Текст книги "Безрогий носорог"

Автор книги: Михаил Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Глава пятая

И вот пришел час отплытия и катер вспенил мелкую волну. Река всплеснулась под днищем паузка. Берег, оранжевый от заката, поплыл навстречу путникам.

Профессор сидел на носу паузка, нахохлившись невеселой птицей. На маленькой палубе отчетливо вырисовывались фигуры директора и Нины. Они сидели у штурвальной рубки, свесив ноги за борт. По временам Нина поднимала руку, стараясь прихватить волосы, спутанные ветром. Профессор вспомнил строчку стихов, где он сравнивал эти волосы с медным знаменем.

Он не сердился на Нину. Он был встревожен. Он был встревожен, как человек, который не может припомнить, что же он такое потерял.

– Медное знамя, – бормотал он, – медное знамя…

Эта строчка возникла в то самое мгновение, когда он впервые увидел Нину. Тогда был сентябрь. Тогда все окна в аудитории были распахнуты и ветер вот так же ворошил волосы девушки, сидевшей на подоконнике. Казалось, это осень забрела в аудиторию, чтобы посидеть со студентами. В сознание профессора Нина вошла именно в этом образе осени. Он так и звал ее: – Девушка-осень.

Он отметил ее из ста двадцати юношей и девушек, наполняющих аудиторию шумом несдержанных шепотов и развязных движений. Он решил, что она на целую голову выше этого грубого плебейского скопища, которое, по его мнению, стремилось овладеть наукой из-за узко практических спекулятивных соображений.

Конечно, это было доверие, оказанное в кредит. Но она не пропустила ни одной его лекции и он окончательно укрепился в своем решении. Зимой, по окончании курса, он допустил ее в лабораторию.

С тех пор она прочно вошла в его жизнь. Она приходила в лабораторию, принося с собой острый запах мороза и яркое оживление молодости. Ее смех звучал, как удары льдинок.

Сбросив шубу, она сразу принималась за работу. Движения у нее были быстрые и точные. Белая спортивная шапочка, прикрывающая медные волосы, мелькала то в одном, то в другом углу. Склоняясь над тигельком, она озабоченно супила бровь и немного по-детски приоткрывала верхнюю губу.

В те дни, когда она не выходила на работу, лаборатория как-то сразу мрачнела. К счастью, это случалось не часто. Это случалось только в те дни, когда Нина бывала на других практикумах.

Главной своей работой она все же считала работу в лаборатории. Приверженность ее к минералогии была неподдельная. В этом отношении она настолько оправдывала надежды профессора, что он начал подумывать о ней, как о будущей своей преемнице. Сравнивая ее с Сергей Сергеи-чем, он находил, что она имеет на это гораздо больше прав, нежели Сергей Сергеич.

Сергея Сергеича он считал человеком узкой и односторонней направленности. В отличие от Сергея Сергеича, Нина стремилась к широкому охвату заданной темы. Она не ограничивалась установлением тех или иных фактов, она старалась распознать ту общую идею, которая за этими фактами скрывается.

По всем признакам, из нее должен был сложиться тот тип ученого, которому профессор Крот отдавал особенное предпочтение, тип ученого-мыслителя.

Все это профессор Крот считал делом окончательно решенным. Жизнь Нины и жизнь Сергея Сергеича теснейшим образом связывались с его жизнью.

Дав оскорбительный отпор директору зерносовхоза, он вошел в паузок с твердой уверенностью в том, что Нина и Сергей Сергеич последуют за ним.

Сергей Сергеич, действительно, вошел в паузок и Нина бросила свой саквояж рядом с чемоданом Сергея Сергеича. Она занесла уже ногу над бортом паузка, но директор подхватил ее под локоть и что-то бормотнул ей на ухо. Она кивнула головой и повернулась к катеру. Перешагнув через мостки, она вспрыгнула на крохотную палубу.

