Текст книги "Заметки и миниатюры"
Автор книги: Михаил Булгаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
2
В кабинете доктора через два месяца сидел печальный, похудевший человек в пальто с облезлым воротником и мял в руках шапку. Вещи его, стянутые в узел, лежали у ног.
– А насчет буйства, – вздыхая, говорил человек, – прощения просим. Не обижайтесь. Сами изволите понимать, не в себе я был.
– Вздор, голубчик, – ответил доктор, – это у нас часто случается. Вот микстурку будете принимать через два часа по столовой ложке. Ну, и, конечно, никаких волнений.
– За микстурку благодарим, – ответил человек, вздыхая, – а насчет волнений... Нам без волнений нельзя. У нас должность такая, с волнениями, он тяжело вздохнул.
– Да что такое, голубчик, – посочувствовал доктор, – вы расскажите...
Печальный человек крякнул и рассказал:
– Зима, понимаете ли, холодно... Школа-то наша Чаадаевская без стекол, отопление не в порядке, освещение тоже. А ребят, знаете ли, вагон. Нуте-с, что тут делать? Начал я писать нашему ПД-68 на Сызранке. Раз пишу – никакого ответа нету. Два пишу – присылает ответ: как же... обязательно... нужно сделать и прочее тому подобное. Обрадовался я. Но только проходит порядочное время, а дела никакого не видно. Ребята между тем в школе пропадают. Ну-с, я опять ПД-68. Он мне ответ: как же, следует обязательно. Я ему опять. Он мне. Я ему. Он. Нет, думаю. Так нельзя. Пишу тогда ПЧ, так, мол, и так, составьте, сделайте ваше одолжение, акт. Что же вы думаете? Молчание. Бросил я тогда. Пе-Де-68 начал шпарить к Пе-Че. Я ему. Он в ответ: копия вашего уважаемого письма прислана к Пе. Я ему опять. А он к Пе опять. Я ему. А он Пе. Пе... тьфу... ему. Он – Пе. Я, он, он, я. Что тут прикажешь делать?! Он молчок. Что ж это, думаю, за наказание? А? И началось тут у меня какое-то настроение скверное. Аппетиту нету. Мелькание в глазах. Чепуха. Однажды выхожу из школы и вижу: бабушка моя покойная идет. Да-с, идет, а в руках у нее крендель в виде шестьдесят восемь. Я ей: бабушка, вы ж померли? А она мне: пошел вон, дурак! Я к доктору нашему. Посмотрел меня и говорит – вам надо бромати пить. Это не полагается, чтобы бабушек видеть...
Осатанел я, начал писать кому попало: в доркультотдел шесть раз написал – не отвечают. Написал тогда в управление дороги четыре раза – зачем, черт меня знает! Не отвечают. Я еще раз. Что тут началось – уму непостижимо человеческому. Приходит телеграмма: никаких расходов из эксплуатационных средств на культнужды не производить. Ночью бабушка: "Что, говорит, лежишь, как колода? Напиши Эн. Они – добрый господин". Уйди, говорю, ведьма. Померла и молчи! Швырнул в нее подсвечником, да в зеркало и попади. А наутро не утерпел – написал Эн. Приходит телеграмма – произвести необходимый ремонт. Я, конечно, Пе. А от Пе телеграмма – произвести необходимейший ремонт. Во! Необходимейший. Я доркультотделу – письмо: ага, пишу, съели? Даешь ремонт! А оттуда телеграмма: "Не расходовать школьные средства от обложений". Батюшки? Выхожу и вижу: стоит Петр Великий и на меня кулаком. Невзвидел я свету, выхватил ножик да за ним. Ну, тут, конечно, меня схватили и к вам...
Человек вдруг замолчал... выкатил глаза и стал приподниматься.
Доктор побледнел и отшатнулся.
– Ква... ква!! – взвизгнул человек. – Шестьдесят восемь! Где ремонт? А? Бей-й! А-а!!..
– Сторожа... На помощь! – закричал доктор.
С громом вылетели стекла в кабинете.
– Рано выписывать, – сказал доктор вбежавшим белым халатам, – в 6-ю палату и рубашку.
Эм.
"Гудок", 20 января 1924г.
Михаил Булгаков. Каэнпе и капе
Большая комната. За столом расположилась комиссия и секретарь с кипой заявлений. В коридоре за дверью ожидает очереди толпа школьных работников. Вызывают первую фамилию. Дверь открывается, показав на мгновение несколько взволнованных лиц, и входит учительница. Она работала эти годы в провинции, теперь приехала в Москву. Одета бедно и по-провинциальному – на ногах сапоги мужского фасона. Еще у двери тяжко вздыхает.
