Текст книги "Чародеи с Явы"

Автор книги: Мэрри Оттен

Соавторы: Альбан Банса
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Едва ли не самый впечатляющий из балийских танцев – «кечак», танец обезьян. В центре первого храмовoгo дворика в землю вонзают факел; несколько сот мужчин, обнажённые по пояс, усаживаются концентрическими кругами. За ухом у каждого красный цветок, они ритмично двигают плечами, выкликая: «Кечак… Кечак… Кечак…», а главный рассказчик громко читает наизусть эпизоды Рамаяны. Танцоры изображают обезьянью армию Сугривы. Ритм быстро захватывает присутствующих. Мужчины разом вздымают руки, которые в свете факелов кажутся красными сполохами огня. Вдруг они откидываются на спину, словно раскрывшийся цветок. Гортанные голоса танцоров-певцов придают происходящему совершенно фантастическую окраску, порой кажется, что это шабаш.

В былые времена ритмичным повторением слова «кечак» мужчины доводили себя до состояния транса, до экстаза. Лишь сравнительно недавно обряд одержимости уступил место балету на темы Рамаяны. Кечак ярко иллюстрирует мысль о том, что на Бали граница между земным и священным весьма зыбкая.

Мир индонезийцев полон фантасмагорий, которые трудно поддаются анализу западной логики. Современная наука, наделив нас могучими орудиями преодоления природы, одновременно закрыла доступ в сокровищницу воображения и веры.

ГЛАВА XIV
ТАНЕЦ КРИСА

Если на деревню обрушивалась эпидемия или другая беда, балийцы устраивали особую церемонию, известную под названием «баронг», или танец криса. Это был культ, по внешней форме приближавшийся к индо-яванской традиции, но в действительности имевший чисто балийский религиозно-магический смысл.

Сегодня эта церемония, к радости западных туристов, превратилась в подобие цирка. Тем не менее в отдельных деревнях, ещё не затронутых туризмом, культ сохранил своё первоначальное значение. Сохранение традиции зависит в основном от того, насколько поддерживается в данном месте любовь к родной земле. Церемония баронг жива ещё кое-где благодаря стараниям бывших князей, пользующихся и поныне престижем в своей округе, – для баронга нужны богатые костюмы, хороший оркестр, пышные аксессуары. Всем этим занимается глава деревни – «агунг», т. е. дворянин, принадлежащий к касте воинов-сатрия. Он живёт при собственном храме в деревенском дворце, примыкающем ко второму дворику святилища. Там и собираются жители для танца криса. Главу легко узнаешь среди толпы односельчан – по покровительственной улыбке, заставляющей вспомнить европейского средневекового сеньора. Агунг выполняет его социально-психологическую роль Агунг ждёт, пока западные гости закончат лёгкий ужин и усядутся на месте. После этого он делает знак собравшейся у ворот храма толпе: можно входить.

Варингин, балийское священное дерево, покрывает зеленеющий двор величественной тенью. Танцоры будут появляться и исчезать из дверей в восточной и южной стенах храма.

Здесь же балеагунг – место сбора деревенских старейшин. Статуи хмурых и насупленных монстров уставились на собравшихся. Их, кажется, вовсе не волнует зрелище аппетитных, украшенных цветами даров, которые босоногие женщины в облегающих батиках кладут перед ними. По обе стороны почётного трона на громадных бамбуковых шестах трепещут красно-белые штандарты – это цвета индонезийского флага, но для балийцев это ещё и цвета Брахмы и Шивы.

Мирная, благоговейная обстановка никак не предвещает, что через короткое время здесь начнётся неистовство. Жители деревни густо набились за ограду: мужчины, женщины и дети вперемежку сгрудились под навесом, широко раскрыв глаза и нетерпеливо перешёптываясь.

Среди публики раздаются звуки флейты. Это прелюдия, которую исполняют четыре девушки. Чёрные распущенные волосы волной падают на спину. Вокруг груди обернуты широкие яркие ленты, цветастый батик плотно облегает тело, обнажённые полные руки вьются словно змеи, зачарованные звуками флейты. Длинные шлейфы из прозрачной ткани вычерчивают причудливые арабески.

