Текст книги "Прости меня, Леонард Пикок"

Автор книги: Мэтью Квик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

15

Скрипка Бабака – одна из немногих вещей, от которых становится легче жить, а поскольку я уже настроился пристрелить Ашера Била, а затем покончить с собой, то сейчас мне не хочется рисковать и слушать, как играет Бабак. Я боюсь, его музыка может соблазнить меня пожить хотя бы еще один день, что уже неоднократно случалось со мной раньше.

Поэтому я вхожу в актовый зал и прямо с порога говорю:

– Бабак, сегодня я не буду слушать, как ты играешь.

– Что? – На его лице появляется выражение притворного ужаса. Бабак вырядился в темные джинсы, клетчатые кеды, футболку а-ля «Гарольд и Кумар» – и я сразу обращаю внимание, насколько же он изменился, американизировался, что ли, хотя и по-прежнему разительно отличается от большинства наших учеников. – Интересно, и с чего это ты вдруг решил нарушить традицию?

Вместо того чтобы ответить на его вопрос, я достаю из рюкзака подарок – конверт, обернутый розовой бумагой, – и говорю:

– Это тебе.

Мой голос гулко разносится по пустому огромному залу.

Он заглядывает мне в глаза и спрашивает:

– Что здесь?

– Я просто хочу, чтобы ты знал: я действительно наслаждаюсь твоей игрой на скрипке, и во время большой перемены твоя музыка позволяла мне забыть обо всем, – ну, скажем так: ты даже не представляешь, как часто она спасала меня последние несколько лет. И помогала мне пережить самые тяжелые дни. Ты действительно одаренный музыкант. Надеюсь, ты никогда не расстанешься со своей скрипкой. И в знак своей благодарности я хочу кое-что тебе дать, чтобы ты знал: я ценю твое искусство даже больше, чем ты думаешь. Со стороны может показаться, будто я просто сижу себе и кемарю на заднем ряду, но это не так – твоя музыка дает мне нечто такое, что заставляет с нетерпением ждать завтрашний день, она для меня как верный друг. Возможно, лучший друг во всей нашей школе. И я хочу сказать тебе спасибо.

Я чувствую, что слезы уже на подходе, а потому поспешно опускаю глаза и протягиваю Бабаку розовый прямоугольник.

Он берет конверт и спрашивает:

– Леонард, а почему ты это говоришь мне именно сегодня?

– Просто хотелось отдать тебе это. Подарок от меня.

– А почему он завернут в розовую бумагу?

– Цвет на самом деле не имеет значения.

– Похоже, я чего-то не догоняю, да? – спрашивает он.

Я, типа, втайне надеюсь, что он догадается о моем дне рождения, хотя откуда ему знать. И все же меня будоражит мысль о том, что он может догадаться.

Он срывает обертку, открывает конверт, смотрит на чек, который я выписал на дело установления истинной демократии в Иране, и говорит:

– Ты что, прикалываешься?

– Что? Нет. Это чек для поддержки борцов за свободу в твоей стране.

– Неужели ты и вправду рассчитываешь, будто я поверю, что он настоящий?

– Это деньги из моего фонда на колледж. Я не собираюсь поступать в колледж. Не собираюсь даже сдавать отборочный тест.

– И не стыдно тебе валять дурака?! Ты хоть представляешь себе, каково живется сейчас в Иране? Им не до шуток, Леонард. И вообще, есть такие вещи, с которыми не шутят.

– Я знаю. Чек настоящий. Ей-богу! Можешь его проверить. И все сам увидишь. Надеюсь, деньги помогут делу борьбы за демократию. Это мой денежный фонд на обучение в колледже. Бабушка с дедушкой оставили мне кучу денег.

– Что с тобой не так?

– А я думал, ты обрадуешься.

Он вздыхает и задумчиво ерошит волосы, которые сегодня свободно падают на плечи.

– Послушай, я ценю то, что в десятом классе ты не дал меня в обиду, и ценю твою… поддержку. Насколько я понимаю, ты немного не того. Ты всегда сам по себе и вообще. Я не против, дело твое. Но я никогда тебе ничего такого не делал – никаких подлянок, – и тем не менее ты входишь сюда и оскорбляешь меня своим липовым чеком с шестизначной цифрой. Мои бабушка с дедушкой пережили такое… Ты даже представить себе не можешь, как туго пришлось моей семье, и знаешь что… – говорит он, убирая скрипку, – я не думаю, что буду сегодня играть. И я не думаю, что хочу, чтобы ты продолжал приходить меня слушать. То, что ты сидишь на заднем ряду – просто сидишь здесь каждый день, – начинает меня здорово доставать.

