Текст книги "Дон Кихот. Часть 1"

Автор книги: Мигель де Сервантес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Вот это так! – воскликнул Санчо; – вот чего мне и требуется, а там пусть будет, что будет! Да я на это крепко рассчитываю и непременно все так и случится буква в букву, если только вы называетесь рыцарем Печального образа.

– Не сомневайся в этом, Санчо, – отвечал Дон-Кихот, – потому что по этим, именно степеням и тем же самым способом, как я тебе рассказал, возвышались некогда, возвышаются еще и теперь странствующие рыцари до сана короля и императора. Остается только отыскать, какой христианский или языческий король ведет в настоящий момент войну и имеет прекрасную дочь. Но у нас еще есть время подумать об этом, потому что, как я уже тебе сказал, прежде чем представляться ко двору, надо сначала приобрести известность. Затем, вот еще чего мне недостает. Предположим, что мы найдем короля с войною и прекрасною дочерью и что я добыл невероятную славу во всей вселенной, но я, все-таки, не знаю, как это может случиться, чтобы я оказался потомком короля или, по крайней мере, дальним родственником императора; потому что, прежде чем король вполне не уверится в том, он не согласится отдать мне свою дочь в жёны, как бы вы были блестящи совершенные мною подвиги; и вот, вследствие не имения царственного родства, я рискую потерять то, что вполне заслужила моя рука. Правда, я сын гидальго почтенного рода, имею наследственную собственность и могу, в случае обиды, требовать пятьсот су вознаграждения.[26]26
  По готским законам (Fuero-Juzgo) оскорбленный кем-либо дворянин мог требовать судом пятьсот sueldos вознаграждения. Простолюдин мог требовать только 300.


[Закрыть] Может быть даже, мудрец, который будет писать мою историю, откопает и составит так мою родословную, что я окажусь в пятом или шестом колене правнуком императора. Ты должен знать, Санчо, что есть два рода дворянства и родословных: одни происходят от принцев и монархов, но, с течением времени, мало-помалу приходят в упадок и оканчиваются точкой, подобно пирамидам; другие ведут свое происхождение от людей низкого звания, но постепенно возвышаются и делаются вельможами; и между обоими ими та разница, что одни были тем, чем они перестали быть, другие же стали теперь чем, чем они прежде небыли. И так, как я тоже могу принадлежать к первому разряду и исследование подтвердить и удостоверит мое знатное и славное происхождение, то король, мой будущий тесть, наверно этим удовлетворится, а то может случиться и так, что инфанта влюбится в меня без памяти и, наперекор воле отца, изберет меня своим супругом и господином, хотя бы она знала наверно, что я сын водовоза. В таком случае мне пришлось бы похитить и увести ее, куда мне заблагорассудится, до тех пор, пока время или смерть не укротили бы гнева ее родителей. – В этом случае, – сказал Санчо, – не мешает вспомнить, что говорят разные негодяи: не проси отдать добровольно то, что ты можешь взять насильно. Другое же изречение здесь еще более кстати: прыжок через забор пригоднее, чем молитва честных людей. Я говорю это к тому, что если господин король, тесть вашей милости, не согласится на просьбы и не выдаст за вас инфанту, то ничего не останется делать, как говорите вы, как только похитить ее и припрятать в надежное местечко. Но вот в чем беда: пока-то вы там помиритесь со всеми и станете мирно управлять королевством, все то время бедному оруженосцу придется, в ожидании будущих благ, положить зубы на полку, если только фрейлина-наперсница, которая должна сделаться его женою, не убежит вместе с инфантой и не станет вместе с ней вести бедную жизнь до тех пор, пока по воле неба не устроится все иначе. Мне кажется, что его господин может сейчас же отдать ее в законные супруги своему оруженосцу.

– Кто же мешает тому? – ответил Дон-Кихот.

– Стало быть, нам остается только поручить себя Богу и предоставить все дело на волю судьбы, – сказал Санчо.

