Текст книги "Добывайки"

Автор книги: Мэри Нортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Глава третья

Арриэтта со вздохом отложила дневник и пошла на кухню. Она взяла у Хомили кольцо лука и, повесив его на шею, принялась искать кусочек бритвенного лезвия.

–Фу, Арриэтта! – воскликнула Хомили. – На чистую кофточку! Ты хочешь, чтобы от тебя пахло, как от мусорного ведра? На, возьми ножницы…

Арриэтта переступила через луковое кольцо, словно это был детский обруч, и принялась рубить его на части.

– Отец запаздывает, – снова проговорила Хомили, – и это я виновата. Лучше бы я не…

– Что «не»? – спросила Арриэтта. Глаза ее налились слезами, в носу щипало; она громко шмыгнула носом и подумала, как было бы хорошо вытереть его о рукав.

Хомили откинула назад прядь жидких волос. Мысли ее витали где-то далеко.

– Это все та чашка, что ты разбила… – сказала она.

– Но я разбила ее давным-давно… – начала Арриэтта, моргая глазами и снова громко шмыгая носом.

– Знаю, знаю. Ты тут ни при чем. Это все я. Не в том дело, что ты разбила чашку, а в том, что я сказала отцу…

– Что ты ему сказала?

– Ну, я просто сказала… там же есть еще чашки, в этом сервизе, сказала я, там, наверху, в угловом стенном шкафчике в классной комнате.

– Не вижу в этом ничего плохого, – возразила Арриэтта, кидая кусочки лука один за другим в кипящий суп.

– Но он очень высоко висит, этот шкафчик, туда надо забираться по портьерам. А твой отец, в его годы… – И она вдруг села на пробку с металлической головкой от бутылки с шампанским. – Ах, Арриэтта, лучше бы я никогда не упоминала об этой чашке!

– Не волнуйся, – сказала Арриэтта, – папа знает, что ему по силам. – Она вытащила резиновую пробку от флакончика из-под духов, которой было заткнуто отверстие в трубке с горячей водой, и выпустила несколько капель в жестяную крышечку от пузырька из-под пилюль. Затем добавила туда холодной воды и принялась мыть руки.

– Может, и так, – сказала Хомили. – Но я без конца твердила ему про эту чашку. Ну зачем мне она?! Твой дядюшка Хендрири никогда не пил не из чего, кроме простой желудевой чашки, а он дожил до преклонного возраста, и у него хватило сил переехать на другой конец света. У моих родителей был один-единственный костяной наперсток, из которого пили все по очереди. Но если у тебя была настоящая фарфоровая чашка… ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Да, – ответила Арриэтта, вытирая руки о полотенце, сделанное из бинта.

– Главное – портьеры. Ему не взобраться по портьере в его годы… по этим бомбошкам…

– Со шляпной булавкой взберется, – возразила Арриэтта.

– С булавкой! И этому тоже я его научила! Возьми шляпную булавку, – сказала я ему, – привяжи кусочек тесьмы к головке, и подтягивайся на ней. Это когда я просила, чтобы он добыл часы с изумрудами в Ее спальне. Хотела знать, сколько времени печется пирог! – Голос Хомили задрожал. – Твоя мать дурная женщина, Арриэтта. Эгоистка, вот кто она.

– Знаешь что? – внезапно воскликнула Арриэтта. Хомили смахнула слезу.

– Что? – еле слышно сказала она.

– Я могу взобраться по портьере. Хомили встала.

– Хорошенькое дело! Да как ты смеешь говорить мне такие вещи?!

– Но я могу, могу, могу! Я сумею добывать все что надо.

– Ах! – чуть не задохнулась Хомили. – Гадкая девчонка! Как у тебя только язык поворачивается?! – И она снова рухнула на табуретку из пробки. – Вот до чего, значит, дошло!

– Мамочка, не надо, пожалуйста, – взмолилась Арриэтта, – ну, не расстраивайся же так!

