Текст книги "Странствия Персилеса и Сихизмунды"

Автор книги: Мигель Де Сервантес Сааведра

Глава третья

Как скоро Поликарп узнал, что Ауристела занемогла, то велел позвать к ней лекарей: пусть, мол, они по биению пульса определят недуг. Лекари нашли, что то недуг душевный, а не телесный. Но еще раньше врачей распознал ее болезнь Периандр, отчасти разгадал ее Ар-нальд, лучше же всех понял, в чем дело, Клодьо.

Врачи не велели оставлять ее одну – напротив того: они предписали увеселять и развлекать ее музыкой, буде на то воспоследует ее соизволение, или же придумать для нее еще какую-нибудь забаву.

Все заботы о больной взяла на себя Синфороса и сама предложила себя в сиделки, каковое предложение особого удовольствия Ауристеле не доставило: ей не хотелось всечасно видеть перед собой ту, в ком она видела причину своего недуга, от которого она не чаяла исцелиться и о котором порешила ни с кем не говорить: стыдливость наложила ей на уста печать, желанию с кем-либо поделиться противостояла ее гордость.

Коротко говоря, все ушли из ее покоя, оставив ее на попечение Синфоросы и Поликарпы, но и Поликарпу Синфороса под благовидным предлогом удалила, и как скоро осталась с Ауристелой вдвоем, то приблизила свои уста к ее устам и, до боли сжимая ей руки и прерывисто дыша, казалось, хотела вдохнуть свою душу в тело Ауристелы, чем вновь привела Ауристелу в смущение, и она обратилась к Синфоросе с такою речью:

– Что с тобою, принцесса? Судя по всему, ты чувствуешь себя еще хуже, чем я, и на душе у тебя еще тяжелее, нежели у меня. Не могу ли я чем-нибудь тебе помочь? Телом я слаба, однако ж воля у меня тверда по-прежнему.

– Милая моя подруга! – воскликнула Синфороса. – Благодарю тебя от всей души, в свою очередь предлагаю тебе свои услуги – с тою же искренностью, с какою обратилась ко мне ты, и прошу тебя верить, что это не светская учтивость и не пустые слова. Сестра моя! (Позволь мне так называть тебя!) Пока я жива, я буду любить, обожать, боготворить… сказать тебе, кого?.. Но нет! Стыд и чувство собственного достоинства заграждают мне уста. Что же, значит, мне суждено умереть, так никому и не открывшись? Или же я исцелюсь чудом? Или же и у безмолвия есть свой язык? Может статься, очи застенчивые и стыдливые обладают свойством и способностью выражать рой заветных дум любящего существа?

Синфороса сопровождала свою речь столь обильными слезами и столь тяжкими вздохами, что Ауристела, отерев ей глаза и обняв ее, обратилась к ней с увещанием:

– Да не замрут в тебе, страждущая дева, слова, что рвутся из твоей души! Да оставят тебя на короткое время робость и стыд! Дозволь мне быть твоею наперсницею: стоит поведать другому свою кручину – и она или вовсе развеется, или утихнет. Страждешь ты от любви, – так, по крайней мере, я подозреваю: ведь мне же известно, что ты из плоти, а не из мрамора, как, впрочем, глядя на тебя, можно подумать; и еще мне известно, что хотя наши души неустанно к чему-то стремятся, однако они пребывают верны тому человеку, любить которого нас не то чтобы принуждают, но склоняют светила небесные. Ну, так скажи мне, принцесса, кого же ты любишь, кого обожаешь, кого боготворишь? Если это не какое-нибудь с твоей стороны сумасбродство и ты не влюбилась в быка и не пылаешь любовью к платану, если ты, как ты выражаешься, обожаешь мужчину, то это меня не удивляет и не ужасает: ведь я тоже женщина, у меня тоже есть желания, и если я о них не говорю даже в жару, то лишь из врожденной стыдливости, но как бы ни были они преступны и несбыточны, а все же в конце концов они вырвутся Наружу: пусть уже в завещании, но я открою истинную причину моей смерти.

Синфороса не отводила от нее взгляда; она впивала каждое ее слово, как если б то было прорицание оракула.