– Да, – подтвердил Дон-Кихот, – пусть сотворит Бог согласно моему желанию и твоей нужде, Санчо. Тот же, кто себя ни за что не считает, пусть и будет ничем.

– Слава Богу! – воскликнул Санчо, – я старинный христианин; чтобы быть графом, этого совершенно достаточно.

– И даже слишком, – возразил Дон-Кихот; – если бы этого даже и не было, то дело от того нисколько бы не пострадало; раз я буду король, я могу дать тебе дворянство, которого тебе не нужно будет ни покупать, ни приобретать заслугами. Если же я тебя сделаю графом, то ты вместе с тем станешь и дворянином, а там пусть говорят, что хотят, злые языки; они все-таки будут принуждены смотреть на тебя, как на вельможу.

– Еще бы, – воскликнул Санчо, – я уж сумею заставить себя уважать. Я однажды был церковным сторожем при одном братстве, и, право, одежда сторожа так хорошо шла во мне, что все говорили, что по моей осанке мне следовало бы быть церковным старостой. А что будет, Господи Боже мой, когда я надену на спину герцогскую мантию и наряжусь в золото и жемчуг, как иностранный граф! Я уверен, что тогда будут приходить смотреть на меня миль за сто.

– Да, у тебя довольно представительная наружность, – ответил Дон-Кихот, – но тебе следует почаще брить бороду, а то она у тебя такая густая, всклокоченная и грязная, что если ты не будешь тщательно бриться, хотя бы через день, то, благодаря ей, тебя будут узнавать на расстоянии выстрела из аркебуза.

– Это пустяки, – возразил Санчо, – стоит только завести у себя цирюльника на жалованьи, а нужно будет, так я даже заставлю его ходить за собою, как оруженосца знатного господина.

– А почему ты знаешь, – спросил Дон-Кихот, – что знатные господа водят за собою своих оруженосцев?

– А вот почему, – ответил Сапчо; – несколько лет тому назад мне пришлось пробыть месяц в столице, и там я видел прогуливающимся одного очень маленького господина, которого все однако называли очень великим, и за ним, куда бы он ни отправлялся, ездил человек верхом, точно он был его хвостом. Я спросил, почему этот человек не ездит рядом с господином, а всегда сзади него; тогда мне ответили, что эхо его оруженосец и что у знатных особ существует обычай водить за собой таких людей. С тех пор я уж знал это очень хорошо и никогда не забывал.

– Ты прав, – сказал Дон-Кихот, – ты можешь водить за собою цирюльника. Обычаи не все сразу завелись на свете, а устанавливались постепенно, по одному; а потому ты можешь быть первым графом, который станет водить за собой цирюльника. Кроме того, лицо, на которое возложена обязанность брить бороду, должно быть облечено большим доверием, чем тот, кто седлает коня.

– Уж, что касается цирюльника, я сам позабочусь, – сказал Санчо, – а вы только постарайтесь стать королем и сделать меня графом.

– Что и будет, с Божьей помощью, – ответил Дон-Кихот, и, подняв глаза, увидел то, о чем будет сказано в следующей главе.

Глава XXII
О том, как Дон-Кихот возвратил свободу нескольким несчастным, которых вели против их воли туда, куда бы они с удовольствием не пошли

Сид Гамет Бен-Энгели, арабский и ламанчский писатель, рассказывает в этой серьезной, величественной, скромной, приятной и остроумной истории, что после того, как славный Дон-Кихот Ламанчский и его оруженосец Санчо Панса обменялись мыслями, приведенными в конце главы XXI, Дон-Кихот поднял глаза и увидел, что по той же дороге, по которой ехал он, шли пешком человек двенадцать, своими шеями нанизанные, подобно зернам в четках, на железную цепь, и с кандалами на руках. Их сопровождали двое верховых и двое пеших; верховые были вооружены аркебузами, а пешие пиками и мечами. Когда Санчо заметил их, «Вот – воскликнул он, – цепь каторжников короля, которых ведут работать на галерах.

– Как, каторжников короля! – спросил Дон-Кихот, – возможно ли, чтобы король делал над кем бы то ни было насилие?

