Текст книги "Никто и никогда (СИ)"

Автор книги: Михаил Белозеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Михаил Белозеров
Никто и никогда

1. Капитан Ковель

Это случилось в первую мировую. Капитан Ковель вызвал ординарца Гине и велел ему отнести записку в пятую роту лейтенанту Факро, которого пригласил распить бутылку «шабре» по случаю своего дня рождения.

Капитан посмотрел на себя в зеркало, покрутил кончики усов на загорелом худом лице, нашел его особенно привлекательным и прилег отдохнуть. Он знал, что хитрая бестия разбудит его ровно за пять минут до появления лейтенанта.

Проснулся капитан, когда солнце упало за холмы и светило прямо в щель между накатом бревен и стенкой землянки.

– Гине! – позвал он ординарца.

Ему показалось странным, что, во-первых, он до сих пор бессовестно спит и явно, что проспал дольше положенного, а во-вторых, его часы почему-то стоят. Что тоже можно было отнести к совести ординарца.

Движимый справедливым чувством возмущения, капитан Ковель распахнул дверь землянки и отшатнулся: прямо на него кулем упало то, что некогда было его ординарцем. То, что это был он, капитан Ковель не сомневался ни минуты. На трупе были желтые фасонистые сапоги, раздобытым ординарцем на прошлой неделе в отбитой у немцем деревни, и не по уставу короткая шинель. Это единственное, что напоминало об ординарце, ибо он превратился в труп, изъеденный червями. Они копошились к глазницах черепа и под одеждой. И хотя за три года службы капитан повидал многое, вид ординарца вызвал в нем смешанные чувства. Он отпихнув от себя труп и брезгливо вытирая руки о галифе, как загипнотизированный, перешагнул в окоп. То, что он увидел, привело его в шоковое состояние. Командир второго взвода – лейтенант Клод Анри – застыл над бруствером с биноклем в руках. Впрочем, если бы не стрелковая ячейка, стенки которой не давали ему упасть, он давно бы рассыпался в прах. Капитан Ковель опознал его по офицерской форме, которая обильно была усыпана частичками почвы, кобуре и стальным очкам, которые лежали в разросшейся траве. Правое ухо лейтенанта съехало на воротник френча, рот был открыт, казалось, что лейтенант выкрикивает последнюю команду.

Дальше хуже. Пятеро солдат умерли, сидя на снарядных ящиках. Смерть застала их в тот момент, когда они принимали пищу, и они лежали в неестественных позах. Кто-то походил на мешок картошки – без головы, без рук, кто-то усох, как буддийских монах, кто-то в шинели, наоборот, распух, как беременная баба. В их котелках проросли стебли трав. Тут же в траве тускло блестели рассыпанные патроны.

Напротив – в землянке – сидел телефонист, прижимающий к уху эбонитовую трубку. Его правая рука покоилась на рукоятке дозвона. Здоровяк-пулеметчик, которого капитан Ковель совсем недавно хвалил за отличную стрельбу, так ухватился за рукоятку станкового пулемета, что застыл подобно соляному столбу. С его головы взлетела толстая, ленива ворона. Каркнув два раза для приличия, она полетела прочь.

Как ни старался капитан Ковель аккуратно протиснуться мимо, пулеметчик вдруг издал выдох и упал на дно окопа. При этом один сапог с ногой отлетел в сторону и голень с остатками полусгнившей плоти отделились от тела.

Капитану сделалось плохо. Его вырвало. Однако очень хладнокровно он отметил, что содержимое его желудка соответствовало обеду, который он съел накануне – то есть помидоры и тушеная утка с капустой.

После этого он выбрался из окопов и побежал в штаб полка. В его голове царил сумбур. Он точно помнил, что они, то есть его полк, должен был идти в прорыв. Но получалось так, что то ли он проспал, то ли атаку отменили. И то, и другое казалось маловероятным. Настолько маловероятным, что капитан Ковель предположил третий вариант развития событий, о котором не имел ни малейшего понятия. Чтобы удостовериться, что он не спит, капитан периодически щипал себя. И чем дольше он щипал, тем больше убеждался, что все, что он лицезрит – самая что ни на есть реальность. Реальнее не бывает. Когда он проходил через артиллерийские позиции, то вид пятифунтовой пушки, по дуло заросшей травой, не произвел на него должного впечатления. В былые времена капитан Ковель не то чтобы не допустил подобного разгильдяйства, а просто сгноил сержанта, командующего батареей. Позиции выглядели так, словно их никто давно не чистил – ветер нанес слой сухой почвы, а на дне образовались крохотные осыпи земли. Несомненно, произошло что-то грандиозное во вселенском масштабе. Капитан Ковель с тревогой вглядывался в небо. Оно было высоким, прозрачным и светло-голубым.

