Текст книги "Шаги за спиной"

Автор книги: Миермилис Стейга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

XXVI

Подобно врачу, следователь тоже изучает человека. Но если первого интересует преимущественно физическое здоровье, то второго – моральное. Больной не боится врача, он ему помогает. Но перед следователем редко обнажают душу и сердце, в особенности морально больные люди – преступники. Очень редко они сознают, что именно следователь и есть тот лекарь, который способен помочь их исцелению. Следователю приходится самому проникать в интимнейшие лабиринты души, отыскивать тропки, ведущие к правде, к откровенности, а затем и к выздоровлению. Работа трудная и неприятная. Но такова уж профессия следователя.

Розниек извлек из ящика стола письма Катрины Упениеце Леясстрауту, разложил их по датам и еще раз внимательно перечитал, задумываясь над каждым словом.

"Здравствуй, дорогой мой Янис!

Прости, что осмелилась так к тебе обращаться, но мы же с тобой друзья юности, потому думаю, что имею право. Я безмерно счастлива, что ты жив и здоров. Здесь все считали тебя погибшим на войне, но я не смогла в это поверить. Сердечно поздравляю тебя с юбилеем! Видела твой портрет и биографию в журнале. Я так счастлива, что нашла тебя, словами этого не высказать. Хочу тебя увидеть. Но сейчас приехать в Ригу не могу, не могу мать оставить одну, да и в колхозе работы по горло. Если ты не стал слишком гордым, напиши мне хоть несколько строчек в ответ, буду очень рада получить весточку от тебя.

Катыня.

Надеюсь, что еще не совсем меня позабыл.

Межсарги, 11 апреля 19… года".

Розниек отложил письмо в сторону и стал читать следующее.

"Дорогой мой, милый Яночка!

Только что получила твое письмо. Рада ему бесконечно. Теперь в моей жизни появился совсем другой смысл. Я знаю, у тебя есть семья, своя жизнь. Я ничего не требую, пойми меня правильно. Но ты вернул мне молодость. То, что ты жив и что я тебя увижу, придает мне новые силы жить и работать.

Дорогой мой Яночка, очень бы хотелось съездить в Ригу и встретиться с тобой. Но ты ведь очень занятой человек, большой начальник. Быть может, все давно позабыто?

Жизнь моя течет, как говорят, через пень колоду. Мать совсем спятила. Снова взялась за старое. Словом, тут творится такое, что в письме описать невозможно. Только один ты можешь мне помочь. Ты для меня всегда был самым дорогим и близким человеком. Яночка, найди время и приезжай! Мне очень нужен твой умный совет. Посетим дорогие нам места – сходим к большому обрыву, к старому дубу. Лето уже близко, и там опять будет очень красиво.

Катыня.

Межсарги, 20 апреля 19… года".

"Дорогой Яник!

Опять я тебе пишу. Послала два письма, а ответа как не было, так и нет. Может, почта плохо работает? Не дождавшись тебя, кое-что предприняла по своему разумению так, как, по-моему, поступил бы и ты. Может, я заблуждаюсь, столько ведь лет прошло. Это письмо посылаю с нашим бригадиром. Она едет в Ригу на совещание и опустит письмо на главном почтамте. Так что его ты уж получишь обязательно. Если ответа не получу, то, выходит, ты больше знать меня не хочешь. Хотя никогда я в это не поверю. Наверно, твоя работа и семейное положение не позволяют со мной переписываться. И все-таки приезжай. Это не прихоть. Это моя большая просьба.

Кате.

Межсарги, 18 мая 19… года".

Последней была телеграмма третьего июня.

«Яник писем нет приезжай срочно надо поговорить. Катыня».

Розниек провел рукой по лбу и погрузился в раздумье.

