Текст книги "Луи Пастер. Его жизнь и научная деятельность"

Автор книги: Михаил Энгельгардт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Рана, нанесенная ему унижением родины, никогда не заживала. Он не мог забыть этого удара. В самые торжественные и счастливые минуты жизни болезненное воспоминание о позоре Франции не оставляло его. В 1892 году, на юбилее, принимая поздравления депутации всего цивилизованного мира, он упоминает в своей речи “о горьких минутах, выпадающих на долю нации”.

За три месяца до смерти, когда Вильгельм II пожаловал ему орден du Mйrite, он отказался от этой милости, заявив, что “он, француз, не может забыть войну 1870 года и никогда не примет прусского ордена”.

ГЛАВА VII. ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА

В настоящее время работник в мастерской, ученый в лаборатории, земледелец в поле, медик у постели больного, ветеринар перед домашним животным, винодел перед суслом, пивовар перед брагой – все они руководятся идеями Пастера.

Доктор Бакер

Когда наконец Пастер стряхнул с себя апатию, политическая неурядица еще продолжалась. Война с немцами сменилась междоусобной войной. Париж был осажден версальцами. Пастер не мог вернуться в лабораторию и поселился в Клермон-Ферране, где профессорствовал его бывший лаборант Дюкло.

В лаборатории Дюкло он продолжал исследования над спиртовым брожением: той именно формой его, которая лежит в основе пивоварения. Им руководило отчасти патриотическое желание поднять во Франции отрасль промышленности, процветавшую главным образом в Германии.

Мы следили за развитием научной мысли Пастера: от частных случаев брожения, прояснивших роль микроорганизмов в этого рода явлениях, к установке общего принципа в работах о самозарождении, а там и к изучению деятельности страшнейших из микроорганизмов– виновников заразных болезней. Болезнь шелковичных червей дала ему случай объяснить и исследовать тип инфекционной, заразной, “повальной” болезни. От нее он хотел перейти к сибирской язве, но частью внешние помехи (политическая неурядица), частью желание окончить и завершить работы над разнообразными формами брожения заставили его отсрочить исследование болезней. Первая половина семидесятых годов была им посвящена главным образом завершению прежних работ.

Эти работы открыли новую эру для разных отраслей промышленности. Пастер не был виноделом, пивоваром, техником,– он был химиком, исследовавшим процесс брожения. Но практические приложения его открытий явились сами собою, лишь только он вник в сущность процесса.

Объяснив процесс уксуснокислого брожения, он указал, каким образом с помощью искусственного засевания микодермы сократить до нескольких дней процесс фабрикации уксуса, требовавший, при прежних приемах, нескольких месяцев. Он же объяснил причину порчи готового уксуса: если в нем осталась микодерма, то она, превратив весь спирт в уксусную кислоту, начинает развиваться за счет этой последней, разрушая эфиры и ароматические начала, от которых зависит достоинство уксуса. Попутно он объяснил значение угриц, которые часто размножаются в уксусе в огромном количестве, показал, что это совершенно ненужный вредный паразит (раньше, не зная сущности процесса, заводчики приписывали угрицам полезную роль в образовании уксуса), и указал способ избавиться от него.

Его указания, принятые практикой, составили эпоху в этой важной отрасли промышленности.

Кроме нормальных процессов брожения, существует ряд других, которые принято называть болезнями вина, пива и тому подобного. Случается, что вино киснет, горкнет, превращается в жидкость отвратительного вкуса, негодную даже для фабрикации уксуса. Эти болезни, известные под разными техническими названиями (vin tournй, vin amer, vin gras), как показал Пастер, вызываются различными микроорганизмами. Грибок Mycoderma vini вызывает скисание вина, бактерия виннокислого брожения превращает благородный напиток в мерзейшую бурду и так далее.

Убедившись в этом, Пастер предложил очень простой способ сохранения вин. Для этого нужно только убить зародыши болезни нагреванием до 60—75°. Пастер на опыте доказал действенность этого способа. Вино, содержавшее фермент болезни (в присутствии его он убедился микроскопическим исследованием), нагревалось и герметически закупоривалось. Такое же число бутылок того же вина оставлялось ненагретым. Первое оставалось неизменным, второе же портилось через несколько недель, и в нем оказывался обильный осадок болезнетворных грибков.

Этот способ умерщвления микроорганизмов – пастеризация вина, молока, пива и других жидкостей – живо распространился и оказал неисчислимые услуги не только виноделию, но и пивоварению, молочному хозяйству и пр.

