Текст книги "Пьер-Жан Беранже. Его жизнь и литературная деятельность"

Автор книги: Михаил Барро

В один из дней этого месяца Беранже стоял на пороге гостиницы и любовался приближавшейся грозой. Его тетка ходила по комнатам и, читая молитвы, кропила стены святою водой, чтобы предохранить себя от грозы. Как вдруг удар молнии поблизости свалил Беранже на землю. Он лежал, как мертвый, когда к нему подбежала тетка. Молния наделала в доме немало повреждений, но вдова Тюрбо, не заботясь о доме, хлопотала около племянника. Она вынесла его на улицу, под дождь и, не видя в нем признаков жизни, решила, что он умер. Беранже слышал, как она вскрикивала: «Он умер, умер!» – но долго не мог сделать ни малейшего движения. Наконец, придя в себя, мальчик с улыбкою заметил обрадованной тетке: «А святая-то вода не помогла!» Он недаром слушал и читал Вольтера. Беранже не скоро оправился после удара молнии и навсегда сделался близоруким. Вот почему не могло быть исполнено намерение отдать его к часовщику. Тетка поместила его у золотых дел мастера. Но этот мастер на самом деле приготовлял лишь медные вещи и притом в ограниченном размере. Он располагал поэтому весьма большим досугом и убивал время рассказами о своих любовных похождениях. Беранже был взят от этого мастера и сделался рассыльным у бывшего нотариуса, а потом мирового судьи Баллю де Белланглиза. Вдова Тюрбо была хорошо известна этому почтенному человеку. Он высоко ценил ее ум и принял живейшее участие в судьбе Беранже.

Баллю де Белланглиз был страстным поклонником Жан-Жака Руссо и в такой же степени «партизаном революции». Он осуждал крайности некоторых представителей нового режима и никогда не упускал случая напомнить имеющим власть о бесчеловечности смертной казни. Но, призывая к любви и терпимости, он отлично понимал в то же время, что именно недостаток и той и другой в прошедшем был причиной крайностей революции в настоящем. Он, без сомнения, думал о свирепствовавшей черни то же, что высказал впоследствии Беранже в своей песне «Бродяга»:

 
Отчего меня вы не учили!
Не дали исхода дикой силе:
Вышел бы из червя муравей.
Я бы умер, братьев обнимая…
А бродягой старым умирая,
Призываю мщенье на людей…
 

Эти призывы мщенья и были причиною крайностей революции…

Баллю де Белланглиз был одним из членов Законодательного собрания. Закончив исполнять там свои обязанности, он опять вернулся в Перонну и основал здесь бесплатные начальные школы по системе Руссо. Им руководило желание создать граждан для нового порядка вещей, людей, которые с малолетства привыкали бы к самоуправлению. В школах Баллю де Белланглиза заботы о дисциплине лежали на самих учениках. Они избирали из своей среды судей, мэра и других должностных лиц, а все вместе составляли армию из стрелков, гренадеров и артиллеристов под начальством выборного предводителя. У этих воинов, – самому старшему едва исполнилось пятнадцать, – имелись пики и сабли и даже небольшая пушка. «Если у нас не было ружей, – говорит Беранже, – так их едва хватало для двенадцати армий, защищавших республику». Во время церемоний, какие случались в Перонне, школьные батальоны Баллю де Белланглиза также принимали участие и занимали специальные места. Для обсуждения своих дел они имели особый клуб, и когда происходили заседания этого клуба, целые толпы пероннцев прибегали смотреть на малолетних «граждан». Старшиной клуба всегда выбирали Беранже. Он же был автором речей и адресов, которыми школьники приветствовали членов Конвента, когда те заглядывали в Перонну.

Прекрасный замысел Баллю де Белланглиза имел свои слабые стороны. Питомцы бесплатных школ этого последователя Жан-Жака Руссо могли вырасти в отличных граждан-патриотов, но жестоко «хромали» в правописании и грамматике. Они с восторгом – и Беранже восторженнее всех – распевали республиканские песни, но решительно не хотели внимать наставлениям патера, преподавателя грамматики. Патер был в это время не у дел, церкви были закрыты, и Баллю де Белланглиз, для которого существовали только люди, но не было ни патеров, ни атеистов, приютил у себя полуголодного служителя алтаря.