Теперь они сидят у штурвальной рубки, – директор и Нина, – их ноги почти касаются волны, и ветер путает им волосы. Профессор, конечно, не сердится на Нину, но ощущение неблагополучия не оставляет его с той самой минуты, когда Нина отвернулась от паузка.

Он сидит на своем ящике, – профессор Крот, – и бормочет что-то о медном знамени. Рядом с ним сидит Сергей Сергеич. Он равнодушно раскуривает трубку. Матрос в полосатой майке развалился на корме паузка. Он напевает вполголоса и по временам сплевывает за борт.

Между тем, день клонится к вечеру. Тень от берега перекрывает половину реки, трава, оранжевая от заката, заметно темнеет.

Спокойное раздумье осенних сумерек. Впереди вырисовывается мыс, отметивший устье реки Кривушки. За мысом огромным зеркалом застыл Иртыш.

Километр, еще километр. Катер огибает мыс.

– Пароход! – вскрикивает Сергей Сергеич. У берега, на котором белеют огромные цистерны, действительно, стоит пароход.

– Опоздали, – раздраженно бормочет профессор. Сергей Сергеич встает и, сведя ладони рупором, кричит во весь голос:

– Эй, на катере, поторапливайтесь!

На катере и без того поторапливаются. Высунувшись из штурвальной рубки, командир окрикает моториста.

– Давай полный! – доносится до паузка.

Катер режет волну. Теперь уже видно, что на пароходе идет погрузка. Грузчики длинной вереницей идут по трапу, сгибаясь под тяжестью мешков.

– Сто двадцать километров, – подсчитывает профессор, – восемь часов пути. Допустим, мы выйдем в девять вечера. Можно надеяться, что в городе мы будем в пять утра.

Нетерпеливые минуты ожиданья. И вот катер подваливает к берегу.

– Сергей Сергеич, – говорит профессор Крот, – я пойду за билетами в кассу, вам придется проследить за перегрузкой.

Паузок встал у самого берега. Матрос в полосатой майке спустил нижний конец доски на сырую гальку. Профессор торопливо сбегает на берег.

Все в порядке. Погрузка еще не кончилась. Трап занят грузчиками. Профессор встает в очередь. Досадная задержка.

Профессор видит, как укрепляют паузок. Сейчас начнется разгрузка. Нина сходит с катера, опираясь на руку директора.

Очередь подвигается довольно быстро. Профессор обходит груды мешков и подбегает к кассе. Стук в окно. Кассир открывает деревянный щиток.

– Три билета второго класса до пристани Омск!

Кассир кивает головой и склоняется над таблицами.

– У нас есть багаж! – добавляет профессор.

– Сколько же у вас багажа?

– Центнеров двадцать пять.

Полное одутловатое лицо кассира внезапно строжеет.

– Мы не можем принять такой груз, – говорит он, отрываясь от таблиц.

Продолжительный и бесполезный спор.

– Обратитесь к капитану, – говорит кассир, пожимая плечами.

Профессор поднимается на верхнюю палубу. Капитан стоит на мостике, подняв воротник тужурки. Палуба почти пуста. Семь-восемь пассажиров сидят на лавочках, скучливо поглядывая на белые цистерны.

Профессор входит на капитанский мостик. Он бледен, губы его дрожат. Едва владея собой, он говорит о том, какое значение имеет его экспедиция. Он говорит о великой ценности материалов, собранных экспедицией. Нужно быть вандалом, чтобы отнестись к багажу ученого, как к багажу базарного сидельца.

– Ваш кассир, – говорит профессор Крот, – отнесся ко мне именно, как к базарному сидельцу.

– Хорошо, – прерывает профессора капитан, – но сколько же у вас багажа?

Профессор не видит нужды в том, чтобы преуменьшить вес своего багажа.

– Двадцать пять центнеров, – говорит он твердо.

Капитал жует губами, неподвижно глядя в одну точку.

– Двадцать пять центнеров, – повторяет он.

Короткое молчание.

Капитан вскидывает утомленные, слегка прищуренные глаза.