– Я не говорю этого, – сказал Санчо, – я говорю только, что эти люди осуждены насильно служить королю на галерах.

– Как бы там ни было, – возразил Дон-Кихот, – этих людей ведут насильно, а не по их собственной воле?

– Без сомнения, – ответил Санчо.

– Ну в таком случае, – сказал Дон-Кихот, – мне придется здесь исполнить свой долг – препятствовать насилиям и помогать несчастным.

– Но обратите внимание на то, – возразил Санчо, – что правосудие, которое есть сам государь, не делает ни насилия, ни вреда подобным людям, но только наказывает их за их преступления.

В эту минуту партия каторжников приблизилась к ним, и Дон-Кихот с безупречною вежливостью обратился к конвойным с просьбой соблаговолить сообщить ему причину или причины, вследствие которых ведут в таком виде этих бедных людей.

– Это каторжники, отправляющиеся служить его величеству на галерах; – ответил ему один из верховых конвойных, – больше нечего мне вам сказать, а вам меня спрашивать. – Но мне бы хотелось, – возразил Дон-Кихот, – знать причину несчастия каждого из них в отдельности.

К этому он прибавил еще несколько таких любезностей для большей убедительности своей просьбы, что другой верховой конвойный, наконец, ответил ему:

– У нас есть с собою список преступлений каждого из этих негодяев; но сейчас не время останавливаться и читать его. Приблизьтесь к ним, ваша милость, и спросите их самих. Если они захотят, они вам ответят, да и, наверное, они захотят, потому что подобным людям рассказывать свои плутни доставляет, пожалуй, не меньше удовольствия, чем их совершать.

Получив такое позволение, которое и сам бы дал себе Дон-Кихот, если бы ему было в нем отказано, он приблизился к цепи и спросил шедшего впереди каторжника, за какие грехи подвергнут он такому наказанию.

– За то, что был влюблен, – отвечал тот.

– Как! только за это! – воскликнул Дон-Кихот; – право, если людей приговаривают к галерам за то, что они были влюблены, то мне бы уж давно следовало там работать!

– О, моя любовь была не такова, как предполагаете ваша милость, – ответил каторжник. – Я без памяти влюбился в корзину с бельем и так крепко сжимал ее в своих объятиях, что если бы суд не вырвал у меня ее насильно, то я и сейчас бы не прекратил своих ласк. Я был захвачен на месте преступления, в допросе не было надобности, дело решили живо. Почесали мои плечи сотней плетей и вдобавок попросили меня три года косить большой луг. Вот и делу конец.

– Что это значит – косить большой луг? – спросил Дон-Кихот.

– Значит грести на галерах, – ответил каторжник, бывший молодым человеком, лет двадцати четырех, родом, по его словам, из Пьедрахиты.

Дон-Кихот с теми же расспросами обратился ко второму каторжнику, но тот, погруженный в глубокую печаль, не хотел отвечать ни слова; тогда первый отвечал за него:

– Этот идет на галеры, господин, в качестве канарейки, то есть, собственно говоря, музыканта и певца.

– Как так! – возразил Дон-Кихот, – разве музыкантов и певцов тоже ссылают на галеры?

– Да, господин, – ответил каторжник, – хуже ничего не может быть, как петь в мучениях.

– Напротив, – сказал Дон-Кихот, – пословица говорит: кто распевает, свое горе развевает.

– Ну, а у нас наоборот, – возразил каторжник, – кто раз попоет, тот всю жизнь поплачет.

– Не понимаю, – произнес Дон-Кихот.

Но один из конвойных ответил ему:

– У этих храбрых людей петь в мученьях значит признаваться на пытке. Этот негодяй был подвергнут допросу и сознался в своем преступлении, которое состоит в краже скота; и после его признания его приговорили к шести годам на галерах и, кроме того, к двумстам ударов плетью, которые теперь уже получены его плечами. Он идет постоянно печальным и пристыженным, потому что другие воры, идущие с ним вместе, относятся к нему с пренебрежением и насмешкою и всячески стараются обижать его за то, что у него не хватило мужества запереться в своем преступлении, и он сознался. Они говорят, что в нет столько же слогов, как и в да, и обвиняемому гораздо лучше держать на своем языке свою жизнь и смерть, чем на языке свидетелей и доказчиков… По моему, в этом они не совсем не правы.