– Ах, Ауристела! – воскликнула Синфороса. – Я верю, что небо, тронутое моею скорбью и опечаленное моею печалью, неисповедимыми и таинственными путями привело тебя на наш остров. Из темного корабельного чрева вывело оно тебя на свет, дабы осветить душевный мой мрак и дабы утишить бурю чувств моих. Итак, не желая долее томить ни тебя, ни себя, я начну с того, что на наш остров однажды прибыл твой брат Периандр.

И тут Синфороса связно ей рассказала, как появился на острове Периандр, какие он одержал победы, каких одолел соперников, какие заслужил награды, словом, обо всем, что читателям уже известно, а затем призналась, что Периандра она нашла очаровательным, что она с первого взгляда почувствовала к нему что-то вроде сердечного влечения, что это еще нельзя было назвать любовью, а всего лишь благоволением, но что потом, в уединении и на досуге, прелестный его облик так и стоял у нее перед глазами. Любовь рисовала Периандра мысленному взору Синфоросы не простым смертным, но неким принцем, – во всяком случае, таким человеком, который достоин быть принцем.

– Этот его образ запечатлелся у меня в душе незаметно для меня самой, так что я этому и не сопротивлялась, а теперь уж – вновь тебе признаюсь – я люблю его, обожаю, боготворю.

Синфороса, уж верно, рассказала бы о себе что-нибудь еще, но тут вошла Поликарпа, желавшая развлечь Ауристелу пением под звуки арфы. Синфороса умолкла, Ауристела была удручена, однако ж, как ни была поглощена своими мыслями Синфороса и как ни крушилась Ауристела, обе они приклонили слух к пению бесподобной певицы Поликарпы, а та начала петь на своем родном языке сонет, который впоследствии перевел Антоньо-отец:

 
Коль от цепей любви освободить
Не могут даже разочарованья,
Честнее не скрывать свои страданья,
Чем дни в немой печали проводить.
 
 
Ах, Цинтия! Не тщись отгородить
Себя от нас глухой стеной молчанья:
Ее разрушат те воспоминанья,
Чью жгучесть ты не властна охладить.
 
 
Пусть и душа и голос твой стенают,
И пусть – на то тебе и дан язык —
Твоя тоска в слова себя оправит.
 
 
Тогда по крайней мере все узнают,
Насколько твой сердечный пыл велик:
Ведь на твоих устах он след оставит.
 

Синфороса прекрасно поняла смысл этого сонета, сочиненного Поликарпой, угадывавшей все ее сердечные движения, и хотя первоначально Синфороса намеревалась скрыть их во мраке молчания, но тут она порешила, воспользовавшись советом сестры, поведать Ауристеле все свои думы, открыть ей всю свою душу.

С той поры Синфороса не раз оставалась с Ауристелой вдвоем, делая, однако ж, вид, что это она из человеколюбия, а не потому, чтобы ей самой была в том необходимость. Наконец однажды она не выдержала и, возобновив прерванный разговор, сказала:

– Выслушай меня еще раз, Ауристела, и да не наскучат тебе мои речи! Слова клокочут у меня в душе и грозят излететь из уст. Если я их не выскажу, они разорвут мне грудь. И как ни дорого мне мое доброе имя, я перед лицом такой угрозы не могу не сказать тебе, что я умираю от любви к твоему брату, в совершенствах которого я уверилась воочию, и эти его совершенства с той поры составляют предмет любовных моих дум, а кто его отец и мать, откуда он родом, богат он или беден, как высоко вознесла его Фортуна, – до этого мне дела нет, мне довольно тех щедрот, кои на него излила природа. За это одно я люблю его, за это одно я его обожаю, за это одно я его боготворю. И сейчас я обращаюсь к тебе одной и взываю к твоему благородству: не говори худого слова о безрассудных моих мечтаниях и сделай для меня, если можешь, доброе дело. Моя мать, умирая, оставила мне без ведома отца сокровища неисчислимые; я – королевская дочь: хотя мой отец – король избранный, а все же король; в каких я годах – ты видишь, краса моя от тебя не укрыта: может, я и не так уж казиста, а все же собой недурна. Так сосватай же меня, Ауристела, своему брату, а я буду тебе за сестру, я разделю с тобою мои сокровища, я сыщу для тебя такого жениха, которого после смерти, а может статься, еще и при жизни моего отца изберут королем; во всяком случае, на мои сокровища можно приобрести любое королевство.