– Вынужден вам отказать, – говорит он невнятно, – мы и без того перегружены, я взял тысячу мешков зерна и должен взять еще четыреста. На следующей пристани я не возьму даже пассажиров.

Капитан натянуто улыбается, открывая бледные десны.

– Что тут поделаешь, – хлеб! – говорит он виновато.

– Хлеб! – бормочет профессор, спускаясь с мостика.

Сергей Сергеич, Нина и директор ждут его на берегу.

Он объявляет, что капитан не принимает багажа, а без багажа он, профессор Крот, поехать не может.

– Придется нам нанять возчиков, – говорит директор.

Профессор криво улыбается и повертывается к нему спиной.

Тупое, тяжкое отчаяние. Профессор бродит по берегу, искоса поглядывая на директора и Сергея Сергеича. Они совещаются о возчиках.

Профессор слышит отдельные слова:

– Казаки… лошади… четыре хода.

К директору подходит коренастый человек в кожаной куртке.

– Это агент с нашей транспортной базы, – говорит директор Сергей Сергеичу, – он вам все устроит.

Директор дотрагивается до кожаного рукава агента и начинает ему что-то объяснять. Потом он подходит к Нине. Короткое рукопожатье, торопливо смятые слова и директор бежит к катеру, где его дожидается Василий Васильич.

Профессор бродит по берегу. Сейчас он не хочет видеть Сергей Сергеича. Он не хочет видеть Нину.

– Хлеб, – бормочет он тихо, – хлеб…

Пароход стоит, – белый и спокойный.

Глава шестая

Профессор вошел в столовую, как в чужой дом. Стол был покрыт ослепительно белой скатертью, ярко начищенный самовар чуть слышно мурлыкал, прозрачные чашки поблескивали свежо и немного наивно, жена сидела у самовара, высоко подняв острые плечи. Все это казалось странным после костров, освещавших лагерные пни.

Улыбаясь из-под очков, жена спросила, хватило ли ему воды.

– Хватило! – ответил он нехотя. Ему нужно было бы сказать, что сто двадцать километров ухабистой дороги не прошли даром и что ванна не освежила его. Но усталость была слишком огромна. Он молча опустился на стул и придвинул к себе чашку. Жена заговорила. Потряхивая седыми букольками, она заговорила о дороговизне, о только что организованном распределителе научных работников и о прислуге, которая вконец «испортилась».

Профессор Крот дремал. Голос жены звучал издалека. Временами он как-то прорывался сквозь дрему и начинал бить в самое ухо. Профессор Крот слегка морщился и нехотя спрашивал себя:

– Откуда она взялась?

Каждый раз, когда он возвращался домой из длительной экспедиции, вещи представлялись ему новыми, а жена казалась чужой женщиной. Он смотрел на ее седые букольки, на лицо, иссеченное тонкими морщинками, он улавливал блеск ее очков и ему казалось странным, что она прожила рядом с ним двадцать лет.

Он редко говорил с женой. Он только слушал, и ее голос производил на него такое впечатление, будто в уши ему насыпают сухой песок.

Двадцать лет и даже больше: двадцать два. И каждый раз одно и то же: букольки, рыночные заботы, жалобы на прислугу и после этого разговор о научных, если можно так выразиться, новостях.

Сейчас жена занялась научными новостями. Она сообщает ему, что профессор Столов уезжает в Пермь, что Кочергины через неделю должны возвратиться с курорта, что профессору Брюну подсунули в ассистенты какого-то комсомольца.

– Обыкновенная история, – отзывается профессор Крот. Неизвестно, к кому относится это замечание, – к жене или к комсомольцу, которого подсунули в ассистенты.

Профессор Крот открывает глаза. Самоварный столик, столик для графина, буфет – вещи стоят на своих местах. Дверцы буфета слегка потерлись, они иссечены трещинами, как лицо жены. Все на своем месте. И даже газета лежит на решетке самоварного столика.

Профессор берет газету и пробегает глазами по ее серым полям.

