Текст книги "Николай Пржевальский. Его жизнь и путешествия"

Автор книги: Михаил Энгельгардт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

На этот раз уже никаких сомнений не возникало насчет результатов экспедиции. Пржевальский мог говорить теперь как власть имущий, как авторитет, которого слушали с почтением. Географическое общество выходатайствовало ему из средств государственного казначейства 27 тысяч 740 рублей. Спутник его по первому путешествию, Пыльцов, женился, и потому остался дома, его заменил вольноопределяющийся Эклон. Кроме того, Пржевальский рассчитывал на своего товарища по путешествию в Уссурийский край, Ягунова, но тот утонул, купаясь в Висле. Пржевальский был сильно огорчен: он потерял не только надежного товарища и помощника, но и близкого человека. Крутой характер не мешал ему привязываться к людям: он любил Ягунова, помогал ему окончить образование, надеялся вывести его в люди, доставить ему известность и богатство… Вместо Ягунова отправился прапорщик Повало-Швыйковский, но он оказался непригодным для экспедиции и вскоре вернулся в Россию.

ГЛАВА IV. ВТОРОЕ И ТРЕТЬЕ ПУТЕШЕСТВИЯ В АЗИЮ

(От Кульджи за Тянь-Шань и на Лобнор. – СПб., 1878. – Третье путешествие в Азию. – СПб., 1883).

Прибытие в Кульджу.– Выступление в экспедицию.– Якуб-бек.– Исследование Тарима и Лобнора.– Открытие хребта Алтынтаг.– Возвращение на Лобнор.– Свидание с Якуб-беком .– Возвращение в Кульджу.– Письмо матери.– Выступление в дальний путь.– Болезнь Пржевальского.– Возвращение.– Смерть матери.– Отсрочка путешествия.– Приезд в Петербург.– Результаты Лобнорской экспедиции.– Третья экспедиция.– Исследования в Джунгарии.– Обед у китайского губернатора.– Переход в Са-Чжеу.– Наньшань.– Недостаток проводников.– Крутые меры.– Северный Тибет.– Нападение еграев.– Невозможность пройти в Хлассу.– Цайдам.– Кукунор.– Истоки Желтой реки.– Возвращение.—Прием в Петербурге.– Овации, награды и прочее.– Покупка Слободы.– Обработка материалов третьего путешествия

В мае 1876 года Пржевальский выехал со своими спутниками в Москву, оттуда через Нижний Новгород в Пермь, где провели несколько дней, поедая “услады”, взятые из Москвы и хранившиеся в мешке, получившем название “всегдашний аппетит”, и дожидаясь патронов, отпущенных военным министерством “для порешения различных животных в пустынях Азии, не исключая и человека, если обстоятельства к тому понудят”.

Из Перми отправились в Омск и далее в Семипалатинск. “Жары стоят ужасные, днем мы обыкновенно едем раздевшись, даже без сапог и штанов, в каждой попутной речке купаемся. Мое здоровье отлично и быстро поправилось; головные боли, кашель, катар горла – все прошло. Вот что значит приволье страннической жизни! Это не то, что сидеть в Петербургском климате, в маленькой каморке на пятом этаже”.

В конце июля прибыли в Кульджу (в то время находившуюся под властью России), откуда 12 августа 1876 года экспедиция выступила в путь по плодоносной долине реки Или.

“Каждый день мы объедаемся до отвала по несколько раз. Есть персики величиною с большое антоновское яблоко. Но и жрут же мои казаки! Веришь ли, каждый день мы съедаем по 20—25 фунтов мяса, не считая прочих приложений”.

Достигнув Тянь-Шаня, Пржевальский остановился недели на три в обширной котловине Юлдус, изобилующей всяким зверьем: медведями, оленями, аргали и так далее.

За Тянь-Шанем путешествие становилось труднее. Тут начинались владения Якуб-бека Кашгарского, основателя эфемерного, но обширного государства в Восточном Туркестане. Он принял путешественников очень любезно, посылал им проводников, фрукты, баранов, разные “услады”,– но всячески мешал их предприятию; запрещал местному населению сноситься с ними, приставил к ним конвой, который водил экспедицию кружными дорогами, заставлял переправляться вплавь через речки при 17° мороза, мешал научным исследованиям.