Итак, получив телеграмму, Леясстраут сразу же отправился в путь. Примечательно, что он не воспользовался служебной машиной, а поехал автобусом. Очевидно, не хотел привлекать к себе внимания. Неужели Леясстраут, получив письма Катрины, не стал бы ей отвечать? Возможно. Но ведь ответил на первое? И о чем надо было Катрине столь срочно поговорить с ним? Что скрывает за собой строка письма: "…тут творится такое, что в письме описать невозможно"? И что Катрина успела предпринять "по своему разумению"? Вряд ли она стала бы писать письма и посылать телеграмму без серьезного повода. Но, может, телеграмма послана с умыслом – заставить Леясстраута приехать в Юмужциемс? И все-таки тут кроется нечто загадочное. Но что?.. что?.. что?.. Упершись коленями в письменный стол, Розниек слегка покачивался.

Леясстраут поехал в Юмужциемс тайком. Не исключено, что лишь для того, чтобы раз и навсегда поставить точки над "и", то есть положить конец связи с Катриной Упениеце. Былое перегорело, остыло, и возврата к нему не было. Оно могло только повредить. Почему в таком случае он повез в Межсарги столь щедрый гостинец? Стоп! Розниека вдруг осенила догадка. "А что, если в шоколадные конфеты что-то подмешано? Они остались нетронутыми. И, возможно, поэтому Леясстраут выбрал другой путь. Сомнительно, но тем не менее конфеты надо проверить, на всякий случай назначу экспертизу…"

Розниек нажал кнопку селектора.

– Вызывайте! – коротко приказал он секретарю.

Леясстраут вошел медленно и тяжело. Вид у него был изрядно помятый. Ранее элегантный костюм теперь выглядел мешковатым. Зато поседевшие виски вполне гармонировали с морщинами на бледном лице. Нос заострился, глаза ввалились и погасли.

– Садитесь, пожалуйста! – Розниек встал и указал на стул по другую сторону стола. – Надеюсь, мы сможем продолжить наш разговор?

Леясстраут утвердительно кивнул головой и сел.

– Стало быть, Катрина Упениеце и ее мать ваши знакомые с довоенных времен? – Розниек достал из ящика голубой бланк протокола.

– Да. У Каролины Упениеце я в свое время батрачил. В ту пору вся округа величала ее помещицей. А Катрине… – Леясстраут умолк и украдкой вздохнул.

– Почему вы не возвратились в Юмужциемс сразу после войны?

– Да, Кате я действительно очень любил, – закончил мысль Леясстраут. – Это длинная и печальная история. Несколько лет я провалялся сначала в госпиталях, а затем в санаториях. Осколки снаряда попали не только в ногу, но и в легкие… Женился на медсестре, которая ухаживала за мной, как за малым беспомощным ребенком. У своей жены я в неоплатном долгу до конца жизни… Честно говоря, я боялся снова встретить Катрину. Это не так престо…

– И вас нисколько не интересовала судьба Катрины Упениеце?

Леясстраут опустил голову.

– Разве мало семей распалось во время войны? А мы ведь не были даже зарегистрированы. Судьба Катрины, конечно, меня интересовала. Приехав, я узнал, что она, как и раньше, проживает в Юмужциемсе. Я даже видел ее издали. Узнав, что числюсь здесь в списках погибших на войне, решил, что так для Кате будет лучше. И если бы не моя фотография в журнале…

– Я вас сегодня не допрашивал бы.

– Не в этом дело. Я думаю, возможно, Кате осталась бы жива.

– Вы связываете смерть обеих женщин с вашей поездкой?

Леясстраут медлил с ответом. Он тоскливо поглядел в окно и глубоко вздохнул:

– И да и нет, сам не знаю. Попытаюсь рассказать вам все по порядку.

Катрина не скрывала своей радости.

– Янка!.. Все-таки приехал…

– Как видишь, приехал, Кате.

Леясстраут порылся в портфеле и выставил на стол бутылку французского коньяка и большую коробку шоколадных конфет.

