Текст книги "Серебряные коньки"

Автор книги: Мери Мейп Додж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава III
Серебряные коньки

Тетушка Бринкер зарабатывала на содержание семьи выращиванием овощей, прядением и вязанием и еле-еле сводила концы с концами. Было время, когда она работала на баржах, сновавших вверх и вниз по каналу, и порой вместе с другими женщинами впрягалась в лямку и тянула буксирный канат паксхейта, ходившего между Бруком и Амстердамом. Но когда Ханс вырос и окреп, он настоял на своем и взял на себя эту тяжелую работу. Кроме того, в последнее время муж тетушки Бринкер сделался таким беспомощным, что ей постоянно приходилось заботиться о нем. Хотя разума у него осталось меньше, чем у маленького ребенка, он по-прежнему был очень силен и крепок, и тетушке Бринкер нередко бывало трудно справляться с ним.

«Ах, детки, он был такой добрый и работящий! – говорила она иногда. – А умный-то какой! Не хуже адвоката. Сам бургомистр[5]5
  Б у р г о м и́ с т р – глава городского управления.


[Закрыть] и тот иной раз останавливался, чтобы спросить его о чем-нибудь. А теперь – горе мне! – он не узнаёт своей жены и ребят. Ты помнишь отца, Ханс, когда он был самим собой, таким сильным и славным? Помнишь ведь?»

«Еще бы не помнить, мама! Он знал все и умел делать все на свете… А как он пел! Ты, бывало, смеялась и говорила, что от его песни даже ветряные мельницы и те запляшут».

«Верно, говорила. Что за память у этого мальчика!.. Гретель, дочка, отними у отца вязальную спицу, да поскорее – он, того и гляди, выколет себе глаз, – и надень на него башмак. Ноги у него, бедного, то и дело застывают – холодные как лед. Я, как ни стараюсь, никак не могу уследить, чтобы он всегда был обут».

И, не то причитая, не то напевая что-то про себя, тетушка Бринкер усаживалась, и в низеньких комнатках раздавалось жужжание ее прялки.

Почти всю работу на огороде и в доме выполняли Ханс и Гретель. Каждый год летом дети изо дня в день ходили копать торф и складывали его кирпичиками, запасая топливо. В другое время, если не было домашней работы, Ханс правил лошадьми, тянувшими буксир на канале (так он зарабатывал по нескольку стейверов[6]6
  С т е́ й в е р – мелкая медная монета.


[Закрыть] в день), а Гретель пасла гусей у соседних фермеров.

Ханс мастерски резал по дереву и, так же как Гретель, умел хорошо работать в саду и в огороде. Гретель пела, шила и бегала на высоких самодельных ходулях лучше любой девочки во всей округе. Она в пять минут могла выучить народную песню, отыскать любую травку или цветок, как только они появлялись, но книг она побаивалась, и частенько один вид черной доски в их старой школе вызывал у нее слезы. Ханс, напротив, был медлителен и упорен. Чем труднее было задание, полученное им в школе или дома, тем больше оно ему нравилось. Бывало, что мальчики смеялись после уроков над его заплатанной одеждой и не по росту короткими кожаными штанами, но им приходилось уступать ему почетное место чуть ли не в каждом классе. Вскоре он оказался единственным во всей школе учеником, который ни разу не стоял в «страшном углу» – там, где висел некий грозный хлыст, а над ним была начертана надпись: «Учись! Учись, лентяй, не то тебя проучит линёк[7]7
  Л и н ё к, линь – очень тонкий пеньковый трос для оснастки судов, такелажных и других работ.


[Закрыть]!»

Ханс и Гретель могли ходить в школу только зимой, так как все остальное время они работали; но в эту зиму они весь последний месяц пропускали занятия, потому что им приходилось помогать матери. Рафф Бринкер требовал постоянного ухода; надо было печь черный хлеб, содержать дом в чистоте, вязать чулки и другие изделия и продавать их на рынке…

Пока они в это холодное декабрьское утро усердно помогали матери, веселая толпа девочек и мальчиков, среди которых были отличные конькобежцы, скользила по каналу. Когда они, ярко и пестро одетые, летели мимо, казалось, будто лед внезапно растаял и клумбы разноцветных тюльпанов плывут по течению.