– Садитесь, пожалуйста.
– Мер...си, – говорит учительница прерывающимся голосом и садится на кончик стула. Просматривают ее заявление и анкету.
– Чем же вы занимались там с детьми?
– Экскурсии... – говорит тихо испытуемая.
– Ну расскажите же, что вы делали на экскурсиях?
Пауза. Учительница шевелит пальцами, потом говорит, то бледнея, то краснея:
– Ну... цветок разбирали...
– Как разбирали, расскажите.
Пауза.
– Ну, разбирали... Зачем? С какой целью?
Учительница после тяжкого вздоха:
– Кра-со-та...
– Какая красота?
– Цветок... красивый... рассказывала детям, какой цветок красивый...
– Вы полагаете, что дети получают представление о красоте цветка из ваших рассказов?
Молчание и предсмертная тоска в глазах кандидатки. На верхней губе мелким бисером выступает пот.
– Что читали по экскурсионному делу?
Молчание.
– Достаточно, – со вздохом говорит председатель.
Кандидатка, шумно и глубоко вздохнув, уходит.
– Каэнпе, – говорит председатель, – плохо. (КНП означает "кандидатура неприемлема".)
Следующая желает поступить в детский дом.
– Какие цели ставит себе детский дом?
– Я бы постаралась развить детей, занялась бы с ними...
– Погодите. Какие цели ставит себе детский дом?
– Я бы старалась...
– Цели какие ставит себе детский дом?
– Я бы...
– Ну, хорошо. Что бы вы делали с детьми?
– Я бы... э... познакомила их с новыми современными течениями... я бы...
– Говорите попросту, по совести. Какие там современные течения... Что бы вы делали с детьми? Просто. Может быть, это в тысячу раз лучше было бы, чем все эти ухищрения и течения.
– Праздники бы устраивала... я бы...
– Гм... Какое значение праздникам придаете вы в жизни детей?
– Они рвутся... поездки... 1 Май...
– Какое значение придаете праздникам?
– Я бы...
– Достаточно.
Немка. Говорит с акцентом.
– К русскому языку прибегаете на уроках?
– Я стараюсь... избегать... ухо ребенка привыкает...
– Расскажите по-немецки, как занимаетесь?
– Ja... das ist sehr schon, – и немка бойко рассказывает о своей методе.
– Достаточно.
Немка вежливо говорит и прощается:
– Danke schon. AufWiedersehen! Капе. Хорошо. (КП – кандидатура приемлема.)
Пожилая учительница из Самары. Со стажем.
– Какой состав учеников был там у вас в школе?
– Русские, немцы и... хохлы.
– Помилуйте, – укоризненно говорит председатель, – зачем же так называть? Неприятно же будет, если нас станут называть – кацапы! Украинцы, а не хохлы.
– Какие же украинцы... – равнодушно протестует учительница, – украинцы больше на Украине. А наши заволжские... так... хохлы. Они и говорят-то неправильно...
– Гм... тэк-с. Русскому языку учили? Какими книгами пользовались?
– Да какие там у нас книги. В начале революции солдаты стояли, все книги выкурили.
– Гм... что ж вы делали?
– Экскурсии.
– По плану экскурсии?
– О, да.
– Куда же водили детей?
– На костомольный завод. На раскопки.
Еще несколько вопросов. Отвечает складно. Дело, по-видимому, смыслит. Кой-что читала. Достаточно.
Идут следующие. Кого тут только нет. Вон на клубную работу желает специальность – ритмика, пластика, пение. Учительница немецкого языка. Учитель. Кандидатка на должность руководительницы в психоневрологической клинике. Воспитатель в интернате.
Вот одна в платке, в черном пальто. Желает руководить детским домом.
– Какую литературу читали?
– "Воспитательное чтение" Балталона, "Трудовую школу" Синицкого.
– А еще?
Молчание.
– Ваш взгляд на работу руководительницы детского дома?
– Я сочувствую новому течению.
– В чем?
Молчание.
– Что будете делать с детьми?
– Праздники... 1-е мая...
– Какое же объяснение дадите детям 1-го мая?
– Кому? детям?
– Ну, да. Детям.
Молчание.
– Что празднуется 8-го марта?
Молчание.
