Текст книги "Великий канцлер"

Автор книги: Михаил Булгаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Замок чудес

Ночью на 1-е сентября 1933

Лишь только неизвестные вывели из подворотни Никанора Ивановича Босого и в неизвестном направлении повели, странное чувство овладело душой председателя.

И даже трудно это чувство определить. Босому начало казаться, что его, Босого, более на свете нет. Был председатель Босой, но его уничтожили. Началось с ощущения уничтоженности, потери собственной воли. Но это очень быстро прошло. И, шагая между двух, которые, как бы прилипши к плечам его, шли за ним, Босой думал о том, что он… он – другой человек. О том, что произошло что-то, вследствие чего никогда не вернётся его прежняя жизнь. Не только внешне, но и внутренне. Он не будет любоваться рассветом, как прежний Босой. Он не будет есть, пить и засыпать, как прежний Босой. У него не будет прежних радостей, но не будет и прежних печалей. Но что же будет?

Этого Босой не знал и в смертельной тоске изредка проводил рукой по груди. Грустный червь вился где-то внутри у его сердца, и, может быть, этим движением Босой хотел изгнать его.

Неизвестные посадили председателя в трамвай и увезли его в дальнюю окраину Москвы. Там вышли из трамвая и некоторое время шли пешком и пришли в безотрадные места к высочайшей каменной стене. Вовсе не потому, что москвич Босой знал эти места, был наслышан о них, нет, просто иным каким-то способом, кожей, что ли, Босой понял, что его ведут для того, чтобы совершить с ним самое ужасное, что могут совершить с человеком, – лишить свободы.

Босой Никифор Иванович был тупым человеком, это пора признать. Он не был ни любопытен, ни любознателен. Он не слушал музыки, не знал стихов. Любил ли он политику? Нет, он терпеть не мог её. Как относился он к людям? Он их презирал и боялся. Любил смешное? Нет. Женщин? Нет. Он презирал их вдвойне. Что-нибудь ненавидел? Нет. Был жесток? Вероятно. Когда при нём избивали, скажем, людей, а это как и каждому, Босому приходилось нередко видеть в своей однообразной жизни, он улыбался, полагая, что это нужно.

Лишь только паскудная в десять человеческих ростов стена придвинулась к глазам Босого, он постарался вспомнить, что он любил. И ничего не вспомнил, кроме клеёнчатой скатерти на столе, а на этой клеёнке тарелку, а на тарелке голландскую селёдку и плавающий в мутной жиже лук. Но тут же в медленных мозгах Босого явилась мысль о том, что, что бы ни случилось с ним за этой стеной, сколько бы он ни провёл за нею времени, был ли бы он………

Поцелуй Внучаты {41  Поцелуй Внучаты. – В последующих редакциях: «Бойтесь возвращающихся», «Слава петуху!». Внучата – он же Варенуха.