На крыльце штаба лежал часовой. Казалось, он спит, улегшись ничком. Его винтовка с примкнутым штыком застряла между перилами и дверьми, которые капитан Ковель с опаской потянул на себя.

За столом сидел дежурный офицер. Вернее, он лежал на нем щекой. Капитан застонал и отвернулся. Сладкий запах тлена заставил его в три прыжка преодолеть приемную, и он влетел к кабинет полковника Гарсия де Мартино. Вместо полковника в кресле сидело жуткое существо, которое, нагнув рога, произнесло голосом полковника:

– Марш в атака!

И капитан Ковель проснулся. Перед ним стоял полковник Гарсия де Мартино в окружении свиты штабных и орал, размахивая стеком:

– В атака! В атака! В атака! Шерт возьми!..

Капитан вскочил, криво застегивая мундир. Одной рукой он искал на тумбочке фуражку, другой нащупывал свой смитвессон, который вешал в изголовье.

– Вон!

Капитан Ковель выскочил в окоп, в котором наизготовку стоял солдаты. Каски были надеты, штыки примкнуты. Клод Анри с испугом взглянул на него. Он как всегда был подтянут и строг. Его стальные очки поблескивали в лучах восходящего солнца.

– Вперед! – закричал капитан сиплым голосом, и лейтенант Клод Анри, вторя, дунул в свисток.

Множество ног коснулось лестниц. Множество сердец ударило в унисон. И лавина людей покатилась по склону холма.

Так получилось, что капитан бежал в первых рядах. Стрекотали пулеметы. Разрывы снарядов вырастали со всех сторон, а он бежал и бежал. Само собой, он первым прыгнул во вражеский окоп, застрелил солдата, который пытался заколоть его штыком. Увернулся от другого штыка. Разминулся с искаженным ртом врага, который прыгнул на него. Упал. Вскочил. Снова упал. Куда-то пополз, стреляя в маленькое пространство неба, где мелькали страшные, дикие физиономии. Схватился в рукопашную с человеком, одетым в овчину. И вдруг увидел себя в толпе отступающих солдат. За ними катил большой черный танк, в башенке которого поблескивали звездочки выстрелов. Потом наступила тишина, и прежде чем потерять сознание, он увидел высокое, голубое небо и решил, что умирает.

Капитан Ковель очнулся от скрипа колес. Вздыхала лошадь, покачивалась телега и слышались голоса.

– Я вчера получил письмо из дома. У них все нормально. Младшая сестра даже ходит в школу.

– Подумать только, кто-то в этом мире решает задачки и учат географию.

– Не в этом дело.

– А в чем?

– В том, что нас здесь забыли…

Да, подумал капитан Ковель, как верно. Мы из другого мира.

Телега перевалила через горку, и капитан увидел холмистую равнину, луну, рядом с ней какую-то яркую точку, прячущуюся за тучами, и блеклую дорогу, убегающую вдаль.

Капитан впал в забытье, а когда очнулся, они уже ползли среди холмов. На одном из них сидел пес. Он был огромным, как скала, и сидел, словно человек на горшке, положив передние лапы себе на колени.

– Я за тобой давно слежу, – признался он.

– Кто ты? – спросил капитан Ковель, силясь не упустить пса из поля зрения.

– Я? – пес удивленно повернул голову в его сторону. – Я Бог войны.

Как здорово, умилился капитан, со мной разговаривает Бог.

– Не обольщайся, – заметил пес. – В этом нет ничего странного. Я разговариваю со всеми, кто находится при смерти.

Ага, понял капитан, значит, я без пяти минут покойник?! Странно.

Вечером Бог войны пришел снова. Он сел у входа, и капитан Ковель увидел его.

