Текст книги "Письма В. Досталу, В. Арсланову, М. Михайлову. 1959–1983"

Автор книги: Михаил Лифшиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

31 декабря 1963 г

Дорогой Владимир!

С Новым годом! Желаю Вам и Вашему семейству самого благоприятного расположения созвездий в наступающем году. Поздравление моё, конечно, придёт слишком поздно, но ничего не поделаешь – я нынче так много и спешно работал накануне Нового года, что осталось ещё обстричь свои буйные кудри и сходить в баню. Напишу несколько поздравительных писем, ужо и пойду.

В числе моих последних спешных дел была и статья в чешский журнал «Эстетика»⁷⁴. Делал я её в несколько приёмов, и за время работы меня дважды или трижды сбивали с ног другие дела, ещё более спешные. Но, кажется, эта процедура не отразилась на изложении. Прав я или не прав, но мне кажется, написал от сердца. Был бы рад, если бы статья появилась, хотя опасаюсь, что опоздал. Её ведь нужно ещё переводить, и переводить хорошо, иначе весь эффект пропадёт. Кстати, на стр. 8 в спешке не заметил, что дважды повторяются слова «В конце концов». Пожалуйста, во втором случае вычеркните их; останется фраза: «Он может лечить наложением рук».

Я написал ещё одну полемическую статью, вроде «Мариэтты Шагинян», но на темы эстетики. Пока ещё рано говорить о том, какова будет её судьба. Если судьба будет благополучной, я пришлю её Вам на прочтение. Статья большая. Посылал ли я Вам статью из 2-ого тома «Философской энциклопедии» – «Капитализм и духовная культура»?

Спасибо за лекарства, которые я получил через Пажитнова⁷⁵. Мепробамат действует на меня как снотворное сильнее андаксина, но повышения тонуса не вижу, скорее обратное, хотя имеются и другие причины. Андаксин я себе достал. Ещё раз большое спасибо за лекарства, буду принимать. Один том Монтеня я Вам уже купил, ищу второй.

Привет и лучшие пожелания от Л.Я.

Ваш М. Лифшиц

16 июля 1964 г

Эстония

Дорогой Владимир!

Отвечаю на Ваше ереванское письмо уже из Эстонии, куда я попал на отдых. Погода хороша, но всё остальное оказалось менее привлекательным. Местность не живописная, тени мало, квартирка – так себе, город слишком радиофицирован. Море, правда, как раз для меня – тёплое и мелкое, но до него далеко ходить по жаре, как и до леса. Компенсирую эти неудобства интенсивной мыслительной работой и немного рисую. Возможно, что мы отсюда уедем.

Ваше письмо – интервью, и я постараюсь отделаться от поставленных вопросов, как поступают опытные деятели перед лицом журналистов, иначе мне пришлось бы написать целый том.

На первый вопрос отвечаю, что в недалёком будущем мне предстоит написать «введение» к немецкому изданию моих статей о вульгарном марксизме⁷⁶. Тогда я и пришлю Вам соответствующее экспозе[13]13
  Экспозе́ (франц, exposé) – краткое изложение какого-либо документа, произведения или выдержки из него.


[Закрыть], в котором всё будет рассказано, конечно, с моей точки зрения. Если Вы не оставили желания издать такой сборник и по-чешски, то, может быть, он окажется полнее, так как в Германии часть статей (относящихся к дискуссии 1940 г.) будет, вероятно, нежелательна. В Переделкино я занимался понемногу подготовкой к переводу статей 30-х годов.

«В Москве говорят о Вас, что Вы человек, не принимающий искусство XX-ого века». Это совершенно верно, и я вижу, что то же самое во всём мире говорят об известном им Лукаче.