[Закрыть]}

Человеческая рука повернула выключатель {42  Человеческая рука повернула выключатель… – Во второй полной рукописной редакции (1937 г.) глава «Слава петуху!» начиналась так:
  «В то время как вдали за городом гость рассказывал поэту свою несчастную повесть, Григорий Данилович Римский находился в ужаснейшем настроении духа.
  Представление, если, конечно, представлением можно назвать всё безобразие, которое совершилось в театре Варьете, только что закончилось, и две с половиной тысячи народу вытекали из узких выходов здания в великом возбуждении.
  Созерцать почтенного Аркадия Аполлоновича с громаднейшей шишкой на лбу, присутствовать при неприятном скандальном протоколе, слушать глупые вопли супруги Аркадия Аполлоновича и дерзкой его племянницы было настолько страшно и мучительно, что Григорий Данилович бежал в свой кабинет.
  Дело было, натурально, не в одном избиении Семплеярова, представляющем лишь звено в цепи пакостей сегодняшнего дня и вечера. Римский прекрасно соображал, что завтра придётся отчитываться по поводу совершенно невероятного спектакля, учинённого в Варьете страннейшей группой артистов.
  Первая мысль Римского была, естественно, о том, насколько он сам защищён в этом вопросе. Внешне, казалось бы, достаточно. Заведующий программами в отделе театральных площадок Ласточкин утвердил программу, афиша была проверена и надлежащим образом подписана; наконец, приглашал этого Воланда всё тот же проклятый Стёпа, бич и мучение театра. Всё это было так, но тем не менее то ярость, то ужас поражали душу финдиректора. Он был опытным человеком и понимал превосходно, что завтра, не позже, ему придётся расхлёбывать жуткое месиво, несмотря на то, что по форме всё было соблюдено как следует.
  И говорящий на человеческом языке кот был далеко не самым страшным во всём этом! Чего стоило исчезновение Лиходеева, затем исчезновение Варенухи! Боже мой! А переодевание публики на сцене, а денежные бумажки? А драка на галёрке? Семплеяров, лица милиции, дикое и никем не разоблачённое оторвание головы у конферансье, которого пришлось отправить в психиатрическую лечебницу! Что же это такое? Но это далеко не всё. Римский сам видел, как публика расходилась с этими червонцами в руках. Они и на пороге здания ничуть не превращались в дым или ещё во что бы то ни было! Фокус этот можно было считать переходящим всякие границы дозволенного. А ну как публика начнёт испытывать… Римский побледнел.
  А что он мог сделать? Войдите в его положение! Прервать представление? Как? Каким способом? А завтра что будет? Боже мой! Завтра!
  Финдиректор хорошо знал театральное дело. Он знал, что эти две с половиной тысячи человек сегодня же ночью распустят по всей Москве такие рассказы о сегодняшнем небывалом представлении, что… ужас, ужас!
  И завтра с десяти утра, нет, не с десяти, а с восьми… да, чёрт возьми, с шести! на Садовой к кассе Варьете станет в очередь две тысячи человек, да не две, а пять тысяч! Он сам видел, как возбуждённые люди барабанили кулаками в закрытое окно кассы, как они спрашивали у дурацки-растерянно улыбающихся капельдинеров, в котором часу завтра откроется касса. Он сам, пробираясь в кипящей толпе расходящихся к своему кабинету, видел уже четырех барышников, которые как коршуны прилетели к ночи в театр, узнав о том, что в нём творится. И даже если представить себе, что всё, собственно, благополучно и представление завтра состоится, то первое и основное, что должен он сделать, это сейчас же связаться с милицией…»


[Закрыть]} настольной лампы, и кабинет дирекции «Кабаре» осветился зелёным светом, а окна почернели. Рука принадлежала Римскому. Знаменитый, небывалый ещё в истории «Кабаре» вечер закончился минут пять тому назад. Было около 12 часов ночи. Римский чувствовал, что публика ещё течёт по всем галереям к выходам «Кабаре», он слышал её глухой шум и плеск, но директор не захотел дожидаться окончания разъезда. Директору нужно было остаться одному, чтобы какие-то чрезвычайной важности мысли привести в порядок и что-то немедленно предпринять. Римский оглянулся почему-то пугливо и погрузился в облупленное кожаное кресло. Первым долгом он сжал голову руками, что нисколько и ничему не помогло. Тогда он отнял руки и уставился на поверхность стола. Сперва он глядел отсутствующими глазами, но затем внимание к ближайшим предметам вернулось к нему. Однако ему до смерти не хотелось бы видеть этих близких предметов. «Ну, конечно, я так и ожидал!» – подумал Римский, и его передёрнуло.

– Ах, ты пакость, – сквозь зубы протянул он.

Перед ним лежал дожидавшийся уже его запечатанный пакет с фотограммой. Вскрывать, однако, нужно было. И Римский вскрыл конвертик. Фотограмма эта, снятая явно и несомненно с записки Стёпы, была ясна и осмысленна:

«Вылетел быстроходным Москву буду четвёртого утром Проверьте получило ли ГПУ мои телеграммы Наблюдайте Воланда Лиходеев».

Римский вновь сжал голову и заскрёб в волосах, но тут какой-то уличный шум привлёк его.

Кабинет был угловой комнатой во втором этаже здания, и те окна, спиной к которым помещался Римский, выходили в летний сад, а одно, по отношению к которому Римский был в профиль, на Садовую улицу. Ей полагалось быть в это время шумной. Десятки тысяч народу выливались из «Кабаре», ближайших театров и синема. Но этот шум был необычайный. Долетела милицейская залихватская тревожная трель, затем послышался как бы гогот. Римский, нервы которого явно расходились и обострились, ни секунды не сомневался в том, что происшествие имеет ближайшее отношение к его театру, а следовательно, и к нему самому, поднялся из-за стола и, распахнув окно, высунулся в него.