Первое известие о своем отце Беранже получил в 1793 году, почти через три года после приезда в Перонну. Известие было стороннее, от одной из теток. Сам Беранже де Мерсис хранил молчание. Он служил управляющим в Бретани, в имении графа де Бурмона, принял участие в заговоре федералистов и в числе тридцати двух вандейцев сидел в тюрьме в ожидании процесса. Таково и было известие о нем, полученное в Перонне. Он просидел в тюрьме с декабря 1793-го по сентябрь 1794 года. Вдова Тюрбо вступила в это время во второй брак, сделавшись женою некоего Буве, чрезвычайно умного и в такой же степени взбалмошного человека. Беранже отговаривал тетку от этого шага, и она часто вспоминала об этом, сожалея, что не послушалась своего малолетнего советника.

В 1795 году отец Беранже приехал в Перонну. Это был медовый месяц республиканских школ Баллю де Белланглиза. Влекомый любопытством Беранже де Мерсис посетил школьный клуб и, несмотря на свои аристократические замашки, немало восхищался умом старшины этого клуба, своего собственного сына. Его родительское самолюбие было удовлетворено, но то, что говорилось в клубе, приводило его в величайшее негодование. Он нашел, что его сын заражен якобинизмом. Для этого человека слова «республиканец» и «якобинец» были синонимами; «искренний роялист», как он называл себя, хотел, чтобы его дети пошли по той же дороге. Он выговаривал также своей сестре, как могла она позволить племяннику исповедоваться у священника, присягнувшего республике. Ему не было никакого дела до религии и до церкви, но алтарь и трон, говорил он, должны защищаться аристократами. Во имя этого он сидел в тюрьме и готов взойти на эшафот, сын должен следовать его примеру. Он верил, что республика не просуществует и шести месяцев, что Бурбоны опять возвратятся на трон своих отцов, и когда это совершится, он представит им своего сына. «Смотрите, – сказала на это его сестра, – не пропел бы он им „Марсельезу“…» Вдова Тюрбо не пускала слов на ветер, и потому можно сделать заключение, что в пятнадцать лет ее племянник был ярым, хотя и юным республиканцем.

Начертав программу желательного для него воспитания сына и на том покончив, Беранже де Мерсис покинул Перонну. Вскоре после его отъезда Баллю де Белланглизу пришлось закрыть свои школы. Он не разуверился в своем плане, но враги всякой новой идеи – в них не было недостатка и в Перонне – сумели добиться закрытия его школ. Беранже опять оказался в стороне от науки. Оставалось приняться за какое-нибудь ремесло, так как будущему поэту шел в это время шестнадцатый год. Благодаря поддержке того же Баллю де Белланглиза некто Ленэ, как раз в эту пору, открыл в Перонне типографию. Он набирал служащих и рабочих для своего заведения и, по рекомендации Белланглиза, принял к себе Беранже. Беранже занял у него место наборщика, но был по-прежнему очень слаб в орфографии, а потому исполнял свои обязанности с большим трудом и очень малым успехом. Ближайшим его начальником был рабочий Болье, добрый человек, неглупый, большой весельчак и немножко композитор; а сын Ленэ – учителем грамматики. Ленэ был немножко старше своего ученика, настолько же, вероятно, он превосходил его и в орфографии. По крайней мере, Беранже не в Перонне совладал с правилами французской грамматики. Но Ленэ он обязан первым знакомством с версификацией. Что касается стихов, то, каковы бы они ни были поначалу, Беранже начал писать их очень рано. Первый толчок в этом направлении был дан ему у Шампи, когда он заучивал наизусть «Генриаду». Потом встреча с Фаваром, опять Вольтер и Расин под кровлей «Королевской шпаги» и песни посетителей этой гостиницы, – все это могло развить и укрепить в нем склонность к размеренной речи. Еще совсем ребенком он заметил, что в стихах все строчки почти равной длины; в этом, казалось ему, заключался весь секрет. Он брал лист бумаги, проводил на нем карандашом две вертикальные линии и в промежутке между ними писал стихи, говоря иначе, строчки равной длины, от одной вертикальной линии до другой. Как и большинство юношей, сын Ленэ был немного поэтом. «Я превзошел тебя, – говорит о нем Беранже, – не возбудив в тебе зависти…»

