Текст книги "Абдулов, гуляющий сам по себе"

Автор книги: Михаил Болотовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Болотовский Михаил
Абдулов, гуляющий сам по себе

Михаил Болотовский

Абдулов, гуляющий сам по себе

В тихий час мы валялись на незастланных больничных койках. Не спали, травили байки. Что еще делать в шоферской больнице в тихий час, как не байки травить?

– На ста сорока он на встречную выскочил... – Петрович, рассказывая, приподнимался на локте. – Ну, и в МАЗ, в лобешник. Там – сами понимаете... Лепешка.

– В цинковом гробу хоронили? – спросил Славка.

– В деревянном. Жгли.

– Мертвецу без разницы, – сказал Федя Абдулов. Он лежал на кровати в торжественной позе, изучал рябой потолок.

– Как это без разницы? – не согласился Славка. – Это тебе, татарину, без разницы, а мне с самой разницей.

Федя не обиделся.

– Татар бабы любят, – не меняя положения, ответил он. – А ты дурак.

– Деньги они любят... – обреченно сказал Петрович.

– Татары? – поинтересовался Славка.

– Бабы.

Все согласились, что бабы и впрямь любят деньги. Правда, Федя встрял:

– А ты, Петрович, не любишь денег?

– Дают – бери, – уклончиво ответил Петрович. До пенсии он работал в такси.

– А как жгли? – вернул тему Славка.

– Как жгут... В крематории.

– Это ежу понятно, что в крематории. А у него зубы были золотые?

– Я ему в рот не лазил.

– А если золотые – тогда все, шандец... – сказал Федя. – Они эти зубы назад не дают.

Петрович возмутился.

– Как так не дают? Должны, понимаешь, назад давать.

Федя спорить не стал.

– Может, и дают, – согласился он.

– Конечно, – обрадовался Петрович. – Зубы денег стоят. Сколько один зуб стоит?

Никто не знал. Помолчали.

– Интересно... – Славка сел в постели. – Они в газу жгут или электричеством?

– А кто их ведает... – задумчиво отозвался Петрович. – Думаю так, что в газу. Дешевле.

– В газу дешевле? – заспорил Славка. – Ну, ты дал! Вот ты за газ в месяц сколько платишь?

– В месяц? Рупь двадцать шесть.

– А за электричество?

– Это... как нагорит. У меня сын, понимаешь, всю комнату обставил электричеством. Пятерка порой набегает.

– Моя скотина тоже хотела патефон, – влез Федя. – Я ей сказал: купишь, скотина, патефон, из дому выгоню.

– Вот ты опять, Федя, называешь дочку скотиной, – сказал я. – Нехорошо так.

– Скотина и есть! – И искривленное тиком федино лицо свернулось в гневную гримасу, и правый глаз задергался. – Скотина! Не говори мне про нее. Я двадцать лет на овощах возил, я ее, гадину, одними ананасами кормил... арбузы там, дыни, овощи-хреновощи... а она сейчас задом воротит.

– Да все они... – печально сказал Петрович.

– Двадцать два года девке, – крикнул Федя. – Ну ты хоть посуду матери помой, тварь такая! Ведь любил я ее, как любил... А теперь ненавижу. Вот, ненавижу... скотина...

– Гуляет? – спросил Славка.

– Я ей погуляю! Гуляет! Еще чего, гуляет... Задом воротит! Курит! Все бы простил: говорю ей, брось курить, Махоркина. Я ее прозвал так Махоркина.

Петрович засмеялся.

– Брось, говорю, Махоркина!.. так и говорю. Нет же, задом воротит. Провоняла вся куревом.

– Пьет? – снова навел справку Слава.

– Дурак! – еще громче закричал Федя, нервно ероша рыжие волосы. – Я ей дам пить! Убью ее тогда. Вот провалиться: убью. Я ей так и сказал: жалко, ты маленькая не сдохла. Так и сказал: жалко, что маленькая не сдохла.

– Это уж ты... – сказал Петрович, – слишком того...

– Нет, я такой, – не согласился Федя. – Или люблю, или ненавижу. Я пополам не делюсь.

– Господи, Господи, – запричитал Петрович, – Злой ты, Федя. Злой, понимаешь. Татарин, прости, конечно...

– Татарин, – охотно согласился Федя. – Обрезной.

– Как еврей, – вставил Славка.

– Ну, – подтвердил Федя. – Евреи что ж, не люди?

– Люди... – Славка пожал плечами. – Только они нам в геологии вредят.