– Какая роскошь! – всплеснула руками Катрина. – В молодости мы такого и не видывали… И сегодня не притронемся. Спрячу в чулан, буду лакомиться и вспоминать большого человека в Риге, бывшего моего Янку, батрака хозяйки.

– Где она теперь? – поинтересовался Леясстраут.

– Тут рядом, на лежанке. Никакая она больше уже не хозяйка. Состарилась, оглохла, почти ничего не видит. Все только бухтит и бухтит без конца.

Катрина подошла к двери и прикрыла ее.

– Вот она, жизнь, какая… все наши мечты нарушила.

– При чем тут жизнь. Виновата хозяйка. Разве ты забыла?

– Молоды были тогда и глупы…

Они стояли посреди комнаты и глядели друг на друга.

Внезапно Катрина спохватилась.

– Господи, что же мы тут стоим! Садись, Янис, а я кое-что поищу.

Проворно, как в былые времена, она вскочила на табурет и принялась шарить на верхней полке. Все такие же стройные ноги, стан как у девушки, только поседела изрядно.

– На-ка, поставь на стол! – Катрина подала ему бутылку и какую-то снедь.

Лицо вроде бы то же и не то. Годы и пережитое оставили на нем свой отпечаток. Нет и длинных тяжелых кос, так украшавших эту горделивую головку. Да, минуло более двадцати лет. И не омолодит былую красавицу даже белое платье, надетое Катриной по случаю столь торжественного события…

И все-таки что-то к ней притягивает… Что? То ли прежняя Кате с ее нерастраченной, годами копившейся любовью? Или любовь к давнему, хранимому памятью образу? Ответом на этот вопрос прозвучал голос Катрины:

– Садись, милый, за стол. Давай хоть ненадолго побудем прежними, как тогда, Янкой и Кате.

Леясстраут поднял стакан:

– За нашу старую любовь!

– И за тайну, – добавила Катрина.

Водка разогрела кровь. Янис привлек к себе Катрину и поцеловал…

Две костлявые руки, будто клещи, вцепились Леясстрауту в плечи.

Он сразу обернулся, вскочил на ноги. Перед ним стояла горбатая старуха с перекошенным злобой лицом.

– Проклятущий! – шипела старая. – Хочешь мою дочку заграбастать? Не дам! – вопила Каролина мерзким пронзительным голосом, потрясая костлявыми кулаками. Трудно было узнать в этом иссохшем чучеле хозяйку…

– И тогда вы в припадке слепой злости схватили старую Упениеце за руки и принялись трясти?

Вопрос Розниека вернул Леясстраута к действительности. Словно спросонок, он уставился невидящими глазами на следователя, как бы желая стряхнуть сонную одурь.

– Возможно, вы были слишком возбуждены, ослеплены злобой, защищались? – спросил Розниек.

– Нет, нет, ничего подобного. Никогда в жизни я не поднимал руку на женщину. Обе они остались в комнате…

– А вы бежали через окно. Почему?

– Нет, я вышел в дверь. Хотя окно я раскрыл еще до этого. Было душно.

– Кто же воспользовался окном? Куст под окном был помят, и под ним обнаружена брючная пуговица.

– Не знаю. Я вышел через дверь.

– Дверь оставили раскрытой?

– Кажется, захлопнул.

– В комнате, кроме вас троих, никого больше не было?

– Никого. Розниек задумался.

– Быть может, когда вы схватились с ее матерью, Катрина выскочила в окно?

– Я же сказал: никакой борьбы не было. Я ушел, а обе женщины остались.

– Тогда, может быть, Катрина схватила мать за руки и трясла, покуда не вытряхнула из нее жизнь? Потом выскочила и побежала топиться.

– Катрина утонула?

– Да, но перед этим была основательно избита. В комнате снова наступило молчание. Леясстраут обеими руками стиснул виски.

– Кате не могла совершить ничего подобного, – глухо и медленно проговорил он. – Она была для этого слишком мягка и уступчива. Но ведь никого больше в доме не было. Следовательно, все против меня. Выходит, виновен во всем я.