Синфороса говорила Ауристеле ласковые слова и, держа ее за руки, обливала их слезами. Из очей Ауристелы также струились слезы; она живо представляла себе, какой лютой тоской бывает стеснена любящая душа, и хотя она видела в Синфоросе своего врага, а все же невольно проникалась к ней состраданием, ибо натура великодушная прибегает к мести лишь в самом крайнем случае, да и то сказать: Синфороса ведь ничем ей не досадила, за что ей нужно было бы мстить; если Синфороса и была виновата, то только перед самою собой; мечтала она о том же, о чем мечтала и Ауристела; помешалась она на том же, на чем помешалась и Ауристела. Нет, Ауристела ни в чем не могла обвинить Синфоросу, не уличая в том же себя самое. Ей только хотелось увериться, не удостоила ли Синфороса Периандра каким-либо знаком внимания, хотя бы ничтожным; не мог ли он уловить ее чувство к нему в слове, оброненном ненароком, в случайно брошенном на него взгляде. Синфороса же ей на это ответила, что ни разу не осмелилась поднять на Периандра глаза и взглянуть на него в упор, – если же когда и смотрела на него, то с приличествующей ее званию скромностью, – и что скромности ее взоров соответствовала скромность ее речей.

– Охотно верю, – заметила Ауристела, – но неужели он сам ничем не обнаруживал своего чувства? Разумеется, что он еще обнаружит его: ведь не каменный же он, твоя красота не может не смягчить, не может не тронуть его сердце. Вот почему я предлагаю: прежде чем я в это дело вмешаюсь, поговори с ним сама, вызови его на разговор каким-либо благопристойным знаком внимания – такие неожиданные знаки пробуждают и воспламеняют самые холодные, самые нелюбвеобильные сердца. И вот если он на твой зов откликнется, то мне уж потом легче будет исполнить твою просьбу так, чтобы ты была вполне удовлетворена. Лиха беда начало, а в сердечных делах, милая моя подружка, она особенно лиха. Только не пойми меня превратно: я не хочу, чтобы ты себя роняла, чтобы ты действовала очертя голову; как бы ни были сами по себе невинны знаки внимания, коими девушка дарит своего возлюбленного, выглядят они все же иначе. Нельзя из прихоти рисковать честью. Однако ж, если приняться за дело с умом, то можно добиться многого. Любовь – великая мастерица по части исполнения желаний: самым пылким влюбленным подает она повод и предоставляет удобный случай объясниться, не роняя своего достоинства.

Глава четвертая,

в коей продолжается повесть о сердечных обстоятельствах Синфоросы

Со вниманием слушала влюбленная Синфороса умные речи Ауристелы, а затем, не отвечая на них, ибо она желала возвратиться к первоначальному предмету их разговора, сказала:

– Ты только подумай, госпожа моя и подруга, до чего довела меня моя любовь, порожденная доблестью, выказанною твоим братом: ведь я послала за ним! капитана, состоявшего на службе у моего отца, чтобы он не добром, так силой привез его ко мне; отправился же капитан на том самом корабле, на котором ты прибыла сюда, но только капитана нашли мертвым.

– Да, все это так, – заметила Ауристела. – Капитан многое успел мне рассказать, и я уже составила себе, – правда, смутное, – представление о том, что у тебя на душе, и вот теперь я прошу тебя: успокой ты, сколько можешь, свою душу, а потом или ты сама откроешься моему брату, или же я приду тебе на помощь, когда ты меня уведомишь, как прошло у вас объяснение, а поговорить с ним и у тебя и у меня случай представится.

Синфороса еще раз поблагодарила Ауристелу, Ауристела же снова ее пожалела.