Но вот вступает гамелан: за исключением бронзовых гонгов, висящих на бамбуковых поперечинах, которые держат на плечах двое мужчин, в оркестре нет металлических инструментов. Только деревянные ксилофоны, едва-едва держащиеся на стержнях для пущей вибрации. Музыканты с виду очень молоды (все индонезийцы выглядят моложе своих лет), голые по пояс, на лицах – белые полосы, за ухо заложен алый цветок. Прежде чем усесться под священным деревом, все двадцать оркестрантов делают вдоль ограды круг почёта.

Танец криса – часть большой драмы, основанной на одной из индийских эпопей. Поскольку в ней борются символы зла и добра, речь идёт скорее о психологической драме. Действие церемонии неотвратимо ведёт к столкновению этих могущественных сил.

Не забудем, что цель происходящего – отогнать эпидемию. Двое священников вносят дары. Они входят через восточные ворота – Кайа, т. е. из царства благолепия. В тот же миг четверо пособников Дхира, одного из демонических воплощений Шивы, разбрасывают и топчут дары. Они вошли через южные ворота (Келод), те, что ведут в загробное царство, в море, в смерть. Чтобы изгнать злых духов, подданные короля Эрлангга – он правил когда-то на Бали и считается одним из перевоплощений Вишну —приводят гамелан.

После разговора с двумя министрами король Эрлангга обвиняет жену Ратнаменгали в том, что она явилась причиной эпидемии, и велит ей отправляться назад к матери, грозной колдунье Рангде, правительнице королевства Дирах. Ретивые министры даже начинают хлестать королеву, но послы Дираха вырывают её из рук мучителей. Рангда, естественно, в ярости: её дочь избили и выгнали из супружеского дома!

Сухое треньканье инструментов все сильнее бьёт по нервам зрителей. Музыканты, сидя под варингином, самозабвенно раскачиваются из стороны в сторону.

Актёры, исполнители драмы, разражаются жутким смехом, хриплые голоса звучат устрашающе, гримасы искажают лица; персонажи больше смахивают на фантастических монстров, чем на людей. Но ведь чудовища и боги должны быть сверхъестественными.

Лица, скованные густым слоем грима, выражают точно определённые эмоции: герой должен соответствовать канону. Народная традиция бережно хранит его образ и всё, что с ним связано. Точно известно, какой должен быть у героя костюм, грим, голос, какие жесты. Живой архетип легко узнают зрители.

Актёры в золочёном облачении в испуге воздевают руки: на верхней ступеньке лестницы Келод появляется Рангда, вдова короля Дираха и мать поруганной королевы. Её чудовищная маска (налитые кровью глаза, громадные зубы, торчащие белые уши) в ярости поворачивается из стороны в сторону. На ней – длинная коричневая туника, надетая поверх полосатого костюма. Руки вытянуты в проклятии, жуткие когти царапают воздух. Гамелан захлёбывается в неистовом ритме.

Появляется баронг. Это волшебный зверь, олицетворяющий силы добра. Его изображают двое мужчин, скачущих в тяжёлом одеянии из крашеной соломы. Баронг напоминает гибрид дракона и медведя. Голова – широкая маска с выпученными глазами, изо рта торчит язык. Откровенно говоря, он производит не менее жуткое впечатление, чем Рангда.

Баронг проходит по краю земляной насыпи, и зрители встречают его аплодисментами – ведь это явился избавитель… Но колдунья Рангда медленно спускается по ступенькам, застывая после каждого шага, будто механическая кукла. Публика, не зная, кричать ли ей от радости или вопить от ужаса, замолкает в тревожном ожидании.

Рангда бросается на баронга. Ритм гамелана становится совсем неистовым, водопад звуков не даёт присутствующим перевести дыхание, он почти осязаем. Начинается борьба добрых и злых сил. Мир сомкнулся вокруг сцены, где баронг насмерть бьётся с Рангдой, и ничего больше не существует. Окружающее вернётся только после развязки трагедии.