– Чек настоящий, – твержу я свое.

– Хватит, Леонард!

– Я серьезно, блин! Чек настоящий! Ты ведешь себя как форменный кретин. Сходи прямо сейчас в банк – и сам поймешь, какой ты кретин.

– Зачем ты нацепил эту шляпу? Ты что, подстригся?

Я внимательно смотрю на него и вижу, что явно ему не нравлюсь.

Выходит, я был прав: как только ты делаешь шаг навстречу своему сверстнику, чтобы узнать его поближе, то все волшебство, окружающее этого человека, моментально исчезает, буквально на глазах превращаясь в вонючее дерьмо.

Он смотрит на меня так, будто всей душой ненавидит, будто моя физиономия вызывает у него отвращение, – и я хочу, чтобы он отвернулся.

– Может, тебе стоит с кем-нибудь поговорить, – советует он. – С кем-нибудь из школьного руководства.

– Я пытался поговорить с тобой – и вон оно как все обернулась.

– Послушай, Леонард. У тебя явно какие-то проблемы. И я тебе сочувствую. Реально сочувствую. Но в мире есть люди, проблемы которых во сто крат тяжелее, уж можешь мне поверить. Попробуй хоть раз уехать из нашего города, и ты увидишь, что я прав. Проблемы человека из страны первого мира. Вот что у тебя такое.

Он стремительно выходит в коридор, и я понимаю, что, должно быть, довел его до ручки, так как впервые за все время нашего знакомства он не стал играть во время большой перемены в пустом актовом зале. Впервые за время учебы в нашей школе.

Я поднимаю чек, который он оставил, сажусь на продавленное скрипучее сиденье и начинаю размышлять о его словах, будто в мире есть люди с проблемами посерьезнее моих. Мне хватает трех секунд, чтобы понять, что все это чушь собачья. Будто люди в Иране важнее меня, потому что их страдания предположительно ужаснее.

Чушь собачья!

Мне нравится думать, сидя в одиночестве в актовом зале, пусть даже и без скрипичной музыки.

Может, мне вообще был не нужен Бабак.

Может, он такой же, как все остальные.

И мне гораздо приятнее сидеть здесь в одиночестве.

Безопаснее.

И как измерить страдание?

Словом, тот факт, что я живу в демократической стране, еще ни о чем не говорит и не гарантирует мне легкой жизни.

Отнюдь.

Я понимаю, что да, с социально-экономической точки зрения я нахожусь в привилегированном положении, но ведь то же самое можно сказать и о Гамлете, и еще о куче других несчастных людей.

Зуб даю, что в том же Иране есть люди гораздо счастливее меня: они хотят жить именно там, и для них не имеет значения, какая политическая сила стоит у руля государства, в то время как здесь, в относительно свободной стране, я чувствую себя совершенно несчастным и хочу любой ценой поскорее покончить с такой жизнью.

Интересно, пожалеет ли Бабак, что не понял всей глубины моих страданий, когда увидит по телику вечером новости?

Я вроде как надеюсь, что он почувствует себя в какой-то степени виноватым: будет мучиться угрызениями совести, может, его даже стошнит.

16

Я встречаю в коридоре Ашера Била. Складываю пальцы пистолетиком и делаю вид, будто стреляю.

Два раза промахиваюсь, но затем попадаю прямо в лоб:

– Ты убит!

– Что с тобой не так? – спрашивает он, качая своей пока еще не пробитой головой.

– Все! – ору я. – Ничего! Тебе выбирать!

Ребята в коридоре смотрят на меня будто на чокнутого, будто хотят, чтобы меня здесь вообще не было.

Ашер Бил быстро проходит мимо.

– Я в курсе, где ты живешь! – ору я ему вслед.

Теперь, когда я знаю, что уже вечером со всем этим будет покончено и я перестану существовать, мне гораздо легче пережить сегодняшний день. Словно я во сне парю в неземном пространстве[30]30
  Разорвав все связи с ужасным будущим.


[Закрыть].

Мне осталось только вручить еще два подарка, а затем достать «вальтер» и уйти из этого мира в тот самый день, когда я в него и пришел.

С днем рождения меня!

Боже, я не могу ждать.