– Как ты не понимаешь… – с трудом начала Хомили; она уставилась на стол, не в состоянии найти убедительные слова, наконец подняла к дочери осунувшееся лицо. – Детка моя, – сказала она, – ты не знаешь, о чем говоришь. Добывать совсем не так легко. Ты не знаешь… и, слава богу, никогда не узнаешь, – голос ее упал до боязливого шепота, – как там, наверху…

Арриэтта ничего не сказала. Но через минуту спросила:

– А как там, наверху?

Хомили вытерла лицо передником и пригладила волосы.

– Твой дядюшка Хендрири, – начала она, – отец Эглтины… – И тут она остановилась. – Послушай!.. Что это?

Издали донесся еле слышный звук… словно защелкнули щеколду.

– Отец! – воскликнула Хомили.– Ой, на что я похожа! Где гребешок? У них был даже гребешок: крошечный серебряный старинный гребешочек для бровей, выпавший когда-то из ларчика в верхней гостиной. Хомили быстро провела им по волосам, сполоснула красные, заплаканные глаза, и, когда появился Под, она, улыбаясь, разглаживала обеими руками передник.

Глава четвертая

Под медленно вошел в комнату все еще с мешком на спине, прислонил к стене шляпную булавку с болтающейся тесемкой и поставил посреди кухонного стола чашку из кукольного сервиза, выглядевшую здесь салатницей или суповой миской.

– Ой, Под… – начала было Хомили.

– Блюдце тоже принес, – сказал Под. Он скинул с плеч мешок и развязал его. – Принимай! – И он вытащил из мешка блюдце. – Как раз в пару.

У него было круглое, как булочка с изюмом, лицо, но сейчас щеки его как-то обвисли.

– Ой, Под, – сказала Хомили, – ты неважно выглядишь. Ты здоров? Под сел на табурет.

– Вполне, – сказал он.

– Ты забрался по портьере? – спросила Хомили. – Не надо было этого делать. Это слишком тебя разволновало…

Под скорчил непонятную гримасу, глаза его, как на шарнирах, повернулись к Арриэтте. Хомили уставилась на мужа, открыв рот, затем обернулась к дочке.

– Ну-ка в постель, Арриэтта, – деловито сказала она. – Быстренько, быстренько, будь умницей, а я принесу тебе ужин.

– Ну-у, – протянула Арриэтта, – разве мне нельзя посмотреть, что папочка еще добыл?

– У него ничего больше нет. Только еда. Быстренько в постель! Чашку с блюдцем ты уже видела.

Арриэтта пошла в столовую, чтобы убрать на место дневник, и замешкалась, прилаживая свечку на перевернутую кверху острием кнопку, служившую им подсвечником.

– Что ты там возишься? – ворчливо промолвила Хомили. – Дай ее сюда. Ну вот, видишь, как надо ее ставить? Быстренько ложись и не забудь аккуратно сложить свои вещи.

– Спокойной ночи, папочка, – сказала Арриэтта, целуя его в плоскую бледную щеку.

– Осторожней со светом, – по привычке сказал он, следя за дочкой круглыми глазами, пока она не прикрыла за собой дверь.

– Ну, Под, – сказала Хомили, когда они остались одни. – В чем дело? Что случилось?

Под без всякого выражения взглянул на нее.

– Меня «увидели», – сказал он.

Хомили, словно слепая, протянула вперед руку, нащупала край стола и, держась за него, медленно опустилась на табурет.

– Ой, Под! – простонала она.

Наступило молчание. Под пристально смотрел на Хомили, Хомили уставилась на стол. Но вот она подняла белое как мел лицо.

– Как – «увидели»? Плохо? Под заерзал на месте.

– Не знаю. Меня «увидели». Это уже плохо.

– Ни одного из нас, – медленно проговорила Хомили, – не «видели» после дядюшки Хендрири, а его, говорят, за сорок пять лет «видели» первого. – Она вдруг уцепилась обеими руками за стол, видно ей пришла в голову какая-то ужасная мысль. – И все равно, Под, я отсюда не уйду!