Баронг разбегается и мчится на колдунью, та увёртывается и ловким ударом опрокидывает священного зверя наземь. Толпа вскрикивает от ужаса: силы зла, похоже, одерживают верх. Но из гамелана на сцену поднимаются несколько человек. Кажется, по ним пробежал ток высокого напряжения. Не спуская глаз с колдуньи, они застывают в трансе, сжав в руке сверкающие крисы. Бамбуковый оркестр продолжает безжалостно подстёгивать ритм. Воздух вот-вот расколется. Зрители и актёры захвачены каким-то неистовством, на секунду в сознании мелькает недоумение: где мы, что с нами? Мир ограничен священной оградой, где происходит церемония, и нет никакой надежды вырваться из этого раскалённого ада. Транс порождает одновременно и радость, и жуткий страх; в высшей точке пароксизма жизнь начинает колотиться в двери невидимого.

Двое людей, изображавших баронга, покинули свой мохнатый панцирь. Присутствующие в самозабвении кидаются к сцене, горя желанием разделаться со злом, пронзить колдунью кинжалами, растоптать её в прах. Удары градом сыплются на тело Рангды. Невозможно представить себе, сколько нужно сил актёру, исполняющему эту неблагодарную роль. Но ведь кто-то должен её играть! А он не только сопротивляется, но и сам переходит в наступление. Разве колдунья может поддаться каким-то людишкам! В тот момент, когда над ней заносят десятки кинжалов, актёр мановением руки обращает острия крисов против владельцев. Согнувшись пополам, балийцы бьются в конвульсиях, готовые покончить самоубийством. Но тут вступают силы добра, прятавшиеся до сих пор под маской баронга. Они останавливают смерть у последней черты.

В тучах пыли едва различаешь мужчин в трансе. На лицах публики – страх, нервы вот-вот не выдержат. Мы позабыли о гамелане, а ведь это он довёл толпу до состояния транса. У людей вздулись мышцы, глаза налились кровью, гримасы исказили черты лица. Они отражают отчаянную внутреннюю борьбу: силы зла заставляют их покончить с собой, а силы добра удерживают от этого шага и возвращают к жизни. Вот кто-то бросается животом на острие кинжала, крис сгибается, но на теле не выступает ни капли крови! Кто выведет балийцев из этого состояния?

Прыжком перемахнув через ступени ворот Кайа, прибегает педанда. На жреце – длинное белое покрывало, в руках – чаша со святой водой, которой он брызгает на людей в трансе. Танцоры-самоубийцы бросают оружие и падают на землю. Какое-то мгновение их лица ещё искажены, но вот черты разглаживаются, напряжение спадает, они засыпают; это кома. Рангда быстро скидывает с себя громоздкую амуницию. На теле актёра после всей потасовки не видно ни единой царапины. В изнеможении, истекая потом, он садится к подножию священного дерева. Толпа, онемев, все ещё не может прийти в себя от потрясения.

Но выяснилось, что это ещё не конец: присутствовавшая на церемонии двадцатилетняя англичанка, гостья князя, вдруг начинает биться в истерике… Её уносят… девушка в трансе выгибается, жестикулирует, трясёт головой, словно силясь избавиться от наваждения.

Педанда укладывает её во дворце на кровать, велит женщинам воскурить палочки благовоний, разбрасывает по полу цветы и дары. Вокруг запястья девушки он повязывает две три глотка святой воды. Сведущие в магии дворцовые женщины суетятся вокруг впавшей в транс гостьи. В дело вмешивается сам князь, но тут же сам падает без чувств, к вящей панике придворных! Все начинают метаться по узким коридорам дворца.

Покамест ни святая вода, ни цветы, заложенные за ухо англичанке и князю, не оказывают нужного действия. Педанда выбегает на минутку, велев прислуге зажечь несколько палочек благовоний и читать молитвы. Он возвращается, держа в каждой руке по цыплёнку, садится на корточки и ловко отрезает им головы перочинным ножом – птенцы не успевают даже пискнуть. Жрец мажет кровью девушке и князю лоб, горло и плечи. Транс тотчас прекращается, одержимые впадают в прострацию.