– И я тоже думаю, – ответил Дон-Кихот. Потом, приблизившись к третьему, он обратился к нему с теми же вопросами, как и к другим. Этот, не заставляя еще раз просить себя, ответил развязным тоном:

– Я отправляюсь навестить госпожи галеры на пять лет, за неимением десяти дукатов.

– Я с охотою дал бы двадцать, чтобы выручить вас из нужды, – сказал Дон-Кихот.

– Я бы был тогда похож на того человека, который находится среди моря с полным кошельком и несмотря на то умирает от голоду, так как не может купить, чего ему требуется. Говорю я это к тому, что, будь у меня вовремя двадцать дукатов, предлагаемые теперь вашей милостью, и бы сумел смазать писца при суде и подбодрить ум и язык моего защитника; и был бы я теперь посреди Зокодоверской площади в Толедо, а не плелся бы по этой дороге, привязанный, как охотничья собака. Но велик Бог, терпение, довольно!

Дон-Кихот перешел к четвертому. Это был человек почтенной наружности, с длинной, белой бородой, покрывавшей ему всю грудь. Услышав обращенный к нему вопрос, как очутился он в цепи, он принялся плакать, не отвечая ни слова. Но пятый осужденный ответил за него:

– Этот почтенный бородач, – сказал он, – отправляется на четыре года на галеры, прогулявшись сначала с великим торжеством в пышных одеждах по улицам.

– Если я не ошибаюсь, – прервал Санчо, – это значит, что он был подвергнут публичному покаянию.

– Вот именно, – подтвердил каторжник, – а преступление, за которое он подвергнут такому наказанию, состояло в том, что он был маклером по части ушей и даже целого тела. Я хочу сказать, что этот господин был известного рода посредником и, кроме того, чуточку занимался колдовством.

– Оставив в стороне эту чуточку колдовства, – возразил Дон-Кихот, – я скажу, что, если этот человек и заслуживает быть отправленным на галеры за свое занятие посредничеством, то только разве для того, чтобы быть там распорядителем и генералом. В самом деле, должность посредника не похожа на другие. Это – должность, требующая людей умных и ловких, необходимая во всяком благоустроенном государстве, и занимать ее должны только порядочные и хорошо воспитанные люди. Для нее, как и для прочих должностей, следовало бы учредить инспекторов и испытателей и установить определенное число членов этого занятия, как это сделано для торговых маклеров. Благодаря этому было бы можно избежать многих зол, происходящих оттого, что к этому ремеслу приступают много людей, неимеющих ни познаний, ни навыка, дабы, мелкие прислужники, юные и неопытные негодяи; такие люди в самых трудных обстоятельствах, когда более всего требуется изобретательности и ловкости, не умеют отличить своей правой руки от левой и дают супу застыть на пути от тарелки ко рту. Мне бы хотелось развить эту мысль и доказать, почему следовало бы делать выбор лиц, которые занимали бы в государстве такую важную должность, но сейчас не место и не время для того; я поговорю в свое время с кем-нибудь, кто в состоянии об этом позаботиться. Сейчас же я скажу только, что сожаление, которое я испытываю при виде этих седин и почтенного лица, подвергнутых такому тяжелому наказанию за исполнение нескольких любовных поручений, успокаивается другим обвинением в колдовстве. Впрочем, я знаю, что в мире не существует ни порчи, ни мотовства, которые могли бы принуждать или совращать нашу волю, как это думают некоторые простаки. У всякого из нас есть свободная воля, и никакие травы, ни какие наговоры не имеют силы над нею. Какие-нибудь бабы по своей простоте или плуты из мошеннических видов составляют разные напитки, смеси – истинные яды, которыми они сводят людей с ума, заставляя их верить, будто бы эти снадобья обладают свойством внушать любовь, тогда как, повторяю, нашу волю принудить не возможно.