– Привет, – сказал он.

– Я хочу открыть тебе страшную тайну, – сказал Бог.

При свете лампы капитан пытался разглядеть его получше. Больше всего он боялся, что пес встанет в полный рост и обрушит палатку.

Однако Бог войны вел себя весьма скромно. У него были грубые черты полулица-полуморды. Большие, толстые уши свисали по обе стороны широкой головы. Черная мочка носа, казалась атрибутом клоуна, а глубоко посаженные глаза горели неземным светом.

Он прошептал ему на ухо:

– Ей-богу, убью кашевара из сто двадцать пятого за то, что не докладывает мяса! Ей-богу, убью! Пойдешь со мной?

– Да, – с радостью кивнул капитан. – Я чувствую, что это необходимо.

***

Его нашли у озера – он лакал воду и выл на луну. С это дня началось долгое и тяжелое выздоровление. Капитана Ковеля перевезли в столицу, и на исходе третьего месяца весны он пришел в себя. Он чувствовал, что внешне он вроде бы здоров, а сознание повредилось. В нем поселилось что-то такое, от чего он не мог избавиться – опыт общения с Богом. Он пытался объяснить это врачам. Они вежливо выслушивали и так же вежливо улыбались. Через день к нему пришел психиатр. Не нашел никаких патологий и выписал успокоительные на броме.

***

Гремя саблей, капитан Ковель бодро взбежал на крыльцо и дернул за кольцо. Где-то в глубине дома раздался мелодичный звук колокольчика.

– Я хочу Марысю… – заявил, покачиваясь, Качинский – маленький бодрый майор интендантской службы.

До этого они побывали в 'Рогах', в 'Заводе' и в 'Будевильском доме'. Особенно хороша была сливовая наливка. Кажется, они перебрали, хотя капитан старался пить грушевый кальвадос, который не так бил по ногам. Зато нарушал логику мышление. А… черт с ней, махнул на все капитан.

От нетерпения майор стал лупить ножнами в дубовую дверь. Наконец они услышали знакомый голос:

– Иду… иду…

Щелкнул замок. Дверь приоткрылась и раздраженное женское лицо взглянуло на них. Впрочем, оно тут же расплылось в улыбке:

– Господин Ковель…

– И Качинский… – майор пытался всунуть голову в дверную щель, но мешала цепочка.

– Минуточку, господа! Минуточку… – мадам Жужу закрыла дверь и через секунду распахнула ее с тем, чтобы впустить обоих офицеров.

Майор тут же отправился в туалет. И пока капитан любезничал с мадам Жужу, которая вызвала девиц, сотворил на полу большую лужу, а в углу наложил кучу.

Из нумеров спустилась Марыся и незнакомая брюнетка, которая лишь отдаленно напоминала капитану Ковалю его пассию Мерседес – маленькую испанку, которая кусалась в постели.

– Мерседес отдыхает… – извиняясь, пожаловалась мадам Жужу. – У нее сегодня был трудный день.

Майор Качинский, который до этого пускал слюни, глядя на ее грудь, переключился на Марысю, преложил взять вина и отправиться в нумер.

– Двойной! – заявил он.

Опять нажремся, с тоской подумал Ковель, но перспектива выпить за счет майора, перевесила все неудобства.

– Только такого, чтобы завтра голова не болела… – предупредил он мадам Жужу.

– Обижаете, господин Ковель. Вино у нас высшего сорта, – мадам Жужу профессионально поджала губу, хотя ей и не пристало обижаться: вином деревенского разлива ее снабжал кум, а наклейки она покупала у пана Вацлава на Пражской.

В свою очередь капитан Ковель не стал возражать, хотя прошлый раз болел три дня и едва не сорвал учение роты. Бригадный генерал заметил его состояние и заставил вместе с лейтенантом Клодом Анри бегать наперевес с винтовкой. В чем провинился его заместитель – вчерашний студент, капитан так и не понял. Наверное, генералу не понравились его стальные очки. У генерала была дурная привычка выбивать из подчиненных 'гражданский дух' и 'чувство справедливости'.