– О Международном дне работницы слышали?
Молчание.
– Газеты читаете когда-нибудь?
– Кхм... нет... газеты мало приходится.
– Достаточно. Каэнпе.
Следующая. Тоже стремится в детский дом.
– Что будете делать с детьми?
– Праздники... 1-е мая.
– Гм... ну, а кроме праздников. Например, вот если придется по религиозному вопросу с детьми гово...
– Я против всякой религии! – бодро отвечает кандидатка.
– Гм... ну, это хорошо. А вот с детьми если придет...
– Религия – дурман для народа! – уверенно отвечает учительница.
– Ну да. Но если с детьми придется...
– Да, церковь отделена от государства!
– Ну да. Но если придется с детьми говорить по вопросу о религии. Вот, например, слышат дети колокольный звон. Заинтересуются. Какое собеседование с ними устроите?
Молчание.
– О комплексном методе преподавания что скажете?
– Я что-то не слыхала о нем...
– Гм. Достаточно.
Молодой учитель из захолустья – из города Сурожа. Приехал сюда учиться в медико-педагогическом институте. Средств нет. Хочет поступить преподавателем в школу.
– Как же вы будете совмещать институт со школой? От этого вред и институту и школе.
– Что поделаешь, – вздыхает, – многие так делают. Придется жертвовать частью лекций. Трудно приходится.
И, действительно, видно, трудно. Полушубочек старенький на нем. Замасленная рубашка.
Комиссия начинает задавать вопросы. Складно рассказывает об устройстве экскурсии.
– Почему весной хотите устраивать экскурсии?
– Весной природа возрождается. Будут наблюдать распускание цветов.
– Какой первый цветок встретите. Самый ранний?
– Сон-трава.
Еще вопросы. Отвечает продуманно. На наиболее замысловатые вопросы честно говорит:
– Этого я сам не уяснил себе.
Комиссия совещается и дает ему испытательный стаж.
Вот квалифицированная. С высших женских курсов. Оканчивает Петровскую академию. Желает во 2-ю загородную школу с сельскохозяйственным уклоном. Можно. Капе.
Вот уже пожилой учитель. В руках фуражка с вылинявшим бархатным околышем. Преподавал в провинции в Моршанске в школе 2-й ступени французский язык и русский. Писал в газетах. Вот его стихотворение "Учащейся молодежи". Гимн.
– Переведите ваш гимн на французский язык.
– A la jeunesse etudiante... – начинает учитель, – ...nous esperons...
Немного запинается.
– Произношение у вас неважное. А вот по русскому языку расскажите, что делали?
– Я должен сказать... – учитель, кашлянув, продолжает, – на занятиях тяжело отражалось отсутствие топлива... Дров не было. Холодно. Но кое-что все-таки сделали.
Рассказывает, как разбирал произведение Горького, Чехова, по поводу темы "Об общественном служении".
Комиссия совещается, признает его достойным занять место преподавателя русского языка.
Еще идут. Все больше неквалифицированный элемент. Мало читали. Мало знают. Вялы, безынициативны.
Но вот одна. Хочет в детский дом. Отвечает бойко. Есть навык, сметка. Сбивается только на одном. Комиссия спрашивает о том, какие стихотворения даст в первой группе детям.
– А вот тютчевское:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать
В Россию можно только верить...
– Это дали бы?
Учительница мнется...
– Это! Кхм...
– Как бы вы объяснили слова: "В Россию можно только верить"
Вздыхает. Мнется.
– Сами как бы их истолковали?
Молчит.
– Ну как их истолковать?
– Н... не знаю, – сознается учительница.
За дверью все меньше народа. Уменьшается стопка заявлений. Проходят последние.
Молодой человек с треском проваливается – ничего не читал. Пыхтит. Молчит. Каэнпе.
Молоденькая учительница из провинции. Ничего не читала. Знаний никаких. Краснеет. Кудряшки прилипают ко лбу.
Плохо. Каэнпе.
– Все, – говорит секретарь. Комиссия встает и расходится. По коридорам бодро уходят те, что отвечали удачно, и несчастливцы, чующие отрицательный ответ.
Комната пустеет. Пустеет коридор.
"Голос работника просвещения",
1923, э 4.
Михаил Булгаков. Китайская история
6 картин вместо рассказа
I
РЕКА И ЧАСЫ
Это был замечательный ходя, настоящий шафранный представитель Небесной империи, лет 25, а может быть, и сорока? Черт его знает! Кажется, ему было 23 года.