– Вы совершенно правы, – воскликнул старец, – но по совести скажу, господин мой, что касается колдовства, то мне не в чем упрекать себя. От любовных поручений я не могу отречься; но я этим никогда не думал принести зла, а хотел только способствовать тому, чтобы все люди веселились и жили в мире и спокойствии, без раздоров и печалей. Однако это человеколюбивое желание не помешало мне отправиться туда, откуда уже не думаю больше возвратиться, – я уже так обременен летами и, кроме того, страдаю каменною болезнью, ни на минуту не перестающей мучить меня.

При этих словах добряк стал плакать самым жалостным образом, и Санчо почувствовал к нему такое сострадание, что вынул из кармана монету в четыре реала и подал ее ему как милостыню.

Продолжая свой допрос, Дон-Кихот спросил у следующего, в чем состоит его преступление. Этот каторжник ответил таким же веселым и развязным тоном, как и предыдущий:

– Я попал за то, что слишком свободно пошалил в двумя своими двоюродными сестрицами и с двумя другими двоюродными сестрицами, не моими. Добаловался я с ними до того, что получилось приращение семейства, до такой степени запутавшее все родство, что в нем теперь не разобраться самому остроумному генеалогу. Я был изобличен в этом доказательствами и свидетельствами, обратиться за покровительством мне было не к кому, денег у меня не было, и увидал и тут, что грозит мне неминуемая беда. Присудили меня на галеры на шесть лет, а я не позаботился и обжаловать приговор. Я несу наказание за свою ошибку; но я молод, жизнь длинна и на все существует лекарство. Если ваша милость, господин рыцарь, можете чем-нибудь помочь этим бедным людям, то Бог наградит вас за это на небе, а мы на земле не позабудем в наших молитвах просить Бога, чтобы он послал как такую долгую и счастливую жизнь, какой ваша почтенная особа заслуживает.

Этот каторжник был в одежде студента, и один из конвойных сказал, что он большой краснобай и силен в латыни.

Сзади всех них шел человек лет тридцати, хорошо сложенный и, можно было сказать, приятной наружности, если бы он, когда смотрел, не сводил обоих глаз вместе. Он скован был несколько иначе, чем его товарищи: на нем была надета такая длинная цепь, что она, поднимаясь вверх, обхватывала все его тело; кроме того, на шее у него были два кольца – одно склепанное с цепью, другое вроде ошейника, от последнего шли две железных полосы, спускавшиеся до пояса и оканчивавшиеся двумя наручниками, в которых руки его были заперты двумя большими висячими замками; вследствие этого он не мог ни поднять своих рук к голове, ни склонить своей головы к рукам. Дон-Кихот спросил, почему этот человек закован крепче других. Конвойный ответил:

– А потому что он один совершил больше преступлений, чем все другие вместе; кроме того, это – такой смелый и хитрый мошенник, что даже, ведя его в таком положении, мы не совсем уверены в том, что удержим его, и потому постоянно боимся, как бы не удалось ему от нас улизнуть.

– Но, – возразил Дон-Кихот, – что за ужасные преступления совершил он, если они заслуживают только галер?

– Он отправляется туда на десять лет, – ответил конвойный, – а это ведет за собою гражданскую смерть. Достаточно будет вам сказать, что это знаменитый Хинес де-Пассамонт, иначе называемый Хинесилом де-Паранилья.

– Эй, господин коммисар, – сказал на это каторжник, – потише, пожалуйста; не будем забавляться коверканием чужих имен и прозвищ. Меня зовут Хинесом, а не Хинесилом, и фамилия моя Пассамонт, а вовсе не Парапилья, как вы говорите. Пусть каждый оглядывает и разбирает самого себя, это будет лучше.

– Разговаривайте потише, господин первосортный мошенник, – возразил коммисар, – если вы не желаете, чтобы я заставил вас замолчать против вашего желания.