Упомянутые выше исследования над пивным брожением тоже внесли новые приемы в это производство, но, кажется, немцы воспользовались ими в большей степени, чем французы.

Свои работы, имевшие непосредственное практическое значение, Пастер резюмировал в трех книгах о вине, пиве и уксусе: (Etudes sur le vin, 1866; Etudessur le vinaigre, 1868; Etudessur la biere, 1873).

Они послужили основой дальнейших исследований в том же направлении. Руководящий принцип и метод изысканий дан Пастером. Так как различные процессы брожения зависят от различных микробов, то наилучший результат можно получить: 1) употребляя чистую культуру того именно фермента, который требуется; 2) в условиях, наиболее благоприятных для его развития; 3) при устранении доступа другим, посторонним микроорганизмам.

Практической разработкой этого принципа определяются успехи всех отраслей промышленности, основанных на брожении: прогресс пивоварения вследствие применения чистых дрожжей для различных сортов пива; применение “селекционированных” дрожжей (специфические разновидности, или породы, дрожжей, придающие известный букет вину) в виноделии – еще не разработанное, но сулящее переворот в этой области (возможность превращать простые сорта вин в самые тонкие); успехи молочного дела, маслоделия, сыроварения благодаря чистым культурам бактерий, вызывающих заквашивание сливок и тому подобные процессы; усовершенствования в сахароварении путем устранения вредных ферментов, разрушающих сахар, и т. д. и т. д.

В целом ряде сообщений Пастер опровергал новые возражения Либиха и других противников, все еще отвергавших “грибки господина, Пастера”. В брошюре 1870 года Либих отрицал основные опыты Пастера с чистыми посевами микодермы и других ферментов в среде, не содержавшей ни малейшей примеси белкового вещества. Десять лет тому назад Пастер с великим трудом производил подобные опыты. В то же время он еще не освоился с техникой этих исследований: получение чистых культур бактерий представляло почти неодолимые затруднения. Но теперь он повторил опыты с дрожжами и микодермой, можно сказать, шутя.

Полемика с Либихом кончилась не без комизма. Исчерпав все аргументы, упрямый немецкий химик сослался на способ фабрикации уксуса в Мюнхене: в бочках, наполненных стружками, без всякого участия микодермы, прямым окислением спирта в уксусную кислоту за счет кислорода воздуха. Пастер доказывал, что микодерма есть на стружках. Либих возражал, что стоит взглянуть на стружки, чтобы убедиться в их чистоте. Пастер утверждал, что зрение Либиха недостаточно остро, чтобы различить микроскопический организм: надо поскоблить стружки и исследовать в микроскоп. Либих заявил, что это вздор; микодермы не может быть: ей нечем питаться в разведенном спирте, из которого в Мюнхене фабрикуют уксус. Пастер отвечал, что в воде, которой разводят спирт, содержится довольно азота и минеральных солей для питания микодермы.

Наконец, чтобы прекратить это бесплодное препирательство, Пастер предложил Либиху избрать комиссию из членов Академии и доставить ей пресловутые мюнхенские стружки: он, Пастер, берется найти в них микодерму.

Либих отказался. Спор кончился.

Не раз приходилось Пастеру возвращаться к вопросу о самозарождении. Несколько раз всплывал этот вопрос в течение шестидесятых и семидесятых годов. Защитники самозарождения опирались частью на опыты, частью на непосредственные наблюдения при помощи микроскопа. Так, Бешан построил целую “теорию микрозимов”, ныне забытую, а тогда находившую многих последователей. Он убедился, что содержимое мертвых растительных и животных клеток распадается на мельчайшие крупинки, “микрозимы”, а по истечении некоторого времени микрозимы превращаются в бактерии и вибрионы.

Далее Трекюль, известный французский ботаник, усмотрел через микроскоп, что содержимое млечных сосудов и клеток растительной ткани, гниющей в воде, распадается на бактерии. Собственно распадения он не видел, но убедился, наблюдая ткань изо дня в день, что содержимое клеток мало-помалу исчезает, замещаясь бактериями. Это происходит внутри клеток, еще сохранивших свою оболочку неповрежденной: стало быть, бактерии не могли попасть извне, решил Трекюль. И ошибся, так же как Бешан: бактерии могут проникать сквозь клеточную оболочку.