– Выходит, так, – согласился Розниек.

Прежде чем начать писать протокол, Валдис еще раз тщательно обдумывал ситуацию: "С какой стати верить Леясстрауту на слово? Только потому, что он начальство, бывший фронтовик, имеет награды? Несомненно, Леясстраут не из потенциальных преступников. Но если рассмотреть вопрос с другой стороны, у Леясстраута были основания ненавидеть свою бывшую хозяйку. Это раз. Его первая и, вероятно, самая горячая любовь втоптана ею в грязь – два. И вот теперь, когда давние чувства снова вспыхнули, она снова тут как тут и обрушилась на него с оскорблениями. Надо было обладать воистину стальными нервами, чтобы не схватить старую каргу и не вытрясти из нее душу. Но у него, прошедшего войну, четырежды раненного, потерявшего ногу, нервы ни к черту. А что было дальше? Катрина в ужасе убегает. Леясстраут пытается ее догнать, но протез, проклятый протез… Обезумевшая от страха Катрина бежит к реке, бросается с моста, расшибается о камни и тонет. Вполне логичная и правдоподобная версия".

Валдис пристально еще раз поглядел на Леясстраута, понуро сидящего по другую сторону стола.

Все вроде бы гладко, как говорится, без сучка и задоринки. Пиши, Валдис, протокол с чистой совестью… Чего же ты отложил ручку в сторону? Ах, тебе еще не совсем ясно, почему человек, который, казалось бы, приперт к стенке, все же не признается, хотя бы для того, чтобы облегчить свою участь?..

Ишь чего захотел! Леясстраут человек умный, образованный, знающий законы. Он понимает, что установлен только факт пребывания его на хуторе в ту трагическую ночь. Однако доказательств, что именно он совершил преступление, у меня еще нет. Будь они, я бы их предъявил. А в таком случае у него есть шанс выйти сухим из воды.

Если же он признает, что в минуту душевного потрясения поднял руку на старуху даже без умысла убить, все равно отвечать придется. И тогда все достигнутое – семейное счастье, общественное положение, высокий пост – все, все летит прахом.

Нет, далеко не каждый в подобной ситуации решится пойти на признание. Вот почему Леясстраут с самого начала отрицал знакомство с Упениеце и свое присутствие в ту ночь в Межсаргах…

Розниек исписал один лист, отложил в сторону и взял чистый.

– Расскажите, пожалуйста, о чем вы в тот вечер беседовали за столом с Катриной Упениеце? Леясстраут подавил вздох.

– Я уже сказал: говорили о прошлом.

– Вы не интересовались, почему Катрина так спешно и настойчиво вас вызывала в Юмужциемс?

– К сожалению, старуха помешала.

Следователь озабоченно посмотрел на часы, снял телефонную трубку и набрал номер.

– Инта, ты? Знаешь…

– Знаю, – ответила Инта. Голос у нее был слишком уж спокойный. – На концерт сегодня ты, конечно, пойти не можешь. Так я и предполагала. Опыт есть, не первый раз. Можешь не волноваться. Я пойду одна. – И трубка стала попискивать.

XXVII

Покой и тишина кладбища вселяли чувство тревоги. Розниек ощущал это каждым своим нервом. Слабый ветерок перегонял опавшие листья с одного могильного холмика на другой. Расплывчатые ватные тучи часто заслоняли солнце, и не понять было – распогодится или сызнова зарядит дождь. Могилы Катрины и ее матери находились рядом. У могилы, понуро опустив плечи, стоял Леясстраут. Лицо землисто-серое, под глазами глубокие складки.

– Даже здесь хозяйка продолжает стеречь Кате. – Он положил розы на могилу Катрины. – Неужели я никогда и не узнаю, о чем ей так надо было со мной поговорить?

Розниек держался немного в стороне.

– Мне кажется, вас тогда это не так уж интересовало.

Леясстраут невесело улыбнулся.