Разумеется, это так же, как если бы я, скажем, жил при римских императорах и говорил, что эстетическая сила искусства убывает. Это не значит, что всё созданное на грани средних веков ничтожно в художественном отношении, но… здесь нужно разбирать. Я не люблю и остро чувствую то, что связано с тлением старого, хотя бы это было выражено в самой горлопанской, ультрареволюционной манере. Я ведь очень хорошо знаю, и по догадке, и по опыту, к чему это ведёт. Маяковского я считаю значительной и до сих пор не понятой фигурой, представителем антипоэзии, доведённой до гиперболических размеров. Его несчастью я сочувствую, его программу – отвергаю. Багрицкий – это мелочь. В Есенине что-то есть, но в целом – слишком мало и слишком однообразно. Больше поэзии в прежнем смысле^ чем у Маяковского, и меньше значительности. С точки зрения формы (а форма – тоже содержание в его наиболее широком, всеобщем разрезе), мне кажутся серьёзными поэтами Мандельштам и Заболоцкий (не говоря, конечно, о Блоке и некоторых других символистах). В самом прямом и основательном смысле мой поэт – Твардовский, но я пожелал бы ему, при всей реальности его содержания, больше вкуса и проистекающей отсюда краткости. Много двойственного, от духа поэзии большого коммунистического содержания – и от мира сего. Чтобы стать настоящим крестьянским поэтом, ему, может быть, не хватает графского происхождения, как у Толстого. Это, разумеется, шутка. Что касается музыки, то я молчу. Весь свет, в том числе специалисты, признают Шостаковича гением. Так что мне неловко признаться, что это для меня не музыка. Что касается живописи, то здесь я не меньший Собакевич. Мои симпатии в XX веке – «Мир искусства», Бенуа, Лансере, Добужинский, ранний Рерих, Чехонин, Головин, Бакст, Богаевский, Петров-Водкин (последний уже за пределами «Мира искусства», отчасти лучше, особенно «Богоматерь 1918 года», отчасти хуже). Искусство – в будущем, наше дело – расчищать место для него критикой больного сознания. Иншаллах[14]14
  Иншалла(х) (араб.), с Божьей помощью, во имя Аллаха, молитвенная ритуальная формула у мусульман.


[Закрыть]! Ответ на научный вопрос – клочья пуха – это цветение липы. Затем простите, кажется, я исчерпал себя. Большой привет Владимире, надеюсь, что ей удалось собрать большой материал.

Л.Я. кланяется. Адрес мой неверен. Пишите в Москву, но я там буду только в конце августа. Ваш М. Л.

5 октября 1964 г

Дорогой Владимир!

В Прагу едет по своим экономическим делам Марина Усиевич⁷⁷, дочь Елены Феликсовны⁷⁸. Я хочу поручить её Вашему вниманию, думаю, что Вам и самому будет интересно познакомиться и поговорить с нею, а что касается меня, то Вы окажете мне большую услугу, если поможете ей своим советом и обществом. Зная, как Вы относитесь к Елене Феликсовне, я не буду много писать на эту тему.

Я до сих пор не ответил на Ваше последнее письмо, так как оно содержит новую анкету, а на такие вопросы нужно отвечать подробно. Конечно, я совсем не против всего, что происходит в искусстве двадцатого века, я не против хорошего в искусстве, а напротив, очень рад ему, как я, например, пламенный патриот Солженицына, хотя язык его в повести «Иван Денисович» отнюдь не тургеневский, и слава богу⁷⁹! Я только против модернизма, ибо вижу в нём современное одичание на манер того, которое уже однажды привело человечество к «верую, ибо это абсурд»⁸⁰. Таким вещам нужно сопротивляться, т. к. они являются выражением и средством порабощения. Вот и всё. Кстати, я был бы Вам обязан, если бы Вы сообщили мне, что, в конце концов, получилось с моей статьёй для журнала «Эстетика». Не подумайте, пожалуйста, что я предъявляю Вам претензию или прошу хлопотать за её помещение. Совсем нет. Мне даже подсознательно хотелось бы, чтобы ваша редакция решилась её отвергнуть. Но ответ всё же надо иметь.

Я ещё не писал Лукачу, поэтому не мог передать ему Вашей просьбы. На днях это будет сделано. Что касается моих старых статей, то дело с их подготовкой к печати снова застопорилось – нет времени, крайне необходимо опять попытаться вынырнуть с исполнением плана. Не то моё дело будет плохо, а всё остальное уже не имеет значения.