Пока они между собою беседовали, у Арнальда с Клодьо также шла беседа; надобно знать, что Клодьо спал и видел, как бы замутить, а то и вовсе рассеять любовные мечтания Арнальда; и вот, видя, что Арнальд один, – хотя, впрочем, вряд ли можно сказать про человека, осаждаемого роем любовных дум, что он один, – Клодьо обратился к нему с такими словами:

– Я уже говорил тебе, государь, что на изменчивый нрав женщины никак нельзя полагаться, а ведь Ауристела – женщина, хоть с виду и кажется ангелом, а Периандр – мужчина, хотя и доводится ей братом. Это не значит, что ты должен заподозрить ее в чем либо нехорошем, – тебе надлежит лишь благоразумную выказать осторожность, и если, бог даст, ты не сойдешь со стези разума, то не забывай, кто ты таков, не забывай, что у отца твоего, кроме тебя, никого нет на свете; подумай о том, что ты нужен своим вассалам, что ты рискуешь утратить корону, а что королевство без короля – это все равно что корабль без кормчего. Помысли о том, что королю надлежит брать себе в жены девушку не за красоту, а за благородство, не за богатство, а за непорочность нрава: ведь она должна подарить государству доброго наследника. Любовь народа к наследному принцу убывает и оскудевает в том случае, если народ видит, что род матери наследника недостаточно славен. Напрасно некоторые думают, что король в силу своего величия способен возвысить до себя королеву, если она недостаточно родовита. От жеребца и кобылы ценной, знаменитой породы скорей можно ожидать отменного приплода, нежели от заведомо непородистых или породы неизвестной. У простолюдинов принято отдаваться на волю страстей, у знати же это не принято. А потому, государь, возвращайся на родину или же будь осторожен и в обман не давайся, а мне прости мою дерзость: пусть я слыву злоязычным сплетником, но я не злоумышленник. Я пользуюсь твоим покровительством, жизнь моя заграждена щитом твоей доблести, под твоим покровом мне нечего бояться непогоды, влияние светил небесных как будто бы изменилось, и мой нрав, доселе порочный, также изменяется к лучшему.

– Благодарю тебя, Клодьо, за добрый совет, – молвил Арнальд, – но мне бог не велит и не позволяет его послушаться. Ауристела девушка достойная, Периандр ее брат, и коль скоро она так сказала, я уже ничему другому верить не стану. Что бы она ни сказала – для меня это правда истинная. Я люблю ее не рассуждая: неисследимой глубине ее красоты соответствует такая же бездонная глубина моего к ней чувства; кроме нее, я никого любить не в силах; я жил, живу и буду жить только ради нее. По сему обстоятельству, Клодьо, не давай мне больше советов – ты бросаешь слова на ветер; я на деле тебе докажу, что советы твои напрасны.

Пожав плечами, Клодьо с поникшей головой удалился и дал себе зарок не предлагать более своих услуг в качестве советчика, ибо советчиком можно быть при трех необходимых условиях: во-первых, советчик должен иметь влияние; во-вторых, он должен быть осмотрителен, а в-третьих, он должен давать советы не прежде чем их у него попросят.

Итак, сердца смятенных любовников и весь Поликарпов дворец были полны волнений, дум и мечтаний. Ауристела изнывала от ревности, Синфороса – от любви, Периандр был растерян, Арнальд проявлял упорство, Маврикию не терпелось как можно скорее возвратиться на родину, что, однако ж, было не по душе Трансиле, которая, напротив, не собиралась возвращаться в страну, где до такой степени повреждены были нравы. Ее супруг Ладислав не осмеливался и не хотел ей перечить. Антоньо-отец не чаял, как дождаться того дня, когда он со всем семейством окажется в Испании, Рутилио же мечтал о своей родной Италии. Все чего-то желали, однако ничьи желания не исполнялись. Такова уж природа человеческая: господь наделил нас всем, нам же по собственной нашей вине всегда чего-то недостает и будет недоставать до тех пор, пока мы не перестанем желать.

И вот наконец Ауристеле и Периандру представился случай остаться вдвоем, – впрочем, случай этот был отчасти подстроен Синфоросой, которая только и думала о том, когда же зайдет у них речь о ней, когда же решится ее участь, когда же будет вынесен ей приговор, когда же она узнает, жить ей или умереть.