Предчувствие было правильно. Совсем близко под собой Римский увидел возбуждённо спешащую из парадных дверей последнюю вереницу народу, а несколько поодаль, на широченном асфальтовом тротуаре, обезумевшую даму в одной короткой сорочке, из которой, сияя под фонарями, соблазнительно выпирали её полные плечи. Сорочка была заправлена в обычные шёлковые дамские штаны, на голове у дамы была модная шляпенка, лицо у дамы было искажённое, а платья на даме не было.

Кругом рвалась к даме толпа кепок и дико гоготала, милиционерские шлемы мелькали тут и там, а какой-то гражданин, сдирая с себя летнее пальто, никак не мог от волнения выпростать руку из рукава.

Дама отчаянно крикнула:

– Да скорее же, дурак! – И гражданину наконец удалось сорвать с себя пальто и укутать присевшую от стыда и отчаяния даму.

Но тут же из толпы, которая гоготала всё громче и тыкала пальцами, и даже улюлюкала, вырвался какой-то в сорочке, в кальсонах, в лаковых штиблетах и великолепной заграничной шляпе. Он сиганул, как заяц, потерял эту самую шляпу и кинулся в боковую калитку летнего кабаретного сада, но там ему отрезала путь толпа обычных садовых хулиганов. Началась там какая-то кутерьма.

Тут в другом месте закипел другой водоворот. И эта сцена была соблазнительнее предыдущих. Именно: широкомордый и сильно выпивший лихач пытался тронуть с места свою поджарую лошадь в наглазниках, чтобы увезти мужчину, который был совершенно гол. На нём не было и белья. Голый, вертясь как на иголках, одной рукой пытался закрыться газетой «Вечерняя Москва», а другой, в которой была зажата пачка червонцев, тыкал в спину лихача, суля ему громадные деньги. Лихач с дорогой душой увёз бы несчастного, но представители милиции преградили путь.

Минут пять понадобилось, чтобы рассеялись возбуждённые толпы с Садовой. Полуодетые исчезли, а голого увёз на том же лихаче единственный не изумившийся ничему происходящему расторопный милиционер. Последний проявил великолепную находчивость и энергию. Он велел лихачу закрыть фартуком и верхом пролётку, и несчастный голый скорчился в экипаже, как бедный, затравленный толпой зверёк.

Римский закрыл окно и вернулся к столу. Директор не удивился происшедшему на улице, да и нечему было удивляться. Не было никаких сомнений в том, что эти раздетые были из «Кабаре» – те самые, которые соблазнились и приобрели вещи в сомнительном магазине клетчатого гаера. Фокус выплеснулся за пределы «Кабаре», но с фокусом Римский примирился, как бы странен он ни был. Вне сомнений, заграничные фокусники применяли гипноз. Последствия сеанса…

– Чёрт с ним, с гипнозом, – сморщившись, пробормотал Римский и уставился в фотограмму.

Сейчас самым важным для Римского было одно: решить вопрос о том, нужно ли звонить в ГПУ или нет. На первый взгляд и сомнений быть не могло. Когда директора театров залетают во Владикавказ, а администраторы театров исчезают… звонить необходимо. И тем не менее руки у директора сделались как бы деревянными. Почему, почему вы, Григорий Максимович, не берётесь за трубку телефона? Да, это трудно было бы объяснить!

Здание театра начало стихать. Публика покинула его, а затем ушли цепью и капельдинеры. В здании осталась только одна дежурная, пожарный на своём посту за сценой. В кабинет к директору никто не постучал, так как было известно, что Григорий Максимович нередко остаётся работать в кабинете. Прошли последние гулкие шаги по коридору, а затем стала полная тишина.

Римский курил папиросу за папиросой, морщился и о чём-то думал. Чем больше он курил, чем больше думал, тем больше у него расстраивались нервы. Не только им овладела тоска, но даже и какие-то воспоминания, жгучие, неприятные.

Печальная цепь его размышлений была прервана звонком. Ожил телефон на столе. Тут всякому бы стало понятно, насколько развинтились нервы у директора. Он вздрогнул так, как если бы его укололи в бок. Но оправился и снял трубку. Прежде всего, на его «Да!» никто ничего не сказал, но почему-то Римский угадал, что кто-то есть у аппарата. Ему почудилось даже, что он слышит, как кто-то, притаившись, дышит у аппарата.

– Да… – повторил тревожно директор.

Тут он услышал голос. И голос этот хрипловатый, женский, низкий был Римскому не знаком.