– Никто тебя и не просит, – сказал Под.

– Уйти и жить, как Хендрири и Люпи, в барсучьей норе! На другом конце света… среди земляных червей!

– Всего в двух полях отсюда, за рощей, – сказал Под.

– Орехи – вот вся их еда. И ягоды. Я не удивлюсь, если они едят мышей…

– Ты и сама ела мышей, – напомнил ей Под.

– И всюду сквозняки, и свежий воздух, и дети растут без присмотра, как дикари. Подумай об Арриэтте! – сказала Хомили. – Вспомни, как мы ее воспитали. Единственный ребенок. Она там погибнет. Для Хендрири это не так страшно.

– Почему? – спросил Под. – У него пятеро.

– Вот именно потому, – объяснила Хомили. – Когда у тебя пятеро детей, за их воспитанием не очень-то уследишь. Но главное сейчас не это… Кто тебя «увидел»?

– Мальчик, – сказал Под.

– Что? – воскликнула Хомили.

– Мальчик, – Под изобразил руками в воздухе силуэт. – Ну… мальчик…

– Но в доме же нет… Какой мальчик?

– Не понимаю. Что значит «какой»? Мальчик в ночной рубашке. Просто мальчик. Ты же знаешь, что такое мальчик.

– Да, – ответила Хомили. – Я знаю, что такое мальчик. Но вот уже лет двадцать, как в доме нет никаких мальчиков.

– Не было, – сказал Под, – а теперь есть.

Хомили молча уставилась на него, и Под храбро встретил ее взгляд.

– Где он тебя увидел? – спросила наконец Хомили.

– В классной комнате.

– А-а… когда ты доставал чашку?

– Да.

– У тебя разве нет глаз? – спросила Хомили. – Ты не мог сперва посмотреть по сторонам?

– В классной комнате никогда никого не бывает. Больше того, – продолжал он, – и сегодня тоже не было.

– А где же он был?

– В постели. В детской, или как там она у них зовется. Вот где. Сидел в постели. А дверь была открыта.

– Ну, мог бы заглянуть и в детскую.

– Да как же я мог – на портьере, на полпути от пола!

– Это там он тебя увидел?

– Да.

– С чашкой?

– Да. Я не мог двинуться ни вверх, ни вниз.

– Ах, Под, – сказала Хомили. – Не надо было мне тебя пускать. В твои годы…

– Да нет, не в этом дело, – сказал Под, – ты меня неправильно поняла. Наверх я взобрался с легкостью. Взлетел как птичка, можно сказать, и бомбошки не понадобились. А вот потом… – он наклонился к ней. – Когда в руке у меня была чашка, если ты понимаешь, что я имею в виду. – Он снял чашку со стола. – Она не очень-то легкая. Ее можно держать за ручку вот так… но она тянет… или тонет, если так можно выразиться, вниз. Ее нужно держать в двух руках. Кусок сыру или яблоко – другое дело. Я их просто роняю… толкну, они и упадут, а я слезу потихоньку, да и подберу их. А с чашкой в руке… понимаешь теперь? И когда спускаешься, надо глядеть, куда ставишь ногу. А некоторые бомбошки на портьере оторваны. Не знаешь, за что и ухватиться, чтобы не упасть…

– Ах, Под, – проговорила Хомили чуть не плача, – что же ты сделал?

– Ну, – ответил Под, снова садясь, – он взял у меня чашку.

– Что?! – в ужасе воскликнула Хомили.

– Понимаешь, он сидел в постели и смотрел на меня. Я провел там, на портьере, не меньше десяти минут, потому что часы пробили четверть…

– Но что значит – он взял чашку?

– Ну, он слез с кровати и подошел ко мне. «Я возьму чашку», – сказал он.

– Ой! – выдохнула Хомили, глядя на него во все глаза. – И ты дал ему?

– Он сам взял, – сказал Под, – да так осторожно… А когда я спустился, отдал обратно.