– Известно, что человек живет, как Богу угодно, – сказал каторжник, – но настанет день, когда кое-кто узнает, зовут ли меня или нет Хинесилом де-Парапилья.

– Да разве тебя не так зовут, негодяй? – закричал конвойный.

– Так, конечно, – ответил каторжник, – но я приму меры, чтобы меня так больше уже не называли, или я вырву себе бороду, клянусь в этом… Господин рыцарь, если вы хотите что-нибудь дать нам, так давайте поскорее и отъезжайте себе с Богом, потому что ваше раскрашиванье жизни ближнего, начинает нам надоедать, и если вам любопытно узнать мою жизнь, то знайте, что я – Хинес де-Пассамонт, история которого написана пятью пальцами этой руки.

– Он правду говорит, – сказал конвойный, – он сам написал свою историю, да так, что лучше и желать нельзя; но свою рукопись он заложил в тюрьме за двести реалов.

– И непременно выкуплю ее, хотя бы она была заложена за двести дукатов, – воскликнул Хинес.

– Разве она так хороша? – спросил Дон-Кихот.

– Так хороша, – отвечал каторжник, что Лазарильо Термезский,[27]27
  Первый из романов, принадлежащих к тому разряду, который называют в Испании literatura picaresca, т. е. повествующая о жизни и похождениях преступников. Эта книга, появилась в 1539 г. и считается принадлежащей Дон-Диого Хуртадо де Мендоса, министру и посланнику Карла V.


[Закрыть] и все сочинения прошлого, настоящего и будущего времени в том же роде никуда не годятся в сравнении с нею. Могу сказать вашей милости, что она содержит одну только истину, но эта истина так приятна и занимательна, что никакому вымыслу не сравниться с нею.

– А как заглавие сочинения? – спросил Дон-Кихот.

– Жизнь Хинеса де-Пассамонте, – ответил каторжник.

– И оно окончено? – опять спросил Дон-Кихот.

– Как может быть она окончена, когда моя жизнь еще не кончилась? Написанное обнимает всю жизнь мою со дня моего рождения до того времени, как меня в этот последний раз приговорили к галерам.

– Стало быть, вы уже были там? – спросил Дон-Кихот.

– Пробыл там раз четыре года, чтобы послужить Богу и королю, – ответил Хинес, – и знаю вкус сухарей и ременных плетей. Впрочем, я не особенно сожалею о том, что возвращаюсь туда опять; у меня там будет возможность окончить мое сочинение. Мне остается порассказать еще пропасть вещей, а на испанских галерах досуга даже больше, чем мне требуется; к тому же мне нужно немного времени, написать остальное, ведь я все знаю наизусть.

– Ты умен, – сказал ему Дон-Кихот.

– И не счастлив, – ответил Хинес, – потому что несчастие всегда преследует ум.

– Преследует злодейство! – воскликнул коммисар.

– Я уже вас просил, господин коммисар, говорить повежливей, – возразил Пассамонт, – начальство дало вам в руки эту черную палку не для того, чтобы обижать бедных людей, но чтобы отвести нас туда, куда повелевает его величество. Иначе, клянусь жизнью… но довольно. Может быть, пятнышки, сделанные на постоялом дворе, и попадут когда-нибудь в отмывку. Пусть всякий молчит, хорошо живет и еще лучше говорит. А затем будем продолжать наш путь, потому что довольно намололи мы всякого вздору.

Коммисар поднял было палку, чтобы ответить на угрозы Пассамонта, но Дон-Кихот, вмешавшись, просил не обижать этого несчастного.

– Нет ничего удивительного, – сказал Дон-Кихот, – если у того, чьи руки связаны, немного слишком свободный язык.