Было бы несправедливо думать, что Ленэ зародил в Беранже стремление к стихотворству. Он только помогал ему в улучшении техники, кое-какие правила которой будущий поэт усвоил еще раньше. Вскоре по приезде в Перонну десятилетний мальчик Беранже читал однажды Расинову «Федру». Издание было плохим, с массой опечаток. Он читал под руководством Буве, в то время только знакомого вдовы Тюрбо. В рассказе Терамены оба чтеца напали на две строчки, где слово expiré (бездыханный) в одной из них рифмовалось с таким же словом в другой. Оба сейчас же почувствовали неблагозвучность рифмы и, высчитывая стопы, стали искать наилучшую. Беранже первый догадался, что следует читать défiguré (обезображенный), как действительно было написано у Расина.

В пятнадцать лет Беранже считался уже поэтом среди своих подруг и друзей. К нему обращались с просьбами написать стихи на тот или другой случай, и он писал то шутливые, то полные вздохов начинающего формироваться мужчины. В 1796 году он покинул Перонну.

Глава II. Первые опыты

Отец Беранже – банкир. – Приезд поэта в Париж. – Занятия в конторе отца. – Разочарование. – Арест Беранже-отца. – Крушение банка. – Нравственные муки поэта. – Беранже становится поэтом по призванию. – Литература времен революции, ее влияние на Беранже. – Беранже-библиотекарь. – Падение Директории. – Аделаида Парон. – Ее связь с поэтом. – Фюрси Парон. – Разлад поэта с отцом. – Друзья. – Юдифь Фрэр. – Радости и горе Беранже. – Письмо к Люсъену Бонапарту. – Беранже у Ландона. – Арно. – Увлечение Шатобрианом. – Драматические попытки Беранже.

В двадцатых числах октября 1796 года Беранже-отец окончательно поселяется в Париже. Падение ассигнаций, общие денежные трудности в то время делали очень выгодным ростовщичество. Несмотря на аристократические претензии, Беранже де Мерсис с увлечением занялся этим делом. С одной стороны, он всегда близко стоял к различным денежным операциям, с другой, – презренный металл всегда казался ему надежным средством достигать нематериальных целей, – например, признания родовитости. Надо думать, что управление различными поместьями дало ему возможность скопить небольшой капитал, без чего он не мог бы, конечно, начать заемные и ссудные дела.

Приехав в Париж, он прежде всего устроил свои домашние дела. Его жена в это время страшно бедствовала и к тому же была больна. Непосильный труд ради заработка, потом беззаботное проживание полученного в несколько дней, в шумном веселье бульварных театров и танцклассов, и опять нужда до новой работы окончательно сломили ее здоровье. Муж приютил ее у себя, хотя ни он, ни она не питали друг к другу никакой симпатии. Сближение произошло вследствие сострадания и осознания своей вины, с одной стороны, и вследствие глубокой нищеты, – с другой.

В помощь себе в финансовых операциях Беранже выписал из Перонны сына. Это проявление родительской власти было совершенно неожиданным для будущего поэта. Тем не менее, воспитанный вдали от отца и почти без его помощи, он все-таки не переставал чувствовать свою связь с родителем и, пусть скрепя сердце, покинул Перонну. Расставаясь с теткой, он обливался слезами, тетушка тоже, а Буве давал ему советы, как жить, чему поучиться, и сулил в будущем известность. Одно смягчало для Беранже горечь разлуки с Перонной. Его давно уже тянуло в Париж, в Париж, волновавшийся новыми идеями, светлый отблеск которых очаровывал его еще у Белланглиза.