– Где? – заинтересовался я.

– В геологии. Там даже министр и еврей, вообще одни евреи. Они фальшивые месторождения открывают, государство туда хреначит ресурсы, а там – шиш с маком.

– Господи, – опять засуесловил Петрович, – вредят?

– Все равно нефти в мире до двухтысячного года, – скорбно отозвался Федя. – А нас начальник колонны был еврей. Ну, нормальный мужик... Мне раза арбузы налево предложили отвезти. Я ему, мол, Илья Саулыч... это так его звали, Илья Саулыч... можно я часика на три припоздаю? А он говорит: "Пожалуйста, я ничего не знаю, ты ничего не говорил".

– Они бывают хорошие, – подтвердил Петрович. – Я, когда на ЗИМе работал, возил одного еврея. Хороший был еврей.

В подробности Петрович вдаваться не стал.

– Это от нации не зависит, – продолжал Федя. – Вот потом был начальник колонны Ахмет. Его все звали Александр Петрович, только какой он, елки-палки, Александр Петрович? Я его еще с Казани знаю, Ахметку... Ну свой вроде, да? Татарин. А выговор мне влепил, сукин сын. Пиши, говорит, бабай Фатих... это по-нашему дед Фатих, значит.... пиши, говорит, объяснительную. Гад. Убил бы его. Вот убил бы. Пусть мне врачи только скажут: осталось тебе жить месяц – убил бы его, и братьев двух.

– Его братьев? – заинтересовался Петрович.

– На кой мне его братья! – закричал Федя, и внезапно лицо его стало багроветь. – Его-то братья! Мои братья, не его! Они мне, гады, череп раскололи. Кирпичом, гады, сзади подкрались.

– Вот оно как! – заволновался Петрович, даже сел. – А за что ж они тебя, Федя?

– Добро одно они, гады, от меня имели, – говорил дальше Федя, то ли не расслышав вопроса, то ли как раз отвечая на него. – Одно добро. Он в пятьдесят седьмом в Москву приехал, жил у меня, ананасы жрал. Второй тоже приезжал, я последнюю рубаху снимал. А как чего не поделили – сразу кирпичом сзади, гады. Я в клинической смерти был. Поняли? Вот...

– Бога видел? – спросил Славка.

– Бога? – Федя улыбнулся как-то неловко, видимо, принял вопрос всерьез. – Не видел. А его нет!

– И Аллаха нет? – не удержался я.

– И Аллаха, – и Федя вовсе разулыбался. – Никого нет. Не верю я в них. Вот помру, а на том свете никто меня не примет. Бог не примет, Аллах не примет. И буду я сам по себе. Вот тут кошку в мультфильме показывали, так и называется: "Кошка, которая гуляла сама по себе". Вот и буду гулять.

– Ты уж на земле погулял, – заметил Петрович.

– Погулял! – и Федя даже засмеялся. – Ох, погулял. Меня любили бабы. Я мимо себя не пропускал. Не-ет... Помню, жены сестра... танцуем, а я ее за титьки незаметно... Баба – ох! Ты что, говорит, Федя? А то, отвечаю. Я уж ее потом... А один раз ко мне экспедиторшу посадили. Ну, зарулил к магазину, взял ноль-семь, машину в лесопарковую зону загнал... Ты спишь что ли, Петрович?

– Ну тебя... – отозвался Петрович с лежбища. – Вон, молодым рассказывай. Сплю я.

– А я курить ухожу, – заявил Славка. – Мне, Федя, твои половые похождения неинтересны. Примитивные они.

И вышел.

Федя не понял и обиделся.

– А уж ты святой! – крикнул он вслед Славке. – Сам про шестнадцатилетнюю вчера что рассказывал?

За дверью палаты, в холле, кто-то врубил телевизор. Заунывно загудел голос ведущего.

– "В мире животных", – безошибочно определил Федя. – Пойду, посмотрю.

И тоже вышел.

– Теперь до вечера у телевизора проторчит... – вздохнул из-под подушки Петрович. – Меньше народу – больше кислороду. Второй день лежит, и все про баб, все про баб... И таблеток нам с вечера не давали... Господи, куда я попал...

– Ты спи, Петрович, – посоветовал я.

Под бубнежку телевизора мы заснули.

И виделся мне странный сон.

Не был я в том сне действующим лицом, а был зрителем. Виделась мне большая комната, и я точно знал, что это – комната, хотя стен не было, не было пола и потолка. А был в этом ограниченном пространстве легкий, весенний свет, были три кресла, и сидели в них Федя Абдулов, Бог и Аллах.