Как бы то ни было, Трекюль распространил свое наблюдение вообще на все бактерии и микробы, весьма логически рассуждая, что если они могут образоваться из органического вещества внутри клетки, то почему бы им не зародиться и вне ее, в жидкости, содержащей органическое вещество.

Наконец, много шума наделали опыты Бастиана, поставленные с соблюдением тех же предосторожностей, к которым прибегал Пастер в споре с Пуше, но давшие положительный результат: в жидкости появлялись микроорганизмы.

Все эти работы, находившие последователей в среде ученых, вызвали ряд сообщений Пастера, который последовательно разбивал теорию Бешана, Трекюля, Бастиана, показывая, что они основаны на ошибках наблюдения или неточности опыта.

Опыты Бастиана были последней попыткой оживления доктрины, убитой пастеровскими исследованиями. С тех пор она не воскресала и может считаться навеки погребенной. Дело в том, что учение Пастера о микроорганизмах легло в основу медицины, гигиены, хирургии, агрономии и прочих наук; многие отрасли науки и техники превратились в большей или меньшей степени в “прикладную бактериологию”; каждый день приносит новые выводы, новые приложения той же основной доктрины,– где же тут удержаться воззрениям, отвергающим самую суть этого плодотворного учения. Они были и быльем поросли, как теория катастроф или неизменяемости видов в геологии и биологии.

Меж тем как Пастер заканчивал свои исследования над брожением и самозарождением, идеи его распространялись и овладевали умами, по крайней мере, наиболее выдающихся представителей науки. То, что он один видел и понимал в 1860 году, уяснялось понемногу и другими.

Джозеф Листер.

Одна из важнейших отраслей медицины преобразовалась под влиянием его взглядов. В 1865 году Листер предложил антисептический метод лечения ран и производства хирургических операций. Встреченный – как водится – недоверием и насмешками, метод Листера в течение десяти лет распространился повсеместно. В 1874 году, сообщая о его результатах Пастеру, Листер писал: “…ваши блестящие исследования, доказавшие справедливость теории зародышей гниения, дали мне тот единственный принцип, на котором я основал антисептический метод”.

Суть метода – не допускать в раны, в глубину тканей человеческого тела, микробов, вызывающих гниение. Раны обмываются разведенной карболовой кислотой, присыпаются йодоформом или другими противогнилостными средствами, прикрываются карболизированной ватой (листеровские повязки). Те же предосторожности соблюдаются при операциях: величайшая чистота, обеззараживание инструментов, обмывание рук до и после операции в растворе сулемы, дальнейшее предохранение раны от заражения посредством противогнилостных жидкостей и повязок.

Только благодаря антисептике хирургия приобрела громадное значение, которым она пользуется ныне,– значение, выражаемое иногда крайне преувеличенной формулой: “одна хирургия – вещь, а прочее все гиль в медицине”. Появилась возможность операций, о которых прежде и думать не смели. Операции, соединенные с лапоротомией (вскрытие брюшной полости), теперь считаются пустяком, делаются тысячами. А лет тридцать назад! Удачный случай лапоротомии в те времена был почти чудом.

Благодаря антисептике исчезла страшная смертность в госпиталях от заражения ран, делавшая из них истинные гнезда заразы. Теперь мало-мальски благоустроенный госпиталь не знает “госпитальной гангрены”, гнойного заражения ран. Если она существует, то это – обвинительный акт против госпитального начальства, доказательство преступного неряшества и небрежности. А тридцать лет назад она свирепствовала в наиболее оборудованных госпиталях. Нелатон, первый хирург своего времени, говорил, что тому, кто найдет способ избавиться от госпитальной гангрены, надо поставить золотую статую.

Влияние пастеровских идей сказывалось и в науке о заразных болезнях. Старые догадки Генле, высказывавшиеся и раньше Линнеем, а раньше Линнея – Кирхером,– догадки о паразитарном характере эпидемий, отброшенные наукой как средневековые фантазии,– возродились. В конце 60-х и в начале 70-х годов уже многие выражали уверенность в том, что заразные болезни порождаются микроорганизмами. Много шума наделали исследования Клоба, который отыскал в извержениях холерных больных бактерию – виновницу этой болезни, по мнению Клоба.

В 1876 году Тиндаль писал Пастеру: “Впервые в истории науки мы имеем право питать твердую и основательную надежду на то, что в отношении эпидемических болезней медицина скоро освободится от эмпиризма и получит действительно научную основу. Когда наступит этот великий день, человечество признает, что вам главным образом оно обязано благодарностью”.