Прибыв в столицу, Беранже сначала чрезвычайно увлекся финансовыми операциями своего отца. Он оказался весьма ловким счетоводом, и это так прельщало его, что ростовщичество было для него чем-то вроде искусства для искусства. Как и повсюду в то время, Беранже ссужали деньги, взимая от трех до четырех процентов в месяц. Им самим приходилось занимать при условиях не менее тяжких. Деньги выдавались ими под залог движимого. Через руки будущего поэта проходили золото, серебро, драгоценные камни, разного рода платье и в том числе скудная одежда бедняков. В этом последнем молодой Беранже вскоре почувствовал оборотную сторону дела. Прежнее восхищение, вследствие сознания своего уменья вести дело, быстро сменилось в нем отвращением к ремеслу отца. Многие из закладывавших вещи были до того бедны, что оба Беранже выдавали им деньги, не принимая залогов.

8 января 1798 года умерла мать Беранже. Для ведения домашних дел нового хозяйства, на углу улиц Фобург-Пуассоньер и Бержер, была приглашена из Самуа теща Беранже-отца, Шампи. Она была теперь вдова и притом без всяких средств к существованию, так как небольшие сбережения покойного мужа рухнули вместе с падением ассигнаций: водворению нового порядка во Франции предшествовали финансовые катастрофы…

Поселившись у зятя, вдова Шампи предостерегала его от увлечений. Ей казалось, и довольно основательно, что его обманывают в денежных делах, но еще более ее беспокоили его политические знакомства. Не довольствуясь финансовыми операциями, Беранже-отец продолжал лелеять мысль, что рано или поздно республика уступит место монархии. Он постоянно с живейшим вниманием следил за деятельностью сторонников прежнего режима и не замедлил принять участие в заговоре роялистов Бротье и Вильгернуа. Он играл роль банкира заговорщиков, переводил деньги по их поручениям, но, надо сказать, постоянная близость с представителями старинных дворянских фамилий восхищала его гораздо больше, чем главная цель их сообщества. Сына он тоже познакомил с этими господами, потому что юному стороннику республики часто приходилось относить деньги этим «преданным» слугам монархии.

В Париже главными руководителями заговора, по крайней мере на словах, были Бурмон и Клермон-Галлеранд. Узнав их поближе, Беранже убедился, что личные дела интересовали их сильнее реставрации Бурбонов. Располагая крупными суммами, они играли на бирже, получали хорошие барыши и потому благоволили к отцу поэта. Он служил для них посредником в финансовых операциях, и, чтобы усилить его усердие, эти важные господа нередко подавали ему платье, когда заставали его за туалетом. Из окна квартиры Клермон-Галлеранда на улице Шантерен в 1797 или 1798 году Беранже в первый раз увидел генерала Бонапарта. Это было после славной итальянской войны. Еще в Перонне с именем Бонапарта для Беранже соединялось представление о спасителе отечества от нашествия врагов. В Париже при виде героя он почувствовал своего рода эпический восторг.