– Леонард? – останавливает меня миссис Шенахан.

Мой консультант-психолог одета в лимонно-желтое платье, ее рыжие волосы сегодня заколоты высоким узлом. Очки в небесно-голубой оправе болтаются в данный момент на серебряной цепочке, что выглядит немного нелепо: уж больно она молода, чтобы носить очки на цепочке. Иногда я задаю себе вопрос, как она одевается во внерабочее время, и представляю ее в панк-рокерском прикиде. Из всего преподавательского состава нашей школы она, наверное, самая молодая, возможно, одних лет с герром Силверманом.

– До меня дошли сведения, что ты себя сегодня как-то странно ведешь. Это правда? – устраивает она мне допрос прямо в коридоре на глазах у кучи ребят.

– Что? Я всегда странный, ведь так? Но в остальном все прекрасно, – отвечаю я, потому что боюсь опоздать в класс герра Силвермана по холокосту, куда, собственно, и направляюсь.

Вообще-то, обычно я не прочь зайти в кабинет миссис Шенахан: у нее всегда стоит на столе баночка с леденцами, и я всегда выбираю рутбирный леденец на палочке, но, прежде чем покинуть этот мир, я еще должен успеть попрощаться с герром Силверманом и не хочу пропустить его урок. Единственный класс, который мне нравится. Поэтому я включаю дурака.

– А что ты там скрываешь под шляпой? – спрашивает она.

– Просто стрижку.

– Миссис Джиавотелла сказала…

– Боюсь, я не слишком хороший парикмахер, – говорю я, заглядывая ей в глаза и награждая ее прямо-таки голливудской улыбкой. В случае необходимости я могу быть отличным актером. – С удовольствием показал бы вам свою новую стрижку прямо сейчас, но я немного стесняюсь, потому-то и надел шляпу. Можно я заскочу к вам перед восьмым уроком? Буду счастлив продемонстрировать свой новый имидж и поболтать, о чем пожелаете.

Она пристально смотрит на меня, словно пытаясь понять, а не вешаю ли я ей, случайно, лапшу на уши.

В глубине души миссис Шенахан уверена, что я вешаю ей лапшу на уши, я точно знаю. Но ей еще надо уладить миллион проблем, сотни учеников нуждаются в ее помощи, не говоря уже о толпах придурочных родителей, горах бумажной работы, заседаниях в этом ужасном конференц-зале с круглым столом в центре и работающими даже зимой оконными кондиционерами, потому что конференц-зал находится прямо над котельной, где стоит тропическая жара. И миссис Шенахан понимает, что, пожалуй, проще всего мне поверить.

Она выполнила свой долг и успокоила совесть, поймав меня в коридоре и позволив мне слегка повыделываться, а я, со своей стороны, достойно сыграл свою роль, сохранив самообладание, сделав вид, будто у меня все в порядке, и таким образом дав ей моральное право вычеркнуть мое имя из списка неотложных дел. Теперь она может идти дальше, да и я тоже.

Если понимать, как именно взрослые вписаны в систему, манипулировать ими плевое дело.

– Я отложила для тебя парочку рутбирных леденцов, а то они у меня уже кончаются, – говорит она и улыбается мне в ответ.

«Если бы только можно было решить все свои проблемы с помощью конфет, – думаю я, – миссис Шенахан была бы незаменима».

– Значит, поговорим перед восьмым уроком, да? Обещай, что непременно зайдешь ко мне. Я всегда рада видеть Леонарда Пикока в своем кабинете.

Последнюю фразу она произносит так, будто заигрывает со мной, типа, приглашает меня заняться сексом в своем кабинете, если я соблаговолю прийти. Многие учительницы делают то же самое: флиртуют с учениками мужского пола. Интересно, может, они просто не знают другого способа общаться с мужчинами? Используют свою сексуальность, чтобы получить желаемое. И должен признаться, это работает, потому что теперь мне действительно захотелось зайти к миссис Шенахан, и если бы я уже не решил наложить на себя руки, то определенно чуть позже заглянул бы в ее кабинет, хотя бы для того, чтобы получить свой рутбирный леденец и повыпендриваться.

– Непременно, – лгу я. – Я обязательно приду повидать своего любимого, самого красивого и проницательного консультанта-психолога. Но чуть попозже.

Она вроде как краснеет и затем улыбается мне, явно очень довольная собой.

А когда она уже собирается уходить, я окликаю ее, потому что не могу удержаться:

– Миссис Шенахан?