Дальше все пошло, как обычно. Нумер, специально приспособленный для двух пар, был соответственно обставлен. Как поведал опьяневший майор, накануне он загнал местным крестьянам три мотоцикла и вельбот. Где сухопутный майор взял вельбот, капитан спрашивать не стал. Скорее всего, украл у танкистов, потому что в округе не стояли другие механизированные части. А вот зачем крестьянам вельбот, осталось тайной. Море плескалось отсюда в пятистах милях.

Майор Качинский тут же откупорил бутылку дешевого шампанского и, поливая углы комнаты пеной, заорал:

– Марыся! Раздевайся!

Загремела дикая музыка – это мадам Жужу, прежде чем уйти, завела патефон. Через каждые два оборота игла перескакивала на соседнюю дорожку. От этого в голове у капитана что-то заклинивало и он стал невольно припоминать свое состояние, когда лежал в госпитале.

Закуски не было никакой. Протрезвевший капитан зверски хотел есть. Он обшарил всю комнату и на подоконнике, за шторой, обнаружил черствую корку, а когда вернулся в компанию, Зизи, так звали, брюнетку, уже расстегнула бюстье и обнажила смуглую грудь с большими темными сосками.

– Иди сюда, милый… – позвала она капитана.

Дожевывая корку, капитан Ковель, споткнулся о складку ковра и пал лицом в лоно Зизи.

После первых минут страсти и копошения в постели, наступила разрядка и послеоргазменное отвращение. Капитан Ковель откинулся на подушку и посмотрел в потолок. На соседней койке Марыся издавала ненатуральные душераздирающие стоны, а майор Качинский считал:

– И раз, и два, и три, и четыре…

Его большой белый живот колыхался, как аэростат.

Как ни странно, Зизи капитану понравилась. От нее обольстительно пахло, и она не кривлялась, чего капитан терпеть не мог. К тому же она показалась ему очень естественной. Он хотел продолжить, но тут вдруг вспомнил, что бежал в атаку и что умер. Еще он вспомнил Бога войны и как лакал из озера. Впрочем, об этом ему рассказал сердобольный врач. Сам он ничего не помнил. Эти странные воспоминания так поразили его, что уд стал вялым и ленивым.

– Подожди… подожди… – сказал он, садясь и отстраняя брюнетку, которая решила профессионально поправить дело.

Заниматься любовью ему почему-то расхотелось.

– Миленький… – сказала брюнетка, – я что-то не то сделала?

В таких случаях мадам Жужу была безжалостна и могла понизить ранг брюнетки до уровня солдат, а Зизи хотела спать с офицерами, от которых пахло одеколоном и дорогими сигаретами, а не казармой, ваксой и грубым табаком.

– Это я что-то в жизни не то сделал, – растерянно произнес капитан.

Он ясно помнил, что получил смертельную рану в живот и что это было совсем недавно – в сражении при Арденах. Кроме этого он видел своих солдат умерших самой неестественной смертью, не говоря уже о лейтенанте Клоде Анри, с которым, как с живым, здоровался накануне увольнительной. Вот чего он понять не мог. Пусть психиатр доходчиво и объяснил причину его галлюцинаций вполне естественными причинами, капитан Ковель после достаточно долгих размышлений абсолютно не верил ему. Дело было в том, что все перемешалось: то, что было вчера, стало сегодня, и, наоборот, то, что было сегодня, стало двухмесячной давностью.

В этот момент майор от шампанского сошел с ума. С ним и раньше такое случалось. Известно было, что майор Качинский был тяжело контужен, упавшим на него лафетом. Последний раз капитану Ковелю пришлось скрутить майора и заплатить штраф за разбитую посуду и порубленную мебель. Правда, платил Ковель из кошелька майора Качинского. Но все равно было неприятно.

На этот раз майор Качинский выхватил из ножен палаш и вообразил, что на него напали.

– Бей бошей! – кричал майор, размахивая ржавым палашом.

Перво-наперво пострадал патефон. Издал сварливый звук, он отлетел в угол под фикус. Затем брызнуло осколками зеркало. Каким-то чудом майору Качинскому удалось зацепить люстру, и только после этого дико закричала Марыся. Прикрывая грудь, она бросилась к двери.