13 февраля 1798 года Беранже-отец был арестован. Его обвиняли в посредничестве между лондонскими заговорщиками и парижскими их соучастниками, но за недостатком улик оправдали. Пока он сидел в тюрьме, денежные дела велись его сыном, и притом так искусно, что все предсказывали молодому финансисту самую блестящую будущность. Его нисколько не прельщала эта перспектива. Наоборот, он тяготился своим положением участника в некрасивом деле, и тем сильнее, что тут замешаны были враги республики. Судьба скоро вывела его на другую дорогу, но при самых трагических обстоятельствах. Через год после ареста Беранже-отца дела его конторы пошли все хуже и хуже и наконец заключились крахом. Таким образом, будущий поэт освобождался от тяготившего его дела, но первое время после крушения конторы он чувствовал себя едва ли не хуже, чем раньше. Кредиторы преследовали его отца, но и к сыну они обращались с упреками, потому что и он принимал участие в операциях банка. Нравственное положение его было ужасным. Он мог оправдаться лишь тем, что исполнял долг сына, как мог способствовал правильности дела и, наконец, не пользовался доходами предприятия. Его привычки были очень скромны, в блестящую пору процветания банка он даже не жил у своего отца. Он занимал мансарду на углу улицы Бонди и Сен-Мартенского бульвара, почти в поднебесье, без отопления, причем дождь и снег нередко сыпались на его ложе. Тем не менее он не находил покоя от сознания несчастия, вызванного крушением банка. Он избегал не только кредиторов своего отца, но и всех людей вообще и в самом мрачном настроении по целым часам бродил в уединенных окрестностях Парижа. Чтобы забыться, он хотел даже принять участие в Египетской экспедиции, но его отговорил от этого намерения Парсеваль-Гранмезон, только что вернувшийся из страны фараонов. Некоторые финансисты предлагали ему в это время значительные суммы для нового банковского предприятия. Они знали о его честности и умении вести дела, но слово «биржа» или «банк» повергало его теперь почти в ужас, и он решительно отказался. Его привлекали теперь совсем другие цели: он начинал чувствовать, что поэзия – его настоящее призвание. В Перонне он писал случайно, без определенного плана, в Париже его произведения становятся выразителями его республиканских чувств и мыслей. Он не мог, конечно, не покоряться при этом общей направленности своего времени, а эта направленность была сатирической и дидактической. Если поэты «рождены для звуков сладких и молитв», то никогда они не были так далеки от своего настоящего назначения, как в эту эпоху. Злоба дня царила в литературе. Романы, повести, стихи, комедии, драмы и водевили, – все, что имело какое-нибудь право на звание литературного произведения, отражало в себе течения общественной жизни до самых незначительных ее изменений. Особенно характерен в эту эпоху театр. Почти все драмы и комедии этого времени безвозвратно канули в Лету, и если бы теперь их поставили на сцене, они вызвали бы скуку или гомерический хохот – такова их ходульность. Но в момент их появления эти пьесы принимались иначе. В то время театр был своего рода трибуной: все политические мнения, события дня, дебаты в Национальном или Законодательном собраниях, а то просто в клубах и других общественных местах, сейчас же становились сюжетом драмы, комедии или трагедии. Вместе с сюжетами прямо из жизни в театр переносилась также борьба партий, и в зрительных залах нередко происходили кровопролитные драки между сторонниками и противниками пьес слишком яркого гражданского характера. Это общее направление театра в эпоху революции прекрасно определяется стихами Раде, автора «Благородного рабочего». Во времена монархии, по его мнению, на сцене выводили в обольстительных образах гордых королей, вероломных куртизанов, обманутых отцов и потворствующих слуг. Совсем в другом роде театр республики. Он обличает тиранов, каковы они на самом деле, он воспевает подвиги гордых защитников отчизны и становится школой нравов… Поэты Шенье, Лормиан, Депаз и множество других шли тою же дорогой. Беранже разделял их стремления, хотя плоды его музы оставались в рукописях. В александрийских стихах он метал молнии против Барраса и его сподвижников, мечтавших о Бурбонах роялистов, и в том числе друзей своего отца, он клеймил их эпиграммами. Ни одно из этих произведений не сохранилось; весьма вероятно, что они были слабы во многих отношениях, но влияние их на последующую деятельность поэта несомненно.

Судьба благоприятствовала знакомству Беранже с духом эпохи, насколько этот дух отражался в литературе. После крушения банка на небольшие остатки от прежнего благополучия его отец купил кабинет для чтения на улице Сен-Никэз близ Тюильри. Число посетителей кабинета было довольно значительным, и среди них – несколько литераторов. Беранже, на котором лежала обязанность библиотекаря, легко познакомился с этими последними, а через них и с другими. Он начал изредка посещать различные литературные собрания, между прочим литературные салоны в отеле Телюссон, где не без зависти и волнения смотрел на кратковременных, как оказалось впоследствии, знаменитостей вроде Эйзеба Сальерта и Аллисона де Шазе.