– Да, Леонард. – Она резко разворачивается, вся из себя ну прямо Мэрилин Монро, даже ее юбка будто развевается от ветра и чуть-чуть задирается.

– Спасибо, что не упускаете меня из поля зрения. Вы хороший консультант. Один из лучших.

– Всегда к твоим услугам, – отвечает она, и ее лицо светлеет, словно солнышко выглядывает из-за туч, ведь она не понимает, что́ именно я хочу ей сказать.

В конце концов, она всего лишь школьный консультант-психолог. Она может объяснить, какое среднее количество баллов необходимо для поступления в Пенсильванский университет, но ожидать от нее большего – это уже слишком. Спасибо хоть за то, что я получил столько леденцов.

И уже перед тем, как отойти от меня, она, словно в подтверждение того факта, что мы здесь играем в игру – игру со своими правилами, – добавляет:

– Ты ведь точно зайдешь в мой кабинет перед восьмым уроком, да?

– Вы же знаете, – вру я.

В глубине души я надеюсь, что у нее в бумагах где-то отмечен мой день рождения, но ей приходится иметь дело с нереальным количеством детей, поэтому, даже если она случайно и забыла, я на нее не сержусь.

В начальной школе учителя никогда не забывали о дне твоего рождения, что было гораздо приятнее. Нас угощали кексами, шоколадными пирожными с орехами или хотя бы печеньем, и все пели так, что ты сразу чувствовал себя особенным и частью чего-то значительного, даже если в глубине души ты ненавидел своих одноклассников. У учителей начальной школы есть своя причина так поступать. И дело не только в том, что они хотели нас развлечь. Нет, это было действительно важно.

Интересно, в каком возрасте нормально забывать о чужих днях рождения? Когда нам становится не нужно, чтобы люди вокруг нас признавали тот факт, что мы стареем и каждый год приближает нас к могиле? А вот этого тебе никто не скажет. Словно каждый год тебя обязательно поздравляют с днем рождения, а тут – бац! – и ты не можешь вспомнить ни когда тебе в последний раз пели «С днем рожденья тебя», ни когда тебя вообще перестали поздравлять. Ведь, по идее, ты должен запоминать такие вещи, разве нет?

Но мне никак не удается назвать конкретный год. Он как-то сам собой выскользнул из моей памяти, а я даже этого и не заметил, что меня очень расстраивает.

Я смотрю, как миссис Шенахан идет по коридору. Она шагает легко и пружинисто, точно мои комплименты повысили ее самооценку и заставили почувствовать, что она не ошиблась с выбором карьеры[31]31
  Я пытаюсь представить себе, каково это – быть женатым на миссис Шенахан и питаться исключительно рутбирными леденцами. Каково это – иметь в женах консультанта-психолога? Возможно, она будет заботиться о моем эмоциональном состоянии или, наоборот, ее настолько утомит непрестанная забота о других людях, что по возвращении домой с работы она станет просто эгоистичной сучкой. Даже и не знаю, что скорее. Возможно, последнее.


[Закрыть].

А затем она уходит.

17

Письмо из будущего номер 3

Привет, папочка!

Это твоя дочка С. Все так странно! Не понимаю, почему должна писать тебе это письмо, если ты только что ушел в море на лодке с дедулей, а Горацио, дельфин, как всегда, плывет рядом, чтобы составить вам компанию.

Мамочка говорит, что ты грустный, а еще она говорит, что мы писали тебе, когда ты был еще маленьким мальчиком, что я не совсем понимаю. Она заставляет меня выполнять кучу странных школьных заданий, так что, наверное, письмо просто одно из них. Ты говоришь, чтобы я слушалась мамочку, поэтому я так и делаю. Она помогает мне писать это письмо. Она утверждает, что я должна рассказать тебе то, что ты уже обо мне знаешь, – по-моему, жуткая глупость, но ничего не поделаешь.

Мой любимый цвет серый, как спина у дельфина.

Мое любимое созвездие – Кассиопея, потому что мне нравится произносить это слово.

Моя любимая еда – похлебка из злаков с беконом. (Ха-ха! Шучу!)

Моя любимая игра – «Кто здесь жил?». Мне нравится слушать твои рассказы о жизни в подводном городе, ты называешь его Филадельфией.