Несколько часов спустя князь поведал нам причину происшедшего: поутру, когда колдун, игравший роль Рангды, принёс во дворец маску Зла, княжеская семья забыла окропить её святой водой и поднести дары. Вот Рангда и решила отомстить – во время церемонии князь вдруг почувствовал, как по хребту у него пробежал мороз и чудовищная маска колдуньи стала приближаться к лицу. Он попытался было отогнать это пугающее видение, но Рангда, заливаясь сатанинским смехом, подходила к нему все ближе и ближе. Князя объял жуткий страх, и он впал в транс.

Молодая англичанка не помнила ничего из того, что с ней случилось, и пролежала без движения несколько часов.

Такие вещи в Индонезии не в новинку: если бог или демон начинают преследовать девушку, она иногда теряет рассудок. Рассказывают историю одной яванки, которая возле Сурабаи неосторожно присела на могилу мусульманского святого, весьма почитаемого в тамошних местах. Разгневанные святотатством, жители камнями прогнали девушку. На следующую ночь юная яванка увидела во сне богиню моря; та велела пойти с ней, чтобы избежать проклятий жителей деревни. Девушка не вняла вещему сну, и богиня каждую ночь начала являться к ней. Однажды днём юная яванка поехала к своей подруге на мопеде и увидела на обочине богиню в белом. Та крикнула девушке: «Пойдём со мной». Девушка от испуга потеряла сознание и серьёзно поранилась при падении. Чтобы избавиться от наваждения, она переехала в другое место. Девушка отнюдь не была деревенской простушкой, а принадлежала к знатному роду, получила образование.

История живо напоминает происшедшее с нашим князем.

Было бы упрощением отнести подобные феномены к области чистой патологии, поскольку для балийцев, как и вообще для всех индонезийцев, транс —это проявление душевного здоровья. С помощью транса они избавляются от внутренних конфликтов. Кстати сказать, замечено, что в Индонезии меньше неврозов, чем в других местах. Истоки этого следует искать в культуре: она не даёт развиться внутренним конфликтам, не загоняет их в подсознание. Регулярные церемонии снимают агрессивность, ликвидируют глубинные конфликты личности до того, как они станут явными. Все эти меры обеспечивают жизнестойкость традиционного общества.

ГЛАВА XV
ЦЕРЕМОНИЯ КРЕМАЦИИ

Как и в Индии, на Бали мёртвых сжигают. Но церемония кремации не носит трагический или мрачный характер, для балийцев это – праздник. Как и во всем, здесь проявляется любовь островитян к церемониям, к музыке. Организовать пышную кремацию стоит недёшево. Семье покойного приходится мобилизовать все средства на проводы души родственника в царство мёртвых. Пока изыскиваются средства, тело лежит в могиле. Семья ждёт похорон значительного лица – князя или священника, чтобы по случаю сжечь и своего мертвеца. Таким образом, похороны превращаются в коллективное сожжение.

Ночью покойника вырывают из земли. Подготовка к церемонии длится несколько дней. Женщины готовят дары: выкладывают на плетёных тарелочках печенье из рисовой муки, украшают яства цветами. Из рисовой соломы плетут маленьких кукол, на концы высоких шестов привязывают гирлянды бамбуковых листьев: они символически представляют тело богини риса, ма-тери-плодоносицы. Работы эти требуют много времени.

Юноши и молодые мужчины в это время строят башни для останков покойника. Из бамбуковых стволов делается высокое сооружение, достигающее иногда двадцати метров в высоту. Несколько башен и маленьких ниш на носилках вместе с громадным наивно раскрашенным деревянным быком составят траурный кортеж.

Около полудня женщины выходят из дома покойного, неся на голове дары. Часть их лежит в серебряных чашах. Сооружения из даров, фруктов и цветов представляют собой сложную архитектурную конструкцию. Десятки женщин цепочкой направляются к морю, а бамбуковые башни тем временем выстраиваются на дороге.