Ауристела начала свой разговор с Периандром так:

– Наше паломничество, брат и господин мой, сопряжено со множеством испытаний, тревог и опасностей. Каждый день, каждый миг угрожает мне смертью. Вот почему я бы хотела как-нибудь обезопасить нашу жизнь, найти где-нибудь надежное убежище, и как раз самым надежным убежищем представляется мне то, где мы сейчас обретаемся: здесь тебя ожидает, во-первых, несметное богатство (причем, это не пустые обещания: оно взаправду тебя ожидает), а во-вторых, знатная невеста, дивной красоты девушка, и не она должна тебя домогаться, а ты должен домогаться ее, должен просить и добиваться ее руки.

Меж тем как Ауристела произносила эти слова, Периандр глядел на нее пристально, не мигая; он мучительно напрягал мысль, силясь понять, к чему Ауристела клонит, однако ж догадался не прежде чем Ауристела объявила напрямик:

– Я хочу сказать тебе, брат (этим именем я буду называть тебя при любых обстоятельствах), что Синфороса тебя обожает и хочет быть твоею женой; она утверждает, что она баснословно богата, я же к этому прибавлю, что красива она не баснословно, ибо красота се такова, что в преувеличениях и гиперболах не нуждается. Сколько я могла заметить, нрав у нее тихий, ум живой, все поступки ее разумны и благопристойны. Я тебе цену знаю, но в настоящем твоем положении это для тебя неплохой выход: ведь мы с тобой находимся вдали от родины; тебя преследует твой брат, меня – жестокий рок; наше путешествие в Рим становится час от часу затруднительнее и все затягивается; я еще не изменила окончательного своего намерения, но я колеблюсь: я боюсь умереть нечаянною смертью, среди всяких ужасов и опасностей, – вот почему мне лучше уйти в монастырь, а тебе – жениться на хорошей девушке.

Кончив этими словами свою речь, Ауристела сейчас же дала волю слезам, и слезы ее смыли и уничтожили все, что было ею сказано. Целомудренным движением высвободила она руки из-под одеяла и, раскинув их по бокам кровати, отвернулась от Периандра, а у Периандра, как скоро он услышал эти ее слова и увидел эти ее движения чувства, помутился в очах свет, в горле застрял ком, язык прилип к гортани, и в тот же миг он опустился на колени и уронил голову на грудь. Ауристела же внезапно обернулась и, увидев, что Периандр в забытьи, протянула руку и отерла с его лица слезы, а сам Периандр не чувствовал, как они катились по его щекам.

Глава пятая

О чем вели между собой беседу король Поликарп и дочь его Синфороса

Мы часто наблюдаем такое в жизни, да только не понимаем, отчего оно происходит: у одного ноют зубы, когда при нем разрезают ткань; другой вздрагивает при виде мыши; я сам видел, как один человек содрогался, когда при нем резали редьку; на моих глазах один человек встал с почетного места при виде маслин, которые ему клали на тарелку. Если же мы спросим себя о причине указанных явлений, то принуждены будем сознаться, что она нам неизвестна. Те, кому кажется, что они близки к истине, утверждают, что все дело в небесных светилах, которые-де, питая некоторую антипатию к телосложению того или иного человека, склоняют его и толкают на определенные поступки, внушают ему страх и ужас, когда он встречается с вышеперечисленными и им подобными самыми обычными явлениями.

Существует такое определение: человек – животное смеющееся, – ведь кроме человека никакое другое животное не смеется. А я от себя прибавлю, что человек есть животное плачущее, животное, которое обладает способностью плакать, но как тот, кто много смеется, доказывает этим, что он человек неумный, так же точно и частые слезы есть признак скудоумия. Мужу здравому приличествует плакать по трем причинам: во-первых, когда он испытывает потребность оплакать свой грех; во-вторых, когда он жаждет вымолить себе за него прощение, и в-третьих, когда его терзают муки ревности, во всех же остальных случаях жизни слезы не к лицу мужчине рассудительному. И вот если бы мы с вами присутствовали при том, как Периандр, лишаясь чувств, плакал не от сознания своей греховности и не слезами раскаяния, а от ревности, мы не осудили бы его и вытерли бы ему глаза, как это сделала Ауристела, которая, кстати сказать, в сущности, нарочно довела его до такого состояния.