Извещения. Легкий толчок в сердце.

– В семь часов вечера, – прочитывает профессор, – в аудитории музея состоится общее собрание отделения общества по изучению производительных сил Сибири. На повестке доклад товарища Грекова «Наука и социалистическое строительство».

Профессор смотрит на часы.

Пятнадцать минут восьмого.

Профессор допивает стакан, машинально целует руку жены и торопливо идет в переднюю.

* * *

Собрание уже началось, когда профессор Крот вошел в аудиторию. Появление его внесло некоторое замешательство. Оратор как-то странно запнулся, тишина сразу надломилась и все головы обернулись на одинокий звук шагов.

Пройдя между черными рядами скамеек, профессор встал у стены. Глаза его блестели от непонятного возбуждения. Он быстро оглядел собрание.

Профессор Столов, профессор Кролевец, профессор Брюн, – все его сотоварищи по институту присутствовали здесь.

Профессор Столов, сидевший у окна, приветливо кивнул ему головой. Профессор Кролевиц перехватил его взгляд и улыбнулся своей болезненной и доброй улыбкой. Профессор Брюн оказал еще большее внимание: он подвинулся на скамейке и показал рукой на освободившееся место.

Эти малые знаки приязни слегка растрогали профессора Крота. Он подошел к Брюну и сел на указанное место. Скамейка прикрыла их рукопожатье. Профессор Брюн наклонился к нему и, распространяя запах испорченных зубов, шепотом спросил, давно ли он приехал.

– Сегодня, – прошептал профессор Крот. Слегка откачнувшись в сторону, он внимательно посмотрел на оратора. Оратор, высокий, плотный, розовощекий юноша, успел уже овладеть вниманием собрания. Он говорил о том, что доклад товарища Грекова не принадлежит к числу тех докладов, которые можно выслушивать с академическим бесстрастием. Советские ученые должны рассматривать свою работу как участок социалистического строительства. Лишь при этом условии они будут советскими не только по названию, но и по существу.

– У нас, – говорил оратор, – имеется довольно значительная группа ученых, которые горделиво считают себя представителями чистой, внеклассовой науки. Они рассуждают примерно так: мы являемся гражданами Советской России, как таковые, мы признаем ее власть. Но коль скоро мы переступаем порог своей аудитории, мы становимся учеными, далекими от интересов всяческой политики. С нашей точки зрения, теория внеклассовой науки является одной из наиболее вредных иллюзий. Мы яростно с ней боремся, потому что подобные иллюзии мешают включению работников науки в социалистическое строительство. Под влиянием этой иллюзии некоторые из работников науки начинают думать так, что они существуют сами по себе, а социалистическое строительство существует само по себе. Теория внеклассовой или чистой науки вредна потому, что ока оправдывает отрыв науки от практики. В настоящее время каждому пионеру известно, что грандиозный план социалистического строительства покоится на фундаменте строго выверенных научных данных. Осуществление этого плана связано с разрешением ряда научных проблем колоссальной важности. Отсюда ясно, какой ущерб был бы нанесен социалистическому строительству, если бы наша наука стала его саботировать.

Оратор вскинул руку:

– Еще одно замечание, – когда наука отрывается от практики, – этот отрыв вреден не только для практики, – он вреден и для науки. Вот небольшой пример: во время войны Германия, как известно, была отрезана от всего мира. Несмотря на это, Германия сумела весьма продолжительное время продержаться против всего мира. Одна из главных причин стойкости Германии – это мощная деятельность немецкой науки, которая мобилизовала себя на сто процентов. У немцев не было, например, нефти. Нам известно теперь, какое огромное значение имела нефть в мировой войне. Как же немцы обошлись без нефти? Война призвала на помощь синтетическую химию. Немецким ученым удалось получить нефть из каменного и бурого угля. Встав на службу практике, наука необычайно обогатилась. В нашем примере, в результате практической деятельности ученых, призванных обслуживать военную промышленность, можно отметить превосходную разработку всех процессов полукоксования. Наряду с открытием способа добывания нефти из каменного угля, можно было бы отметить разработку методов окисления парафина в целях получения из парафина искусственных жиров. Все эти достижения обусловлены тем, что наука тесно связалась с практикой. Конечно, наш пример очень условен. Практика войны не может быть сравнена с практикой социалистического строительства. Связь науки с практикой социалистического строительства – неразрывная и жизненная связь, – дает нам право гордиться нашей наукой и нашими учеными.