Словом, идея сделалась популярной, идея увлекала многих исследователей; да и как было не увлечься? Ведь уже масса фактов говорила в ее пользу. Листеровские повязки устраняли микробов, носящихся в воздухе, – и заражения не появлялось: значит, виновники заразы – микробы. Факт существования какого-то заразного начала, которое может передаваться, например, через вещи, через одежду и тому подобное, давно уже был известен; а после работ Пастера стало или становилось ясным, что это начало – живые существа, микроорганизмы.

Он рисковал потерей приоритета: кто-нибудь мог опередить его в исследовании эпидемий. Но этого не случилось; в течение десяти лет ученые только ходили вокруг да около вопроса и никак не могли поставить его надлежащим образом. Пришлось-таки Пастеру самому взяться за дело.

Это сказалось, между прочим, в истории исследования той самой болезни, которую он наметил для своих опытов: сибирской язвы.

ГЛАВА VIII. НОВАЯ ЭРА В МЕДИЦИНЕ

Это только начало. Новая доктрина открывается для медицины. Готовится великое будущее: я ожидаю его с убеждением верующего и рвением энтузиаста.

Булей о вакцинах Пастера

Сибирская язва – опустошительная болезнь, издавна свирепствовавшая во Франции, Италии, Испании, Венгрии, России, Египте. Происхождение ее легенда относит ко временам Моисея: это – одна из десяти казней египетских. Особенно для земледельческого населения в годы сильного развития заразы, когда овцы и рогатый скот дохнут тысячами, хозяева разоряются; от скота заражаются люди и умирают в жестоких мучениях.

Еще в 1850 году Давэн и Рейе, исследуя кровь животных, околевших от сибирской язвы, нашли в ней какие-то посторонние тельца в виде тонких палочек. Нашли – и на том покончили; не придали значения своему открытию, не продолжили исследований. Только после работ Пастера о самозарождении, подчеркнувших и выставивших напоказ роль микробов в процессах разложения и гниения, Давэн спохватился, вспомнил о своем открытии и вернулся к нему. В 1863-м он проверил свои исследования и высказал мысль, что найденные им тельца – виновники сибирской язвы. Давэн заявил в этой своей работе, что к такому выводу он пришел под влиянием идей Пастера. Но двое других исследователей, Жальяр и Лепла, подняли спор. Получив из провинции кровь животных, погибших от сибирской язвы, они привили ее кроликам: кролики заболели и издохли, но в их крови не оказалось бактеридий (так назвал Давэн открытый им микроб). Другие кролики, которым была привита кровь первых, тоже дохли, и кровь их тоже не содержала давэновских микробов. Стало быть, эти микробы, заключили Жальяр и Лепла, только случайные спутники болезни, но не причина ее.

Давэн проверил своих противников и убедился, что они правы. В крови зараженных кроликов не оказалось бактеридий; тем не менее, она заражала и убивала новых кроликов.

Давэн всё-таки остался при своем мнении, Жальяр и Лепла – при своем. Началась бесплодная полемика. Вопрос остался нерешенным. Пастер в это время возился с пебриной, затем пережил припадок апатии под влиянием франко-прусской войны, затем заканчивал работы над брожением. О сибирской язве он напечатал за все это время 2-3 заметки, в которых высказывался в пользу Давэна; но решительных опытов для ответа на вопрос еще не предпринимал.

Роберт Кох.

В 1876 году в полемику вмешались немецкий доктор Кох, ныне знаменитый бактериолог, и французский физиолог Поль Бер. Кох подтверждал мнение Давэна, не объясняя, однако, противоречий. Поль Бер опровергал это мнение очень убедительными опытами: брал каплю крови с бактеридиями, убивал их сжатым кислородом; затем прививал эту кровь животным: они заболевали и дохли, причем в их крови не оказывалось искомых микробов. “Следовательно, – делал вывод Поль Бер, – бактеридии не могут считаться причиной болезни”.

Итак, вопрос запутался окончательно. Проблема оказалась неразрешимой, то есть пастеровской. Пастер и взялся за ее разрешение.