Наконец Периандр пришел в себя и, услыхав шаги, обернулся и увидел Риклу и Констансу, пришедших проведать Ауристелу, а увидев их, обрадовался: ему не хотелось оставаться сейчас наедине с Ауристелой, ибо он не находил слов для ответа владычице своих мечтаний, и потому рассудил он за благо удалиться, хорошенько обдумать свой ответ и поразмыслить над советами, которые дала ему Ауристела.

Синфороса между тем томилась желанием узнать, какой приговор был ей вынесен на первом судебном заседании по делу о ее любви, и, уж верно, она раньше Риклы и Констансы вошла бы к Ауристеле, однако тому помешал приказ ее отца-короля – сей же час, нимало не медля, явиться пред его очи.

Послушная Синфороса направилась к нему и застала его одного, в совершенном уединении. Поликарп усадил ее рядом с собой и, немного помолчав, заговорил вполголоса, видимо опасаясь, что его могут услышать:

– Дочь моя! Хотя юные твои годы еще не ведают, что есть любовь, а мои преклонные годы ей уже не подвластны, со всем тем природа иной раз отклоняется от своего пути, и тогда молодые девушки сгорают и сохнут от любви, маститые же старцы от нее чахнут.

Услышав это, Синфороса вообразила, что отец, по всей вероятности, узнал о ее чувстве к Периандру, однако ж, чтобы дать ему высказаться, она не стала прерывать его и упорно хранила молчание, хотя, пока он ей изливался, сердце готово было выпрыгнуть у нее из груди.

Так вот что поведал ей отец:

– После того как не стало твоей, Синфороса, матери, я укрылся под сенью твоих забот, я постоянно прибегал к твоей помощи, руководствовался твоими советами и, сколько тебе известно, соблюдал строго и неукоснительно законы вдовства – соблюдал не только из боязни бросить тень на свое доброе имя, но и потому, что мне так велит исповедуемая мною католическая вера. Однако ж с той поры, когда к нам на остров прибыли гости, часы моего разума испортились, размеренный ход моей жизни нарушился, и в конце концов с вершины скромного моего величия я низринулся в глубочайшую бездну смутных желаний, и сейчас я чувствую, что если утаить их, то они меня изведут; если же высказать, то это погубит мою честь. Но только – молчание, дочка! Чтобы дальше это никуда не пошло, друг мой! Никуда дальше! Если же ты хочешь слушать дальше, то да будет тебе известно, что я без памяти влюбился в Ауристелу; жар пламенной ее красоты прожигает старые мои кости; от звезд ее очей загораются и мои уже тускнеющие очи; ее живость ободрила мою дряхлость. Я бы хотел, буде это окажется возможным, дать тебе и сестре твоей такую мачеху, душевные качества которой послужили бы мне оправданием в том, что я женился вторично. Если ты изъявишь свое согласие, то мне уже будет все равно, что обо мне скажут другие, даже если признают меня за сумасброда и свергнут с престола. Только бы мне воцариться в сердце Ауристелы, и тогда я не сравню свою участь с уделом самого могущественного на свете монарха. Так вот о чем я намереваюсь просить тебя, дочка: поговори о моем намерении с Ауристелой и добейся от нее столь важного для меня положительного ответа; мне же сдается, что она тебе его даст без особой внутренней борьбы, если только она при ее уме сообразит, что мой королевский сан служит возмещением и противовесом моей старости, что мое богатство стоит ее молодости. Приятно быть королевой; приятно повелевать; почести доставляют удовольствие; счастье можно найти и в неравном браке. В благодарность за положительный ответ, который мне принесет твое посольство, я постараюсь, в свою очередь, улучшить твой жребий. Ты девушка рассудительная, и ты поймешь, что лучше я ничего для тебя сделать не могу. Прими в соображение, что мужчине знатного рода требуется, во-первых, хорошая, жена, во-вторых, домашний уют, в-третьих, добрый конь, а в-четвертых, доброкачественное оружие. Что же касается женщины, то она особенно нуждается в домашнем уюте и в хорошем муже, ибо не жена поднимает до себя мужа, но муж жену. Женитьба на девушке захудалого рода не унижает ни короля, ни гранда, ибо, женясь, он возводит свою супругу в такое же точно достоинство. Кто бы ни была Ауристела, но, выйдя за меня, она становится королевою, брат же ее Периандр – моим шурином, и вот за него-то я и собираюсь тебя отдать; а как скоро я удостою его звания королевского шурина, то тебе будет оказываться двойная честь: не только как моей дочери, но и как его супруге.