Искренний привет Владимире от меня и Л.Я.

Мы оба желаем Вам и Вашему семейству всего лучшего.

Мих. Лифшиц

Р. S. Лукачу я написал и письмо отправил. Большое спасибо за лекарство, мне его вчера принесли. Ещё одна небольшая просьба: нельзя ли купить для меня маленькие книжки № 1–9 Japonska nutnost abe Nolit? Я думаю, что это стоит немного. Так как Марина Александровна задержалась до 15-ого, то я делаю эту приписку.

Ваш

Мих. Лифшиц

12 ноября 1964 г

Дорогой Владимир!

Большое Вам и Владимире спасибо за хороший приём, оказанный Марише Усиевич. Она вспоминает об этом с благодарностью. Вы сделали её пребывание в Праге очень приятным. Очень жаль, что в Вашем семействе возникло столько трудностей в связи с бедствиями стихийного характера – болезнями и дождями. Хорошо ещё, что хоть землетрясения не было. Надеюсь, что все вы теперь здоровы? Спасибо и за фотографии, которые выполнены хорошо, но, увы, «неча на зеркало пенять, коли рожа крива»! Мы с Утёсовым похожи, как родные братья. Спасибо также за лекарство для Лидиной приятельницы.

Вчера послал Вам почтой второй том «Истории эстетической мысли»⁸¹. К сожалению, Монтеня ещё достать не удалось, а тот том, который я уже купил, у меня кто-то увёл. Лукач мне пишет, что он отдал распоряжение своим адъютантам выслать Вам экземпляр своей «Эстетики». Я уже немного из неё прочёл и, по свойственному мне злобно-критическому характеру, уже написал ему несколько, кажется, впрочем, справедливых замечаний. Старик пишет не перечитывая, очень неточно. Так, у него получается, что материальная практика и её продукты – преходящи, а духовное производство создаёт нетленные объективации. Рассуждая на темы «обыденной жизни», он хочет конкурировать с фрейдистами и экзистенциалистами. В ответ на мою критику (выдержанную, конечно, в самом нежном тоне) он ответил, что это недоразумение, происходящее из неудачного изложения, что он пишет труд «Онтология общественного бытия»⁸², в котором всё будет поставлено на место. Надеюсь, что будет так.

На днях соберусь и пошлю Вам также мою с Л.Я. статью «От кубизма к абстракции»⁸³. Она напечатана в летних номерах журнала «Искусство». У меня очень просят её в качестве отдельной брошюры. Теперь вот что: не хотите ли Вы принять участие в сборнике «Вопросы эстетики»⁸⁴, который посвящён критике современной буржуазной теории этого предмета? Что касается статьи о чешском рассказе, то я уверен, что либо «Новый мир», либо «Иностранная литература», либо «Знамя» напечатают её. Заранее с «Н.М.» я говорить не могу – я сержусь на них, точнее, на их шефа, и дал себе слово никогда больше не советовать им ничего. Причины серьёзные. Но если статья будет прислана, то я, конечно, найду возможности посодействовать её напечатанию.