Никто не знает, почему загадочный ходя пролетел, как сухой листик, несколько тысяч верст и оказался на берегу реки под изгрызенной зубчатой стеной. На ходе была тогда шапка с лохматыми ушами, короткий полушубок с распоротым швом, стеганые штаны, разодранные на заднице, и великолепные желтые ботинки. Видно было, что у ходи немножко кривые, но жилистые ноги. Денег у ходи не было ни гроша.
Лохматый, как ушастая шапка, пренеприятный ветер летал под зубчатой стеной. Одного взгляда на реку было достаточно, чтобы убедиться, что это дьявольски холодная, чужая река. Позади ходи была пустая трамвайная линия, перед ходей – ноздреватый гранит, за гранитом на откосе лодка с пробитым днищем, за лодкой эта самая проклятая река, за рекой опять гранит, а за гранитом дома, каменные дома, черт знает сколько домов. Дурацкая река зачем-то затекла в самую середину города.
Полюбовавшись на длинные красные трубы и зеленые крыши, ходя перевел взор на небо. Ну, уж небо было хуже всего. Серое-пресерое, грязное-прегрязное... и очень низко, цепляясь за орлы и луковицы, торчащие за стеной, ползли по серому небу, выпятив брюхо, жирные тучи. Ходю небо окончательно пристукнуло по лохматой шапке. Совершенно очевидно было, что если не сейчас, то немного погодя все-таки пойдет из этого неба холодный, мокрый снег и, вообще, ничего хорошего, сытного и приятного под таким небом произойти не может.
– О-о-о! – что-то пробормотал ходя и еще тоскливо прибавил несколько слов на никому не понятном языке.
Ходя зажмурил глаза, и тотчас же всплыло перед ним очень жаркое круглое солнце, очень желтая пыльная дорога, в стороне, как золотая стена, – гаолян, потом два раскидистых дуба, от которых на растрескавшейся земле лежала резная тень, и глиняный порог у фанзы. И будто бы ходя – маленький, сидел на корточках, жевал очень вкусную лепешку, свободной левой рукой гладил горячую, как огонь, землю. Ему очень хотелось пить, но лень было вставать, и он ждал, пока мать выйдет из-за дуба. У матери на коромысле два ведра, а в ведрах студеная вода...
Ходю, как бритвой, резануло внутри, и он решил, что опять он поедет через огромное пространство. Ехать – как? Есть – что? Как-нибудь. Китай-са... Пусти ваг-о-о-н.
За углом зубчатой громады высоко заиграла колокольная музыка. Колокола лепетали невнятно, вперебой, но все же было очевидно, что они хотят сыграть складно и победоносно какую-то мелодию. Ходя затопал за угол и, посмотрев вдаль и вверх, убедился, что музыка происходит из круглых черных часов с золотыми стрелками на серой длинной башне. Часы поиграли, поиграли и смолкли. Ходя глубоко вздохнул, проводил взглядом тарахтящую ободранную мотоциклетку, въехавшую прямо в башню, глубже надвинул шапку и ушел в неизвестном направлении.
II
ЧЕРНЫЙ ДЫМ. ХРУСТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
Вечером ходя оказался далеко, далеко от черных часов с музыкальным фокусом и серых бойниц. На грязной окраине в двухэтажном домике во втором проходном дворе, за которым непосредственно открывался покрытый полосами гниющего серого снега и осколками битого рыжего кирпича пустырь. В последней комнате по вонючему коридору, за дверью, обитой рваной в клочья клеенкой, в печурке красноватым зловещим пламенем горели дрова. Перед заслонкой с огненными круглыми дырочками на корточках сидел очень пожилой китаец. Ему было лет 55, а может быть, и восемьдесят. Лицо у него было, как кора, и глаза, когда китаец открывал заслонку, казались злыми, как у демона, а когда закрывал – печальными, глубокими и холодными. Ходя сидел на засаленном лоскутном одеяле на погнувшейся складной кровати, в которой жили смелые и крупные клопы, испуганно и настороженно смотрел, как колышутся и расхаживают по закопченному потолку красные и черные тени, часто передергивал лопатками, засовывал руку за ворот, яростно чесался и слушал, что рассказывает старый китаец.
Старик надувал щеки, дул в печку и тер кулаками глаза, когда в них залезал едкий дым. В такие моменты рассказ прерывался. Затем китаец захлопывал заслонку, потухал в тени и говорил на никому, кроме ходи, не понятном языке.