Директория, заправлявшая в это время судьбами Франции, окончательно теряла свою популярность. Ее промахи, неумение обеспечить стране покой и безопасность были ясны для всех и в том числе для Беранже. Обстоятельства складывались таким образом, что сосредоточение власти в одних сильных руках не только никого не пугало опасностью деспотизма, но становилось желательным. Генерал Бонапарт очень верно угадал настроение минуты. В 1799 году он неожиданно прибыл из Египта и при помощи Сейса, Талейрана, Фуше и других учредил консульство. Беранже был в кабинете для чтения, когда пришла весть о приезде Бонапарта. Он, вместе с тридцатью другими читателями, вскочил при этом известии с радостным криком… В этом чувстве сходились все французы, лишь немногие Бруты предсказывали тогда падение республики, но голоса этих людей, что называется, вопияли в пустыне. «Все казались однолетками со мною,» – говорит об этом времени Беранже. Поэту минуло тогда восемнадцать лет, и вся Франция была в этом восторженном возрасте: Боден, искренний патриот и республиканец, даже умер от радости, узнав о прибытии корсиканца…

Театр, верно отражавший в себе симпатии общества, также не замедлил отпраздновать наступление консульства. Через четыре дня после переворота, т. е. 13 ноября 1799 года, на сцене Национальной комической оперы был поставлен экспромт Севрена «Mariniers de Saint-Cloud» («Унтер-офицеры Сен-Клу»). В кабачок некоего Жерома приходит толпа посетителей: жители Сен-Клу и унтер-офицеры. «Послушайте, – говорит им хозяин, – я чрезвычайно доволен этой милой малюткой революцией (de la gentille bonne petite révolution)… Она свершилась так кстати, что не останься в моем погребе вина, я отнюдь не скорбел бы… пусть только пьют его за здоровье храброго генерала, за того героя, который одержал столько побед, за его товарищей и за всех его помощников!…» «Клянусь небом, – ответил на это один из посетителей, – мы говорим то же самое!.. Порядок водворился, мир обеспечен, и в этом ручательство, что республика укрепится…» Республика укрепится, так думали все французы, когда совершился переворот 9 ноября 1799 года. Тем ничтожнее и гнуснее казались Беранже выходки роялистов против первого консула. Он все больше и больше расходился в этом со своим отцом.

В делах библиотеки он принимал участие с 1798 года по 1802-й. Чтобы помочь ему, отец выписал из Перонны двух своих родственников, племянника Флоримона Форже и племянницу Аделаиду Парон. Но эта помощь оказалась в значительной степени номинальной. Форже занимался главным образом растрачиванием по мелочам небольших поступлений библиотеки, а девица Парон кокетничала с посетителями. Ей было около 22 лет; при счастливой внешности она производила довольно сильное впечатление. Работа в библиотеке ставила ее в близкие отношения к Беранже, и вскоре по приезде из Перонны она покорила его сердце. В 1801 году она родила сына, отцом которого считала Беранже. Новорожденный был отмечен в метрике под именем Фюрси Парона и затем отправлен в деревню на воспитание. «Никогда сын не походил так мало на своего отца», – говорит о нем Буато…

После первого увлечения Беранже не замедлил увидеть девицу Парон в ее настоящем свете. Ни для него, ни для кого другого вскоре не было уже тайной, что она пользовалась своей красотой как средством для добывания денег. Это не мешало ей оказывать большое влияние на отца поэта и вызывать между обоими постоянные раздоры. Их отношения и до этого времени не отличались особенною близостью: цели, взгляды на жизнь, самый образ жизни, – все было у них различно. Аделаиде Парон не стоило поэтому большого труда развести их окончательно.

В 1802 году Беранже отказался от участия в делах библиотеки. С этих пор он видится с отцом очень редко, обыкновенно по праздникам, и чем дальше, тем все реже и реже. Вплоть до 1804 года в материальном отношении это самый тяжелый период в парижской жизни Беранже. После разрыва с отцом он жил все в той же мансарде на улице Бонди и, случалось, по целым дням питался одною лишь хлебною похлебкой. Душевно он чувствовал себя совсем иначе. Увлечение поэзией охватывало его все сильнее и сильнее. Он то пишет сам, то наслаждается написанным другими. Его собственные произведения в эту пору чрезвычайно разнообразны, пастушеские идиллии сменяются у него поэмами философского характера; чередуя те и другие, он пишет песни, такие веселые и остроумные, как будто их автор никогда не знался с нуждой. Он не торопился печатать эти плоды своей музы, но в 1797 году, без его ведома, они появились в печати. Его отец всегда искал случая так или иначе удовлетворить свое тщеславие и поместил в альманахах «Новогодние подарки Мнемозины» и «Гирлянда цветов» несколько песен своего сына. Это были «Двойное похмелье» («La double ivrésse»), «Да будет так» («Ainsi soit-il») и небольшой диалог-идиллия «Гликерия» (в переводе Дмитриева «Людмила»). «Да будет так» – самое характерное среди них. «Я сделался ясновидцем, – говорит Беранже в этой песне, – наше будущее открывается перед моими глазами…» Он видит там картину обновленного общества: повсюду царит справедливость, ошибки великих людей подвергаются свободному обсуждению, становятся сюжетом песни, не привлекая внимания альгвазилов; истина возвращается из своего изгнания… «Итак, мои друзья, – заканчивается песня, – возблагодарим Бога, полагающего всякой вещи свое время. Что до тех, о которых я говорил, – они назначены на тридцатое столетие…»