– Врешь! – бешено вскричал майор Качинский. – Полония превыше всего! – и, как показалось, капитану специально изо всех сил рубанул Марысю в тот момент, когда она уже почти выскользнула из нумера, а потом не долго думая и Зизи, и напоследок самого его – капитана Ковеля. Напрасно он пытался спрятаться за спинку кровати. Напрасно он кричал, что он капитан Ковель и что они в публичном доме, а не на плацу. Лишь продлил мучения: вначале майор Качинский отрубил ему пальцы на правой руке, затем в классическом выпаде насадил, как бычка на шомпол. В последний момент жизни капитану Ковелю показалось, что его убил не плешивый майор Качинский, а сам Бог войны, разумеется, в образе огромного пса, сидящего на горшке. В ответ он громогласно рассмеялся. Самое страшное заключалось в том, что во всем напрочь отсутствовала всякая логика.

2. Чудо в Лучанцах

В низине машина вязла, а на подъеме скользила. Водитель невозмутимо вылезал из кабины и подкладывал под колеса ветки и камни.

Ивон Поплавски с раздражением слушал трескотню Зои Кутью – дамы белесой и надоедливой.

– Вы сами увидите… это нечто невообразимое… Европа такого еще не знала…

– Ну да… – брезгливо думал Ивон Поплавски, – не знала… куда нам… Все хотят стать просвещенными…

Третий пассажир на переднем сидении за всю дорогу не произнес и слова, и, кажется, даже спал. Над спинкой торчали его широкие плечи, вороник драпового пальто и котелок. Уж кто-кто, а он легко переносил тяготы дороги.

Как его там? Ивон Поплавски достал из-за пазухи газету и, стараясь не прикасаться взглядом к заглавию 'Чудо в Лучанцах', прочитал под статьей: Калембал де Труа. Наверное, псевдоним. Газетная звезда. Точнее выскочка – столичная штучка. Каким ветром его занесло в нашу дыру? Вообще-то, Ивон Поплавски и сам не против отдохнуть в горах, но не в марте, когда все плывет и тает. Весной и крестьяне лошадь жалеют.

В другие времена Ивон Поплавски ни за что не поехал бы в такую распутицу, но звонок из министерства пропаганды и намек на заинтересованность регента произвели нужное действие. К тому же ему доставили целую пачку газет с фотографиями. Просвещенная Европа должна знать, что мы не лыком шиты! И все из-за глупого журналистского любопытства. Жили бы себе спокойно и жили. При виде долины и крыш, засыпанных снегом, Зоя Кутью принялась с новым вдохновением за свою трескотню:

– Я вам писала…

– Имел честь познакомиться…

– Ну вот видите, – обрадовалась она. – Его величество лично заинтересован…

– Да, я в курсе, – отозвался Ивон Поплавски, – мы должны показать всему миру, ну и прочее…

– Так вы согласны забрать его в столицу?!

Вот ее мечта! Столица! Как бы хорошо там зацепиться. Выскочить замуж за какого-нибудь банкира. На худой конец и журналистишка подойдет.

– Разумеется…

Был снисходителен, но в меру. Он еще не знал, как вести себя с ней и с тем чудом, которое уже неоднократно пытались прибрать к рукам всякого рода проходимцы. Ну и что? Чудо! Он даже не знал, как правильно его назвать. Шар, что ли? Нет, плохо звучит. В общем, 'нечто'. Так о нем чаще всего и писали. 'Нечто из Лучанцах'.

– Мы устроим выставку и турне по Европе! – она изящно прикоснулась к его перчатке. – А осенью поедем в Америку… – и томно: – Вы бывали в Америке?

Боже мой! Его передернуло. Но он сумел сохранить невозмутимость на лице и решил соврать, что бывал. Пустить пыль в глаза, и все такое. Наговорить кучу глупостей и вранья. Но она уже не слушала:

– В Америке?! – Зоя Кутью, как истая истеричка, задохнулась.

Ивон Поплавски стал смотреть в окно. Он не любил чужую слабость, пусть она была и женской. А истеричных особ в юбках на дух не переносил – своей хватало в виде жены, вспоминать о которой, разумеется, в данный момент совершенно не хотелось. Приеду, будет кормить холодными котлетами, с неприязнью представил он. И так каждый вечер в течение пятнадцати лет. С ума можно сойти. Нет, лучше не думать об этом.