Однажды мы нашли квартиру в старом небоскребе, который ты назвал «Либерти-Плейс», и ты рассказал мне, будто некоторые люди жили высоко в небе, точно короли и королевы, глядя сверху вниз на всех этих людишек, живших у самой земли, но сейчас, чтобы жить на земле, надо быть по-настоящему богатым, и ты называешь это иронией судьбы.

Мы прошли по всему дому и нашли платья, явно доказывающие, что здесь жила королева. Платья были яркими и сверкающими. Их было так много! И ты сказал, будто дизайнером одного из них была твоя мама, что было приятно слышать, так как ты никогда не говоришь о своей маме.

А еще мы нашли в спальне коробку с золотыми украшениями. Ты разрешил мне оставить золото себе. И вообще, мы коллекционируем украшения, найденные в районе Аванпоста 37. Я храню их под кроватью в пластиковых пищевых контейнерах – просто забавы ради, хотя, если честно, я не понимаю, почему в прошлом люди так любили золото, ну разве что оно красиво блестит. Ты зовешь меня принцессой, и иногда мы надеваем на себя столько золота, сколько можем, и ты говоришь, что я ну точь-в-точь Джей-Зи, а потом начинаешь смеяться до упаду.

Моя любимая сказка на ночь – о Филадельфии Филис[32]32
  «Филадельфия Филлис» – профессиональный бейсбольный клуб, выступающий в Главной лиге бейсбола США. – Прим. перев.


[Закрыть], маленькой девочке, которая в начале века раскрывала преступные замыслы. Ты рассказывал мне множество историй о Филадельфии Филис, и самая лучшая о том, как она расправляется с хулиганом, пристающим к школьникам, с помощью волшебного оружия, наделяющего ее особой силой. Мне очень хочется, чтобы здесь были и другие дети, но, слушая твои рассказы о хулиганах, я начинаю радоваться, что, кроме меня, здесь нет других детей.

Моя любимая песня – та, что написал твой отец, «Подводный Ватикан», ты иногда мне поешь ее, потому что скучаешь по своему отцу. (Мама научила меня писать слово «Ватикан», она говорит, что в свое время был такой важный парень, но она не может толком объяснить, почему именно он был таким важным. Она говорит, что у нас больше нет парней вроде него.)

Папочка, я больше не знаю, о чем писать.

Я люблю тебя.

Мне очень жаль, что в детстве ты всегда был грустным, но сейчас ведь ты почти не грустишь, что очень хорошо, да?

Мамочка говорит, я должна сказать тебе, чтобы ты держался.

Держался за что? – спрашиваю я.

Я не знаю.

Но все равно держись.

Ну вот я и закончила. Надеюсь, мама оценит то, как хорошо я выполнила задание.

Жду не дождусь, когда увижу тебя сегодня вечером за обедом. Думаю, у нас СНОВА будет похлебка из злаков с беконом, потому что это наша основная еда, так как все остальные продукты приходится беречь для особых случаев типа дней рождения, а мой уже совсем скоро. Ты сказал, будто приготовил для меня нечто особенное.

Интересно, что именно?!

Ты никогда не забываешь о дне моего рождения и всегда стараешься сделать его необыкновенным.

А это правда, что, по твоим словам, у тебя нет дня рождения?

Как бы мне хотелось знать, когда ты родился, потому что я хочу приготовить для тебя лучший подарок на свете. Горацио поможет мне найти в зоне Аванпоста 37 нечто удивительное.

Почему ты не хочешь сказать мне, когда у тебя день рождения?

Мама говорит, это связано с плохими воспоминаниями.

А почему у меня нет плохих воспоминаний? Когда я спрашиваю ее, она отвечает: это потому, что у меня такой хороший папа.

Что вызывает у меня улыбку.

Ты хороший папа!

Люблю тебя!

С., или твоя Принцесса Джей-Зи.

(А что такое «Джей-Зи»? Ты никогда не говорил!)

18

Герр Силверман ростом около шести футов трех дюймов или типа того. К его телосложению лучше всего подходит определение «жилистый». Его волосы тронуты ранней сединой, и лет через десять они станут совсем серебряными, и тогда ему еще больше будет подходить его фамилия. Он всегда носит галстук сдержанных тонов, белую рубашку с длинным рукавом, зеленые, светло-коричневые или черные штаны без стрелок, черные или коричневые замшевые туфли на шнурках и толстом каблуке, кожаный пояс в тон туфлям. Просто, но элегантно, хотя обычно он немного смахивает на официанта из модного ресторана. Сегодня на нем черные штаны, галстук, туфли и пояс; он сбрил уже намечающуюся эспаньолку[33]33
  Герр Силверман вечно экспериментирует с растительностью на лице. На прошлой неделе он начал отращивать не слишком идущую ему козлиную бородку а-ля Авраам Линкольн. Школьники вечно отпускают шуточки по поводу стиля его бороды, но он никогда не сердится. В ответ на их издевки он улыбается, нет, скорее не улыбается, а просто подмигивает. Похоже, он абсолютно нечувствителен к замечаниям других людей, что не перестает меня восхищать.