Разнообразию произведений Беранже в эту пору соответствует неровность его настроения. Он то весел, то в глубоком отчаянии, то спокойно размышляет о будущих судьбах человечества и, как во время крушения банка, меланхолически гуляет в окрестностях Парижа. Остроумием и веселием он сверкает главным образом в обществе своих друзей, а этих друзей у него было немало. Не считая старых знакомых в Перонне, он сблизился в Париже с молодыми художниками Эвраром и Бурдоном, потом с общим другом обоих, Герэном, автором «Марка Секста», наконец, с молодым композитором Виллемом Боккильоном, который писал впоследствии музыку для песен своего приятеля. Почти одновременно с этими знакомствами Беранже узнал Лебрена. Автор «Кориолана» Лебрен был моложе своего нового приятеля, но в двадцать лет ему удалось уже сделаться чем-то вроде «литературной особы». Беранже стеснялся при встречах с Лебреном, в кружке же других своих знакомых он был самый веселый собеседник и самый искренний друг. Он едва ли не в такой же степени певец дружбы, как и певец свободы.

Еще в бытность у Шампи, до 1789 года, когда мать Беранже квартировала на улице Нотр-Дам де Назарет, он встречал у ее знакомых девочку-подростка Юдифь Фрэр. Она была дочерью довольно зажиточного пирожника и после смерти отца постоянно находилась в доме своей тетки по фамилии Родд. Эта почтенная женщина дала ей весьма приличное воспитание и, умирая в 1818 году, оста вила в наследство несколько тысяч франков. Вернувшись в Париж из Перонны, Беранже снова встретился с Юдифью. В эту пору она была стройной девушкой с чисто ангельским выражением лица. Чудные каштановые волосы, большие голубые глаза и мелодичный голос довершали прелесть ее фигуры. Беранже вскоре почувствовал на себе обаяние Юдифи. Он далеко не был красив для двадцатилетнего юноши. В 1800 году, избегая рекрутского набора, вернее, спасая своего отца от неизбежной необходимости нанять добровольного охотника вместо тщедушного сына, Беранже не записался в «контроле». Никому не приходило, однако, в голову потребовать от него этой записи, до того он выглядел стариком не по летам. Бледный лицом, слабогрудый, вдобавок плешивый вследствие частых головных болей, он не годился для Марса и мог ожидать того же от Венеры. Отсюда горечь, которую он почувствовал при виде очаровательной Юдифи. Отражение этого чувства сохранилось в грациозном романсе «Боже мой, как она хороша», но опасения молодого поэта оказались напрасны…

Некоторые критики из враждебного лагеря говорили потом, что Беранже воспел девицу Фрэр в лице легкомысленной Лизетты. Он действительно воспел ее, но только в стихах, полных глубокой любви и преданности, какими были «Добрая старушка», «Проклятая весна» и «Время».