– Судите по тому, что я ушел, так и не спросив, что у Кате на сердце? Вы правы. Такие телеграммы ни с того ни с сего не посылаются. Если бы мы всегда и во всем поступали обдуманно, никогда не приходилось бы сожалеть о своих поступках.

– А жизнь стала бы вконец скучной, – добавил Розниек. – Погасли бы все чувства, у людей не осталось бы ни радости, ни печали, ни злости, не возникали бы моменты такого возбуждения, когда человеку трудно контролировать свои действия. Мы превратились бы в роботов, совершающих лишь запрограммированные поступки.

Слова Розниека согнали грустную улыбку с лица Леясстраута.

– Присядем лучше там, – указал он на скамью у гравийной дорожки. – Здесь самое подходящее место для откровенного разговора.

Розниеку стало ясно, что от расставленных сетей придется отказаться. Он злился на себя за сочувствие, испытываемое к Леясстрауту.

– И опять же вы правы, – продолжал Леясстраут. – Не обдумав свои действия, мог же я, охваченный злобой, вытряхнуть душу из старухи Упениеце. Много ли ей надо. А поводов для этого у меня было хоть отбавляй. У вас действительно имеются все основания для подозрения, но, смею вас заверить, соверши я это, у меня хватило бы силы воли для признания.

– И вы из-за этой старой кулачки, морального урода, отказались бы от всего, что вам дорого?

Леясстраут молчал, но глаза его красноречиво говорили сами за себя. В них были горечь и боль.

Розниеку стало как-то не по себе.

– Пора ехать! – услышал он басовитый голос Леясстраута.

Они шли молча. По дороге встречались вполголоса разговаривающие между собой люди. Безмолвно несли почетный караул стройные сосны. Над могильными плитами молитвенно застыли туи.

Розниеку долго не удавалось собраться с мыслями, но в конце концов он снова заговорил:

– Восемнадцатого мая Катрина Упениеце писала о том, что послала вам два письма, но не получила ответа. В телеграмме она также сообщает, что писем нет.

Леясстраут потряс головой, словно хотел стряхнуть тягостное уныние,

– Об этом мне самому хотелось поговорить с вами. На первое письмо я ответил немедленно. И на второе тоже, но второго письма она не получила. Я тоже писем больше не получал, хоть и послал еще два. И вдруг получил письмо от восемнадцатого мая. Оно было опущено в Риге. Кате писала, что отдала его бригадиру с просьбой опустить на главном почтамте. Телеграмма тоже была отправлена из райцентра.

Собеседники незаметно дошли до кладбищенских ворот.

– Стало быть, пропали четыре письма – два Катрины и два ваших?

– Пять. На последнее письмо я тоже ответил, но от Катрины ответа не дождался. Вряд ли это случайность! Розниек, что-то прикидывая в уме, спросил:

– Есть ли какие-нибудь доказательства, что вы действительно посылали письма?

– Какие могут быть доказательства, если я сам лично опускал их в ящик на углу улицы? Хотя, впрочем… постойте-ка!.. Кажется…

Леясстраут дрожащими пальцами начал рыться в бумажнике.

– Вот! – протянул он Розниеку голубую квитанцию. – Последнее письмо я отправил заказным. Розниек внимательно рассматривал квитанцию.

– Датирована… двадцать третьим мая.

– Следовательно, на юмужциемской почте должна иметься роспись получателя.

– Безусловно. А вы убеждены в том, что полученные вами письма были написаны рукой Катрины Упениеце?

– Абсолютно! По содержанию, стилю, по тому, как она меня встретила.

– А по почерку?

– В те давние времена мы ведь не переписывались. Но идентичность почерка, как мне известно, легко может установить экспертиза.

– Разумеется, если только нам удастся в конторе колхоза найти образцы почерка Катрины Упениеце.

– В конторе? А почему не дома?

– Хутора Межсарги больше не существует – сгорел дотла.

– Сгорел? – остановился Леясстраут.