Прежде всего он установил основной факт: причинную связь между сибирской язвой и бактеридией Давэна. Каплю крови от зараженного животного он перенес в питательную жидкость: содержавшаяся в крови бактеридия размножилась в этой среде. Каплю этой культуры перенес в новый баллон, из него в следующий и так далее. После целого ряда таких переносов получилась чистая культура микроба, не содержавшая и следов крови, взятой для первого баллона. Прививая эту культуру животным, Пастер вызывал у них типичную сибирскую язву. Дав отстояться культуре, так что бактерии опускались на дно, а вверху оставалась только жидкость, он прививал животным эту жидкость, не содержавшую микробов; сибирской язвы не получалось. Очевидно, культура не содержала в растворе какого-нибудь яда, попавшего из крови. Сибирскую язву вызывают бактерии, и только бактерии. Факт был доказан, спорить не приходилось.

А как же опыты Жальяра и Лепла? Они прививали кроликам кровь, не содержавшую бактерий, кролики заболевали и дохли. Отчего? Очевидно, не от сибирской язвы, которая не могла появиться без давэновских микробов. Жальяр и Лепла заразили своих кроликов какой-нибудь другой болезнью. Но эта болезнь – как заразная—должна иметь своего микроба. Надо было его отыскать. Пастер отыскал.

Микроб сибирской язвы, размножаясь в крови животного, убивает его. Но раз оно погибло – микробу самому приходит конец. Он не может обойтись без кислорода, а с прекращением дыхания кровь перестает воспринимать кислород из воздуха. Бактерия гибнет. Ее место занимают другие микробы – вибрионы гнилокровия, которым кислород не требуется. Их зародыши всегда есть в кишках животного; но при его жизни они не развиваются; только по смерти проникают в кровь и размножаются в ней. Спустя несколько часов, самое большее сутки, по смерти животного, в его крови уже действуют вибрионы гнилокровия, септицемии.

Жальяр и Лепла получали для своих опытов кровь животных, погибших от сибирской язвы. Им доставляли ее из провинции. Пока она добиралась до исследователей, в ней успевали размножиться микробы септицемии. Исследователи прививали ее кроликам; микробы септицемии, которые действуют несравненно быстрее и энергичнее бактерий сибирской язвы, убивали кроликов. Понятно, что в крови кроликов, околевших от септицемии, не оказалось бактерий сибирской язвы. А вибрионов септицемии Жальяр и Лепла не нашли, потому что не искали.

Прививка пастеровской вакцины.

Пастер искал, и нашел, и доказал опытами, что прививка этого микроба вызывает у животных болезнь и смерть, как в опытах Жальяра и Лепла.

Неразрешимое противоречие явилось для него источником нового открытия; попутно с сибирской язвой он исследовал и другую болезнь, септицемию, открыл ее микроба и установил причинную связь между его присутствием и заболеванием.

По поводу этого микроба у него произошло значительно позднее столкновение с профессорами Туринской ветеринарной школы. Эти господа производили опыты с прививками сибирской язвы, употребляя кровь барана на другой день после его смерти. Пастер, следивший за опытами, написал туринским профессорам, что они поступают неправильно, потому что эта кровь содержит вибрионы септицемии. Профессора ответили ему, что кровь была ими тщательно исследована и никаких вибрионов не содержала. При этом они с иронией, но довольно глупо выражали изумление: как это Пастер, сидя в Париже, знает, какие микробы содержала кровь, которую они исследовали в Турине. Пастер отвечал, что он действительно знает это, так как опирается на принцип, доказанный и проверенный безупречными опытами,– и брался приехать в Турин и доказать тамошним ветеринарам adoculos[4]4
  наглядно, воочию (лат.)


[Закрыть], что любой баран, павший от сибирской язвы, спустя сутки по смерти будет содержать в крови вибрионы септицемии. Туринские профессора не приняли вызова.

Но оставалось еще противоречие в опытах Поля Бера – стало быть, можно было ожидать и еще одного открытия со стороны Пастера.

Поль Бер убивал бактеридий сгущенным кислородом, тем не менее, кровь заражала животных. Чем? Септицемией. Значит, он не мог убить ее вибрионов, а между тем кислород, несомненно, убивает их. Пастер объяснил это противоречие, показав, что вибрионы септицемии образуют так называемые споры – зародыши, гораздо более выносливые, чем сами вибрионы. Эти споры остаются целы и невредимы, несмотря на сжатый кислород, и, привитые животному, вызывают у него септицемию.

Таким образом, было доказано микробное происхождение двух заразных болезней: сибирской язвы и септицемии.

Причина заразных болезней была найдена; связь эпидемии с микробами впервые установлена безупречными опытами.