– Пришлю к тебе гонца, – сказала дальняя женщина, – берегись, Римский, чтобы он не поцеловал тебя! {43  Пришлю к тебе гонца, – сказала дальняя женщина, – берегись, Римский, чтобы он не поцеловал тебя! – В другом варианте этой же редакции:
  «Голос женский хриплый развратный и весёлый ответил директору:
  – С каким наслаждением, о Римский, я поцеловала бы тебя в твои тонкие и бледные уста! Пусть мой гонец передаст тебе этот поцелуй!»
  В следующей редакции:
  «Тихий и в одно время и вкрадчивый и развратный женский голос шепнул в трубке:
  – Не звони, Римский, худо будет».


[Закрыть]}

И голос пропал. Римский повесил трубку.

– Хулиганы! – шепнул злобно и страдальчески директор, но никакой уверенности в его голосе не было. Тревога окончательно овладела им. Он пожал плечами, потом пробормотал:

– Надо будет валерианки принять. А затем добавил веско и решительно:

– Так вот что, Григорий Максимович, – звонить или не звонить? Проверю цепь, – шепнул сам себе Григорий Максимович.

И он проверил её. Она была такова. Внезапно приехал из-за границы артист, проклятый Стёпка с ним заключил договор. После этого Стёпка напился. После этого Стёпка пропал. Дикие телеграммы. Посылают в Гепеу Внучату, а он пропал. После этого – сеанс артиста, невероятный какой-то. Голые на улицах. Червонцы. Но ведь ясно же телеграфирует Стёпка. Надо звонить в Гепеу.

Так говорил ум Григория Максимовича, но кроме ума что-то ещё было в нём, что не позволяло ему поднять руку к телефонной трубке, и он не мог уяснить себе, что это именно было. Колебания его приняли характер мучений. Когда он почувствовал себя совершенно разбитым, круглые часы начали бить полночь. Последний удар уныло и протяжно разнёсся по директорскому кабинету, ещё сильнее подчеркнув ту тишину, которая стояла в пустом театре. Бой часов ещё более возбудил Римского, и он принял трусливое решение ещё немножко обождать – хотя чего ждать и сколько времени ждать, он не мог бы сказать. Чтобы забыться, развлечь себя, он решил заняться бумагами. Портфель он взял за угол, подвёз к себе и вынул пачку документов. Сделав над собой усилие, он принялся за верхний, но что-то мешало ему сосредоточиться. Первое ощущение появилось в лопатках, захотелось как будто передёрнуть ими. Потом в затылке. Потом общее ощущение: кто-то близко есть и кто-то смотрит. Болезненно поморщившись, Римский отмахнул дым и посмотрел вбок. Там была несгораемая касса и ничего более не было. Он повёл глазами вверх. С карниза никто не смотрел. Он вновь упёрся глазами в строчку «…сектор искусств в заседании от 15-го сего июня принял резолюцию, единодушно…», и вдруг внезапно и резко повернулся и глянул в окно. Сердце у него покатилось, отнялись ноги.

Прилипши к стеклу венецианского окна, расплющив нос, на Римского глядел Внучата. Смертельный ужас Римского объяснялся несколькими причинами. Первое: выражением глаз Внучаты – в них была странная горящая жадная злоба. Второе, что поразило Римского, – это рот Внучаты: это был рот с оскаленными зубами. Но главное было, конечно, не это всё, а то, что Внучата вообще за окном подсматривает почему-то ночью. И наконец, что было хуже всего, это то, что окно находилось во втором этаже, стало быть, пропавший Внучата ночью поднялся по гладкой стене, чтобы подсматривать, или же влез на дерево – липу, толстые ветви которой, чуть тронутые зеленоватым светом луны, отчётливо виднелись за окном.

Римский слабо вскрикнул и невольно закрылся ладонью, тотчас её отнял и, дрожа, глянул опять и увидел, что никакого лица Внучаты за окном нет, да, вероятно, и не было. Дрожа, стуча зубами, Римский опять вспомнил про валерианку. У него мелькнула мысль тотчас броситься к окну, распахнуть его и проверить, тут ли Внучата, но Римский понял, что ни за что он этого не сделает. Он приподнялся, протянул руку к графину, расплескал воду, хлебнул, потом вытер лоб и понял, что лоб в холодном поту.

Тут дверь стала открываться. Римский взялся за сердце, вошёл мужчина, и Римский узнал Внучату.

Директор даже отшатнулся и на некоторое время утратил дар речи. Внучата очень удивился.

– Что с тобой, Григорий Максимович? – спросил администратор каким-то не своим голосом.

Григорий Максимович оправился и произнёс:

– Ты меня так испугал… вошёл внезапно… Ну, говори же, где ты пропал?