[Закрыть].

Перед началом урока он встречает учеников в дверях, обменивается с тобой рукопожатием, улыбается тебе и смотрит прямо в глаза. Он единственный из учителей, кто это делает, но в результате подобной церемонии перед дверьми класса обычно выстраивается длинная очередь. Иногда процесс затягивается и даже после звонка в коридоре толпится народ, что жутко бесит остальных преподавателей.

Однажды эту очередь увидел директор школы, который не заметил стоявшего в дверях герра Силвермана, и заорал что есть мочи:

– Живо в класс! Я ко всем обращаюсь!

– Все в порядке, – сказал герр Силверман. – Это просто наш утренний обмен приветствиями. Ведь надо каждому сказать «здравствуй». Привет, Эндрю.

Директор изменился в лице, выдавил «привет» и поспешно удалился.

Сегодня герр Силверман жмет мне руку, улыбается и говорит:

– Леонард, мне нравится твоя новая шляпа.

И у меня сразу становится тепло на душе: похоже, ему действительно нравится шляпа, а еще больше нравится тот факт, что я пытаюсь выразить себя: одеваюсь отлично от остальных и не боюсь выглядеть не таким, как все[34]34
  Герр Силверман повторяет как заклинание на каждом уроке: «Всегда думайте своей головой и поступайте так, как считаете правильным, но и не мешайте остальным делать то же самое».


[Закрыть].

– Спасибо, – отвечаю я. – Могу я поговорить с вами после занятий? У меня кое-что для вас есть.

– Конечно. – Он кивает и дарит мне дополнительную улыбку – настоящую улыбку, когда задействованы все лицевые мышцы, но улыбка от этого не кажется натужной. От улыбки герра Силвермана мне всегда почему-то становится легче.

– И зачем ему надо пожимать каждому руку? – когда мы рассаживаемся по местам, спрашивает Дэн Льюис, парнишка из нашего класса.

– Он такой чертовски странный, – едва слышно отвечает ему Тина Уайтхед.

И мне хочется вытащить свой «вальтер» и разнести к чертовой матери их дебильные башки, потому что герр Силверман – единственный учитель, который не жалеет времени и сил каждый день показывать нам, что мы ему не безразличны, а мои тупоголовые одноклассники это против него же и оборачивают. Такое чувство, будто на самом деле они хотят, чтобы с ними плохо обращались.

И тем не менее однажды, когда мы беседовали после урока, герр Силверман сказал мне, что когда кто-то поднимается по социальной лестнице и начинает руководствоваться другими стандартами, то, даже если сей факт положительно отражается на окружающих, средний человек, как правило, относится к чужим успехам резко отрицательно, поскольку у него самого нет сил поднять жизненную планку. Таким образом, возможно, Дэн Льюис и Тина Уайтхед просто слабее герра Силвермана и действительно нуждаются в его доброте, но вот лично я точно не стал бы тратить время на то, чтобы смотреть им в глаза и каждый день улыбаться, если бы они говорили у меня за спиной подобные вещи. Герр Силверман достаточно умный, чтобы понять одну простую вещь: быть не таким, как все, чревато неприятными последствиями.

– Ну-с, – обращается герр Силверман к нашему классу, и я замечаю, что он в очередной раз не стал засучивать рукава. – Посвятим занятие этическим проблемам. У кого есть вопрос?

Мы иногда практикуем такую штуку: кто-нибудь из ребят задает вопрос, касающийся холокоста – относительно сомнительного права или ошибочного выбора, одним словом, моральной дилеммы, – а потом весь класс в спорах пытается родить истину.

Сегодня я единственный из всех поднимаю руку, поэтому герр Силверман говорит:

– Леонард?

– Допустим, американскому подростку достался в наследство от дедушки, который в свое время захватил в плен и расстрелял высокопоставленного нацистского офицера, настоящий пистолет времен Второй мировой. И как ему поступить с этим пистолетом?