Музыка, сопровождающая церемонию кремации, ни на что не похожа. Она, пожалуй, единственный траурный элемент этого праздника: звенят цимбалы, глухо бьют тарелки… Страх смерти… Неотступное преследование… Этот праздник – тоже своего рода поминальный транс. Призрак тления изгоняют пышной торжественностью процессии. Мужчины несут на плечах длинные шесты, на которых висят громадные гонги. Время от времени над толпой взмывает голос старика или молодой женщины.

Процессия растягивается на пять километров: с криком, воплями и смехом юноши несут причудливые башни, которые колышутся в такт движению. На перекрёстках носильщики трижды кружатся на месте, чтобы отогнать обитающих на перепутье злых духов. Шествие ряженых сопровождает носильщиков; женщины в лучших нарядах закрываются от солнца высокими зонтиками с золотыми кистями.

Паломники доходят наконец до моря и садятся на песок лицом к волнам. Они выкладывают принесённые дары – цветы в серебряных корзинках, отборные плоды. Краски – золотые, голубые, белые – придают всему происходящему какой-то фантастический характер. Традиция превращается в детскую забаву с крашеными игрушками. Забываешь, что это похороны.

Каждая семья усаживается возле своего портативнс-го алтаря. Жрецы воскуряют благовония, бормочут молитвы, звонит в колокольчики, кропят толпу святой водой из убранной лепестками чаши. Привезённые на грузовиках дрова складывают возле расцвеченных башен. Там же стоит громадный ящик, до краёв набитый дарами– раскрашенными игрушками и поделками.

Рядом с бамбуковой лестницей выстраиваются по двое, по трое женщины, придерживая белый свёрток с останками главного усопшего. Женщины идут по шаткой лестнице в святилище. Покрытые белым саваном балийки величаво с пением поднимаются к голубому небу.

Наконец зажигают костёр. Потрескивают дрова. К деревянному быку тянутся длинные языки пламени – в брюхе этого мифического зверя, сделанного из ствола сухой пальмы, покоится тело усопшего. Под действием жара руки и ноги покойника начинают дёргаться. Мужчины беспрерывно подкидывают в огонь ветки и дрова. От костров тянется едкий дым… Душа покойного останется бессмертной, она лишь поменяла состояние. И как всегда, когда провожают в дальний путь старого друга, люди надевают выходное платье. Им немного грустно, но они рады за него. Каркас причудливых сооружений рушится в пламени, и вскоре от него остаётся только пепел. Балийцы бегут к морю, набирают воду в кувшины и чаши и гасят тлеющие угли. Вода с шипением испаряется.

Толпа устремляется на пепелище, выхватывая оттуда обгоревшую кость или монетку, только что брошенную на счастье в огонь. Эти похоронные находки потом отмоют в море и принесут домой кусочек белой кости. Но пока люди молча лихорадочно роются в груде пепла. Нужно не упустить шанс и найти кость. Скрипит под ногами песок. Понемногу родственники расходятся и собираются большой яркой толпой возле грузовиков, которые отвезут их назад в деревню. Море позади шепчет свою вечную молитву.

Тринадцать дней спустя паломники вновь вереницей придут на берег и бросят в море горсть пепла, чтобы душа усопшего уже окончательно покинула деревню. Для этой церемонии делают башни поменьше: собранный пепел и несгоревшие кости покоятся на носилках или в пустой скорлупе кокосового ореха. Процессию сопровождает тот же оркестр. Юноши ждут окончания молебна, а затем бросаются к морю со своей ношей.

Они пускаются вплавь, таща за собой последний груз и стараясь, чтобы течение поскорее унесло его: какое-то время башенки плывут по волнам, но быстро идут ко дну. Окончательный отлёт души символизирует стая голубей.

Море – это начало и конец, это безликое состояние, откуда выходит все живое и куда оно возвращается после смерти. В воде, лишённой определённых очертаний, плавают ростки всей предыдущей и всей последующей жизни.

В отличие от моря вулкан олицетворяет зарождение жизни, и его почитают как божество. Он высится над хаосом среди волн, он изрыгает огонь, он злорадствует и ликует. Вулкан ужасен, он близок человеку, поскольку, как и он, держится прямо, как и человек, сердится или спит, как и человек, любит, выбрасывая в небо жгучее семя. Вода же – совсем иной мир. Она очищает и моет, унося в своё глубокое нутро всю нечисть.