Скалы были мокрыми, голые ветви с хлопьями тающего снега. Осклизлые корни, какие-то, потеки, похожие на сопли или слизь. Колеса разбрызгивали грязь. Навстречу ползла телега, запряженная быками. Едва разминулись. При этом Зоя Кутью тонко взвизгнула – еще полметра вправо и они бы благополучно скувырнулись по склону к домам и каменным заборам.

И пусть! Вдруг с озлоблением со всему женскому роду подумал он.

На крохотной площади в центре деревне – большего не позволяли скалы – ждали: староста и учитель в очках. Оба в сапогах и зипунах. На головах медвежьи шапки. На их свирепых, заросших лицах было написано: и какого лешего вас принесло? Сидели бы в своем городе. Мы и сами разберемся. Впрочем, лицо учителя, кажется, было бритым, но с густыми усами, закрывающими губы.

– Любезный! – Ивон Поплавски, не желая выходить, приоткрыл дверцу.

Староста сдернул шапку и подошел.

– Мы не ошиблись? Это Лучанцы.

– Верхние Лучанцы. Лучанцы ниже.

– Как ниже? – спросил Ивон Поплавски и с раздражением посмотрел на учителя.

Может, он окажется сметливей. Ни о каких верхних или нижних Лучанцах Ивон Поплавски не слышал. Есть одни Лучанцы – триста дворов и семилетняя школа – лучшая в районе. Из-за снега Ивон Поплавски не узнал местности. Последний раз он прибыл сюда по реке.

– Это Лучанцы, – уверенно ответил учитель. – Надо пройти метров пятьсот к реке.

Ивон Поплавски вздохнул. Пришлось покинуть теплый салон. Пока он помогал Зое Кутью, Калембал де Тру уже беседовал с перепуганным старостой и учителем и даже похлопывал последнего по плечу.

Через пять шагов площадь сузилась до размеров тротуара. Впрочем, и тут весело бежал кривой ручей, и Поплавски галантно поддерживал Зою Кутью на особо скользких камнях, легко перешагивая с одного бережка на другой. Ранним утром, когда они садились в машины, да и в салоне машины, он не сумел разглядеть ее. А теперь оказалось, что она весьма недурна собой, экзальтированна, и вообще. Ивону Поплавски нравились такое женщины – современные и независимые. Надо же – поперлась в такую дыру. За дешевой сенсацией, что ли? То-то увидит. Разочаруется? За славой, решил он, поглядывая на нее: из-под модной шляпы выбились светлые локоны и кожа на лице порозовела. А недурственна. Совсем недурственна.

Внезапно долина расширилась, и они увидели деревню, скрытую в лощинах черными купами деревьев с клочьями тумана, казалось, стелющегося под самыми ногами. Дальше, гораздо дальше – так что только угадывалась – текла горная река. Все черно-белое, то рельефное, то смазанное. Без начала, без конца, обрамленное покатыми зимними горами. Должно быть, летом здесь очень неплохо, снисходительно подумал Ивон Поплавски, привыкший к европейским курортам.

Калембал де Труа уже устанавливал штатив, крепил аппарат и возился с тросиками. У него оказался большой нос и франтоватые крашеные усы.

Они подождали, пока он сделает три снимка, смешно шевеля губами, отсчитывая выдержку.

– Это причина наших несчастий? – шутливо спросил Ивон Поплавски, подходя и чуть ли не заглядывая в объектив.

– Да уж… – прогудел Калембал де Труа, сосредоточенно колдуя над объективом. – Сейчас я закончу. Здесь недалеко.

– Смотрите! Смотрите! Два солнца. – Зоя Кутью даже сняла перчатку и показывала розовым пальчиком в небо, на котором два диска то и дело проглядывали сквозь снеговую пелену. – Я такого еще не видела.

– Где? Где? – оживился Калембал де Труа.

– Да вон же! Смотрите!

Калембал де Труа стал суетливо возиться с громоздким штативом. Зоя Кутью закурила длинную, тонкую сигарету. Ивон Поплавски неожиданно для себя умилился. Какая экспрессия! Какие формы! Завести роман, что ли? Его фантазия разгорелась. Но дальше прелюдии не двинулась. Мешал горький семейный опыт. Все они истерички, решил он. Калембал де Труа поспешно наводил на резкость. Руки его тряслись. Зоя Кутью со снисходительной улыбкой наблюдала. Кажется, большой нос столичного журналиста ей нравился. Это ж надо, разочарованно подумал Ивон Поплавски.