Достигнув реки Тарим, направились вниз по ее течению: “приходилось пробираться то по лесу или густым колючим кустарникам, то иногда по возвышенному тростнику, корни которого, словно железная щетка, изранивали в кровь верблюжьи пятки”.

Тарим, самая обширная из степных рек внутренней Азии, впадает в озеро Лобнор. Исследование этой реки и озера с его притоками было одною из важнейших задач Пржевальского, так как о них имелись только полуфантастические сведения из китайских источников.

Немного южнее Лобнора он открыл колоссальный хребет Алтынтаг, и в течение 40 дней проследил его на протяжении 500 верст при крайне неблагоприятных условиях: “На огромной абсолютной высоте, в глубокую зиму, среди крайне бесплодной местности мы терпели всего более от безводья и морозов, доходивших до –16°R. Топлива было весьма мало, а при неудачных охотах мы не могли добыть себе хорошего мяса и принуждены были несколько времени питаться зайцами. На местах остановок рыхлая глинисто-соленая почва мигом разминалась в пыль, которая толстым слоем ложилась везде в юрте. Сами мы не умывались по неделе, были грязны до невозможности, наше платье было пропитано пылью насквозь, белье же от грязи приняло серовато-коричневый цвет”.

Отсюда Пржевальский вернулся к Лобнору, где провел два весенних месяца – февраль и. март,– наблюдая за пролетом птиц. Мириады их неслись денно и нощно над палаткой наших путешественников, и зоологическая добыча последних была громадна.

Определив главные астрономические пункты, объехав озеро в лодке и сняв его на карту, Пржевальский двинулся в обратный путь. В городе Курла он имел свидание с Якуб-беком, о котором отозвался с обычной решительностью: “Сам Якуб-бек такая же…, как и все азиатские халатники; Кашгарское царство не стоит медного гроша”.

Владычество Якуб-бека поддерживалось только жестокостью и коварством; он был безграмотным и, в сущности, бездарным деспотом, лишенным всяких государственных идей; Пржевальский отлично понял это и в записке “О современном состоянии Восточного Туркестана” дал замечательно меткую характеристику эфемерного Кашгарского царства, предсказывая его близкую гибель, что вскоре и сбылось.

Из Курлы снова прошли на Юлдус, где провели три недели, занимаясь главным образом охотой, а 3 июля 1877 года вернулись в Кульджу.

Первый акт экспедиции закончился с полным успехом. Благодаря съемкам Пржевальского орография и гидрография этого участка внутренней Азии явились в совершенно новом свете; к тому же все пройденные местности были с обычной полнотой исследованы в естественноисторическом отношении.

В Кульдже Пржевальский получил письмо от матери, в котором она, поздравляя его с производством в полковники, выражала надежду, что по возвращении из экспедиции он станет генералом. “А генералам всем надобно сидеть дома,– прибавляла она.– Вероятно, это твоя последняя экспедиция… Не мучь ты себя, а вместе с собой и меня. Чего тебе недостает? А то воспоминание о тебе, лишения твои почти всех удобств жизни измучили меня, и я, право, состарилась за это время на десять лет,– а ведь я не увижу тебя еще два года”.

“Вот дядя твой, Павел Алексеевич, умер 26 декабря… Последние месяцы своей жизни он был совсем без памяти, никого не узнавал и хорошо сделал, что, не делая больших хлопот, умер покойно. А на похоронах все были пьяны, было выпито приходящими четыре ведра водки в один день, а что съедено пирогов, лепешек, клецок, лапши, кутьи, то нельзя и вообразить, чтоб можно было уничтожить в один день”.