Для балийцев, как для всех индуистов, смерти не существует. Есть только видимое и невидимое воплощение, есть форма и сущность, два дополняющих друг друга аспекта вечно живого и неживого мира.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Мерри Оттен, известный французский кинооператор, автор популярных географических фильмов о дальних странах, и его товарищи – бельгийский спелеолог и кинооператор Бернар Маго и молодой этнограф, выпускник Сорбонны Альбан Банса – пробыли в Индонезии всего четыре месяца, слишком мало для того, чтобы составить себе представление об этой огромной стране (Индонезия, раскинувшаяся на крайнем юго-востоке Азии более чем на 13 000 островах, занимает пятое место в мире по количеству населения: сейчас там живёт около 120 миллионов человек). Не удивительно поэтому, что авторы книги ограничили свой маршрут только двумя островами, сравнительно небольшими по площади, но зато занимающими центральное место в экономике, политике и культуре страны, – Явой и Бали.

Ява – сердце Малайского архипелага, на ней живёт около 70% населения Индонезии, на ней расположены миллионные города – Джакарта, Сурабая, Бандунг. Ява в гораздо большей степени, чем другие районы Юго-Восточной Азии, оказалась втянутой в техническое и общественное развитие XX в. Современная Ява —это промышленные предприятия, крупные порты, широкие асфальтированные дороги, водоворот машин, небоскрёбы, центр напряжённой и сложной политической жизни, борьбы между различными партиями, общественными течениями. Одним словом, Яву никак нельзя назвать «затерянным миром», где вдали от главных путей мирового развития течёт незатейливая жизнь простодушных островитян. Но вместе с тем на Яве, причудливо сочетаясь с проявлениями цивилизации атомного века, продолжает сохраняться самобытная традиционная культура, воплощающая творческий дух нескольких народов – яванцев, сунданцев, мадурцев, наконец, балийцев.

Со стороны Индонезия кажется единым организмом, единой страной, которую населяет единый народ – индонезийцы. На самом же деле многообразие народов, языков, культур, этнических и расовых наслоений в Индонезии необычайно. Этнографы расходятся во мнении о точном количестве народов, населяющих страну, но, во всяком случае, их не менее двухсот. Большинство говорит на родственных языках, объединяемых в малайско-полинезийскую, или аустро-незийскую, языковую семью. Это, с одной стороны, такие крупные и сыгравшие большую роль в истории страны народы, как яванцы (более 50 миллионов человек), сунданцы (15 миллионов), малайцы (6 миллионов), мадурцы (6 миллионов), минангкабау Суматры (5 миллионов), буги и макассарцы Сулавеси (4 миллиона), батаки (3 миллиона), балийцы (2 миллиона), с другой – небольшие раздроблённые этносы, живущие в глубинных неосвоенных районах больших островов и до недавнего времени сохранявшие в хозяйстве и общественном устройстве немало элементов первобытнообщинного строя. Распространённое мнение о том, что все языки Индонезии родственны между собой, что это осознается их носителями и создаёт у них ощущение единства всех народов, населяющих страну, в целом, конечно, не соответствует действительности. Разница между яванским и бугийским языками едва ли меньше, чем между русским и немецким. Даже относящиеся к одной подгруппе языки Явы – яванский, сунданский и мадурский – не взаимопонимаемы. А чем дальше на восток от Явы, тем более разнообразны языки и культуры, тем мельче и раздроблённее народы. Наконец, на самом востоке, в некоторых районах Молуккских островов и на острове Новая Гвинея, западная часть которого – Западный Ириан – входит в состав Индонезии, живут народы, говорящие вообще на папуасских языках, не относящихся к числу малайско-полинезийских.