Вместе с Юдифью и своими ближайшими друзьями Беранже изредка устраивал в складчину небольшие пирушки, где сугубо гастрономические недочеты возмещались веселием и песнями. Чаще всего друзья собирались у доктора Малле на улице Бельфон, в старом отеле Шаролэ. Квартира доктора разделялась на две половины: в одной жил он сам и принимал пациентов, другая отдавалась внаймы молодым людям более или менее состоятельным. Отсюда было недалеко до консерватории, и потому Виллем Боккильон был в числе квартирантов Малле. Семейство доктора состояло из жены и нескольких дочерей. Они любили музыку и пение и без всякого жеманства готовы были отплясывать до заутрени. С приходом Беранже и его приятелей меблированные комнаты доктора становились неузнаваемы. Маленькие балы, маленькие ужины при громе песен и музыки, маскарады, самодельные водевили на импровизированной сцене сменялись здесь одни за другими. Беранже был коноводом, – самые веселые песни он написал для этого кружка. То же следует сказать о большинстве водевилей для приятельских спектаклей.

Гораздо чаще, однако, и Беранже, и Виллем меланхолически закусывали в кредит у некоего Граппа, на улице Прувер. Нужда все сильнее и сильнее давала о себе знать молодому поэту. Бывший финансист, он давно уже состоял клиентом в Mont de Piété[1]1
  ломбарде (фр.)


[Закрыть], где закладывал кое-какие вещицы из благородных металлов. Его костюм приходил в окончательную ветхость. Прежде чем выйти из дому, он всякий раз чинил принадлежности своего туалета, причем его игла не переставала находить новую арену для своей деятельности. Нехватка собственной одежды заставляла его обращаться к заимствованиям из гардероба товарищей. «Говоря между нами, – писал Беранже в стихах своему другу Виллему, – я очень мало верю, мой друг, в добродетель девяти сестер (муз), потому что они забавляются, видя нас без штанов». Беранже удалось в это время заручиться билетом в собор Парижской Богоматери, где должен был присутствовать на молебне Наполеон и подвластные ему коронованные особы. Затруднение состояло лишь в том, что у Беранже не было подходящих к церемонии панталон. Этим и вызвано было стихотворное послание к Виллему. «Ты, – заканчивал это послание поклонник Наполеона, – ты, который всегда бывал великодушен, всегда чувствителен, ты, который никогда не смеялся над просьбою несчастного, живущий, как Робинзон, в то время как судьба бросает меня из стороны в сторону, ты, имеющий возможность сидеть дома, не одолжишь ли ты мне панталон?..» Беранже и просит, и в то же время смеется над поэтическою манерою некоторых из своих современников. Это был в своем роде смех сквозь горькие слезы… Все попытки Беранже найти какое-нибудь место не приводили ни к чему. Он решился, наконец, на крайнее средство и, не говоря ни слова ни Юдифи, ни своим приятелям, послал письмо сенатору и академику Люсьену Бонапарту. Люсьен был братом первого консула и, по словам Ламартина, настоящим римлянином блестящих времен латинской республики. В числе других он способствовал брату в перевороте 9 ноября, но здесь кончалась его солидарность с Наполеоном: Наполеон-император был для него уже врагом. Беранже написал Люсьену о своей нищете, о тщетных попытках вырваться из ее когтей, о своих литературных надеждах и приложил к письму две поэмы: «Восстановление культа» и «Потоп». Прошло два дня напрасных и тяжелых ожиданий. Беранже решил забыть о своем письме. На третий день вечером у него сидела Юдифь и, не зная чем помочь своему другу, гадала на картах. Бубновому королю Беранже выходило чрезвычайно приятное известие. Поэт чинил в это время панталоны, чтобы перейти затем к сапогам. С иглой в руках он напевал мизантропическую песню, но слова Юдифи, как ни мало верил он в искусство девицы Ленорман, опять оживили в нем надежду на Люсьена. Как вдруг запыхавшаяся привратница вбегает в комнату и вручает ему письмо с незнакомым почерком. Бросив иглу и панталоны, Беранже с трепетом разорвал конверт и приступил к чтению. «Гражданин! – начиналось письмо. – Сенатор Люсьен Бонапарт получил и с интересом прочел поэмы, присланные вами. Он с удовольствием примет вас, чтобы побеседовать об этих поэмах. Его можно видеть днем с 12 часов до 2-х. Свидетельствую вам мое почтение. Секретарь Тьебо. 21 ноября 1805 года». Можно представить себе волнение Беранже при чтении этого известия, он даже плакал от радости.