Тут каталась дочь богатого бургомистра Хильда ван Глек в дорогих мехах и широком бархатном пальто, а рядом с ней бежала хорошенькая крестьянская девочка Анни Боуман, в теплой ярко-красной кофте и голубой юбке, такой короткой, что серые чулки домашней вязки были видны во всей своей красе. Каталась тут и гордая Рихи Корбес, чей отец, мейнхеер ван Корбес, считался одним из виднейших граждан Амстердама. А вокруг нее теснились Карл Схуммель, Питер и Людвиг[8]8
  Л ю д в и г, Г р е т е л ь и К а р л – немецкие имена; детей назвали так в честь немцев – друзей их родителей. По-голландски эти имена звучат: Лодвейк, Гритье и Карел. (Примеч. авт.)


[Закрыть] ван Хольп, Якоб Поот и один очень маленький мальчик с длиннейшим именем: Воостенвальберт Схиммельпеннинк. В толпе было еще десятка два других мальчиков и девочек, и все они резвились и веселились от всей души.

Они бежали с полмили вниз по каналу, потом катились обратно и неслись во всю мочь. Порой быстрейший из них разворачивался прямо под носом у какого-нибудь важного законодателя или доктора, не спеша скользившего в город, скрестив руки, а порой целая цепь девочек внезапно разрывалась при появлении толстого старого бургомистра, который, пыхтя, направлялся в Амстердам, держа наперевес свою палку с золотым набалдашником. Бургомистр катился на чудесных коньках с превосходными ремешками и сверкающими лезвиями, которые загибались над подъемом ноги, заканчиваясь позолоченными шариками; он только чуть-чуть приоткрывал свои заплывшие жиром глазки, и, если одна из девочек делала ему реверанс, он не решался ответить поклоном из боязни потерять равновесие.

Не одни лишь гуляющие да знатные господа были на канале. Тут встречались рабочие с усталыми глазами, спешащие в мастерские и на фабрики; базарные торговки с поклажей на голове; разносчики, согнувшиеся под своими тюками; лодочники с растрепанными волосами и обветренными лицами, пробирающиеся вперед, грубо толкаясь; священники с ласковыми глазами, быть может спешащие к ложу умирающих; а немного погодя появились дети с сумками за плечами, бегущие во всю прыть к стоящей поодаль школе. Все до единого были на коньках, кроме того закутанного фермера, чья затейливая повозка тряслась по берегу у самого канала.

Вскоре наши веселые мальчики и девочки почти затерялись в этой пестревшей яркими красками, непрестанно движущейся толпе конькобежцев, чьи коньки сверкали, отражая солнечный свет. Мы, пожалуй, и не узнали бы ничего больше об этих детях, если бы они вдруг не остановились как вкопанные и, сгрудившись в стороне, не заговорили все сразу с одной хорошенькой девочкой, которую вытащили из людского потока, стремящегося в город.

– Эй, Катринка! – закричали они в один голос. – Ты слышала? Будут состязания… Ты непременно должна участвовать!

– Какие состязания? – со смехом спросила Катринка. – Пожалуйста, не говорите все разом: ничего нельзя понять.

Ребята запнулись и устремили глаза на Рихи Корбес, которая обычно говорила от лица всех.

– Слушай, – сказала Рихи, – двадцатого, в день рождения мевроу[9]9
  М е в р о́ у – госпожа.


[Закрыть] ван Глек, состоятся большие конькобежные состязания. Все это затеяла Хильда. Лучшему конькобежцу дадут великолепный приз.

– Да, – подхватило несколько голосов, – пару чудесных серебряных коньков, прямо восхитительных! С такими замечательными ремешками! Да-да, и с серебряными колокольчиками и пряжками!

– Кто сказал, что с колокольчиками? – послышался слабый голосок мальчика с длинным именем.

– Я так говорю, господин Воост, – ответила Рихи.