По мере продвижения от Явы и Суматры на восток меняются не только языки, но и расовый облик, религия, культура. Восток страны населён людьми темнокожими, напоминающими скорее негров, чем смуглокожих яванцев, а на островах, расположившихся между Явой и Новой Гвинеей, можно наблюдать целую гамму переходных типов между папуасом и малайцем. Западная часть Индонезии, где сосредоточено 85% населения, – область почти безраздельного господства своеобразного индонезийского ислама (его отличие от ортодоксальных форм Средней Азии и Ближнего Востока удачно охарактеризовали французские путешественники). На Молуккских островах, в восточной части Малых Зондских островов и на Северном Сулавеси ислам уступает лидерство христианству – как протестантизму, так и католичеству. На Бали сохраняется индуизм, наконец, на Новой Гвинее и в глубинных районах больших островов, таких, как Калимантан, Сулавеси, Хальмахера, Серам и др., ещё в полной силе племенные религии.

Многообразие это измеряется не только территориальными масштабами, но и стратиграфически, и в этом убеждает нас почти каждая страница прочитанной книги. На Яве, где уже пятьсот лет исповедуют ислам, продолжают существовать относящиеся к седой древности шаманские обряды, как ожившие тени индуистского и буддийского прошлого возникают куклы ваянг-голека и актёры, исполняющие балет «Рамаяна» на площадках индуистского храма Прамбанан. Языческие игрища петушиных боев органически вплетаются в изощрённый балийский индуизм, а считающий себя добрым мусульманином сунданский колдун где-то в 20—30 километрах от Бандунга, символа освободившихся стран Азии и Африки, жуёт стекло и на радость изумлённым зрителям бросается головой на столб. Как объяснить все это поразительное многообразие, даже пестроту, все эти парадоксальные сочетания колдунов с небоскрёбами, современной армии с гамеланом, шикарных магазинов с самосожжениями вдов (последний такой случай был зарегистрирован на Бали в 1907 г.)?

Ответ на этот вопрос даёт история страны, во всяком случае, история народов Явы и Бали, связанных общностью судеб и культурного развития. На заре письменной истории, которая в Индонезии началась в первых веках нашей эры с проникновением на архипелаг индуистской культуры, острова Западной Индонезии уже давно были заселены аустронезийскими народами, предками современных яванцев, сунданцев, мадурцев и балийцев. Предки этих древних индонезийцев за много тысяч лет до того населяли прибрежные районы современного Южного Китая и оттуда распространялись в более южные районы, постепенно осваивая островную часть Юго-Восточной Азии, острова Тихого океана, Мадагаскар, области континентального Индокитая, Японию. Почти везде они сталкивались с местным населением. Где-то его оттеснили в недоступные лесные районы крупных островов, где-то истребили в кровопролитных сражениях с пришельцами, где-то оно ассимилировалось.

К моменту проникновения на архипелаг индуистских влияний на Яве уже оформились основные элементы культуры и хозяйства, составляющие и до сих пор основу общественной и духовной жизни. Древние индонезийцы конца I тысячелетия до н. э. умели возделывать рис на орошаемых полях и были знакомы со сложной техникой ирригации. Были приручены буйвол и бык, широко использовались в повседневном быту металлы, железо и бронза. Мореходство, игравшее огромную роль в жизни малайцев, полинезийцев и других аустро-незийских народов, на Яве не получило особого распространения. Жители этого острова были и остаются до сих пор сугубо земледельческим народом, связанным в первую очередь и главным образом с рисосеянием. Основой социальной организации была и в значительном мере остаётся до сих пор сельская община «деса», принимавшая разнообразные формы и где-то сближавшаяся с соседской общиной, где-то с родовой. Деса регулировала всю хозяйственную деятельность и личную жизнь каждого её члена. Важной функцией десы была организация ирригации. Впоследствии она перешла к государству.