И Римский протянул руку. Но как-то так вышло, что Внучата её не пожал. Администратор развёл руками и воскликнул:

– Ну и ну!

– Ну, ну, – нетерпеливо воскликнул Римский.

– Ну, в ГПУ и был.

– Я испугался, уж подумал, не задержали ли тебя.

– Зачем меня задерживать, – с достоинством скачал Внучата, – просто выясняли дело.

– Ты хоть бы дал знать…

Внучата хитро подмигнул и ответил:

– Дать знать… сказали – «не стоит», – и продолжал: – Ну-с, выяснили нашего дорогого Степана Богдановича.

– Где же он?

– В Звенигороде, в больнице, – торжественно сказал Внучата.

– Позвольте-е! – возмущённо вскричал Римский и сунул последнюю фотограмму Внучате, но тот даже и читать не стал.

– Плюнь и спрячь, – заговорил он, пододвинул кресло и, взяв сложенную афишу, заслонил ею лампу от себя. Римский глянул удивлённо, а Внучата пояснил: «да, глаз болит».Тут Римский всмотрелся и увидел, несмотря на затемнённый свет, что левый глаз у Внучаты запух, а под глазом синяк и что весь администратор выглядит очень плохо. Не то что бел, а даже жёлт, глаза странные, и, что кроме всего прочего, шея администратора завязана чёрным платком. Заметив, что Римский недоуменно глядит на чёрный платок, администратор пояснил с некоторым раздражением:

– Да всё из-за сегодняшней кутерьмы. В такси садился, высунулся… дверцей шофёр и прихлопнул, и глаз повредил, и шею, проклятый, изодрал. – Администратор потыкал в платок пальцем и вдруг так раздражился при воспоминании о неловком шофёре, что даже зубы оскалил. Тут что-то стукнуло в голову Римскому, он вздрогнул и подумал, что всё это странно. «Как же я?.. был он в окне? Или не был? Фу, глупости! Не мог, конечно, быть».

«Но тогда… – ещё мелькнула мысль, – выходит, что я галлюцинировал?» Необыкновенно скверно и тревожно стало на душе у директора. И, пожалуй, молчание продлилось больше, чем нужно, и пристально и тревожно двое смотрели друг на друга. Римский мучительно хотел спросить – прошёл ли Внучата через боковой ход из сада или через главный с улицы… «Спросить?» – резанула быстрая мысль.

И не спросил.

Вместо этого он попросил:

– Ну, рассказывай же.

Рассказ Внучаты был чрезвычайно интересен. В ГПУ обратили необыкновенное внимание на случай с директором «Кабаре» и разобрали его в один вечер. Всё выяснили и всех нашли. И всё расшифровалось.

Оказалось, что Степан Богданович, находясь уже, очевидно, в умоисступлении каком-то, не ограничился вчерашней попойкой в Покровском-Стрешневе, а начал, надо полагать, по инерции чертить и на следующий день. Так и было, как сказал Воланд по телефону. Степан взял машину и двух дам и, вместо того чтобы отправиться на службу, отправился, имея в машине водку, коньяк, а также Барзак… {44  …Барзак… – По-видимому, речь об этом персонаже шла в уничтоженных черновиках. Нигде более Булгаков к этой фамилии не возвращается.


[Закрыть]}

– Как, и про Барзак известно? – спросил заинтересованный Римский.

– Ну, брат, видел бы ты работу! – сказал многозначительно Внучата, – красота! Стало быть, Барзак… расположился на берегу реки…

Римский втянул голову в плечи, а глаза и руки возвёл к потолку. «Вы, мол, видите, добрые люди, какого директора посадили мне на шею?»

– …дам напоил до такого состояния, что просто непристойно рассказывать, сам нарезался до того, что отправился на телеграф зачем-то, свёл там дружбу с телеграфистом, напоил и его, а затем стал, шутки ради, «садить», как выразился Внучата, эти самые глупые телеграммы в Москву…

– Это невероятно… – тихо сказал Римский, не спуская взора с Внучаты.

– …никакого Масловского помощника во Владикавказе нет и не было…

– Но позволь, – вдруг остановил Внучату Римский, – но пометка на телеграммах – «Владикавказ»?..

– Ах, я же тебе говорю, – почему-то раздражаясь до такой степени, что даже вскочил, отозвался Внучата, – напоил телеграфиста, тот печатал вместо «Звенигород» – «Владикавказ»!..