Мне действительно любопытно узнать, что скажут мои одноклассники. Хотя не сомневаюсь, что наши мнения разойдутся. Даже забавно, насколько мы разные.

А еще мне жутко нравится компостировать им мозги, дабы убедиться, что они все непроходимо глупы, потому что им и в страшном сне не представить, что у меня с собой пушка, хотя минуту назад я вполне недвусмысленно на это намекнул. Завтра они посмотрят на нашу дискуссию совершенно другими глазами и поймут, какие же они все-таки жуткие кретины.

Одна девочка, Люси Бекер, первой вызывается отвечать и в сущности говорит, что моему пистолету самое место в Музее холокоста в округе Колумбия, а затем толкает речь по поводу необходимости документальных свидетельств наших ошибок с тем, чтобы не повторять их снова[35]35
  Это, возможно, стандартный ответ, дающий возможность заработать высший балл за эссе в рамках отборочного теста.


[Закрыть].

– Какие еще будут мнения?

Один смышленый и занятный парнишка по имени Джек Уильямс настаивает на том, что пистолет следует уничтожить, и говорит о возрождении неонацистов, коллекционирующих подобные вещи. Джек утверждает, что если пресечь на корню всю нацистскую пропаганду, то не останется способов вербовать новых нацистов.

– Вот почему президент Обама похоронил останки Усамы бен Ладена в море, – говорит Джек. – Поэтому никто не может использовать его могилу как символ.

– Очень интересное контрдоказательство, Джек, – кивает герр Силверман. – Еще мнения имеются?

Ребята из моего класса начинают распинаться по поводу того, что делать с пистолетом, и хотя именно я задал вопрос, от их ответов у меня потихоньку едет крыша. Одним словом, у меня в рюкзаке настоящий нацистский пистолет, а все увлеченно распространяются на тему, что с ним делать, – вот только они не знают, что мой гипотетический вопрос из области этики был задан на полном серьезе, они не знают, что у меня с собой пистолет.

Они, все как один, непроходимые идиоты – и все же я начинаю немного волноваться, что, возможно, кто-нибудь из них пораскинет мозгами и догадается, почему я задал вопрос именно в этот день, и тогда они дружно меня линчуют[36]36
  Вы, возможно, подумаете, что линчевание – отличный способ закончить жизнь, раз уж я настроился умереть, а так оно и есть, но быть разорванным в клочья тупоголовыми одноклассниками вряд ли можно назвать красивым уходом из жизни. Смерть от руки законченных кретинов – верх кретинизма.


[Закрыть].

От переживаний я даже начинаю потеть.

В душе меня полный сумбур, и, похоже, я больше всего хочу, чтобы все поскорее закончилось, абсолютно все.

И тем не менее мне ужасно хочется, чтобы хоть кто-нибудь наконец догадался: собрал воедино намеки, которые я делал сегодня в течение дня, а скорее, уже в течение многих лет, но до них все доходит, как до жирафа, и я начинаю понимать, почему люди слетают с катушек и совершают совершенно ужасные вещи, совсем как нацисты, и Гитлер, и Тед Казински, и Тимоти Маквей, и Эрик Харрис, и Дилан Клиболд, и Чо Сын Хи[37]37
  Вы наверняка читали об этих убийцах. У них у всех много общего. Зуб даю, они чувствовали себя одинокими, беспомощными, ЗАБЫТЫМИ, никому не нужными, чужими, не вписывающимися в общие рамки, циничными и печальными. Прочтите о них. Непременно. И вы узнаете много нового. Больше, чем я могу здесь объяснить.


[Закрыть], и еще куча страшных людей, о которых мы узнали на уроках в школе, и – Знаете что? Пусть Линда идет на хрен за то, что забыла о моем дне рождения, – НА ХРЕН! – так как забыть о том, что восемнадцать лет назад дал кому-то жизнь, – это БЕЗОТВЕТСТВЕННО, и БЕЗОТВЕТСТВЕННО, и еще раз БЕЗОТВЕТСТВЕННО, и эгоистично, и преступно, и бесчеловечно, и…

– Леонард, – говорит герр Силверман.

Все дружно поворачивают ко мне головы и смотрят на меня.

– Заключительные замечания?

По идее, я должен суммировать высказанные точки зрения относительно того, что делать с «вальтером», и сказать, кто в результате одержал верх в дебатах, но я не слушал, а потому не могу сказать, что думаю по этому поводу.