28 августа Пржевальский снова выступил из Кульджи и в ноябре того же года прибыл в китайский город Гучен у подножия Тянь-Шаня. Тут пришлось отказаться от дальнейшего путешествия. Еще в Лобнорской экспедиции он схватил пренесносную болезнь – зуд тела; в Кульдже она стала проходить, потом возобновилась. Не было покоя ни днем, ни ночью: нельзя было ни писать, ни делать наблюдения, ни даже ходить на охоту. Промучившись три месяца и убедившись, что болезнь не поддается лекарствам его походной аптеки – дегтю, табаку и синему купоросу,– он решил вернуться в Россию, вылечиться хорошенько и тогда уже идти в Тибет. Так кончилось его второе путешествие.

Несносная болезнь, туго поддававшаяся лечению; огорчение по поводу отсрочки Тибетского путешествия, доходившее до того, что Пржевальский несколько раз плакал, возвращаясь из Гучена; беспокойство о матери, которая, как он знал, была больна, – все это дурно повлияло на его настроение, даже вызвало временный упадок духа.

“Возвратясь из экспедиции, более не пойду в Азию: пора и отдохнуть. Предстоящее путешествие в Тибет, вероятно, уже будет последним моим путешествием. Довольно потаскались среди этих…, которых называют монголами, китайцами и прочими. Будем жить по-старому, тихо и спокойно. Не нужно мне никаких почестей и богатств – дайте мне только тихую жизнь в Отрадном. Там можно жить спокойно, а следить за наукой и событиями нетрудно, выписывая газеты и журналы”.

Подготовляясь в экспедицию, он получил телеграмму о смерти матери. Это было жестоким ударом, еще усилившим и без того тяжелое настроение духа. “Теперь,– записал он в дневнике,– к ряду всех невзгод прибавилось еще горе великое. Я любил свою мать всей душою. С ее именем для меня соединены отрадные воспоминания детства и отрочества, беззаботно проведенных в деревне. И сколько раз я возвращался в свое родимое гнездо из долгих отлучек, иногда на край света. И всегда меня встречали ласка и привет. Забывались пережитые невзгоды, на душе становилось покойно и радостно; я словно опять становился ребенком. Эти минуты для меня всегда были лучшей наградой за понесенные труды…

Буря жизни, жажда деятельности и заветное стремление к исследованию неведомых стран внутренней Азии снова отрывали меня от родного крова. Бросалось многое, даже очень многое, но самою тяжелою минутою всегда было для меня расставанье с матерью. Ее слезы и последний поцелуй еще долго жгли мое сердце. Не один раз, среди дикой пустыни или дремучих лесов, моему воображению рисовался дорогой образ и заставлял уноситься невольно к родному очагу”…

Ввиду всех этих огорчений и вызванного ими упадка духа телеграмма военного министра, предписывавшая отложить путешествие вследствие осложнения наших отношений с Китаем, явилась весьма кстати.

Оставив верблюдов и запасы экспедиции в Зайсанске, Пржевальский отправился в Петербург.

Результаты своего путешествия он изложил в брошюре “От Кульджиза Тянь-Шань и на Лобнор”, которая была переведена на главные европейские языки, вызвала восторженные отзывы западноевропейских ученых, но также и некоторое недоверие последних: опираясь на китайские источники, они думали, что Пржевальский неверно определил положение Лобнора, что есть еще “настоящий” Лобнор, которого он не приметил. Впрочем, эти сомнения скоро рассеялись.

Берлинское географическое общество присудило ему Большую золотую медаль Гумбольдта, Лондонское – Королевскую медаль, наша Академия наук и Ботанический сад избрали Пржевальского почетным членом.

В Петербурге его по обыкновению донимали обедами, приглашениями, просьбами о лекциях и прочим.

Поживши в деревне, вылечившись, воспрянув духом, он стал хлопотать о путешествии в Тибет. Государственное казначейство выдало ему 20 тысяч рублей в дополнение к суммам, оставшимся от Лобнорской экспедиции.

20 января 1879 года он выехал из Петербурга, а 28 марта 1879 года отряд, состоявший из тринадцати человек, выступил из Зайсанска.

Исследовав озеро Улюнгур со впадающей в него рекой Урунгу, двинулись через необозримую безводную степь к знаменитому с глубокой древности Хамийскому оазису.