– Сами по себе, любезный Фатих Исмаилович, – начал Аллах, – гуляют только кошки.

– И я сам по себе гулял, – заспорил Федя.

– Не упорствуй, Федор, – сказал Бог. – Аллах дело говорит.

– Ну... – Федя соглашался слушать дальше.

– К тому же, – продолжал Аллах, – что за скверная манера выставлять себя только в дурном свете?

– Это типично восточная манера, – заметил Бог. – Один ваш султан, к слову будь помянут, приказывал доставлять ему каждую ночь пятилетних мальчиков. А сам, заметьте, давал им игрушек, сладостей, и ложился спать. Хотел распутником великим прослыть, а был человек добрейшей души...

– Да, добрейшей, – засмеялся Аллах. – А потом, наутро, этим мальчикам головы рубили. Идиот. Идиот, – добавил Аллах, – и ханжа.

– Я не знал про головы, – смутился Бог. – За что купил, за то и продаю. Но отчего же ханжа? Ханжа, допустим, есть фарисей, прикрывающийся добродетелью. Где же тут, помилуйте, добродетель?

– Добродетель – норма исторического момента, – ответил Аллах. – Ибо критерии нравственного совершенства меняются. И жизнь Фатиха Исмаиловича мы судим, опираясь на критерии двадцатого века от рождества вашего сына, так сказать, вашей последней трети.

– Вы не разумеете сути триединства, – сурово ответил Бог. – Но я в присутствии Федора спорить об этом не намерен.

– И я не намерен, – весело откликнулся Аллах. – Тем более, что любезный Фатих Исмаилович не сможет нас рассудить.

– Не ерзай в кресле, – указал Феде Бог. – Скажи лучше, зачем возводишь на себя напрасно?

– А что напрасно? – забеспокоился Федя. – Я лишнего не говорю. Я, вон, три года у хозяина лес валил – не за добрые ж дела?

– У какого еще хозяина? – не понял Бог. – В батраках?

– Да в тюрьме он сидел, – разъяснил Аллах. – Семнадцати лет от роду сел Фатих Исмаилович в тюрьму. "У хозяина" – это сленг. А сел-то, заметьте, ни за что, за пустяк: за недонесение.

– Недонесение есть проступок спорный, – сказал Бог. – О чем не донес?

– Сосед у меня был, Колька Калачев, – заторопился рассказывать Федя. Красивый такой парень, брунет. Из себя гвардеец весь. Девки, помню, как мухи на него, а он...

– Ближе к делу, – посоветовал Аллах.

– Воровал, – испуганно ответил Федя и искоса посмотрел на Аллаха, додумывая, достаточно ли короток был ответ. И добавил: – А я не донес.

– У граждан крали или... хэ-э... у государства рабочих и крестьян? спросил Бог.

– У государства, – с готовностью пояснил Федя.

– Простительно, – Аллах мотнул головой, улыбнулся.

– Спорно, – возразил Бог.

– У вас все спорно, – заметил Аллах. – Но, полагаю, хоть тот случай с маленькой девочкой, которую спас Фатих Исмаилович, мы оценим однозначно?

– Да! – со спешностью подтвердил Бог и, оборотившись к Феде, попросил: – Федор! Расскажи об этом, ибо всегда радостно мне слышать такие истории.

– Про Олю-то? – смутился Федя. – Да вы уж тоже: спас...

Он сидел на самом краешке кресла.

– Вечер уж был...

При этих словах фединого зачина Бог устроился в кресле поудобнее, приготовился слушать.

– Еду я. А темнеет. Помню, дочке еще игрушек накупил – ну, целую коробку.

– Заметьте!.. дочке!.. игрушек!.. – вставил Аллах.

– Ну да, – подтвердил Федя. – Она еще в садик ходила, дочка-то. Это когда еще было... при Никите. Еду, значит. А там проезд такой – от Каширки к автобусному парку... как его... Аллах его помнит.

– Хлебозаводской проезд, – сказал Аллах.

– Да, во-во! Еду, а темно. Фары включил. И тут – тень впереди какая-то. Дорога-то пустая была, я гнал... Маленькая такая тень. Ребенок. Я на тормоза! А куда ж тормозить – вот уж девочка! Осклизнулась, бедная, упала. Ну, я руль влево!

– А там стена! – заметил Аллах.

– И справа стена, – мечтательно добавил Бог.