– Я не знаю. Я вообще сегодня ничего не знаю, – говорю я и непроизвольно вздыхаю.

Герр Силверман смотрит мне прямо в глаза, и я отвечаю ему взглядом, в котором с помощью телепатии, типа, заклинаю: Пожалуйста, продолжайте урок. Сегодня мой день рождения. Мне осталось жить всего несколько часов на этой планете. Пожалуйста. Будьте добры. Не держите меня на крючке.

– Это сложный вопрос, Леонард. Очень хороший вопрос. Если честно, я тоже не знаю, – спасает меня герр Силверман.

Тупоголовые кретины таращатся на меня и обмениваются улыбками.

Герр Силверман переходит к лекционной части урока, объясняя нам концепцию двойственности, или возможности одновременно быть совершенно разными людьми: добропорядочный отец семейства времен Второй мировой, который обедает в кругу семьи за празднично накрытым столом, читает детям сказки на ночь, целует их в лоб и укладывает в постель, и это все после того, как он целый день спокойно слушал крики еврейских женщин и детей из газовых камер, а потом равнодушно смотрел на ужасные горы трупов в братских могилах.

По существу, герр Силверман говорит, что мы одновременно можем быть и нормальным человеком, и монстром – такая вероятность имеется для любого из нас.

В ответ на утверждение герра Силвермана о нашей двойственности некоторые из этих тупых ребят обиженно заявляют, что они не похожи на нацистов и никогда такими не будут. Причем все в классе прекрасно понимают, о чем он говорит, хотя и прикидываются, что нет.

Это вроде как те якобы образцовые и примерные школьники, которые на самом деле по уик-эндам выжирают тонны алкоголя, и пьяными садятся за руль, и постоянно насилуют девушек на свиданиях, и вообще заставляют не таких популярных, но реально отличных ребят мучиться комплексом неполноценности. Но в присутствии взрослых с властными полномочиями эти плохие ребята сразу меняются, чтобы получить рекомендательное письмо для колледжа и особые привилегии. Я никогда не жульничал и не списывал на тестах, и герр Силверман, возможно, единственный учитель в нашей школе, кто написал бы мне рекомендательное письмо, если, паче чаяния, оно мне понадобилось бы.

Триш Макартур, наша отличница, которая будет произносить прощальную речь, получила рекомендательные письма от всех самых популярных учителей в нашей школе, при этом буквально каждый ученик знает, что она устраивает самые безумные вечеринки, с выпивкой и наркотой, непременно заканчивающиеся вызовом полиции, но, поскольку ее папа – мэр, полицейские обычно просто говорят: «Сделайте музыку потише». В прошлом году в ее доме один парнишка получил передоз и угодил в больницу. Но каким-то чудесным образом среди учителей репутация Триш Макартур остается абсолютно незапятнанной. Триш ходит вместе со мной на уроки продвинутого английского, и она предлагала мне две сотни баксов за то, чтобы я «помог ей» с сочинением по «Гамлету». Она похлопала ресницами, скрестила лодыжки, демонстративно вывалила вперед сиськи и просюсюкала: «Пожалуйста!» – типа, вся из себя такая беспомощная, причем она периодически проделывает подобные штуки с учителями мужского пола. Кстати, им нравится. Эта девица точно своего не упустит. Но я, естественно, послал ее на три буквы. Обозвал ее «липовой отличницей», а когда добавил, что она «мошенница», она сразу приняла нормальную позу, позволила своим сиськам свободно болтаться под действием силы тяжести, перестала непрестанно моргать, точно у нее вместо век крылья бабочки, и уже нормальным голосом сердито сказала: «И зачем ты вообще ходишь в нашу школу?! Леонард Пикок, ты полное ничтожество».

Она показала мне средний палец и удалилась.

И это гордость нашей школы.

Наша лучшая из лучших.

Триш Макартур.

– Откуда вам знать, как бы вы поступили, если бы правительство заставляло вас совершать преступления, но при этом вы хотели бы остаться хорошим родителем? – спрашивает герр Силверман. – Были ли немцы чудовищами или просто вели себя в соответствии с социально-политическим климатом того времени?

Мои одноклассники в основном озадачены.

И, слушая их беспомощные ответы и наблюдая за беспомощными попытками возвести себя на высоконравственный пьедестал, я понимаю, что с годами пропасть между нами становится все глубже.