Дни тянулись за днями однообразно; проходили в сутки не более 25 верст, так как путешествие, по обыкновению, замедлялось съемкой, охотой, сбором растений, ящериц, насекомых и так далее. У какого-нибудь колодца или ключа останавливались на ночлег, ставили палатку, разводили огонь, варили ужин.

“Едва ли какой-нибудь гурман ест с таким аппетитом разные тонкости европейской кухни, с каким мы теперь принимаемся за питье кирпичного чая и еду дзамбы с маслом, а за неимением оного – с бараньим салом. Правда, последнее, будучи растоплено, издает противный запах сальных свечей, но, путешествуя в азиатских пустынях, необходимо оставить дома всякую брезгливость, иначе лучше не путешествовать. Цивилизованный комфорт даже при больших материальных средствах здесь невозможен; никакие деньги не превратят соленую воду в пресную, не уберегут от морозов, жары и пыльных бурь, а иногда и от паразитов”.

В Хамийском оазисе остановились на несколько дней: это был важный торговый и стратегический пункт, и Пржевальскому хотелось ознакомиться с ним поближе. Губернатор города Хами пригласил путешественников на обед, состоявший из 60 блюд, “…все во вкусе китайцев. Баранина и свинина, а также чеснок и кунжутное масло играли важную роль. Кроме того, подавались и различные тонкости китайской кухни, как-то: морская капуста, трепанг, гнезда ласточки-саланганы, плавники акулы, креветки и тому подобное. Обед начался сластями, кончился вареным рисом. Каждого кушанья необходимо было хотя бы отведать, да и этого было достаточно, чтобы произвести такой винегрет, от которого даже наши ко всему привычные желудки были расстроены весь следующий день”.

Из Хами экспедиция направилась в город Са-Чжеу через пустыню, в сравнении с которой даже предыдущая степь могла назваться садом.

Это был один из самых трудных переходов за все путешествие. В пустыне не было ничего живого: ни растений, ни зверей, ни птиц, ни даже ящериц и насекомых. “По дороге беспрестанно валяются кости лошадей, мулов и верблюдов. Над раскаленной днем почвой висит мутная, словно дымом наполненная атмосфера; ветер не колышет воздух, не дает прохлады. Только горячие вихри часто пробегают и далеко уносят крутящиеся столбы соленой пыли. Впереди и по сторонам путника играют обманчивые миражи. Жара днем невыносимая. Солнце жжет от восхода до заката”. Почва нагревалась до 50°R: плохие колодцы с теплой солоноватой водой едва утоляли жажду людей и животных.

Две недели тащились по этому пеклу; наконец пришли в оазис Са-Чжеу, где отдохнули.

Вытребовав с большим трудом проводника у местных китайских властей, Пржевальский двинулся дальше через неведомые хребты Наньшаня. Китайский проводник завел его в такую глухую, изрытую оврагами местность, что экспедиция еле выбралась оттуда. Поставленный в безвыходное положение, Пржевальский решил отыскивать дорогу разъездами: от места стоянки посылались по два, по три человека в разные стороны, верст за сто и более, и разыскивали путь; затем уже трогался весь караван. Наконец один из разъездов случайно наткнулся на двух монголов. Их без церемонии забрали, привели к бивуаку и частью подарками, частью угрозами заставили вести экспедицию. Перевалив через Наньшань, открыв два громадных хребта (Гумбольдта и Риттера), Пржевальский вступил в Цайдам.

Выведенный из терпения отсутствием проводников, он решил прибегнуть к крутым мерам. Одного из местных монгольских князей разругал и выгнал вон из палатки, после чего получил проводника, оказавшегося, впрочем, совершенным идиотом. Другому объявил, что, если не получит проводника, то поведет в Тибет самого князя. Угроза подействовала, и, получив требуемое, Пржевальский двинулся в Тибет.

Здесь путешественников снова встретили разреженный воздух, резкие перепады температуры, бури – то со снегом и градом, то с тучами песка и пыли,– наконец, нападения разбойничьих племен. И снова поразило их невероятное обилие диких животных. “Невдалеке от нашего стойбища паслись табуны куланов, лежали и в одиночку расхаживали дикие яки, в грациозной позе стояли самцы оронго; быстро, словно резиновые мячики, скакали антилопы-ады. Не было конца удивлению и восторгу моих спутников, впервые увидевших такое количество диких животных”.