Староста успел сбегать и принес местной водки. Ивон Поплавски вздохнул, с удовольствие отвлекся и выпил стаканчик светлой прозрачной жидкости. Закусывать отказался. Стало тепло и приятно. На луну или что там – лишнее солнце? – ему было ровным счетом наплевать. Неужели так начинается алкоголизм, вдруг с ужасом подумал он, вспомнив, что отец умер от цирроза печени. Зоя Кутью налегала на руку и доверительно заглядывала в глаза. От нее пахло свежестью и дорогим мылом. Водку она не пила. Замерзла и постукивала ботинок о ботинок. На черных стрехах плакали сосульки. Калембал де Труа признательно ей улыбался – еще бы такой редкий снимок. Кажется, она была разочарована.

– Сюда… – говорил учитель. – Осторожно, скользкие камни. А здесь, пардон, грязь…

Не могли к нашему приезду почистить, раздражался Ивон Поплавски и решил, что с этого дня бросит пить – вообще, абсолютно, бесповоротно, и задохнулся. Сколько ни лицезрел, всякий раз так бывало. В чистой, холодной горнице, в которой давно никто не жил, отдернули занавеску – там в печи 'оно' и сидело.

– Ну выходи… выходи… – как собаку позвал староста, с подобострастием улыбаясь приезжим: – Сейчас… сейчас… солнышко наше…

– Выманить надо, – со знанием произнес учитель, неожиданно покраснев, когда Зоя Кутью, заглядывая, случайно оперлась о его плечо.

– А что оно ест?.. что?.. – присела, чтобы лучше видеть.

– Селедку, – неожиданно грубо произнес староста. – Исключительно волжский красноглазый 'залом'.

Ивон Поплавски хотел сказать, чтобы он не врал. Где это видано, чтобы чудо жрало селедку. Однако на капризное: 'Так принесите!' староста уже тащил из-за оконной занавески блюдечко с тонко нарезанным луком:

– Утю-утю-утю…

И тут горницу залило светом. Ивон Поплавски каждый раз пугался. Один раз даже обмочился, но никто, слава богу, ничего не заметил. Другой раз, не выдержав, покинул горницу, а потом долго стыдился собственной горячности.

Зоя Кутью ойкнула и села на пятую точку. Калембал де Труа попятился, но успел нажать на тросик. Вспыхнул магний. Горница озарилась мертвенным светом.

Когда дым рассеялся, ни чуда, ни Зои Кутью в помине не было.

***

Полицмейстер самолично ковырялся кочергой и перемазался, как трубочист.

– Так что?.. Говорите, была? – спрашивал в десятый раз и почему-то принюхивался только к старосте. – Много выпил?

Староста, который так и держал блюдце с заломом, попеременно то серел, то наливался краской. Ивон Поплавски подумал, удар хватит. Калембал де Труа, быстренько сделав снимок общего плана, профессионально строчил в блокноте. Учитель горячился и пытался все объяснить – его почему-то его никто не слушал. Местные жители заглядывали в окна. Полиция их отгоняла, гремя шашками.

Калембал де Труа периодически восклицал:

– Протестую от лица просвещенной Европы! – и дергал крашеными усами.

Обыскали весь дом, двор, окрестности и даже зачем-то спустились и посмотрели на черную реку. Противоположного берега уже не было видно. Быстро темнело. Кое-где зажглись огни, и деревню затянуло дымом.

Ивон Поплавски замерз. Некоторое время он, как сомнамбула, ходил за полицмейстером и выполнял все его указания. Не то чтобы хотел заслужить доверие, просто от природы был законопослушен, хотя знал, что это не спасет от наказания, если его признают виновным в чем-то предосудительном, хотя вины за собой и не чувствовал. А вина его как организатора очевидна. Лет пять-шесть дадут, думал он. Ославят на весь мир. Почему-то его это больше всего волновало.

Наконец все устали и решили ехать в город.

– Вот что! – сказал полицмейстер. – Событие из ряда вон! Рот я вам заткнуть не могу. Было чудо?