Римский даже глазами заморгал, подумал – «чего он всё время раздражается», а вслух попросил:

– Ну, ну, дальше…

– Дальше оказалось лучше… Кончилось скандалом. Обоих арестовали… дам тоже…

Как ни был пышен рассказ Внучаты, какие бы в нём ни красовались авантюрные подробности и лихие приключения с битьём морды какому-то звенигородскому дачнику, с совместным и бесстыдным купанием с дамами на пляже, – этот изумительный рассказ всё менее и менее занимал Римского, внимание которого целиком поглотил сам рассказчик. И немудрёно. Чем дальше повествовал Внучата, тем страннее становился.

За время своего семичасового отсутствия Внучата приобрёл мерзкую манеру как-то не то причмокивать, не то присвистывать губами. Это было очень противно. Кроме того, Внучата стал беспокоен, ежеминутно почему-то оборачивался на часы, как будто чего-то ждал. Хуже всего были глаза, в которых явственно читалась злоба, подозрительность и беспокойство. Сейчас, рассказывая о том, как Стёпа с револьвером в руках гонялся по пляжу за звенигородцами, Внучата, возбудившись, вскочил и продолжил речь, бегая по кабинету. Причём в самых неподходящих местах начал как-то припрыгивать, от чего Римскому сделалось вдруг страшно. «Да что он… с ума сошёл?..» – помыслил Римский.

Изменения в администраторе, лишь только он вскочил из затенённого угла у лампы, выступили чрезвычайно отчётливо. Кругленького, маслянистого, гладко выбритого Внучаты теперь и в помине не было. Перед Римским беззвучно пританцовывал, рассказывая чепуху, восково-бледный, дёргающийся, осунувшийся человек. В довершение всего Римский открыл ещё одну странную деталь: угол рта у Внучаты был вымазан чем-то ржаво-красным, равно как и правый подстриженный усик. Ещё один пытливый взгляд и, сомнений быть не могло, – неряха Внучата, расколотив лицо дверкой автомобиля, не вытер как следует кровь – это она запеклась.

Но было, было ещё что-то во Внучате, уже совершенно необыкновенное, но что это именно, Римский не мог понять никак. В то же время ему казалось, что если он поймёт, то упадёт в обморок. Он морщился, воспалёнными глазами следил за администратором, теперь уже мимо ушей пропуская половину того, что тот сообщал.

А тот, покончив со Стёпой, перешёл к Воланду. Степино дело кончилось худо. Когда его схватили за буйство в Звенигороде, оказалось, что надлежит его помещать не в тюремный замок, а в психиатрическую лечебницу, что и было сделано. Ибо Стёпа допился до белой горячки.

Что касается Воланда, то тут всё обстоит в полном благополучии. Приглашён Наркомпросом. Гипнотизёр. Совершенно незачем за ним следить…

Тут новенькое что-то приключилось с администратором. Изложив всё, что следовало, он вдруг утратил свою раздражительную живость, закрыл глаза и повалился в кресло. И наступило молчание. Множество встречных вопросов приготовил Римский Внучате, но не задал ни одного. Упорным взором он уставился в восковое лицо Внучаты и холодно, решающе мысленно сказал себе: «Всё, что сейчас говорил здесь Внучата, всё это ложь, начиная с дверцы автомобиля… Стёпы не было в Звенигороде, и, что хуже всего, сам Внучата и не думал быть в ГПУ!..» Но если так, то здесь кроется что-то непонятное, преступное, странное… Лишь только об этом подумал Римский, как жиденькие волосы с пролысиной шевельнулись на голове побелевшего Римского. Всмотревшись в кресло, в котором раскинулся администратор, Римский понял то необыкновенное, что было хуже окровавленной губы, прыжков и нервной речи. Кресло отбрасывало тень – чёрные, стрелы тянулись от ножек, чёрная спинка лежала громадой на полу, но головы Внучаты не было на полу, и, если глянуть на теневое отражение, то было ясно, что в кресле никто не сидел! Словом, Внучата не отбрасывал тени! «Да, да, не отбрасывал! – задохнувшись, подумал Римский, – ведь, когда он плясал передо мною, тень не прыгала за ним, то-то я так поразился! Но, Боже, что же это такое?»

Римский опустился в кресло, и в это время часы пробили один час. Римский не сводил глаз с Внучаты. [>>>5
  Вариант этой главы см. в «Приложениях», («Бойтесь возвращающихся» [>>>

[Закрыть]]). – Ред.


[Закрыть]]