Из слов старого китаезы выходило что-то чрезвычайно унылое и короткое. По-русски было бы так: Хлеб – нет. Никакой – нет. Сам – голодный. Торговать – нет и нет. Кокаин – мало есть. Опиум – нет. Последнее старый хитрый китай особенно подчеркнул. Нет опиума. Опиума – нет, нет. Горе, но опиума нет. Старые китайские глаза при этом совершенно прятались в раскосые щели, и огни из печки не могли пробить их таинственную глубину.
– Что есть? – Ходя спросил отчаянно и судорожно пошевелил плечами.
– Есть?
Было, конечно, кое-что, но все такое, отчего лучше и отказаться.
– Холодно – есть. Чека ловила – есть. Ударили ножом на пустыре за пакет с кокаином. Отнимал убийца, негодяй – Настькин сволочь.
Старый ткнул пальцем в тонкую стену. Ходя, прислушавшись, разобрал сиплый женский смех, какое-то шипение и клокотание.
– Самогон – есть.
Так пояснил старик и, откинув рукав засаленной кофты, показал на желтом предплечье, перевитом узловатыми жилами, косой, свежий трехвершковый шрам. Очевидно было, что этот след от хорошо отточенного финского ножа. При взгляде на багровый шрам глаза старого китая затуманились, сухая шея потемнела. Глядя в стену, старик прошипел по-русски:
– Бандит – есть!
Затем наклонился, открыл заслонку, всунул в огненную пасть две щепки и, надув щеки, стал похож на китайского нечистого духа.
Через четверть часа дрова гудели ровно и мощно, и черная труба начинала краснеть. Жара заливала комнатенку, и ходя вылез из полушубка, слез с кровати и сидел на корточках на полу. Старый китаеза, раздобрев от тепла, поджав ноги, сидел и плел туманную речь. Ходя моргал желтыми веками, отдувался от жара и изредка скорбно и недоуменно лопотал вопросы. А старый бурчал. Ему, старому, все равно. Ленин – есть. Самый главный очень есть. Буржуи – нет, о, нет! Зато Красная армия есть. Много – есть. Музыка? Да, да. Музыка, потому что Ленин. В башне с часами – сиди, сиди. За башней? За башней – Красная армия.
– Домой ехать? Нет, о Нет! Пропуск – нет. Хороший китаец смирно сиди.
– Я – хороший! Где жить?
– Жить – нет, нет и нет. Красная армия – везде жить.
– Карас-ни... – оторопев, прошептал ходя, глядя в огненные дыры.
Прошел час. Смолкло гудение, и шесть дыр в заслонке глядели, как шесть красных глаз. Ходя, в зыбких тенях и красноватом отблеске сморщившийся и постаревший, валялся на полу и, простирая руки к старику, умолял его о чем-то.
Прошел час, еще час. Шесть дыр в заслонке ослепли, и в прикрытую оконную форточку тянул сладкий черный дым. Щель над дверью была наглухо забита тряпками, а дырка от ключа залеплена грязным воском. Спиртовка тощим синеватым пламеньком колыхалась на полу, а ходя лежал рядом с нею на полушубке на боку. В руках у него была полуаршинная желтая трубка с распластанным на ней драконом-ящерицей. В медном, похожем на золотой, наконечнике багровой точкой таял черный шарик. По другую сторону спиртовки на рваном одеяле лежал старый китайский хрыч, с такой же желтой трубкой. И вокруг него, как вокруг ходи, таял и плыл черный дым и тянулся к форточке.
Под утро на полу, рядом с угасающим язычком пламени смутно виднелись два оскала зубов – желтый с чернью и белый. Где был старик – никому не известно. Ходя же жил в хрустальном зале под огромными часами, которые звенели каждую минуту, лишь только золотые стрелки обегали круг. Звон пробуждал смех в хрустале, и выходил очень радостный Ленин в желтой кофте, с огромной блестящей и тугой косой, в шапочке с пуговкой на темени. Он схватывал за хвост стрелу-маятник и гнал ее вправо – тогда часы звенели налево, а когда гнал влево – колокола звенели направо. Погремев в колокола, Ленин водил ходю на балкон – показывать Красную армию. Жить – в хрустальном зале. Тепло – есть. Настька – есть. Настька, красавица неописанная, шла по хрустальному зеркалу, и ножки в башмачках у нее были такие маленькие, что их можно было спрятать в ноздрю. А Настькин сволочь, убийца, бандит с финским ножом, сунулся было в зал, но ходя встал, страшный и храбрый, как великан, и, взмахнувши широким мечом, отрубил ему голову. И голова скатилась с балкона, а ходя обезглавленный труп схватил за шиворот и сбросил вслед за головой. И всему миру стало легко и радостно, что такой негодяй больше не будет ходить с ножом. Ленин в награду сыграл для ходи громоносную мелодию на колоколах и повесил ему на грудь бриллиантовую звезду. Колокола опять пошли звенеть и вызвонили, наконец, на хрустальном полу поросль золотого гаоляна, над головой круглое, жаркое солнце и резную тень у дуба... И мать шла, а в ведрах на коромыслах у нее была студеная вода.