Сухой треск аплодисментов прокатился по залу. Юноша повернулся и, глядя под ноги, медленно сошел с трибуны.

Профессор Брюн наклонился к профессору Кроту, наполняя его уши свистящим шепотом:

– Это мой новый ассистент, – из комсомольцев, знаете!..

– Он неплохо говорит, – прошептал в ответ профессор Крот, – очень убежденно и логики у него достаточно.

– Говорить-то они умеют, – совсем тихо прошелестел профессор Брюн, – говорить-то они умеют, а вот на работе как!

– А вы его испытали? – неприветливо спросил профессор Крот, заглядывая в одутловатое лицо собеседника. Миролюбие, вызванное тем, что он долго не видел профессора Брюна, уже улетучилось. Гнилостный рот профессора Брюна вызвал у него тошнотное чувство. Маленькие, коричневые глазки собеседника казались ему изюминками, воткнутыми в сырое тесто.

Не дожидаясь ответа, он отодвинулся от профессора Брюна и стал смотреть на трибуну.

На трибуне стоял профессор Столов.

Опустив глаза, оглаживая пышную бороду, он произносил уклончивые, длинные и путаные фразы. Он говорил о том, что у него нет разногласий с предыдущим оратором и что ему нужно только дополнить выступление предыдущего оратора несколькими поправками.

– Я, – говорил профессор Столов, – не стану, конечно, спорить против того, чтобы наука была увязана с практикой. Больше того, я считаю невозможным существование науки вне связи с практикой. Поэтому я вынужден усомниться в существовании той чистой науки, о которой говорил предыдущий оратор. Науки, которая так или иначе не была бы связана с практикой, по моему, нет. Возьмем такую дисциплину, как математика. Ее, как будто, можно отнести к тому, что предыдущий оратор называет чистой наукой. В самом деле, какая связь между социалистическим строительством и математиком, который интегрирует и дифференцирует? На первый взгляд никакой связи, как будто, нет. Но это только на первый взгляд. Последуем совету Кузьмы Пруткова и посмотрим в корень. Возьмем такой факт, как постройка мостов. Мы осуществляем этот факт в порядке социалистического строительства, в то время как вышеупомянутый профессор занимается своими вычислениями весьма отвлеченного порядка. С точки зрения товарища, который говорил о чистой науке, этот математик заслуживает только презрения. Но представьте себе, что этот математик, вычисляющий годами, найдет такую формулу, которая совершенно изменит обычный порядок инженерных расчетов, предваряющих постройку мостов?

Профессор Столов эффектно смолк и обежал собрание победительным взглядом. Профессор Крот весь как-то взъерошился и слегка даже привстал. Он приготовился бросить одобрительную реплику, как вдруг плотный бумажный комок ударил его в щеку. Обернувшись в ту сторону, откуда был брошен комок, профессор увидел долговязого и необычайно худого человека. Он стоял у книжного шкафа, лицо его, отмеченное острыми скулами, показалось профессору странно знакомым.

Их взгляды встретились. Человек улыбнулся, открывая черные просветы выбитых зубов. Профессор вспомнил того репортера, который столь усердно хлопал при отправлении Кривушинской экспедиции.

Он разгладил смятую бумажку и поднес ее к глазам.

– Уважаемый профессор, – прочитал он, – мне необходимо сегодня же поговорить с вами об итогах Кривушинской экспедиции. Газета очень интересуется этим делом. Не сможете ли вы после заседания уделить мне для небольшого интервью минут пятнадцать-двадцать?