Хомили закрыла лицо руками.

– Да не расстраивайся ты так! – взволнованно сказал Под.

– Он мог тебя поймать! – сдавленным голосом произнесла Хомили, и плечи ее затряслись.

– Мог. Но он только дал мне обратно чашку. «Возьмите, пожалуйста», – сказал он.

Хомили подняла на него глаза.

– Что нам теперь делать? – спросила она. Под вздохнул.

– А что мы можем сделать? Ничего. Разве что…

– Ах, нет, нет! – воскликнула Хомили. – Только не это. Только не переселяться. Да еще теперь, когда я все здесь так уютно устроила, и часы

у нас есть, и всякое другое.

– Ну, часы можно взять с собой, – сказал Под.

– А Арриэтта? Как насчет нее? Она совсем не такая, как ее двоюродные братья. Она умеет читать, Под, и шить…

– Он не знает, где мы живем, – сказал Под.

– Но они ищут! – воскликнула Хомили. – Вспомни Хендрири. Они принесли кошку и…

– Полно, полно, – сказал Под, – зачем вспоминать прошлое?

– Но и забывать о нем нельзя. Они принесли кошку и…

– Верно, – сказал Под, – но Эглтина была совсем другая, чем Арриэтта.

– Другая? Она была ее ровесница.

– Они ничего ей не рассказывали, понимаешь? Вот тут-то они и допустили ошибку. Они делали перед ней вид, будто на свете нет ничего, кроме нашего подполья. Они не рассказывали ей о миссис Драйвер или Крэмпфирле. И уж словечком не обмолвились о кошках.

– В доме и не было кошки, – напомнила ему Хомили, – пока они не «увидели» Хендрири.

– Но потом-то она была, – сказал Под. – Детям нужно все говорить, так я считаю, не то они сами начинают разузнавать что к чему.

– Под, – сердито промолвила Хомили, – мы ведь тоже ничего не рассказывали Арриэтте.

– Ну, она многое знает, – тревожно ответил Под. – У нас же есть решетка в садик.

– Она не знает об Эглтине. Она не знает, что значит, когда тебя «увидят».

– Ну что ж, когда-нибудь расскажем ей. Мы ведь всегда собирались это сделать. К чему спешить?

Хомили поднялась с места.

– Под, – произнесла она. – Мы расскажем ей все сегодня.

Глава пятая

Арриэтта не спала. Она лежала под своим вязаным одеялом, уставившись в потолок. Это был очень интересный потолок. Отец смастерил для Арриэтты спальню из двух коробок из-под сигар, и на потолке были нарисованы прекрасные дамы в развевающихся газовых платьях, которые дули в трубы, на фоне ярко-голубого неба. Внизу зеленели перистые пальмы и крошечные белые домики стояли вокруг площади… Это была великолепная картина, особенно когда горела свеча, но сегодня Арриэтта глядела на нее, не видя. Стенки коробки из-под сигар не очень толсты, и Арриэтта, слышала родительские голоса, то поднимавшиеся чуть не до крика, то падавшие до шепота. Она слышала свое имя, слышала, как Хомили воскликнула: «Орехи и ягоды – вот вся их еда!» – а спустя немного – встревоженный вопрос: «Что же нам делать?!».

Когда Хомили подошла к ее кровати, Арриэтта послушно закуталась в одеяло и пошлепала босиком в теплую кухню. Она села на низкую скамеечку и, обхватив колени руками, поглядела сперва на отца, затем на мать. Хомили подошла к ней и, опустившись на колени, обняла худенькие плечи.

– Арриэтта, – торжественно начала она, – ты знаешь о том, что там, наверху?

– О чем – о том? – спросила Арриэтта.

– Ты знаешь о двух великанах?

– Да, – сказала Арриэтта. – Старая тетя Софи и миссис Драйвер.

– Верно, – сказала Хомили. – И Крэмпфирл в саду. – Она положила загрубевшую от работы ладонь на стиснутые руки Арриэтты. – Ты знаешь о дяде Хендрири?