– И меня об стенку ка-ак... – Федя осекся, аккуратно подумал, и закончил: – Как ударило! И сам грудью об руль!

– Два ребра, – резюмировал Аллах.

– Помню Олю, как же, – не расслышав слов Аллаха, продолжал Федя. Подобрал я ее, в больницу свез: перепугалась ведь, упала... вдруг, думаю, случай травматизма?.. Обошлось. Только меня в больницу положили, не ее.

– Да... – протянул Бог, и внезапно спросил: – А лес-то, Федор, тяжело было валить?

– У хозяина-то? Тяжело, – охотно подтвердил Федя. – Мороз под сорок, тайга, звери вокруг...

– Двуногие, – в тон добавил Аллах.

– Зачем? – не понял Федя. – Тигры! Киски полосатые по три метра. Сам видел, вот как вас вижу. Меня вертухай в тайгу погнал сучьев нарубить. Доверял, что не подорву. Малолеток ты, говорит, мужик ты. Тебе, мол, подрывать смыслу нету. Я ж на общих был...

– Я запутался! – перебил Федю Бог. – Изволь говорить по-русски.

– Могу перевести, – предложил Аллах, но Бог не согласился:

– Пускай совершенствует речь. Без фени, ясно?

– Меня... офицер... – с запинками заговорил Федя, с грохотом ломая привычные словесные конструкции, – конвоир в лес послал, за сучьями...

Внезапно Федя замолк – испугался слова "сучья".

– Это приличное слово, – успокоил Бог.

– Ну, да, за сучьями... Ты, сказал, побега не устроишь, потому что срок маленький, и статья ерундовая... и вообще с общих работ бежать нету смыслу. Теперь про тигра, можно?

– Можно, – кивнул Бог.

– Ага, так. Иду. Мы рядом с просекой давно уж все сучья порубили. Залез в тайгу. Топорик ма-ахонький! Вдруг слышу: рычит кто. Я сразу понял, кто. Тигр! Слева, через полянку, кусты трещат, тигр скачет. Ну, на топорик надежды нет – и я бежать! Сначала побег обратно к просеке, а сообразил: там зэка без оружия, а верт... а конвоиры пока свои берданки снимут – тигр-то уж вот вон! И я в тайгу!

– О чем тогда думал, Федя? Какие мысли были? – ласково спросил Бог.

– Об том, что вроде как побег получается. Побег из-за тигра. Бегу, значит. А тигр за мной.

– Тигрица, – уточнил Аллах.

– Точно, тигрица... Все-то вы знаете! – удивился Федя.

– Меня поражает, – обратился Бог к Аллаху, – ваша неуемная страсть к подробностям, вплоть до натурализма. Ну, помилуйте, так ли это важно: тигр или тигрица?

– Важно, – ответил Аллах. – Из подробностей складывается истина. Мозаика. Мелочей не бывает.

– Ну да! – возмутился Бог. – Как это там: "В деле качества нет мелочей"? Чем вы себе забиваете голову, простите уж великодушно! Сплошная поверхностность, никакого проникновения вглубь, одна – вот как вы сами выразились – мозаика! Тигрица, вертухаи, Хлебозаводской проезд... Я тоже, как вы знаете, всемогущ и всеведущ, и мне, представьте, не составляло труда узнать, что за Федором гналась именно тигрица. Да-с, я знал! Но важно ли это? Да-с, важно ли? Вся эта тяга к подробностям – от слабости, от бессилия, от нежелания или даже от неумения охватить явление, отделить суть. Совершенно неуместные подробности, лишние мелочи, сударь мой...

– Вы все сказали? – осведомился Аллах.

Бог махнул рукой, отвернулся.

– Могу ли возразить? – продолжал Аллах.

Бог молчал.

– Именно так, – сказал Аллах, – всегда и заканчиваются споры с христианами и иудеями: "Не хочу слушать" – и все! Это не конструктивный подход.

– У вас конструктивный... – проворчал Бог.

– По поводу мелочей Магомет сегодня же представит вам меморандум, холодно сказал Аллах.

– Вы не ругайтесь, – попросил Федя робко.

– Мы не ругаемся, – объяснил Аллах. – Мы дискутируем.

Все трое немного помолчали.

– Так стало быть ты, Федор, – прервал молчание Бог, – отвлек тигра... гм-м... тигрицу на себя?