III
СНОВ НЕТ – ЕСТЬ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ
Неизвестно, что было в двухэтажном домике в следующие четыре дня. Известно, что на пятый день, постаревший лет на пять, ходя вышел на грязную улицу, но уже не в полушубке, а в мешке с черным клеймом на спине "цейх э 4712" и не в желтых шикарных ботинках, а в рыжих опорках, из которых выглядывали его красные большие пальцы с перламутровыми ногтями. На углу под кривым фонарем ходя посмотрел сосредоточенно на серое небо, решительно махнул рукой, пропел, как скрипка, сам себе:
– Карас-ни...
И зашагал в неизвестном направлении.
IV
КИТАЙСКИЙ КАМРАД
И оказался ходя через два дня после этого в гигантском зале с полукруглыми сводами на деревянных нарах. Ходя сидел, свесив ноги в опорках, как бы в бельэтаже, а в партере громоздились безусые и усатые головы в шишаках с огромными красными звездами. Ходя долго смотрел на лица под звездами и, наконец, почувствовав, что необходимо как-нибудь отозваться на внимание, первоначально изобразил на своем лице лучшую из своих шафранных улыбок, а затем певуче и тонко сказал все, что узнал за страшный пробег от круглого солнца в столицу колокольных часов:
– Хлеб... пусти вагон... карасни... китай-са... – и еще три слова, сочетание которых давало изумительную комбинацию, обладавшую чудодейственным эффектом. По опыту ходя знал, что комбинация могла отворить дверь теплушки, но она же могла и навлечь тяжкие побои кулаком по китайской стриженой голове. Женщины бежали от нее, а мужчины поступали очень различно: то давали хлеба, то, наоборот, порывались бить. В данном случае произошли радостные последствия. Громовой вал смеха ударил в сводчатом зале и взмыл до самого потолка. Ходя ответил на первый раскат улыбкой э 2 с несколько заговорщическим оттенком и повторением трех слов. После этого он думал, что он оглохнет. Пронзительный голос прорезал грохот:
– Ваня! Вали сюда! Вольноопределяющийся китаец по матери знаменито кроет!
Возле ходи бушевало, потом стихло, потом ходе сразу дали махорки, хлеба и мутного чаю в жестяной кружке. Ходя во мгновение ока с остервенением съел три ломтя, хрустящих на зубах, выпил чай и жадно закурил вертушку. Затем ходя предстал перед неким человеком в зеленой гимнастерке. Человек, сидящий под лампой с разбитым колпаком возле пишущей машины, на ходю взглянул благосклонно, голове, просунувшейся в дверь, сказал:
– Товарищи, ничего любопытного. Обыкновенный китаец...
И немедленно, после того, как голова исчезла, вынул из ящика лист бумаги, взял в руку перо и спросил:
– Имя? Отчество и фамилия?
Ходя ответил улыбкой, но от каких бы то ни было слов держался.
На лице у некоего человека появилась растерянность.
– К-хэм... ты что, товарищ, не понимаешь? По-русски? А? Как звать? – Он пальцем ткнул легонько по направлению ходи. – Имя? Из Китая?
– Китаи-са... – пропел ходя.
– Ну, ну! Китаец, это я понимаю. А вот звать как тебя, камрад? А?
Ходя замкнулся в лучезарной и сытой улыбке. Хлеб с чаем переваривался в желудке, давая ощущение приятной истомы.
– Ак-казия, – пробормотал некий, озлобленно почесав левую бровь.
Потом он подумал, поглядел на ходю, лист спрятал в ящик и сказал облегченно:
– Военком приедет сейчас. Ужо тогда.
V
ВИРТУОЗ! ВИРТУОЗ!