– Так оно и есть…

– Нет, я наверное знаю, что без колокольчиков!

– Ну что ты глупости болтаешь!

– Да нет же, они со стрелами…

– А мейнхеер ван Корбес сказал моей маме, что с колокольчиками, – раздавалось со всех сторон из уст возбужденной детворы.

Тут мейнхеер Воостенвальберт Схиммельпеннинк сделал попытку окончательно разрешить все споры.

– Нет, никто из вас ничегошеньки не знает! Никаких колокольчиков на них не будет, они…

– О! О! – И хор противоположных мнений зазвучал снова.

– На коньках для девочек будут колокольчики, – спокойно вмешалась Хильда, – а для мальчиков предназначена другая пара, и на ней сбоку выгравированы стрелы.

– Вот видишь!.. А я говорил! – наперебой закричали чуть ли не все ребята.

Катринка смотрела на них, сбитая с толку.

– Кто же будет состязаться? – спросила она.

– Все мы, – ответила Рихи. – То-то будет весело! И ты тоже, Катринка, обязательно! А сейчас пора в школу, поговорим обо всем этом на большой перемене. И ты, конечно, будешь участвовать вместе с нами?

Катринка не ответила, но, сделав грациозный пируэт и кокетливо бросив: «Слышите? Последний звонок. Догоняйте!» – со смехом понеслась к школе, стоявшей в полумиле на берегу канала.

Все беспорядочной толпой пустились за ней вдогонку. Но тщетно пытались они догнать ясноглазую хохочущую девочку. Она неслась вперед, то и дело оглядываясь, и глаза ее сияли торжеством, а распущенные волосы золотились на солнце.

Прелестная Катринка! Пышущая здоровьем и юностью, воплощенная жизнь, веселье и движение! Немудрено, что этой ночью твой образ, всегда уносящийся вперед, промелькнул в сновидениях одного мальчика. Немудрено, что много лет спустя, когда ты унеслась от него навсегда, час этот показался ему самым мрачным в его жизни.

Глава IV
Ханс и Гретель находят друга

В полдень наши юные друзья толпой хлынули из школы, чтобы потренироваться часок на канале.

Они катались всего несколько минут, как вдруг Карл Схуммель сказал Хильде с усмешкой:

– Смотри, хорошенькая парочка появилась там, на льду! Вот оборванцы! Не иначе как сам король подарил им эти коньки.

– Они упорные ребята, – мягко проговорила Хильда. – Должно быть, трудно было выучиться бегать на таких нелепых обрубках. Ты знаешь, они ведь очень бедные крестьяне. Мальчик, наверное, сам сделал себе коньки.

Карл слегка смутился:

– Ты говоришь, они упорные… Может быть… Но посмотри, как они бегают! Только разбегутся, как уже спотыкаются. Помнишь ту пьесу staccato[10]10
  S t a c c á t o – отрывистое исполнение музыкального или вокального произведения (ит.).


[Закрыть], которую ты недавно разучила? Им бы под эту музыку кататься!

Хильда весело рассмеялась и отбежала прочь. Догнав небольшую группу конькобежцев и промчавшись мимо, она остановилась возле Гретель, жадными глазами смотревшей на веселье.

– Как тебя зовут, девочка?

– Гретель, юфроу[11]11
  Ю ф р о́ у – барышня; более вежливое обращение – йонгфроу. (Примеч. авт.)


[Закрыть], – ответила та, слегка робея. Они было почти ровесницы, но ведь Хильда родилась в богатой семье. – А моего брата зовут Хансом.

– Ханс – крепкий малый! – проговорила Хильда весело. – Можно подумать, что внутри у него теплая печка. А вот ты, кажется, совсем замерзла. Хорошо бы тебе одеться потеплее, малютка…

Гретель, которой больше нечего было надеть, заставила себя рассмеяться и ответила:

– Я уже не очень маленькая. Мне двенадцать с лишком.

– Вот как! Прости, пожалуйста. Мне, видишь ли, почти четырнадцать лет, но я такая рослая для своего возраста, что все другие девочки кажутся мне маленькими. Впрочем, всё это пустяки. Может быть, ты намного перерастешь меня. Только одевайся потеплее, ведь девочки не растут, если они вечно дрожат от холода.