Вы просите ответить на вопросы предыдущего письма, очевидно, от 17 августа. Попробую: 1) Мои статьи о вульгарной социологии я никуда не посылал, так как не имею времени привести их в порядок. У меня опять аврал, опять я попадаю в безвыходное положение и должен броситься на исполнение плана Института, причём писать опять придётся что-то промежуточное, так как на вполне удовлетворяющее меня нет времени. 2) Признаю ли я искусство XX века? – Вопрос этот странно поставлен. Разве дело в хронологии? Вообще говоря, я ни за, ни против. Смотря какое искусство! За позицию Лукача по всем вопросам я, конечно, отвечать не могу. У Горького есть много первоклассных вещей, я думаю, что это не открытие. Томас Манн – хороший писатель, хотя и немного тяжеловат, по-немецки (с точки зрения вполне точного вкуса). Но кто же будет обвинять его за это? Я даже не против Кафки, который в некоторых вещах создаёт просто аллегорические параболы, более тёмные, чем, например, у Мультатули⁸⁵. Я нахожу Кафку интересным, искренним, имеющим своё содержание, о котором сейчас писать не буду, но – боже мой – разве, когда речь идёт о путях возрождения искусства, можно опираться на то, что «нет худа без добра», что, переболев какой-то болезнью, люди иногда теряют при этом другую? Мало ли что бывает в конкретной действительности, которая всегда хитрее наших схем. Разве из-за этого нужно отказаться от принципиальных линий? Ведь все эти рассуждения Фишеров⁸⁶ и К° с ленинской точки зрения – жалкая эклектика, стирание граней, попытка, опираясь на частные моменты, на подробности, затемнить смысл общей картины, стереть реальные масштабы вещей. Если Кафка – искренний, сильный, хотя и больной талант, то престарелый Пикассо – весь поза, враньё, реклама, мистика. Можно ли ставить два эти явления в один ряд? Только если хочешь построить какую-то схемку и ради демагогии готов всё смешать в кучу. Король голый – смешно всерьёз принимать эти жалкие опыты дешёвого литературного символизма, вроде «Войны и мира» Пикассо⁸⁷, с какими-то рыцарями, мечами и т. п. Здесь ровно ничего нет, никакой тайны, никакого предмета для разговора. Спекуляция на политической теме, расчёт на рекламу, нехитрая выдумка. А ведь для того, чтобы написать даже слабое реалистическое произведение, нужно рисовать, лепить, чувствовать форму, сливаться с языком природы, работать до потери сознания. Что за жалкая культура, если такой вздор принимается с полной серьёзностью! Я читал речь Фишера на Гегелевском конгрессе, читал речь Сартра в Праге – эти господа-товарищи ссылаются на то, что левые «с нами». Ну что ж – если с нами, почёт им, как участникам борьбы и работы. Но что это за принцип – если с нами, то нужно судить иначе? Ведь эдак и научные теории в области физики или агрикультуры будут судить на основании того, кто с нами и кто не с нами. А чем это отличается от практики культа личности? Нет, нельзя судить по номиналу, нужно принимать во внимание действительную, объективную стоимость. Нельзя насиловать объективные законы во имя волюнтаристских, субъективистских правил. Нельзя серьёзно расценивать научные и художественные явления иначе, как по «гамбургскому счёту», нельзя кривить душой во имя того, кто «с нами» и кто «не с нами» – это кажется полезным, а на деле оборачивается чудовищными потерями в области практической жизни и общественной морали. Такие тактические шаги можно предпринимать в сравнительно небольших масштабах, когда речь идёт о выдвижении снизу, из рабочего класса или из угнетённых наций людей, которые хоть слабо справляются с порученной им работой, но всё же преданы революции. Но если сделать это основным принципом, то будет горе. Никогда Ленин не думал, что опираться на «своих» это значит давать им всякие поблажки, а «чужих» хулить. Это – та самая детская болезнь левизны, из которой потом вырастают самые правые дела. Хороши «свои», когда они развиваются в сторону объективного содержания дела, умеют быстро научиться, перенять лучшие классические примеры, культурную традицию и сплотиться, впитать в свою среду честнейших, преданнейших науке, искусству, культуре вообще людей, которые ещё не являются «своими», но завтра будут. В масштабе международного коммунистического движения, увы, приходится считаться с тем фактом, что многие не нашедшие себе места в официальной духовной жизни не прочь поправить свои дела за счёт политических лозунгов партии. «Наши» – это не всегда объективно лучшие в своей специальности, в науке, искусстве, в других интеллигентных занятиях. И это было бы предательством по отношению к делу народа, если коммунисты отстаивали бы интересы «своих», входящих в свою корпорацию, в свою артель. Я, кажется, говорю банальности, но что поделаешь, если это ставится под сомнение не только «левым» Сартром, но и коммунистами типа Эрнста Фишера или Гароди.