Яванской цивилизации накануне проникновения индуизма были уже, очевидно, известны оркестр-гамелан, техника изготовления батика и театр плоских кожаных кукол – ваянг. Последний совершенно определённо в то время был теснейшим образом связан с религиозной жизнью и с культом предков, который играл важную роль в доиндуистской религии. Охарактеризовать эту религию подробно сложно, так как от неё мало что сохранилось. Можно, конечно, сказать, что эта религия представляла собой разновидность анимизма с элементами шаманизма, тотемизма, культа предков и т. д., но все эти элементы присутствуют в любой религии, включая ислам или христианство, и специфика религиозной системы создаётся не соотношением между частями того или иного «изма». Любая религия уникальна в том смысле, что она представляет собой цельную мировоззренческую систему, в которой синтезированы все верные и неверные представления общества о самом себе и об окружающем мире. Каждый элемент этой системы тесно связан со всеми другими. Это особенно относится к племенным религиям, потому что они являются единственной формой идеологии племенного общества. В основе племенной религии лежит обычно комплекс мифов, повествующий об основных началах или первопринципах, регулирующих жизнь мира, общества или отдельного человека. Весь сложный организм анимистических, тотемистических и прочих представлений, вся культовая практика, весь комплекс обрядов, ритуалов, празднеств, весь многочисленный пантеон подчинены прежде всего основному мифологическому стержню, который и придаёт данной религии уникальный характер.

К сожалению, для доиндуистской Явы этот мифологический комплекс утерян. Можно только догадываться, что он включал в себя ряд сюжетов, распространённых в существующих сейчас или существовавших сравнительно недавно племенных религиях Индонезии. Об этом говорит, например, приведённый в книге миф о Ньяи Поачи, сунданской богине риса, принесённой в жертву верховным владыкой Санг-Янгом. Известный, в частности, из племенных религий Молуккских островов миф об убитой деве, чьё тело превращается затем в плоды земли, кормящие человека, содержит в своей основе принцип диалектического единства жизни и смерти. С некоторой долей вероятности можно восстановить и какие-то части доиндуистского пантеона. Боги повергнутой религии обычно превращаются впоследствии в злых демонов, в нечистую силу, в образы, связанные с землёй, с подземной жизнью. Такая судьба, например, постигла грозную древне-славянскую богиню смерти Бабу Ягу. В современном яванском ваянге мы находим, правда, менее жуткий, но в целом скоморошеский образ Семара, мудрого, но ёрничающего спутника Пандавов. Семар, возможно ранее входивший в сонм божеств, потерял свой небесный характер, но не утратил полностью своей силы и в написанной для ваянга «Повести о санг Боме» он даже побеждает небесного владыку Шиву-Будду.

Тогда как основа и характер каждой племенной религии всегда уникальны, культовая практика, как раз наоборот, отличается достаточным единообразием почти во всем мире и может быть сведена к сравнительно небольшому количеству представлений. Здесь мы подходим к очень важному для понимания книги вопросу о магии, чародействе и шаманизме и их месте в религиозных системах Индонезии. Шаманизм часто называют формой религии и даже непосредственно религией. Между тем это далеко не так. Шаманизм – это всего лишь система, где между божеством и человеком стоит некий посредник, шаман, который может вступать в непосредственное общение как с божеством или духом, так и с людьми. С божеством шаман обычно общается в трансовом состоянии. Иными словами, шаманские представления связаны не с сущностью мироздания, а лишь с формой, посредством которой обеспечивается необходимый контакт между человеком и божеством, т. е. шаман есть элемент культовой практики, а не религии. То же можно сказать и о колдунах, магах и чародеях. Магия даже ещё меньше, чем шаманство, связана с религией, так как она может быть направлена на достижение самых различных целей – от контакта с божеством до насылания порчи. Сущность магии и шаманства не изменится, если на место одной религии подставить другую. Шаманы и колдуны существовали среди австралийских аборигенов с их архаическими верованиями, среди народов Сибири, исповедовавших самые различные религиозные учения, наконец, уживаются с высокоразвитыми религиями классового общества – христианством, исламом, индуизмом… Таковы и те примеры магических действий, которые читатель нашёл в книге. Оторванность их от языческой религии все больше и больше приводит к превращению их в скоморошье зрелище и фокусничество. Так произошло с жевателями стаканов и электрических лампочек, которых можно в изобилии встретить на улицах любого индонезийского города. Для того чтобы разжевать стекло, не надо особого умения – достаточно небольшой тренировки.