– А почем ты знаешь, отец, – заговорила Синфороса, – может статься, Периандр женат? А если даже и не женат, то захочет ли он еще на мне жениться?

– В том, что он не женат, – отвечал король, – меня убеждают его скитанья по дальним странам: доброму семьянину это не пристало. А что он захочет на тебе жениться – в этой мысли меня утверждает и за это мне служит порукой его недюжинный ум: Периандр, уж верно, сообразит, что он приобретает, женясь на тебе. И вот еще что: если красота его сестры возводит ее на королевский престол, то нет ничего удивительного, что, плененный твоею красотой, он станет твоим супругом.

От сих последних слов короля и от его заманчивого посула в сердце Синфоросы зашевелилась надежда и заговорили желания, да и не хотелось ей идти наперекор желанию отца; того ради обещала она быть его свахой и заранее согласилась принять благодарность за еще не заключенную сделку. Она лишь сказала отцу, чтобы он хорошенько подумал, прежде чем отдавать ее за Периандра: хотя выказанные Периандром способности и свидетельствуют, мол, о его доблести, однако ж никогда не следует бросаться очертя голову – надобно выждать несколько дней и поближе с ним познакомиться. А между тем Синфороса за то, чтобы сию же минуту стать женой Периандра, готова была пожертвовать всеми благами мира, согласилась бы укоротить свою жизнь, но у девушек добропорядочных и знатных на сердце одно, а на языке другое.

Вот о чем говорили между собой Поликарп и его дочь, а тем временем в другом покое шла беседа и разговор между Рутилио и Клодьо.

Клодьо, как это явствует из всего, что было нами сказано о его жизни и нраве, в лукавстве своем был до чрезвычайности хитроумен и умел придать своему злословию привлекательное обличье; и то сказать: глупцы и простаки ни сплетничать, ни злословить не умеют. И хотя, как уже было однажды замечено, нехорошо – уметь хорошо говорить о людях дурно, однако ж злоязычного умника обыкновенно одобряют, ибо злословие остроумное, подобно соли, подбавляемой в кушанья, придает беседе остроту и вкус; во всяком случае, злоречивого остроумца хоть и осуждают и порицают за вредоносность, однако ж за остроумие всё ему спускают да еще и похваливают его. Так вот, наш сплетник, которого за злой язык выслали из его родной страны вместе с развратною и порочною Розамундой, ибо английский король пришел к заключению, что злоязычие Клодьо должно понести такую же точно кару, как и распутство Розамунды, – этот самый сплетник, оставшись один на один с итальянцем Рутилио, сказал:

– Знаешь, Рутилио: безрассуден, в высшей степени безрассуден тот, кто сначала откроет кому-нибудь свою тайну, а потом убедительно просит никому ничего не говорить, иначе он, дескать, погибнет. Я бы такому человеку сказал: «Послушай, ты, разгласитель своих же собственных умыслов и разоблачитель своих же собственных тайн! Если ты поверяешь другому свою тайну, хотя сам говоришь, что от этого можешь погибнуть, то с какой же стати тот, другой, который, разглашая чужую тайну, ничем решительно не рискует, – с какой стати он запрет ее и замкнет на ключ молчания? Если ты хочешь быть совершенно уверен в том, что никто про тебя ничего не знает, то никому ничего и не говори. Все это, Рутилио, я отлично понимаю, однако ж, со всем тем, вертится у меня кое-что на языке и требует, чтобы я непременно это высказал, чтобы я это обнародовал, пока оно не загниет у меня внутри или же не разорвет мне грудную клетку. Послушай, Рутилио: что нужно этому Арнальду? Для чего он, как тень, следует за Ауристелой, оставив королевство на попечение престарелого и, быть может, немощного отца, терпя здесь бедствие, там крушение, то вздыхая, то плача, то горько жалуясь на свой удел, который он сам же себе и избрал? А что ты скажешь о юной Ауристеле и ее юном брате, странствующих по свету, скрывающих свое происхождение, дабы все недоумевали, знатного они рода или же не знатного: ведь на чужбине человека никто не знает, и он смело может выбрать себе каких угодно родителей. При известном умении и хитроумии можно так себя поставить, что родоначальниками твоими люди признают солнце и луну. Стремление к лучшему – качество похвальное, я этого не отрицаю: стремись, но не во вред ближнему. Честь и хвала суть награды за добродетель непритворную и неподдельную, но не за лицемерную и показную. Так кто же он, этот борец, стрелец, бегун и попрыгун? Кто он, этот Ганимед[23]23
  Ганимед – в греко-римской мифологии – прекрасный подросток, которого Зевс (Юпитер) похитил с земли и сделал своим виночерпием.