Арриэтта задумалась.

– Он уехал на край света, – сказала она.

– Переселился, – поправила ее Хомили, – на другую квартиру. С тетей Люпи и детьми. В барсучью нору… дыру в склоне, где растет боярышник. А почему он это сделал, как ты думаешь?

– О! – воскликнула Арриэтта, и лицо ее просияло. – Чтобы быть на воздухе… лежать на солнышке… бегать по траве… качаться на ветках, как птицы… высасывать из цветов мед…

– Глупости, Арриэтта, – сердито вскричала Хомили, – это дурные привычки! И у твоего дяди Хендрири ревматизм. Он переселился, – продолжала она, делая ударение на этом слове, – потому что его «увидели».

– О!.. – воскликнула Арриэтта.

– Его «видела» двадцать третьего апреля тысяча восемьсот девяносто второго года Роза Пикхэтчет в гостиной, на полочке над камином. Надо же было выбрать такое место! – добавила вдруг Хомили удивленно, словно говоря сама с собой.

– О!.. – опять воскликнула Арриэтта.

– Я никогда ни от кого не слышала, никто не счел нужным мне сообщить, почему он вообще туда забрался. Все, что там стоит, говорит твой отец, видно с пола или с ручек бюро, если стать боком и держаться за ключ. Так отец и поступает, если заходит в гостиную.

– Говорили, он полез за пилюлями от печени, – сказал Под.

– Что ты имеешь в виду? – удивленно воскликнула Хомили.

– Пилюлями от печени для Люпи, – устало объяснил Под. – Кто-то пустил слух, – продолжал он, – что на каминной полке в гостиной лежат пилюли от печени…

– Вот как? – задумчиво проговорила Хомили. Я никогда об этом не слышала. Ну и все равно это был глупый и безрассудный поступок, никому не нужный риск. Оттуда не спустишься иначе как по шнуру от колокольчика. Говорят, Роза смахнула с него пыль метелочкой, и он стоял так неподвижно рядом с фарфоровым купидоном, что она ни за что не обратила бы на него внимания, если бы он не чихнул. Она была еще недавно в доме и не знала всех статуэток. Она так завизжала, что мы услышали ее даже здесь, под кухней. После того ее было не заставить вытирать пыль – разве только со столов и стульев.

– Я редко захожу в гостиную, – вставил словечко Под. – Не стоит труда. Там все стоит на своем месте, и если что пропадет, они сразу заметят. Конечно, бывает, остается что-нибудь на столе или на полу возле стула, но только если там были гости, а у них давно уж не бывает гостей… лет десять или двенадцать. Я могу сейчас, не сходя с места, перечислить тебе все, что есть в гостиной, начиная с горки у окна до…

– А сколько в этой горке красивых вещиц, – прервала его Хомили, – и многие из литого серебра. Там есть серебряная скрипка со струнами и смычком… как раз под рост нашей Арриэтте.

– Что толку в вещах, – сказал Под, – которые лежат под стеклом.

– А разве ты не можешь разбить стекло? – спросила Арриэтта. – Самый уголочек, чуть-чуть ударить, крошечный ку… – Голос ее прервался, она увидела, с каким удивлением, даже ужасом смотрит на нее отец.

– Послушай-ка, Арриэтта, – начала сердито Хомили, но тут же взяла себя в руки и ласково похлопала дочку по плечу. – Она же не понимает, что такое – добывать, – объяснила она Поду. – Она не виновата. – Хомили снова обернулась к Арриэтте. – Чтобы добывать, нужна сноровка, это своего рода искусство. Из всех семейств, которые жили в этом доме, остались мы одни, и знаешь почему? Потому что твой отец – самый искусный из всех добываек, искуснее его в наших краях не было с… ну, со времен, когда еще твой дедушка жил на свете. Даже твоя тетя Люпи не могла этого отрицать. Когда он был помоложе, я своими глазами видела, как он прошел весь обеденный стол из конца в конец уже после того, как прозвучал гонг к ужину, и взял с каждого блюда орех, или конфету, или еще что-нибудь из десерта и спустился по складке скатерти до того, как в дверь вошел первый человек. Просто так, для забавы, да, Под?