Прошло месяца два. И когда небо из серого превратилось в голубое, с кремовыми пузатыми облаками, все уже знали, что как Франц Лист был рожден, чтобы играть на рояле свои чудовищные рапсодии, ходя Сен-Зин-По явился в мир, чтобы стрелять из пулемета. Первоначально поползли неясные слухи, затем они вздулись в легенды, окружившие голову Сен-Зин-По. Началось с коровы, перерезанной пополам. Кончилось тем, что в полках говорили, как ходя головы отрезает на 2 тысячи шагов. Головы не головы, но действительно было исключительно 100% попадания. Рождалась мысль о непрочности и условности 100! Может быть, 105? В агатовых косых глазах от рождения сидела чудесная прицельная панорама, иначе ничем нельзя было бы объяснить такую стрельбу.
На стрельбище приезжал на огромной машине важный, в серой шинели, пушистоусый, с любопытством смотрел в бинокль. Ходя, впившись прищуренными глазами вдаль, давил ручки гремевшего "максима" и резал рощу, как баба жнет хлеб.
– Действительно, черт знает что такое! В первый раз вижу, – говорил пушистоусый, после того как стих раскаленный "максим". И, обратившись к ходе, добавил со смеющимися глазами: – Виртуоз!
– Вирту-зи... – ответил ходя и стал похож на китайского ангела.
Через неделю командир полка говорил басом командиру пулеметной команды:
– Сукин сын какой-то! – и, восхищенно пожимая плечами, прибавил, поворачиваясь к Сен-Зин-По: – Ему премиальные надо платить!
– Пре-ми-али... палата, палата, – ответил ходя, испуская желтоватое сияние.
Командир громыхнул как в бочку, пулеметчики ответили ему раскатами. В этот же вечер в канцелярии под разбитым тюльпаном некий в гимнастерке доложил, что получена бумага – ходю откомандировать в интернациональный полк. Командир залился кровью и стукнул в нижнее "до".
– А фи не хо? – и при этом показал колоссальных размеров волосатую фигу. Некий немедленно сел сочинять начерно бумагу, начинающуюся словами: как есть пулеметчик Сен-Зин-По Железного полка гордость и виртуоз...
VI
БЛИСТАТЕЛЬНЫЙ ДЕБЮТ
Месяц прошел, на небе не было ни одного маленького облачка, и жаркое солнце сидело над самой головой. Синие перелески в двух верстах гремели, как гроза, а сзади и налево отходил Железный полк, уйди в землю, перекатывался дробно и сухо. Ходя, заваленный грудой лент, торчал на пологом склоне над востроносым пулеметом. Ходино лицо выражало некоторую задумчивость. Временами он обращал свой взор к небу, потом всматривался в перелески, иногда поворачивал голову в сторону и видел тогда знакомого пулеметчика. Голова его, а под ней лохматый красный бант на груди выглядывали из-за кустиков шагах в сорока. Покосившись на пулеметчика, ходя вновь глядел, прищурившись, на солнышко, которое пекло ему фуражку, вытирал пот и ожидал, какой оборот примут все эти клокочущие события.
Они развернулись так. Под синими лесочками вдали появились черные цепочки и, то принижаясь до самой земли, то вырастая, ширясь и густея, стали приближаться к пологому холму. Железный полк сзади и налево ходи загремел яростней и гуще. Пронзительный голос взвился за ходей над холмом:
– А-гонь!
И тотчас пулеметчик с бантом загрохотал из кустов. Отозвалось где-то слева, и перед вырастающей цепочкой из земли стал подыматься пыльный туман. Ходя сел плотнее, наложил свои желтые виртуозные руки на ручки пулемета, несколько мгновений молчал, чуть поводя ствол из стороны в сторону, потом прогремел коротко и призывно, стал... прогремел опять и вдруг, залившись оглушающим треском, заиграл свою страшную рапсодию. В несколько секунд раскаленные пули заплевали цепь от края до края. Она припала, встала, стала прерываться и разламываться. Восхищенный охрипший голос взмыл сзади:
– Ходя! Строчи! Огонь! А-гонь!
Сквозь марево и пыль ходя непрерывным ливнем посылал пули во вторую цепь. И тут справа, вдали из земли выросли темные полосы, и столбы пыли встали над ними. Ток тревоги незримо пробежал по скату холма. Голос, осипши, срываясь, прокричал:
– По наступающей ка-ва-лерии...