[Закрыть], этот красавчик, которого одни продают, другие покупают? Кто он, Аргус этой плаксы Ауристелы, на которую он нам и взглянуть-то не дает? Ведь мы так и не знаем и так и не смогли дознаться, кто же эта чета – не чета всем прочим по части пригожества – и откуда и куда она путь держит? Но особенно меня занимает вот что: клянусь тебе, Рутилио, всеми небесами, коих будто бы одиннадцать[24]24
  …клянусь… всеми небесами, коих будто бы одиннадцать… – Согласно широко распространенной в странах Западной Европы в средние века и в эпоху Возрождения системе мироздания крупного географа, астронома и физика древности Клавдия Птолемея (жил в первой половине II века н. э. в Александрии), насчитывалось одиннадцать небесных сфер: Луна, Меркурий, Венера, Солнце, Марс, Юпитер, Сатурн, Недвижные звезды, Первый двигатель, Кристальная область и Недвижное небо (эмпирей). Система мироздания Птолемея была признана церковью, и всякое выступление против нее приравнивалось к ереси.


[Закрыть], я никак не могу поверить, что они брат и сестра. А если даже это и так, все же для меня остается загадкой: чего ради эти братец и сестрица вкупе и влюбе скитаются по морям, по разным странам, по пустыням, по полям, по заезжим дворам и гостиницам? Все их расходы покрываются слитками золота, которые извлекают из своих котомок, кошелей и сумок дикарки Рикла и Констанса. Бриллиантовый крест и жемчужные серьги, которые принадлежат Ауристеле, стоят очень дорого, однако же она и не помышляет о том, чтобы продать их или обменять, да ведь и то сказать: не вечно же будут принимать эту чету у себя короли, не вечно будут ей благодетельствовать наследные принцы. Ну, а что ты скажешь, Рутилио, о самомнении Трансилы и об астрологических познаниях ее папаши? Она воображает, что смелей ее нет никого на свете, а он мнит себя лучшим в мире юди-циарным астрологом. Я уверен, что супруг Трансилы Ладислав за то, чтобы оказаться сейчас у себя на родине, у себя дома, и отдохнуть, согласился бы соблюсти любой обычай, подчинился любому установлению, принятому в его родной стране, лишь бы не жить из милости в стране чужой. А этот наш испанец-варвар? Он до того спесив, что, глядя на него, можно подумать, будто вся человеческая доблесть воплощена в нем одном. Дайте только ему вернуться на родину: бьюсь об заклад, что он сей же час начнет собирать вокруг себя народ, показывать всем свою жену и детей, облаченных в звериные шкуры, рисовать на холсте остров варваров и показывать палочкой то место, где он провел пятнадцать лет, показывать под земную тюрьму, рассказывать о бесплодных и нелепых мечтаниях варваров и о пожаре, внезапно охватившем остров, – ни дать, ни взять те, что бегут из турецкого плена: они снимают с ног кандалы, перекидывают их через плечо и в таком виде ходят по христианским странам, жалобными голосами повествуют о своих мытарствах и униженно просят милостыню. И тем они и живут, ибо хотя их рассказы могут показаться и неправдоподобными, но ведь мало ли чего с человеком не случается, особливо с изгнанником: каких бы ужасов он о себе ни нарассказал – кому-кому, а ему всегда поверят.