– Началось! – подумал профессор Крот. Он перевернул записку и на обратной стороне написал:

– Я сделаю на сегодняшнем собрании маленькое сообщение о предварительных итогах экспедиции. Все интересующие вас сведения…

Ему пришлось оборвать строчку, потому что профессор Столов назвал его имя.

Он поднял голову.

– … на примере профессора Крота, – говорил профессор Столов, – мы можем видеть, как наши ученые включаются в социалистическое строительство. Нам известно, что до сих пор Петр Карлович возглавлял экспедиции геологического характера. Если бы мы захотели быть точнее, нам пришлось бы сказать, что в лице Петра Карловича, когда он руководил экспедицией, мы имели не столько геолога в широком значении этого слова, сколько палеонтолога. Как только интересы социалистического строительства потребовали того, чтобы Петр Карлович взял на себя руководство экспедицией по обследованию апатитов в Кривушинском районе, – он тотчас же встал во главе экспедиции. Мне кажется поэтому, что лучшим выступлением по вопросам сегодняшнего собрания было бы выступление Петра Карловича. Я предлагаю собранию: просить Петра Карловича сделать предварительное сообщение об итогах Кривушинской экспедиции.

Профессор Столов смолк. Возникло короткое молчание. Потом кто-то крикнул: – Просим! Просим!

Нестройный гул мгновенно вытеснил тишину.

* * *

Голос профессора Крота прозвучал жестко и скрипуче.

– Считаю нужным предупредить собрание, – торопливо начал он, – мое сообщение будет весьма неполным, так как материалы нашей экспедиции еще не обработаны. Профессор Столов говорил здесь об апатитах. Мне меньше всего придется них говорить. Дело в том, что в процессе работы резко изменилось само ее направление. Я буду краток. В докладе о работах экспедиции, который я надеюсь в недалеком будущем предложить вниманию общества по изучению производительных сил Сибири, – в этом докладе будут приведены исчерпывающие сведения об организации экспедиции и о методах ее работы. Сейчас я ограничусь только кратким перечислением фактов. К месту работы наша экспедиция прибыла двадцать второго июня. Уже через три недели, то есть, в половине июля, мы произвели сорок скважин и нам стало совершенно ясно, что кривушинские апатиты не имеют промышленного значения.

Собрание шевельнулось. Легкая дрожь, казалось, потрясла зал.

– Я не буду приводить цифр, – проговорил профессор Крот с деланным, слегка напыщенным спокойствием, – сейчас я могу только сказать, что мы охватили обследованием площадь в шестьдесят гектаров. Можно было бы перенести обследование и за пределы этих шестидесяти гектаров, но это не изменило бы итогов. Вывод остался бы прежний, а именно: кривушинские апатиты не могут быть использованы в интересах местного сельского хозяйства. Разумеется, в результате дальнейшего обследования мы получили бы дополнительные материалы в виде новых цифр. Эти цифры могли бы уточнить наш вывод, но они не изменили бы его существа. С сознанием полной ответственности за свои слова, я заявляю настоящему собранию: при современном состоянии обогатительной техники кривушинские апатиты, безусловно, не могут пойти в эксплуатацию. Я говорил уже о том, что в процессе работы нашей экспедиции направление самой работы весьма резко изменилось. Пятнадцатого июля, – в тот самый день, когда мы подвели предварительные итоги нашей работы, в лагерь экспедиции явился из местного совхоза пионер, сообщивший нам, что в трех километрах от лагеря, на так называемом Красном Яру, произошел обвал, вследствие которого обнажились кости какого-то ископаемого. Пионер провел нас к обрыву. По счастливой случайности, обвал обнажил костеносный пласт, совершенно не затронув костяка. Некоторые кости заметно выдавались из стены обрыва. На следующий день мы перенесли лагерь к Красному Яру и приступили к съему пустых пород. Четырнадцатого августа мы добрались до костеносного пласта. Сохранность костей оказалась превосходной. Это очень ускорило темп их обработки. Пятого сентября мы упаковали ящик с последней костью, одетой в глиняный кожух. – Теперь я перейду к характеристике достижений нашей экспедиции.