Под слегка улыбнулся.

– Смысла-то в этом не было, – сказал он.

– Пусть, а все ж таки кто, кроме тебя, отважился бы на это?

– Я был тогда моложе, – вздохнул Под и повернулся к Арриэтте. – Мы не ломаем ничего и не бьем, дочка, так не делается. Это уже не будет называться «добывать».

– Тогда мы были богатые, – сказала Хомили. —Ах, какие у нас водились красивые вещи! Ты еще крошкой была, Арриэтта, ты не помнишь. У нас был ореховый гарнитур из кукольного домика, и набор рюмок из зеленого стекла, и музыкальная табакерка. К нам приходили родственники, и мы устраивали балы. Помнишь, Под? И не только родственники. У нас бывали даже Клавесины. Все бывали, кроме этих Надкаминных из кабинета. Мы танцевали тогда до упаду, а молодежь чуть не до утра сидела у решетки. Наша табакерка играла три песенки: «Клементина», «Боже, спаси королеву» и «Почтовый галоп». Все нам завидовали тогда, даже Надкаминные.

– А кто это такие? – спросила Арриэтта.

– Неужели я тебе не рассказывала о них? – воскликнула Хомили. – Об этих чванливых господах, что жили высоко на стене за резной обшивкой над каминной доской в кабинете? Ну и публика это была. Мужчины без конца курили, потому что там всегда стояли открытые табакерки. Они вечно старались забраться повыше по резьбе, а потом соскользнуть вниз и вообще всячески выставлялись. А женщины их тоже воображали о себе невесть что и без конца любовались собой в зеркале над камином. Они никогда никого к себе не приглашали, да я бы и сама не пошла. У меня от высоты голова кружится, а твоему отцу не нравились их повадки. Он никогда не позволял себе прикладываться к рюмочке, а там, в кабинете, не только табак стоял открыто, но и графины с виски, и говорили, что Надкаминные сосали виски через перышки для чистки трубок, которые всегда лежали на каминной полке. Не знаю, может, это и не так, но говорили, что Надкаминные устраивали вечеринки каждую среду, после того как управляющий заходил туда по делам. Говорили, они валялись пьяные на зеленом сукне, которым был обтянут стол, среди жестяных коробок и бухгалтерских книг…

– Полно тебе, Хомили, – запротестовал Под; он терпеть не мог сплетен. – Я их такими не видел.

– Но согласись, что они на это способны, Под. Ты сам сказал, когда я вышла за тебя замуж, чтобы я не ходила к ним в гости.

– Потому что они жили так высоко, – сказал Под, – только поэтому.

– А лентяи они были! Уж этого ты не станешь отрицать? Никакого домашнего хозяйства они не вели. Грелись у камина и ели только завтрак, ведь ничего другого в кабинет не подают.

– Что с ними случилось? – спросила Арриэтта.

– Ну, когда Хозяин умер, а Она слегла в постель, кабинет никому больше не был нужен. Пришлось им уйти. А что еще им оставалось делать? Ни еды, ни огня. Там ужасно холодно зимой, когда не топят камин.

– А Клавесины? – спросила Арриэтта. Хомили задумалась.

– Ну, они были другими. Я не говорю, что они не важничали, как и Надкаминные, потому что они тоже много понимали о себе. Твоя тетя

Люпи, которая вышла за дядю Хендрири. была Клавесин по первому мужу, а уж кому и знать, как не нам, как она задирала нос.

– Право, Хомили… – начал Под.

– И без всяких к тому оснований. Ведь она была просто Захомутницей, перед тем как вышла за Клавесина.

– Разве она вышла не за дядю Хендрири? – спросила Арриэтта.