– Да, так, значит! – Федя обрадовался возвращению былого разговора. Бежит такая дура за мной, а я, стало быть, от нее. Чую, догоняет, сейчас прыгнет. Развернулся – и топором! – а она тут прыгнула! – а я думаю, дай Аллах в лобешник ей засветить!.. И прорубил голову. Она свалила меня, да дохлая уже. Окарябала только сильно. В лазарете потом лежал.

– Вот как вышло, Фатих Исмаилович, – заключил его рассказ Аллах. Помянули меня в мгновение опасности, и я вас не оставил.

– Но я... честно, конечно... все равно в вас не верил, – храбро пробормотал Федя, отводя глаза. – И в вас...

– Не по вере воздаю я, Федор, а по жизни, – сказал Бог. – Сколько атеистов обрело царствие небесное!.. эхе-хе... сам удивляюсь. То ли беда, что ты не верил? Ну, не верил...

– Вы уж простите, – на всякий случай попросил Федя.

– Он простит, – заметил Аллах. – Всех прощает. Либерал. Впрочем, хорошего человека – отчего бы не простить?

– Это я, в смысле... меня? – вовсе смутился Федя. – Да ну, какой я такой хороший человек? Плохой я человек. Чего с меня люди доброго видели? Жену вот взять... обижал я ее... – и, почему-то шепотом, добавил: – И бил...

– Но ананасами кормил? – поинтересовался Аллах.

– Причем тут ананасы? – возмутился Федя. – Разве в ананасах дело? Обижал! Изменял ей, как кот последний, с каждой встречной...

– Но ведь в пятьдесят восьмом году ты ее не бросил? – обронил Аллах.

– Из-за Альфии-то? – Федя заерзал снова, но в глазах его появился сердитый блеск. – Вы, товарищ Аллах, про Альфию... не надо. Я ее... Да что там, елки-то зеленые! Она, поди, померла давно!

– Отнюдь, – возразил Аллах. – Живет в Ташкенте, Карасарайская улица, дом...

– Не надо, – сказал Бог. – Теперь-то какой смысл?

– Чтобы не выпендривался, – отрезал Аллах. – Чтобы полового разбойника из себя не корчил. И вообще, мне надоело выслушивать, как этот осел сам себя оговаривает. Вот про дочь, про дочь – что ты говорил? Фатих, шакал ты облупленный, ты же любишь дочку!

– Махоркину? – закричал Федя, вставая.

– Сядь, Федя, – тихо, но очень весомо сказал Бог. – Дочку любишь?

– Люблю... – так же тихо ответил ему Федя, опускаясь обратно в кресло. – Курить бы ей не надо. Ведь маленькая легкими болела. Кашляла так: кх... кх... как чахоточная. Мы с женой ночами сидели, будили друг друга – а никак помрет во сне? Потом брат старший из Казани травок всяких привез – тогда мы ее травками поили.

– Кстати, и братьев надо простить, – посоветовал Бог. – Спьяну они, по глупости. Сами себя казнят.

– Да ну... не верю... казнят!

– Казнят, – засвидетельствовал Аллах. – Прощать не призываю, но убивать их не следует.

– Убивать вообще не следует, – сказал Бог.

– В общем, конечно, – уклончиво ответил Аллах. – По крайней мере, не из-за литра водки.

– Я не буду их убивать, – сурово пообещал Федя.

– Но вот пить дурманящие напитки, – неожиданно зло добавил Аллах, нельзя ни в коем случае!

– Чего там... – махнул рукой Федя. – Мне жить осталось с гулькин нос. Рак мозга у меня.

– Не знаю, сколько тебе жить, – возразил Бог, – то есть знаю, но это не важно... но никакого рака мозга у тебя, Федор, нет в помине. А что касается водки, то в этом вопросе Аллах совершенно прав. – И помолчав, Бог добавил: Можно выпить на праздник.

– И на праздник нельзя, – заспорил Аллах.

– Погодите! Погодите! – крикнул Федя. – Вы тут опять поругаетесь, а я главного-то еще не спросил! Что же выходит по вашему, хорошую я жизнь прожил? Не зряшную совсем? А? Как оно выходит-то?

Заскрипели кресла, Бог и Аллах встали.

– На ужин, Федя, – сказал Бог голосом Петровича.

– Как же выходит-то? – кричал Федя, но Бог отвечал одно:

– На ужин... на ужин...

– На ужин! – бубнил Петрович. – А то без нас, понимаешь, все столы займут. Пятнадцатая палата, подъем, вашу маму!

– Я огурцов лучше поем, – сказал Федя. – И луку.