– Вы об этом не знали?

– Когда это произошло?

– В понедельник ночью – спустя три дня после смерти Катрины и ее матери.

Леясстраут горестно усмехнулся.

– Эх вы… никому не верящие следователи! В понедельник утром я вылетел в Москву. Находился там четыре дня. Сжечь Межсарги я не мог бы при всем своем желании.

– На поджигателя вы непохожи, – сказал Розниек. – Только вот письма ваши Катрине, если ухитрялась перехватить Каролина Упениеце, могли сгореть.

– Могли! Но куда в таком случае девались письма, адресованные мне?

– Вы уверены, что они были отправлены?

– Кате никогда не была лгуньей.

– Это не аргумент. Вы говорили, что, не доверяя секретарше свои письма, отправляли их сами. А какой вы указывали обратный адрес?

– Служебный. Я депутат, письма приходят отовсюду. Многие пишут по нескольку раз, дополняя ранее посланную просьбу или благодарят за оказанную помощь. Письма Кате не вызвали бы подозрений секретарши.

– А разве письма вам вручаются нераспечатанными?

– Секретарша вскрывает только служебную переписку, но не депутатскую и личную.

– Кто она и как к вам относится?

– Женщина средних лет. Ко мне относится хорошо, обязанности свои исполняет старательно… – Леясстраут, похоже, что-то обдумывал. – Знаете, раньше я не придавал этому значения. Но она старается привлечь мое внимание, не упускает возможности блеснуть остротой ума, ярко одевается.

– Вот видите. Значит, могла интересоваться вашей перепиской. Знакома она с вашей женой?

– Жена изредка заходит ко мне на работу. Думаете, она передала письма жене, чтобы убить сразу двух зайцев? Вряд ли.

– Женщины народ сложный.

– Думаете, жена не дала бы мне понять, узнай она что-нибудь?

– Это еще вопрос. Мы никогда не знаем, что у них на уме.

Они вышли за ворота, где их поджидала машина.

– Прошу. – Леясстраут распахнул дверцу.

– Благодарю, – отрицательно покачал головой Розниек. – Пройдусь пешочком и все спокойно обмозгую. А к вам просьба: перед отъездом загляните к нам. С вами хочет повидаться прокурор Кубулис. Кроме того, нам надо будет встретиться с одной вашей старой знакомой и вместе поговорить.

– Старой знакомой? – удивился Леясстраут. – Разве кто-нибудь меня тут еще помнит?

Розниек загадочно улыбался.

XXVIII

Бабушка Салинь вырядилась как на праздник. Не каждый день ей доводилось бывать у следователя «по делу». Она долго глядела на Леясстраута, потом вдруг спросила тихонько:

– Янка, сынок, да неужто это ты? Бедная Кате! – По морщинистой щеке старушки скатилась слеза. – Бедняжка, видать, не суждено ей было, не суждено…

Леясстраут обнял своими большими крестьянскими руками щуплую старушку. Так они и стояли, припав друг к другу. Крупный коренастый мужчина и хрупкая старушка.

Эта сцена вызвала в воображении Розниека совсем другую картину, чем-то похожую и в то же время абсолютно иную по смыслу. В ней также перед Леясстраутом стояла немощная старая женщина, злобная и агрессивная. Удалось ли ему тогда сдержать в узде свой естественный гнев?

Леясстраут, взволнованный неожиданной встречей, сел без приглашения на ближайший стул.

Розниек достал из портфеля старомодный семейный альбом и придвинул свой стул к стулу старушки.

– Товарищ Леясстраут, – сказал он, – посмотрим старые фотографии! Быть может, в этом альбоме найдется ключ к нашему ребусу. Альбом этот принадлежал обеим Упениеце. Нашли в Межсаргах.

Розниек стал перелистывать альбом.

– Бабушка Салинь, назовите, кого из этих людей вы знаете, – сказал он.

Старушка надела очки и стала внимательно рассматривать фотографии.