Вы меня спрашиваете, как я отношусь к Мейерхольду и Эйзенштейну. Мейерхольд мне ничего плохого не сделал; я работал когда-то в его театральном институте, преподавал философию. Мне недавно напомнили, что в тридцатых годах я читал перед труппой театра доклад о «Борисе Годунове» Пушкина, которого они собирались ставить. И Мейерхольд, и супруга его Зинаида в самых лестных выражениях оценивали сей вклад в их дело. Но даже мученичество Мейерхольда не может заставить меня забыть, как сам он, захватив в свои руки палку в качестве главы театрального отдела Наркомпроса первых лет революции, творил чёрт знает что. Эти левые не стеснялись называть своих противников в искусстве врагами пролетариата, преследовали их всячески. Я мог бы привести много фактов тех лет. А в изобразительном искусстве? Разве не их преследованиям обязаны мы потерей выдающихся, ценнейших представителей старой культуры, как Александр Бенуа, Добужинский, Чехонин, Билибин и много других замечательных художников XX века, которыми будет со временем, я думаю, скоро, гордиться русская культура? Да, есть разное в двадцатом веке! Есть культура тончайшая, насыщенная знанием всей мировой традиции, хотя, быть может, и не такая продуктивная, как то, что было создано в более ранние эпохи. Но это знание, эта традиция, эта тонкость нам необходимы для того, чтобы избегать худшего, для того, чтобы новые народные силы росли наиболее быстрым и благородным путем. И есть другая культура, если можно так называть её, ибо речь идёт о нигилистической истерике последних стадий декадентского искусства, переходящего в открытую проповедь варварства, преклонение перед незнанием, неумением, грубым насилием. Это худший вид интеллигентщины и притом опаснейший для нас, ибо он потворствует темноте, неразвитости, элементарному недостатку культуры. Разве из этого можно сделать что-то серьёзное, растянуть это надолго, ввести в академические рамки, если даже признать, что такая истерика на время оправдана? – Я прекрасно понимаю сценическое движение против мещанского иллюзионизма в театре XIX века, возвращение к «коммедиа дель арте» и т. п., но всё это должно иметь свои границы – не далее Вахтангова и Завадского, двух выучеников МХАТа, пошедших дальше в направлении условности. Е(ирк Мейерхольда – это уже плоть от плоти варварской истерики, это не умный взгляд на мировую культуру с современной точки зрения, а попытка стать дикарём, пойти в дураки, прикинуться тупицей, потому что в тупости счастье. Нет, на этом далеко не уедешь! Так называемая «современность» двадцатого века есть не что иное, как самый крайний примитивизм, мечта о возвращении к полному идиотизму, отсутствию интеллекта и в пределе – возвращение к немыслящей материи. Автомобилизм, спорт, реклама, цирковые номера – весь набор сигналов этой современности рассчитан именно на войну против духа. Однако и надутая мускулатура этой новой не-интеллектуальной жизни такая хилая, фальшивая, такой вздор!

Об Эйзенштейне скажу, что это тоже сомнительная величина. Хорош был «Потёмкин», если выбросить из него экспрессионистские мелькания и другие дешёвые эффекты. А «Александр Невский» и «Иоанн Грозный» – это уже нечто совершенно «нордическое», а вовсе не коммунистическое. Явный путь от ультралевизны к тому, что из этого начала неизбежно, по тенденции своей, растёт. Жил бы он в Китае, и снимал бы уже фильмы из жизни Конфуция.

Однако на сегодня хватит. Будьте здоровы и благополучны. Кажется, я поработал на Ваше интервью.

Ваш

Мих. Лифшиц

10 марта 1965 г

Дорогой Владимир!