– Как же без каши? – Петрович даже расстроился. – Без горячего жить нельзя.

Справа от меня пронзительно скрипела пружинами кровать: вставал Славка.

– Без горячего можно! – веселился он. – Это без горючего нельзя.

И выскочил из палаты: побежал ложку мыть.

– Один про баб, а другой про водку, – начал было Петрович, но замолк, глянул на меня, потом на Федю, и спросил:

– Значит, кашу кушать не будете? Зря!

И вышел, пошел кушать кашу.

– Салат огурцовый уважаешь? – предложил мне Федя.

– Уважаю, – ответил я.

Мы поставили на тумбочку белую миску, порезали зеленый лук и огурцы, полили подсолнечным маслом, стали хрустеть.

– Федя, а Федя! – прохрустел я.

– А?

– Тебе девочка под колеса бросалась?

– Курва, – задумчиво сказал Федя. – На саночках каталась, ну и на дорогу. В темноте-то. А ведь задавишь – разбираться не станут, гады... И я в стенку – хрясь! А если бы разрешили, так я бы всех их давил, кто нарушает. Я и в больницу ее не повез – не будет под колеса лезть.

– Врешь.

Федя отложил ложку и посмотрел на меня недоуменно.

– Я?!

– Ты.

– Да за такие слова... Почему это я вру?

– Потому, – торжественно сказал я, – что ты – очень хороший человек.

Федя внезапно засмеялся.

– С ума ты навернулся, – сказал он беззлобно.

– С дочкой помирись.

– Нет! – рубанул Федя, жуя. – Я и жене сказал: пусть эта скотина не вздумает в больницу заявиться – с лестницы спущу под зад коленкой! Скотина. Вот убил бы ее. Я ей говорил: что такое сделаешь – убью. Она меня знает.

– Пошел ты к черту, – посоветовал я, лег, отвернулся.

– Нет, я такой, я пополам не делюсь, – с удовлетворением в голосе продолжал Федя. – Или люблю, или ненавижу. А если ненавижу – ты хучь режь меня!

Я не откликался.

– Тут интересного зверя показали из мира животных, – начал было Федя.

Но продолжать не стал. Пошелестел газетой "Красная звезда". Доел салат.

– А почему это я хороший человек? – спросил он наконец. – И про Олю эту... из-под колес... откуда знаешь?

– Был у меня, Федя, сон, – отозвался я, лежа на боку, спиной к Феде. Будто сидишь ты с Богом и с Аллахом, и они всю твою жизнь перебирают. И выясняется, что ты все-таки человек-то хороший.

– А что они еще говорили там? – заносчиво спросил Федя.

– Про тюрьму говорили.

– А про тюрьму я сам вчера рассказывал! – почему-то обрадовался Федя. Ты знаешь, как такие сны получаются? Ты послушал, а в мозгах у тебя подкорка, и записалось, как на магнитофон. Вот. Понимаешь ты? А Бог с Аллахом – это... хе!.. не верю я в них.

– Ну, а тигр? – спросил я.

– Какой такой тигр?

– Гнался в тайге, на лесоповале, тигр за тобой?

– Что за хреновина! – Федя возмутился.

– Тебя послали конвоиры сучья рубить...

– Ну, посылали, ясное дело, сколько раз...

– А за тобой тигр погнался.

Федя молчал, и становилось ясно, что с тигром вышла накладка: то ли Бог с Аллахом перепутали, то ли Федя сам забыл.

– Дурак, – мрачно сказал Федя. – Плетешь незнамо что.

И вышел, дверью хлопнул.

Потом вернулись Петрович со Славкой, долго хвалили кашу, корили меня за то, что не пошел с ними.

– А Абдул наш где? – спросил Славка.

Петрович уже стоял у распахнутого окна, дышал.

– Вон, – сообщил он. – Во дворе гуляет. Кругами ходит, как в клетке.

Мы встали рядом с Петровичем. С малой высоты второго этажа различимо было сердитое лицо Феди. Он кружил по двору в хороводе синих пижам.

– Абдул! – крикнул Славка. – Сам по себе гуляешь?

Федя оборотился, поднял голову, увидел нас в окне. Постоял, махнул рукой, и пошел писать следующий круг.

– Как так "сам по себе"? – пробормотал Петрович. – Люди же вокруг. С людьми и гуляет.

Мы втроем стояли у окна, грелись на вечернем майском солнце, и смотрели, как четвертый из нас гуляет с людьми по двору.