– Вот это – Каролина, еще в девушках, рядом с матерью.

Розниек перевернул страницу.

– Возможно, кого-нибудь из этих узнаете? – Он подал старушке групповой снимок с подписью внизу: "Рундальский дворец".

Мамаша Салинь долго приглядывалась, потом придвинула очки поближе к глазам.

– Да, многих тут я знавала, – сказала она. – Этот – Марцис Вецгайлис, на войне пропал. Это – Петерис Лапинь, после войны был бригадиром в нашем колхозе.

– Он и сейчас там работает? – раскрыв блокнот, спросил Розниек.

– Что вы! – замахала руками бабушка Салинь. – Лет, почитай, пять как помер. Стар он был и хворый. А вот и барыня наша, а с нею рядом – да это же он, ей-богу, Хлыщ! Ишь как к ней притулился!

– Хлыщ? – Розниек всмотрелся в снимок, а затем протянул его Леясстрауту. – Вы помните этого человека?

– Помнить-то помню, – подтвердил Леясстраут. – Но как он тут очутился? Он же вроде птицы перелетной – приедет, поживет, уедет. На людях показываться не любил. Хозяйка писала ему письма и чаще всего сама ездила в Ригу.

– Откуда вам известно о письмах?

– Я отвозил письма на почту. На конвертах было написано: "Господину Круминю. Рига, улица Марияс, тридцать девять, квартира двадцать семь", или наоборот: "Дом двадцать семь, квартира тридцать девять".

– Значит, говорите, господину Круминю, – повторил Розниек. – Улица Марияс, тридцать девять, квартира двадцать семь или дом двадцать семь, квартира тридцать девять.

Леясстраут удивленно обернулся к Розниеку, но ни о чем не стал спрашивать.

Следователь вновь вручил альбом бабушке Салинь.

– Посмотрите, пожалуйста, до конца, может, еще попадется этот Круминь или какая-нибудь знакомая личность.

Вскоре бабушка Салинь воскликнула:

– А вот, сынок, погляди-ка! Вот он самый и есть – Хлыщ с Каролиной на мотоцикле.

– У Круминя был мотоцикл? – спросил Розниек.

– Раза два приезжал на нем, – ответил Розниеку Леясстраут, – английской или немецкой марки. Хозяйка уезжала вместе с ним в Ригу и жила там по нескольку дней. Лишь тогда мы с Кате, бывало, могли вздохнуть свободно.

– Более никого не знаю, – заявила бабушка Салинь, возвращая альбом.

Розниек, пошарив в портфеле, достал металлическую чернильницу – индейца с конем у колодца.

– Отличная вещица! – восхитился Леясстраут. – Антикварная. Где приобрели?

Бабушка Салинь поправила съехавшие на нос очки и восторженно вскрикнула:

– Как живые!

Розниек, убедившись, что оба они видят этот предмет впервые, все же спросил на всякий случай;

– А раньше вы никогда этой штучки не видели?

– Нет, – согласно ответили оба. Розниек вынул бланк протокола, уселся поудобней за стол и начал писать.

Леясстраут задумчиво стоял посреди комнаты.

– Я понимаю, – сказал он, глядя почему-то в потолок. – У вас есть свои служебные секреты, которые разглашению не подлежат. И тем не менее у меня к вам просьба. Мне не безразлична судьба Катрины, потому я хочу знать все до конца… Безусловно, когда это станет возможным… Если я смогу чем-либо быть полезен, всегда к вашим услугам, в любое время. Розниек продолжал писать.

– Сейчас мы проверяем новую версию. Обещаю, если дело прояснится, вы все узнаете. А за предложенную помощь – благодарю.

Леясстраут размашисто подписал протокол и придвинул листок мамаше Салинь, затем быстрым взглядом окинул комнату, словно желая убедиться, что ничего тут не забыл, и, прихрамывая, направился к двери.

Бабушка Салинь засеменила вслед за ним.