Я давно Вам не писал, да и вообще не писал никому. Дело в том, что в январе-феврале с.г. меня сильно тряхнула стенокардия, так что я даже не мог держать перо в руках, не говоря о машинке. После этого я лечился жестокими методами, и сейчас мне лучше. Большое спасибо за предложение кордипина – я его уже испробовал, но он мне не помог. Больше помогли разные методы воздействия на поджелудочную железу, в которой теперь видят эпицентр моего землетрясения. А вот мепробамат – если у Вас будет возможность, пришлите с кем-нибудь. Я надеюсь, что Вы можете получить что-то за меня из журнала «Эстетика» – так на лекарства хватит. Если нужна доверенность, то напишите, пожалуйста. Но пусть не переводят через банк в Москву, как недавно это сделали венгры. Я предпочитаю потратить < деньги > на книги или художественные принадлежности в Чехии.

За присланные журналы спасибо. В моей статье, кажется, что-то сокращено. Вашу я, к сожалению, прочитать не могу. Насчёт Разумного⁸⁸, думаю, Вам беспокоиться нечего. Его уже высадили из начальства и не знают, как подойти к делу, чтобы высадить совсем. Если будут задержки, Вы мне напишите – я поговорю с Овсянниковым, который там начальство. Что касается статьи молодого Рюрикова⁸⁹, то я не читал, а по слухам, она слишком либеральная, т. е. глупо подражательная по отношению к западной моде. Теперь это у нас во всём, хотя одновременно и другое, как Вы, вероятно, заметили. Вот новость: я ушёл из Института истории искусств, ибо переносить эту модернистскую шайку и это окончательное погребение марксизма, даже словесного, с близкого расстояния не могу. Сейчас пишу брошюру, связанную с книжкой Гароди и всеми этими проблемами, как расширение нашей с Л.Я. статьи о кубизме, которую я Вам так и не прислал, а теперь, видимо, пришлю уже в виде брошюры (если она выйдет).

Для Вашего журнала «Эстетика» пока у меня ничего нет, да и нет большой охоты писать. Какие будут отклики на мой парадокс, пожалуйста, скажите, хотя я думаю, что никто не станет поднимать перчатку: ограничатся общим осуждением. Насчёт Луначарского я у Саца⁹⁰ спросил. Но это не так просто. Хранить и распространять статьи Луначарского – не его прерогатива. За этим нужно обращаться в Институт марксизма-ленинизма. Но, по мнению Саца, ничего, кроме вариантов речей, в стенограммах не существует.

Книгу Шаффа⁹¹ я, к сожалению, не читал, и, кажется, её в русском переводе нет. Не знаю, что у него там. Боюсь, что опять марксизм без берегов. Но Вы правы в том, что вся моя деятельность тридцатых годов была направлена против отрешённого социологического марксизма, за восстановление роли и значения «человеческих» проблем. Разумеется, я думал об этом гораздо больше, чем написал, и у меня есть готовые тетради тридцатилетней давности, дающие некоторые положительные решения без разрыва с историческим материализмом и тем, что у нас называлось «классовым анализом», а также без эклектизма. Возможно, что кое-что из этого высказал и ещё выскажет Лукач, но я, со смешанным чувством сожаления и удовлетворения (ибо я человек и мне доступны дурные чувства), вижу, что никто, кроме меня, не может этого сделать. И тем более я браню мою непроизводительность – не в смысле мысли, а в смысле изложения. Вот как раз передо мной папка с надписью «Историческая антропология как задача». В ней только то, что относится к более ясному выражению этой проблемы, а в широком смысле вся моя лаборатория имеет отношение к науке о человеке. У меня есть, например, старый комментарий к Монтеню (30-х годов), не знаю даже, сохранился ли полностью. Кстати, о Монтене. Второй том я всё же выцарапал обратно и пошлю Вам, а третьего пока не видать. К сожалению, моя малая мобильность в настоящее время мешает мне отыскать Вам остальные книги, но я это сделаю, как только выйду на оперативный простор. Будьте здоровы. Спасибо. Кланяйтесь Владимире от меня и Лиды.

Ваш Мих. Лифшиц

Жаль, что Вы не слышали двух моих больших лекций на тему «Добро и зло», прочитанных весной прошлого года, и лекций о трагическом, прочитанных немного раньше⁹².