Гул закачал землю до самого ходи, и темные полосы стали приближаться с чудовищной быстротой. В тот момент как ходя поворачивал пулемет вправо, воздух над ним рассадило бледным огнем, что-то бросило ходю грудью прямо на ручки, и ходя перестал что-либо видеть.
Когда он снова воспринял солнце и снова перед ним из тумана выплыл пулемет и смятая трава, все кругом сломалось и полетело куда-то. Полк сзади раздробленно вспыхивал треском и погасал. Еле дыша от жгучей боли в груди, ходя, повернувшись, увидел сзади летящую в туче массу всадников, которые обрушились туда, где гремел Железный полк. Пулеметчик справа исчез. А к холму, огибая его полулунием, бежали цепями люди в зеленом, и их наплечья поблескивали золотыми пятнами. С каждым мигом их становилось все больше, и ходя начал уже различать медные лица. Проскрипев от боли, ходя растерянно глянул, схватился за ручки, повел ствол и загремел. Лица и золотые пятна стали проваливаться в траву перед ходей. Справа зато они выросли и неслись к ходе. Рядом появился командир пулеметного взвода. Ходя смутно и мгновенно видел, что кровь течет у него по левому рукаву. Командир ничего не прокричал ходе. Вытянувшись во весь рост, он протянул правую руку и сухо выстрелил в набегавших. Затем на глазах пораженного ходи сунул дуло маузера себе в рот и выстрелил. Ходя смолк на мгновенье. Потом прогремел опять.
Держа винтовку на изготовку, задыхаясь в беге, опережая цепь, рвался справа к Сен-Зин-По меднолицый юнкер.
– Бро-сай пулемет... чертова китаеза!! – хрипел он, и пена пузырями вскакивала у него на губах, – сдавайся...
– Сдавайся!!! – выло и справа и слева, и золотые пятна и острые жала запрыгали под самым скатом. А-р-ра-паха! – последний раз проиграл пулемет и разом стих. Ходя встал, усилием воли задавил в себе боль в груди и ту зловещую тревогу, что вдруг стеснила сердце. В последние мгновенья чудесным образом перед ним под жарким солнцем успела мелькнуть потрескавшаяся земля и резная тень и поросль золотого гаоляна. Ехать, ехать домой. Глуша боль, он вызвал на раскосом лице лучезарный венчик и, теперь уже ясно чувствуя, что надежда умирает, все-таки сказал, обращаясь к небу:
– Премиали... карасий виртузи... палата! палати!
И гигантский медно-красный юнкер ударил его, тяжко размахнувшись штыком, в горло, так что перебил ему позвоночный столб. Черные часы с золотыми стрелками успели прозвенеть мелодию грохочущими медными колоколами, и вокруг ходи засверкал хрустальный зал. Никакая боль не может проникнуть в него. И ходя, безбольный и спокойный, с примерзшей к лицу улыбкой, не слышал, как юнкера кололи его штыками.
"Иллюстрации "Петроградской правды", 1923, э 7 (иллюстрированное приложение к газете "Петроградская правда").
Публикуется по книге: М. Булгаков. Дьяволиада, издательство "Недра", Мосполиграф, 1925.
Михаил Булгаков. Красная корона
(Hiztoria mordi) [История болезни (лат.)]
Больше всего я ненавижу солнце, громкие человеческие голоса и стук. Частый, частый стук. Людей боюсь до того, что, если вечером я заслышу в коридоре чужие шаги и говор, начинаю вскрикивать. Поэтому и комната у меня особенная, покойная и лучшая, в самом конце коридора, э 27. Никто не может ко мне прийти. Но чтобы еще вернее обезопасить себя, я долго упрашивал Ивана Васильевича (плакал перед ним) чтобы он выдал мне удостоверение на машинке. Он согласился и написал, что я нахожусь под его покровительством и что никто не имеет права меня взять. Но я не очень верил, сказать по правде, в силу его подписи. Тогда он заставил подписать и профессора и приложил к бумаге круглую синюю печать. Это другое дело. Я знаю много случаев, когда люди оставались живы только благодаря тому, что у них нашли в кармане бумажку с круглой печатью. Правда, того рабочего в Бердянске, со щекой, вымазанной сажей, повесили на фонаре именно после того, как нашли у него в сапоге скомканную бумажку с печатью... Она его загнала на фонарь, а фонарь стал причиной моей болезни (не беспокойтесь, я прекрасно знаю, что я болен).