Глаза профессора Крота, блестевшие из-под опущенных ресниц, быстро обежали собрание.

– Дорогие коллеги, я счастлив доложить вам, что экспедицией найден скелет индрикотерия.

Одинокий аплодисмент прозвучал, как смех на похоронах. Профессор Крот медленно побелел. Что могло означать это напряженное молчание? Может быть, они впервые слышали об индрикотерии?

Слабая надежда вернула ему видимость спокойствия.

Он выпрямился.

– Должен напомнить собранию, – сказал он, отчеканивая каждое слово, – в России индрикотерий впервые был найден студентом Гайлитом в Тургайской степи. Тогда тургайская находка взволновала весь ученый мир. Индрикотерий был найден на поверхности и кости его подверглись сильному разрушению, так что препараторам Академии наук во главе с уважаемым академиком Борисяком пришлось для его восстановления проделать прямо ювелирную работу. В настоящее время скелет индрикотерия украшает залы Геологического музея Академии наук. К сожалению, череп этого скелета не полон. Вообще говоря, мы до сих пор не имели цельного черепа индрикотерия. Нашей экспедиции удалось получить полный череп.

Профессор Крот на мгновенье смолк. Ни одного знака одобрения! И это после стольких трудов! Безучастность аудитории становилась неприличной:

– Череп, полученный нами, имеет прекрасную сохранность. Остеологические его признаки, несомненно, свидетельствуют о том, что мы имеем дело со скелетом индрикотерия. Здесь достаточно будет сказать, что нижняя часть черепной коробки характеризуется удлиненной формой, – признак, свойственный всем примитивным носорогам, к каковым принадлежит индрикотерий. Черепная крышка также построена по типу носорога, то есть сагиттальный гребень с желобком по средней линии непрерывно переходит в надглазничные ребра. Эти признаки настолько характерны, что они совершенно исключают возможность какой бы то ни было ошибки. Должен также сказать: за пятьдесят пятым градусом северной широты находка нндрикотерия отмечается впервые. Я не буду говорить о чисто научном значении этой находки, но я хотел бы сказать, что мне, человеку, любящему Сибирь, эта находка доставляет величайшее удовлетворение. Отныне при виде прииртышских степей, кое-где одетых чахлыми березовыми колками, я получаю право с чувством глубокого волнения думать о том, что в третичный период на месте теперешних колков шумели чащи субтропического леса.

Профессор Крот чуть приметно поклонился и медленно сошел с трибуны. В зале сразу задвигались, зашептали, зашумели. Прошагав между черными рядами, профессор Крот опустился на скамейку рядом с профессором Брюном. Председатель крикнул:

– Слово предоставляется товарищу Алыгезову!

Коренастый плотный человек соскочил с подоконника.

Сапоги его прогрохотали через весь зал. Коренастым пнем он вырос над трибуной, широкие ладони легли на ее черное дерево, из-под лохматых бровей глянули раскосые, глубоко посаженные глаза.

Профессор Крот весь как-то потянулся к этому человеку, который, казалось, пришел от костров его юности. Он живо напомнил ему якутскую ссылку с бесконечными блужданиями по тайге и путешествиями по безлюдным речкам. Алыгезов, несомненно, был таежником. Глядя на его широкие плечи, профессор Крот восхищенно думал о том, что этот человек, вероятно, убил не одного медведя.