В местностях, удобных для пастбища, например, в долинах рек, количество зверей достигало баснословных размеров. “Табуны куланов отходили немного в сторону и, повернувшись всей кучей, пропускали нас мимо себя, а иногда даже некоторое время следовали за верблюдами. Антилопы, оронго и ады спокойно паслись и резвились по сторонам или перебегали дорогу перед нашими верховыми лошадьми, лежавшие же после покормки дикие яки даже не трудились вставать, если караван проходил мимо них на расстоянии четверти версты. Казалось, мы попали в первобытный рай, где человек и животные еще не знали зла и греха”.

Несколько дней двигались в этом раю; наконец проводник объявил, что не знает дороги. По обыкновению были пущены в ход “сильные физические побуждения”, но от этого знаний у проводника не прибавилось, и караван должен был двигаться почти наудачу. Между тем наступила зима, ударили морозы, пастбища покрылись снегом; давал себя чувствовать недостаток топлива и корма, к этому присоединилась глазная болезнь – результат ослепительной белизны снега. Верблюды дохли от утомления и бескормицы; каравану грозила опасность остаться без вьючных животных и заблудиться среди снеговых пустынь. Проводник уговаривал вернуться, пророча гибель путешественникам.

Тибетское плоскогорье изрезано хребтами, впервые открытыми и исследованными Пржевальским. Добравшись до одного из таких хребтов, экспедиция попала в почти безвыходное положение. Снег закрыл все тропинки и приметы, по которым мог бы ориентироваться проводник, и последний окончательно сбился с толку. Караван долго колесил по горам, спускаясь в ущелья, поднимаясь на высоты, и наконец уперся в стену.

Убедившись, что из проводника ничего не выжмешь ни угрозами, ни нагайкой, Пржевальский прогнал его и решился искать дорогу разъездами. Счастье снова помогло смельчакам: караван благополучно выбрался из гор, перевалил еще три хребта и вышел в долину реки Мур-Усу.

Невзгоды путешествия порядком утомили всех: “слабосилие, головокружение, одышка, иногда сердцебиение чувствовались почти каждым; многие заболевали простудою и головною болью”.

В горах Тан-Ла экспедиция подверглась нападению еграев, разбойничьего племени, занимающегося грабежом караванов. Человек 60—70 конных еграев атаковали путешественников в одном ущелье, но были отбиты и отступили с уроном.

Среди всех этих лишений и опасностей караван неудержимо стремился вперед. Оставалось уже не более 250 верст до Хлассы, когда за перевалом Тан-Ла пришлось остановиться. Тибетское правительство не хотело пускать Пржевальского в Хлассу; местное население было сильно возбуждено против путешественников, около тысячи солдат и милиционеров загораживали им путь. После продолжительных переговоров Пржевальский должен был отступить.

Впрочем, научные результаты путешествия от этого не пострадали. Посещение Хлассы, запретного для европейцев города, придало бы экспедиции больше блеска, больше шика, но то, что составляло ее суть и смысл – великие географические открытия, драгоценные естественноисторические коллекции и наблюдения – все это и теперь оставалось грандиозным памятником ее трудов.

Обратное путешествие было сопряжено с большими затруднениями. И люди, и животные ослабли, запасы продовольствия истощились, а впереди еще предвиделось нападение еграев. Последнего, однако, не случилось.

И здесь, как в монгольских пустынях, мужество путешественников окружило их легендарным ореолом. Рассказывали, что они трехглазые, что ружья их стреляют на целый день езды и прочее.

К концу января 1880 года экспедиция вернулась в Цайдам, частью прежним путем, частью новыми местами.

Между тем в русском посольстве в Пекине стали распространяться тревожные слухи насчет Пржевальского. С тех пор как он выступил в Тибет, следы его потерялись. Известно было, что он прогнал проводника и пустился один в неведомые пустыни. В петербургских газетах писали, что Пржевальский взят в плен китайцами, ограблен, убит… Только в феврале 1880 года пришло известие, что он жив и здоров, а вскоре получено было и его письмо с предположениями о дальнейшем путешествии к истокам Желтой реки.