– Да, позднее. Она была вдова с двумя детьми, а он был вдовец с тремя. И не гляди на меня так, Под. Ты же не станешь отрицать, что она без конца пилила бедного Хендрири; считала, что унизила себя, выйдя замуж за одного из Курантов.

– Почему? – спросила Арриэтта.

– Потому что мы, Куранты, живем под полом, вот почему. Потому что мы не выговариваем слова, как школьный учитель, и не едим тартинок с анчоусами. Что с того, что мы живем под кухней! Это вовсе не значит, что мы необразованные, вовсе нет. Куранты такая же старинная семья, как Клавесины. Запомни это хорошенько, Арриэтта, и пусть только кто-нибудь попробует сказать тебе, что это не так! Твой дедушка умел считать и писать цифры до… до скольких, Под?

– До пятидесяти семи, – сказал Под.

– Вот видишь! – сказала Хомили. – До пятидесяти семи! И твой отец тоже умеет считать, сама знаешь. Он умеет считать и записывать цифры до самого конца. Где у них конец, Под?

– Ровно на тысяче, – ответил Под.

– Вот видишь! – вновь воскликнула Хомили. – И азбуку знает, ведь это он тебя выучил буквам. И научился бы читать – правда, Под? – если бы ему не пришлось смолоду добывать. Твоему дяде Хендрири и твоему отцу пришлось подняться наверх и начать добывать, когда им было всего по тринадцать лет. Как тебе сейчас, Арриэтта. Только подумай!

– Мне тоже хотелось бы… – начала Арриэтта.

– Поэтому у него не было таких хороших условий, как у тебя, – продолжала, не переводя дыхания Хомили, – и только потому, что Клавесины жили в гостиной… они переехали туда в тысяча восемьсот тридцать седьмом году, в дыру за деревянной панелью в том месте, где раньше стоял клавесин, если он вообще там стоял, в чем лично я сомневаюсь… а на самом деле их фамилия была Утюг или что-то в этом роде, и они изменили ее на Клавесин и…

– А что они ели? – спросила Арриэтта. – Там, в гостиной?

– Сладости к чаю, – ответила Хомили. – Одни сладости к чаю. Нечего удивляться, что дети у них были такие болезненные. Конечно, в прежние времена было лучше… к чаю подавали сдобные булочки, и лепешки, и сладкий пирог, и варенье, и джем. А один старый Клавесин даже помнил, как по вечерам там пили молочный пунш! Но им, бедолагам, приходилось добывать все в такой спешке! В сырые дни, когда человеки сидели чуть не весь день в гостиной, чай приносили и уносили, а Клавесины и близко к столу подойти не могли… а в теплые дни чай подавали в саду. Люпи рассказывала мне, что порой день за днем они питались одними черствыми крошками да пили воду из цветочных ваз. Так что не надо так уж на них нападать, немножко поважничать да разговаривать, как господа, было для них единственным утешением. Ты слышала, как говорит тетя Люпи?

– Да… Нет… Не помню.

– О, тебе нужно было слышать, как она произносит слово «паркет», – это дощечки, из которых сделан пол в гостиной, «Паркэт… парр-кэт», – говорила она. Ох и умора же была! Если подумать, твоя тетя Люпи воображала о себе больше всех остальных…

– Арриэтта дрожит от холода, – сказал Под. – Мы не для того подняли девочку с постели, чтобы говорить про тетю Люпи.

– Верно, верно, – виновато промолвила Хомили. – Тебе следовало меня остановить. Ну-ка, мой ягненочек, закутайся получше в одеяло, а я налью тебе чашку вкусного горячего бульона!

– И все же, – сказал Под, в то время как Хомили наливала бульон, – и для того тоже.

– Что – тоже? – спросила Хомили.

– Подняли ее, чтобы поговорить о тете Люпи тоже. О тете Люпи, дяде Хендрири и… – он приостановился, – Эглтине.

– Пусть сначала выпьет бульон.

– Никто не мешает ей пить, – сказал Под.