Затем, обратившись к каторжникам, он сказал им следующее:

– Из всего рассказанного вами, мои возлюбленные братья, я вижу ясно, что хотя вы и несете кару за свои проступки, но наказания, которым вы подвергнуты, не совсем вам нравятся, и что все вы идете на галеры совершенно против своей воли. Я вижу также, что недостаток мужества, обнаруженный при допросе одним, неимение денег у другого, отсутствие покровительства у того и, наконец, ошибка или пристрастие судьи стали причинами вашей погибели и лишили вас должной справедливости. Все это приходит мне на ум, чтобы заставить меня показать вам, для чего небо произвело меня на свет и повелело мне вступить в рыцарский орден, членом которого я состою, и для чего я дал обет защищать слабых и нуждающихся от угнетения сильными. Но благоразумие, я знаю, запрещает делать то силою, что может быть сделано кроткостью, и потому я обращаюсь к господам конвойным я господину коммисару с просьбою благоволить освободить вас и отпустить с миром: другие в более подходящих случаях не замедлят послужить за вас королю; делать же рабами тех, кого Бог и природа создали свободными, по моему мнению, слишком жестоко. Кроме того, господа конвойные, – добавил Дон-Кихот, – эти несчастные ничем не обидели лично вас. Так предоставьте же каждому заботы о его грехах. На небе есть Бог, который не забывает наказывать злого и вознаграждать доброго; честным же людям непристойно делаться палачами других людей, раз они не видят в том никакой выгоды для себя. Я вас прошу об этом спокойно и кротко, и буду весьма благодарен, если вы исполните мою просьбу, если же вы не согласитесь на все добровольно, то это копье и этот меч, с помощью моей мужественной руки, заставят вас силою повиноваться мне.

– Вот это, право, милая шутка! – воскликнул коммисар, – стоило так долго разглагольствовать из-за такой нелепости. Послушайте, пожалуйста, он, кажется, хочет, чтобы мы отпустили каторжников, как будто мы имеем власть возвратить им свободу и как будто он может давать нам приказания. Ну-те-ка, господин, поезжайте своей дорогой, поправив сперва таз на голове, и не ищите понапрасну пятой лапы у нашего кота.

– Вы сами кот, крыса и грубиян, – крикнул Дон-Кихот и, произнеся эти слова, бросился на него с такою яростью, что, прежде чем тот успел приготовиться к защите, сбросил его тяжело раненого ударом копья на землю. К счастью рыцаря, это был именно человек, вооруженный аркебузом. Другие конвойные сначала остолбенели от изумления при этом неожиданном нападении; но потом, придя в себя, они схватились, конные – за свои мечи, пешие – за свои пики, и все вместе напали на Дон-Кихота, ожидавшего их с удивительным хладнокровием. Без сомнения, ему пришлось бы плохо, если бы каторжники, пользуясь прекрасным случаем возвратить себе свободу, не стали тоже употреблять усилий с этой целью разорвать цепь, к которой они были прикованы. Тогда произошла такая суматоха, что конвойные, то подбегая к освобождавшимся каторжникам, то защищаясь от нападений Дон-Кихота, не могли сделать ничего путного. Санчо помог освободиться Хинесу де-Пассамонту, который первый и очутился на свободе, и, сейчас же бросившись на поверженного коммисара, отнял у него меч и аркебуз и стал наводить последний попеременно то на того, то на другого, не стреляя однако ни в кого; благодаря такому маневру он вскоре очистил поле сражения от всех конвойных, поспешивших убежать, спасаясь от аркебуза Пассамонта и от камней, которые дождем сыпали на них освободившиеся каторжники. Прекрасный успех этого приключения сильно беспокоил Санчо, опасавшегося, как бы беглецы не отправились донести об этом деле святой германдаде, которая, в таком случае, при звоне колоколов немедленно выступила бы на преследование виновников; он сообщил эти опасения своему господину и стал просить его удалиться поскорее от дороги и скрыться в соседних горах.