– Было! – согласился Калембал де Труа и высморкался в огромный платок, потому что успел простыть. – Пресса целый год пишет. Премьер хотел посетить. Ну теперь уж все равно…

– Ну и отлично! – не слушая его стенаний, резюмировал полицмейстер. – К чуду у нас все привыкли. Чудо, оно, знаете, на то и чудо, – и неопределенно покрутил рукой, измазанной в саже.

– Да! – вдруг важно даже для самого себя произнес Ивон Поплавски. – Спишем на чудо!

Ему вдруг стало все безразлично. Столько лет усердия, унижений. Карьера под откос.

Учителя, который тоже захотел поучаствовать в обсуждении такого интересного вопроса, снова никто не стал слушать. Старосту – тем более.

Уныло прошествовали к машинам, спотыкаясь и расплескивая воду в ручье. Под ногами хрустело – стало подмораживать.

Машины, которые успели основательно остыть, долго не заводились. Наконец поехали. Вдруг на Береговом перевале в неровном свете фар мелькнула странная фигура.

– Стой! – взвизгнул полицмейстер.

Но за мгновение до этот шофер нажал на тормоза. Машина пошла юзом, стремительно несясь к чернеющему слева обрыву, и в полуметре от него замерла.

Еще не успели стихнуть тормоза, как Ивон Поплавски юношей выскочил и, поскальзываясь в каше из воды и снега и боясь упасть, побежал. Только бы… только бы… холодея, думал он. Все отдам!

Это оказалась Зои Кутью – промокшая, продрогшая, явно не в себе, но главное – живая. Ее подхватили – безвольную и покорную. Отнесли в машину, усадили, укутали. И вздохнули с облегчением.

– Ну что, господа? – ехидным голосом спросил полицмейстер, когда они с тронулись дальше. – Было чудо или нет?

– Было! – уверенно заявил Калембал де Труа.

Его крашеные усы победно закрутились вверх. Кто его переубедит?! Главное снимки!

– Вот видите… – укоризненно протянул полицмейстер. – Это в вас газетчик заговорил. – А я вам вот что скажу: перед чудом вы дернули. Дернули?

– Ну дернули… – нехотя согласился Калембал де Труа и поморщился, как от рыбьего жира.

– А когда чудо это появилось, да еще вы своим магнием пыхнули, наша любезная дама, – полицмейстер повернулся и ласково посмотрел на Зои Кутью, – испугалась и сбежала. Так?

– Протестую от лица просвещенной Европы, – как-то вяло и больше по привычке возмутился было Калембал де Труа.

Зоя Кутью почему-то промолчала, а только ближе пододвинулась к Ивону Поплавски, положив ему на плечо головку, обрамленную золотыми локонами. Нежная. Ласковая. Самому Ивону Поплавски было не до спора: его левая рука блуждала в складках ее одежды.

– Ну может, и так, – вздохнул, припертый железной логикой, Калембал де Труа. – А может, и не так!

– Именно так я и напишу в рапорте! Испугалась и заблудилась в местных палестинах!

– Такой материал пропал, – через целое мгновение сокрушенно произнес Калембал де Труа. – Какой материал!

– Зато никаких экстраординарных обстоятельств, – радостно выдал полицмейстер.

– Может, мы по этому поводу-у-у?.. – потянулся к портфелю Калембал де Труа.

– Это другое дело! – обрадовался полицмейстер.

Звякнуло стекло. Пахнуло алкоголем. Ивону Поплавски сунули в руку стакан. Он выпил механически, не почувствовал крепости сливовицы, и подумал, что изменит жене. Завтра же. Нет, послезавтра, решил он и крепче обнял Зои Кутью.

***

– Кидо, а ну-у-у… брысь отсюда!

Восьмилетний мальчишка воробьем вспорхнул из кресла, предварительно сорвав с головы 'обруч'.

– Кто тебе разрешил?! – грозно вопрошал Кондо Кататэру, с тревогой обозревая экран, на которой капитан Ковель и Ивон Поплавски мучились в жутких сомнениях. – Опять накрутил?

– Ну пап… – начал обычную песню Кидо. – Я всего лишь раз. Очень занятно, как они балдеют.