Из Цайдама экспедиция прошла к Кукунору, отсюда к верховьям Хуанхэ, исследование которых – пополненное в четвертом путешествии – составляет одну из крупных заслуг Пржевальского перед географией. Проведя три месяца в этой области, вернулись к Кукунору, дополнили съемку этого озера и, наконец, решили двинуться домой – через Алашань на Ургу.

“Сегодня распрощались мы с Кукунором, вероятно, уже навсегда… Перед отходом я несколько минут глядел на красивое озеро, стараясь живее запечатлеть в памяти его панораму. Да, наверное, в будущем не один раз вспомню я о счастливых годах своей страннической жизни. Много в ней перенесено было невзгод, но много испытано и наслаждений, много пережито таких минут, которые не забудутся до гроба”.

19 октября 1881 года экспедиция прибыла в Ургу.

Возвращение Пржевальского в Петербург было триумфальным шествием. Начиная с города Верного, посыпались поздравительные телеграммы, обеды, торжественные встречи: “Чествуют везде так, что я не мог и ожидать”.

Всем членам экспедиции были пожалованы награды: Пржевальскому пожизненная пенсия в 600 рублей в дополнение к прежним 600, и орден; остальным – тоже денежные награды и знаки отличия.

Петербургская дума избрала его почетным гражданином и ассигновала 1500 рублей на постановку его портрета в думской зале, но он просил употребить эти деньги с благотворительной целью. Московский университет избрал его почетным доктором, различные русские и иностранные ученые общества – почетным членом.

Визиты, приглашения, обеды надоедали ему донельзя. “Это хуже самого трудного путешествия,– говорил он.– Обеды и визиты до того меня доняли, что и жизнь становится не мила”.

Его заваливали всевозможными просьбами: выхлопотать местечко, пенсию, чин, пособие и прочее.

“Вам, родимый мой,– писала одна из просительниц,– все власти нашего города ныне бьют челом; кум мне сказывал, что вас повесили в думе, что вы в почете в нашем городе, что вам все сделают. Так ради Бога отыщите мою собачку, кличка ее Мурло, маленькая, хорошенькая, с бельмом на глазу; крыс и мышат ловит. И буду я, вдова безутешная, весь длинный век за вас Бога молить. Живу я на Петербургской, Зелениной, № 52 дома, у сторожа гвардейского, что под турку ранен, Архипом прозывается”.

Покончив с делами в Петербурге, Пржевальский уехал в Отрадное. Но тут ему многое не нравилось. “Там кабак, тут кабак, в ближайшем соседстве дом терпимости, а в более отдаленном – назойливо навязывают дочерей-невест. Ну их совсем, этих соседей. Мои друзья вот”,– прибавлял он, указывая на ружье, на болото, покрытое мхом, и на лес.

Ему хотелось найти настоящий медвежий угол, хоть некоторое подобие азиатских дебрей. Наконец поиски увенчались успехом, и он купил имение Слобода в Поречском уезде Смоленской губернии, в замечательно глухой местности, изобилующей сосновыми борами, песками, болотами и озерами. “Лес, как сибирская тайга, – восхищался он. – А рядом – леса пошли на сотни верст”. Для рыболова и охотника раздолье: два озера, две реки, обилие уток, глухарей, тетеревов, рябчиков; медведи, иногда лоси; случайно забегают в эту местность даже кабаны.

Хозяйством Пржевальский не занимался; его интересовали только охота и сад, в котором развел он, между прочим, некоторые из растений, вывезенных из Азии. Рабочие лошади, к огорчению управляющего, в самую горячую пору отрывались от дела для поездок на охоту и рыбную ловлю; овес сеялся специально для медведей; вообще, о доходах Пржевальский не заботился.

В Слободе было кончено описание третьего путешествия. Как и предыдущие, книга была переведена на западноевропейские языки. В Парижской академии был сделан о ней доклад – отличие редкое, так как обыкновенно доклады о новых книгах там не допускаются.