрылась. Видимо, ее просто забыли запереть.

Кондаков стоял на пороге. На нем был серый свитер грубой шерсти и светлые, хорошо отглаженные брюки. В правой руке он держал двухкопеечную школьную тетрадь.

– А что это вы все здесь делаете? – удивленно спросил он. – Пьете водку? Я тоже выпью. А что так поздно-то?

Провский захрюкал, как давеча. Видимо, он уже догадался, в чем дело.

– Собственно, это мы вас хотели спросить, Алексей Митрофанович, неуверенно начала Кобзарь, – что здесь делаете вы?

– Я дошел до прений, – ответил Кондаков.

– Простите, до чего?

– До прений, – повторил Кондаков и, подойдя к столу, налил себе полный стакан самогона.

Захрюкал и Гурко. Провский же, перегнувшись пополам, давился от хрюкоты.

– Поэму... ох... какой я осел... поэму он пишет... – рыдая от смеха, выдавил Провский. – Леша поэму пишет... ох... про апрельский Пленум ЦК КПСС... грехи мои тяжкие... какой я осел... забыл...

Кондаков опорожнил стакан, наколол на вилку ломтик хлеба, обмакнул его в пельменный соус.

– Да, – сказал он, закусывая. – Я пишу поэму про Пленум. И если ты, Яша, потрудишься объяснить мне, что в этом смешного...

– О Господи! – выдохнула Степанида, опускаясь на стул. – Леша, так ты мне хотел стихи почитать?

– Конечно. Ведь я дошел до прений.

– Кстати, а что было на Пленуме? – поинтересовался Галимов. – Эти информационные сообщения, знаете ли, неполны. Вы почитайте стихи. Отчетный доклад можно опустить, он публиковался. Прямо с прений и начните.

– Извините, но не имею права, – строго ответил Кондаков. Степаниде, как коммунисту, могу почитать. Остальным – при всем моем уважении – никак. Ведь это был закрытый Пленум.

– Леша, но тогда для кого ты пишешь эти стихи? – спросил Провский, вытирая слезы и делаясь серьезным. – Я надеялся, что ты мне их почитаешь...

– Никак не могу, Яша, – сочувственно сказал Кондаков. – До тех пор, пока Секретариат ЦК не примет решения об открытой публикации материалов никак.

– Ах, не наседайте на него, он трижды прав! – воскликнула Кобзарь. Партия это... партия.

Все помолчали.

– Выпей! – шепнула мне на ухо жена. – Выпей как можно скорее. И мне налей. Не для наших это слабых нервов.

Мы торопливо выпили.

– А это правильно! – поддержал Галимов. – Еще по маленькой, и на боковую. Пора и честь знать. Тем более, что Алексей, как я понимаю, будет читать нашей гостеприимной хозяйке свою поэму.

– Если ты, Степанида, не возражаешь, – скромно добавил Кондаков.

– Не возражаю, – сказала Самохина.

На улице светила полная луна. Было свежо.

Провский, взявши Кобзарь под руку, пошел провожать ее к дальним корпусам. Галимов, которого явно развезло на свежем воздухе, снова принялся читать моей жене башкирские стихи.

– Какая жопа вокруг, Балаховский, какая срань, – заговорил Гурко. Вонючая жопа, вонючая срань.

– Очень образно, – согласился я.

– Уеду я, Балаховский, – продолжал Гурко. – Уеду на хуй в Америку.

– Так тебя и пустят в Америку.

– Тогда в Израиль. В Израиль пустят. Я Гурфинкель!

– Ты не ори, Гурфинкель, – посоветовал я.

– Я не ору, – сказал Гурко, и медленно побрел к своему корпусу.

9

За завтраком в День Победы Степанида положила передо мной на стол листок с проектом поздравительной телеграммы Пуладу Аджаве. С памятной засадной ночи текст не претерпел никаких изменений.

– Но ведь это хреново, Самохина, – заныл я.

– Подпиши, – ласково попросила Степанида, – все уж подписали. Неудобно будет.

– Неудобно как раз такие телеграммы посылать. Я лучше пойду с почты ему позвоню.

– Почта закрыта. Мы сами будем от администраторши посылать.

– Вот я от администраторши и позвоню.

Степанида обиделась.

– Ну и звони, – сказала она, – звонильщик.

Потом, помолчав, добавила:

– А то бы подписал, а? Вот и Гурко подписался. И братья Грум.

– Уйди, Самохина, добром просят. Не мешай пищеварению.

Степанида махнула на меня рукой и скрылась за колонной. Через мгновение оттуда понесся возбужденный шепот Кобзарь: "Как так не подписывает?.. Почему?.. Прекрасный же текст..."

От администраторши Вали я позвонил на междугородний узел.

– Пять минут с Москвой по талончику, – попросил я.

– Два часа, – с чудовищным акцентом ответила телефонистка.

– Нет, мне только пять минут.

– Ждать два часа, – раздраженно сказали из трубки.

Два часа мы с женой слонялись по дюнам. Встретили Кондакова. Поздравили его с днем рождения. Он был весел и приветлив. Рассказывал про поэму. Что уже подбирается к заключительному слову генерального.

Ровно в назначенный срок мы стояли у конторки.

– Ну, вы и гуляете, товарищи писатели, – развела руками администраторша Валя. – Час назад давали вам Москву. Девочки очень ругались. Будете еще заказывать?

– Буду, – злобно сказал я.

Набрали номер.

– Два часа – это не ровно два часа, – пояснила мне телефонистка.

– А сколько?

– Никто не может знать. Какой номер талончика?

Тут оказалось, что за два часа шатаний по дюнам я потерял талончик. Другого у меня не было.

– Тот же самый номер, – попробовал схитрить я.

– Но-но, – заметили в трубке. – Так не годится. Вы могли израсходовать этот номер.

– Да что же я вам, жулик, что ли?

В трубке флегматично промолчали.

– Я писатель! – с некоторым надрывом заявил я. – Ну, потерял я ваш талончик.

– Купите новый. У Вали всегда есть.

У Вали талончиков не было.

– Завтра завезут, – пообещала она.

– А телеграмму примете? – спросил я у телефонистки.

– Частную?

– Частную.

– Только с частных номеров.

Я невежливо бросил трубку.

– А какую же телеграмму давала Самохина? – раздраженно спросил я у доброй администраторши. – Правительственную?

– Служебную, с расчетного счета ДТП. Ей наш директор разрешил. Всех денег-то семьдесят копеек. Потом все скинутся и в кассу вернут. Только Самохина еще не давала телеграмму.

– Как так?

– Петров упрямствует, – пояснила осведомленная Валя. – Сомнительный персонаж этот Аджава, говорит. Вот она и пошла на пляж, уговаривать.

– Сам он сомнительный персонаж... – буркнул я.

– Вот-вот! – кивнула Валя, оборачиваясь по сторонам.

Мы с женой пошли на пляж.

Степанида поднималась по лестнице на дюны. По лицу ее было видно, что Петров телеграмму не подписал.

– Паразиты вы все, – сказала она, поднявшись. – Одно слово паразиты. Глаза бы мои на вас не глядели.

Я обнял несчастную Степаниду.

– Не ругайся, Самохина. Я подпишу.

Степанида постучала каблуками по бетонному бордюру лестницы, стряхивая с туфель песок. Потом протянула мне измятый бланк.

– С тебя семь копеек, – сказала она.