Но оставалась вторая половина задачи: найти средство исцеления болезни, выработать метод обезвреживания микробов,– задача, в исполнимости которой не сомневался в то время только Пастер. Остальные сомневались, не смели надеяться. Пастер не надеялся: он был уверен. Ведь у него были данные: невосприимчивость к болезни, приобретаемая благополучным перенесением этой болезни. Кто счастливо перенес скарлатину, становится невосприимчивым к скарлатине. Значит, микроб этой болезни сам служит противоядием против нее. Надо только исследовать, в чем тут секрет. Был и прецедент у Пастера: победа над оспой Дженнера. Дженнер нашел в ослабленном оспенном яде противоядие от настоящей оспы. Но Дженнер нашел его случайно; он не дал никакого метода, который бы могли применить против других болезней. Стало быть, все дело в том, чтобы выработать метод ослабления микробов – виновников заразы. Только это и нужно: с помощью готового метода врачи дружно примутся за дело и изведут все болезни, сотрут с лица земли ядовитых микробов.

За малым дело стало! Как же его найти, этот метод, когда не знаешь, с какого конца подступиться к делу, нет никакой зацепки, не за что ухватиться?

Вопрос был темнее всех, с которыми до сих пор приходилось иметь дело Пастеру. В такой темноте, очевидно, только он и мог отыскать дорогу.

Он отыскал ее, присоединив к своим исследованиям над сибирской язвой болезнь, известную под названием “куриной холеры”. Она поражает кур и другую домашнюю птицу.

Эта болезнь тоже вызывается микробом. Пастер получил его в чистой культуре; убедился, что он действительно вызывает куриную холеру у здоровых кур; изучил его всесторонне и нашел, между прочим, что культура, оставленная в пробирке, заткнутой тампоном из ваты, сохраняет жизненность и ядовитость в течение долгого времени. Но… не вполне сохраняет. Свежая культура, привитая курам, убивает их неизменно. Культура, простоявшая месяца три в пробирке, заражает их тоже,– но не смертельно: поболев немного, куры выздоравливают.

Этот факт явился зацепкой, исходным пунктом нового метода. Давно известно, что люди и животные, благополучно перенесшие заразную болезнь – например оспу, скарлатину,– становятся невосприимчивыми к ней, по крайней мере на время. Быть может, и куры, перенесшие прививку ослабленной культуры, приобретают невосприимчивость? Пастер испытал это, прививая им свежую культуру, сильнейший яд. Они переносили его вполне благополучно. Итак, ослабленная культура предохраняет от заболевания.

Пастер убедился, что ядовитость бактерий куриной холеры ослабевает под влиянием кислорода воздуха: если держать их в запаянной пробирке, они остаются ядовитыми неопределенно долгое время. Только при доступе воздуха ядовитость постепенно ослабляется. Таким образом, экспериментатор может получить культуру всех степеней ядовитости.

Опыты Пастера подтвердились на практике. Ветеринары и хозяева, получившие от него ослабленную культуру микроба куриной холеры, убедились, что она действительно предохраняет кур от заболевания.

Теперь Пастер уже с уверенностью взялся за сибирскую язву. Прежде всего он убедился на опыте, что животные, перенесшие болезнь, становятся невосприимчивыми: если им привить смертельный яд, они переносят прививку благополучно. Эта болезнь того же типа, что и куриная холера: ее микроб или убивает животное, или, если не убьет, то послужит предохранительной прививкой. Значит, можно быть уверенным, что, ослабив ядовитость микроба, превратишь его в противоядие.

Но как ее ослабить? Под влиянием кислорода бактерии сибирской язвы распадаются на мельчайшие крупинки – споры, на которые кислород уже не действует: они сохраняют свою ядовитость неослабленной. Пастер решил найти такие условия, при которых бактерии не распадаются на споры. Началась работа. Опыты следовали за опытами, условия культуры варьировались на все лады. Пастер являлся из лаборатории с озабоченным лицом, более чем когда-либо рассеянный, хмурый, сосредоточенный, бормоча себе под нос какие-то слова. На робкие вопросы домашних, подвигается ли дело, он отвечал отрывисто: “Нет, я ничего еще не могу сказать”.

Но однажды он явился сияющий, со слезами на глазах, в экстазе, и бросился обнимать домашних.