– Хорошо, – ответил Дон-Кихот, – но я знаю, что мне следует сделать прежде всего. Он позвал всех каторжников, которые бежали в рассыпную, обобрав сначала коммисара догола, и, когда эти честные люди собрались вокруг него, чтобы узнать, что ему от них нужно, обратился к ним с такими словами:

– Порядочные люди всегда бывают признательными за получаемые ими благодеяния, и неблагодарность – один из самих неугодных Богу грехов. Я говорю это потому, господа, что вы видели сейчас на очевидном опыте благодеяние, оказанное мною вам, и в отплату за него я желаю и даже требую, чтобы вы, с тяжестью этой самой цепи, от которой я освободил ваши руки и ноги, немедленно же отправились в город Тобозо, представились там госпоже Дульцинее Тобозской и сказали ей, что ее рыцарь Печального образа шлет ей привет, расскажите ей от слова до слова все подробности этого славного приключения до того самого момента, когда я вам возвратил столь желанную свободу. После этого вы можете удалиться и идти каждый своею дорогой.

Хинес де-Пассамонт от лица всех своих сотоварищей сказал Дон-Кихоту:

– Ваше приказание, господин и освободитель, нам совершенно невозможно исполнить, так как мы должны идти не по большим дорогам и не все вместе, а все в стороне от дороги, по одиночке, стараясь спрятаться в недрах земли, чтобы не попасть в руки святой германдады, которая, без сомнения, выпустит на наши следы своих ищеек. Все, что по справедливости может требовать ваша милость, это – взамен путешествия к госпоже Дулцинее Тобозской, произнести из уважения к вам несколько раз Credo и Ave Maria. По крайней мере, это будет для нас таким покаянием, которым можно будет заниматься ночью и днем, в дороге и на отдыхе, в мире и в войне. Но полагать, что мы возвратимся теперь в котлы египетские, то есть опять наденем на себя цепь, это значит думать, что сию минуту ночь, когда, на самом деле, нет и десяти часов утра, и требовать этого от нас – все равно, что требовать груш от вяза.

– Ну, так клянусь Богом, – закричал Дон-Кихот, воспламенившись гневом, – клянусь, дон бездельник, дон Хинесиль де-Парапилья, или как вас там зовут, что вы пойдете туда одни, склонив голову и поджав хвост, со всею цепью на спине.

Пассимонт – человек от природы не особенно сдержанный и к тому жe не замечавший, что у Дон-Кихота мозг не совсем в порядке, о чем он мог бы догадаться из того великого безумства, которое совершил рыцарь, возвратив им свободу. – Пассамонт увидав, как дерзко обращаются с ним, мигнул глазом товарищам, и те, отбежав на некоторою расстояние, начали осыпать Дон-Кихота таким градом камней, что он не успевал прикрываться от них своим щитом; бедный же Россинант совсем не обращал внимания на шпоры, как будто он был вылит из бронзы. Что же касается Санчо, то он пригнулся за своим ослом и укрывался за ним, как за щитом, от тучи камней, которая разразилась над ними обоими. Дон-Кихот, сколько ни старался, не мог так хорошо укрыться, чтобы порядочное число увесистых булыжников не попали ему по телу и с такою силою, что свалили его на землю. Как только он упал, студент вскочил на него и, сняв у него с головы цирюльничий таз, ударил рыцаря три или четыре раза этой вещью по плечам, потом, швырнув столько же раз этот таз на землю, чуть не разбил его на куски. Злодеи сняли затем с рыцаря камзол, носимый им поверх вооружения, и стащили бы даже чулки, если бы латные набедренники не помешали этому. Они отняли также и у Санчо его кафтан, оставив его в одной куртке, и, поделив между собою военную добычу, пошли каждый в свою сторону, больше заботясь о том, как бы ускользнуть от страшной для них святой германдады, чем о том, чтобы задеть цепь себе на шею и пойти представиться госпоже Дульцинее Тобозской. На поле битвы остались только осел, Россинант, Санчо и Дон-Кихот; осел, с наклоненной головой, погруженный в задумчивость и время от времени дергавший ушами, как будто дождь камней до сих пор еще не прекращался; Россинант, тоже распростертый другим залпом камней на землю, рядом со своим господином; Санчо в одной рубашке, дрожавший при мысли о появлении святой германдады, и, наконец, Дон-Кихот, с болью в душе думавший, как дурно поступили с ним те, которым он оказал такое великое благодеяние.