– Товарищи, – пророкотал Алыгезов густым, раскатистым басом, – я, стало быть, человек неученый и по-ученому разговаривать не умею. Я расскажу один, как говорится, случай из практики. В прошлом году, осенью, когда я был председателем в одном из ойратских аймаков, мне пришлось побывать на Телецком озере. Я, конечно, прихватил с собой ружьишко. Поохотиться мне пришлось только раз, но зато во время охоты нашел я камень, который показался мне подозрительным. Я этот камень взял с собой и, по приезде в Улалу, послал в Омск, в Геологическую разведку. При камне было письмо, в котором я просил попытать камень на содержание меди. Через два месяца получен был ответ; разведка сообщает, что присланный образец содержит медь, но что просьба моя о посылке экспедиции на Телецкое озеро может быть исполнена только в будущем году. На том дело и покончилось. В нынешнем году, по приезде в Омск, я первым делом зашел в разведку. Спрашиваю, когда будет послана экспедиция. Мне отвечают: – Пошлем только в будущем году, в текущем году предполагали послать профессора Крота, но после его направили в Кривушку, заменить же его в Телецкой экспедиции совершенно некем. Я тогда не шибко обиделся: – Ну, думаю, – апатиты вещь важная, – пускай профессор этот вопрос проработает. Теперь, когда я прослушал доклад, меня просто зло взяло. Вы только подумайте, на обследование медных месторождений некого послать, – значит, нехватка научной силы. И вот в условиях этой нехватки научная сила расходуется на поиски допотопных носорогов. Как расценить этот факт? Опять скажу: я человек неученый, – говорю это не в похвальбу, а с большим сожалением. Особенно я жалел об этом, когда мне приходилось бывать на Алтае. У меня, товарищи, есть какое-то предчувствие, что Алтай богат медью, серебром, цинком. Но какая цена этому предчувствию? Советская власть не согласится строить алтайские заводы на том основании, что у товарища Алыгезова предчувствие. Тут, товарищи, нужна наука. Я, товарищи, уважаю науку. Но я не уважаю ту науку, которая в период напряженнейшего социалистического строительства занимается зряшными делами. Я не хочу сказать, что допотопные носороги не нужны для науки. Они, конечно, нужны, но для них надо знать время. Время, товарищи, – это надо понять!

Алыгезов тряхнул косматой головой, и аплодисменты прокатились по залу. Профессор Крот опустил глаза, – он избегал чужих взглядов, ему было бы одинаково тяжело читать в этих взглядах жалость иль смех.

Он слышал, как прогрохотали сапоги Алыгезова. Потом председатель объявил:

– Слово предоставляется товарищу Воронцову!

Профессор Крот слегка пожал плечами. Нет, он не ослышался: к трибуне пробирался Сергей Сергеич. Но о чем будет говорить этот спокойный человек, никогда не выступавший на собраниях?

Тишина, ожидание, отчетливый звук шагов. Он в самом деле будет говорить. Он встал перед черной кафедрой в привычной позе оратора. Что с ним стало, – с Сергей Сергеичем? Он медленно распрямляет плечи и заводит руки за спину.

– Товарищ Алыгезов, – говорит Сергей Сергеич, – признавался здесь в том, что он человек неученый. Считаю необходимым заявить: хотя товарищ Алыгезов человек неученый, – он обнаруживает достаточно полное понимание тех задач, которые стоят перед наукой. Но товарищ Алыгезов все же слишком сурово относится к допотопным носорогам. Я думаю, – мне не надо доказывать вам, что наша находка имеет большое значение для геологической науки. То обстоятельство, что сообщение об этой находке встречено здесь нехорошим и даже зловещим молчанием – это обстоятельство объясняется, по-моему, двумя причинами: во-первых, собрание дожидалось сообщения об апатитах и носорог был сильно разочаровывающей неожиданностью, во-вторых, сам тон сообщения профессора, очевидно, раздражил собрание. В самом деле, профессор Крот восхищался здесь тем, что в третичный период на месте теперешних березовых колков шумели пышные субтропические леса. Любовь к красивому словцу, которая как вы знаете, присуща нашему профессору, весьма чувствительно его подвела. Я не буду говорить о субтропических лесах.

Я должен напомнить собранию, что работы нашей экспедиции проходили в районе Кривуш и некого зерносовхоза, занимающего нейтральное положение в системе прииртышских зерновых фабрик. Считаю нужным обратить на это ваше внимание.