– Я бы не мог утешиться, – сказал он, – если бы открытие, которое мы сделали, не было французским открытием…

Он нашел наконец способ ослаблять “сибиреязвенных” бактерий действием высокой температуры воздуха.

Двадцать восьмого февраля 1881 года Пастер прочел в Академии наук сообщение о своих опытах.

Вскоре затем Меленское сельскохозяйственное общество предложило ему устроить публичную проверку метода предохранительных прививок.

Условились так. Общество предоставляет пятьдесят овец и десять коров. Двадцать пять овец и шесть коров получают предохранительную прививку по методу Пастера, остальные не получают; затем в назначенный день всем, привитым и непривитым, будет впрыснут смертельный яд, свежая культура бактерий сибирской язвы. Что из этого выйдет?

Пастер объявил: 25 овец, получивших предохранительную прививку, останутся целы и невредимы; 25, не получивших прививки, погибнут; 6 коров с прививкой не заболеют; 4 – не привитые, если не издохнут, то во всяком случае заболеют сибирской язвой.

Друзья и поклонники Пастера всполошились: их напугала его смелость. “Вы не оставляете себе никакой лазейки, никакой возможности отступления, – говорили они. – Как можно так рисковать? Ведь это не то, что лабораторные опыты!”

– Мои лабораторные опыты – достаточная гарантия, – отвечал Пастер.

Сделали, как было условлено. Двадцать пять овец и шесть коров получили предохранительную прививку, затем 31 мая, в присутствии толпы зрителей, всем шестидесяти животным был впрыснут смертельный яд сибирской язвы. Назначили день – 2 июня, – чтобы собраться снова и посмотреть, что выйдет.

Ферма Пуйи ле Фор, на которой были произведены опыты вакцинации против сибирской язвы.

Второго июня в Пуйи ле Фор съехалась многочисленная публика. Тут были и хозяева, и ветеринары, и репортеры, и сенаторы, и друзья Пастера, с беспокойством ожидавшие исхода опытов, и недруги, собравшиеся посмотреть, как провалится и оскандалится самоуверенный “химик”, вообразивший себя реформатором медицины.

Что же оказалось? Из двадцати пяти овец, не получивших прививки, двадцать две уже погибли от сибирской язвы, две издыхали, одна была чуть жива и издохла к вечеру. Двадцать пять овец, получивших прививку, были здоровы и веселы. Четыре коровы, не получившие прививки, оказались заболевшими сибирской язвой: у них образовались гнойные нарывы, температура поднялась; они отказывались от еды. Шесть коров, получивших прививку, не обнаруживали ни малейших признаков заражения.

Предсказание Пастера сбылось.

– Что? – сказал его друг и поклонник Булей одному из скептиков, явившихся взглянуть на фиаско “химика”, – “обратились” вы? Теперь вам остается только поклониться учителю, – прибавил он, указывая на Пастера, – и сказать: “Вижу, знаю, верю – убедился!”

Великий день, о котором говорил Тиндалль, наступил. Благодаря Пастеру человечество дожило до небывалого явления: медицина стала вылечивать болезни. Цель, которой она тщетно добивалась в течение тысячелетий, была наконец достигнута. Виновники заразных болезней найдены, метод борьбы с ними выработан. Болезнь подчинена воле человека: он держит ее в руках, может вызвать по своему произволу смерть, заболевание, выздоровление.

Конечно, предстоит еще громадная и долгая работа по исследованию каждой отдельной болезни, но это работа осмысленная, по данному методу, а не блуждание наудачу. Ничего подобного еще не было в истории человечества. Медицина блуждала в тумане эмпиризма, действовала ощупью, наугад. Ощупью вырабатывались полезные средства, случайно отыскивались хорошие лекарства. Но ощупью же вырабатывались убийственные приемы, случайно открывались средства, отравлявшие, а не вылечивавшие больных. Чего больше – вреда или пользы – натворила допастеровская медицина? Право, на этот вопрос трудно ответить. Современные доктора признают кровопускание одним из способов медленного убийства, а ведь было время, когда оно применялось как панацея против всех болезней. Сколько жертв унес один этот прием? Ирония Буало, изображавшего печальную участь больных его времени: “L'un meurt vidй de sang, l'autre plein de senй”, [5]5
  “Один умирает, лишившись всей крови, другой – переполненный александрийским листом” (фр.).


[Закрыть] – не лишена основания. Читая старинных докторов, изумляешься живучести людей: выздоравливали же все-таки, претерпев такую медицину!