Ханс вспыхнул, заметив слезы на глазах у Гретель.

– Моя сестра не жаловалась на холод, но погода и правда морозная. – И он с грустью взглянул на сестру.

– Ничего, – сказала Гретель. – Когда я катаюсь на коньках, мне тепло, жарко даже… Благодарю вас за заботу, вы очень добры, юфроу!

– Нет-нет! – возразила Хильда, очень недовольная собой. – Я неосторожная, жестокая, но я это не со зла. Я только хотела спросить тебя… то есть… если…

И тут Хильда запнулась, едва начав говорить о том, зачем прибежала сюда. Ей стало неловко перед этими бедно одетыми, но полными достоинства ребятами, хоть она и хотела оказать им внимание.

– А в чем дело, юфроу? – с готовностью воскликнул Ханс. – Не могу ли я вам услужить? Что-нибудь…

– Нет-нет! – рассмеялась Хильда, оправившись от смущения. – Я только хотела поговорить с вами о наших больших состязаниях. Хотите участвовать? Вы оба отлично бегаете на коньках, а за участие платить не надо. Всякий может записаться и получить приз.

Гретель с грустью взглянула на Ханса, а он, сдернув шапку, почтительно ответил:

– Нет, юфроу, если бы даже мы записались, мы очень скоро отстали бы от других. Смотрите, наши коньки из твердого дерева, – он приподнял ногу, – но они быстро отсыревают, липнут ко льду, и мы спотыкаемся.

Глаза у Гретель заискрились смехом: она вспомнила об утренней неудаче Ханса, но тут же покраснела и робко пролепетала:

– Нет-нет, участвовать нам не придется. Но ведь нам можно пойти посмотреть на состязания, юфроу?

– Конечно, – ответила Хильда, ласково глядя на серьезные лица брата и сестры и жалея от всего сердца, что истратила почти все свои карманные деньги, полученные в этом месяце, на кружева и наряды. У нее осталось только восемь квартье[12]12
  К в а р т ь е́ – мелкая серебряная монета.


[Закрыть], а их едва хватило бы на покупку одной пары коньков.

Со вздохом взглянув на ноги брата и сестры, столь разные по размерам, она спросила:

– Кто из вас лучше катается на коньках?

– Гретель, – быстро ответил Ханс.

– Ханс, – в то же мгновение сказала Гретель.

Хильда улыбнулась.

– Я не могу купить обоим вам по паре коньков или даже хотя бы одну хорошую пару, но вот вам восемь квартье. Решите сами: у кого больше шансов победить на состязаниях, тому и купите коньки. Жаль, что у меня не хватает денег на коньки получше… До свидания!

И, сунув деньги взволнованному Хансу, Хильда улыбнулась, кивнула и быстро ускользнула прочь, догонять товарищей.

– Юфроу! Юфроу ван Глек! – громко крикнул Ханс, с трудом ковыляя за ней, так как ремешок на его коньках развязался.

Хильда повернулась, приложив руку к глазам, чтобы защитить их от солнца, и Хансу почудилось, будто она плывет к нему по воздуху, все ближе, ближе…

– Мы не можем взять эти деньги, – задыхаясь, пробормотал Ханс, – хоть и знаем, что вы дали их от чистого сердца.

– Почему же? – спросила Хильда, краснея.

– Потому, – ответил Ханс, кланяясь, как паяц, но устремив гордый взгляд принца на высокую, стройную девочку, – что мы их не заработали.

Хильда была находчива. Она еще раньше заметила на шее у Гретель красивую деревянную цепочку.

– Вырежьте мне цепочку, Ханс, вот такую, как у вашей сестры.

– Это я сделаю с радостью, юфроу. У нас дома есть кусок тюльпанового дерева, оно красивое, как слоновая кость. Вы завтра же получите цепочку.

И он торопливо попытался вернуть деньги Хильде.

– Нет-нет, – возразила Хильда решительным тоном, – эти деньги – ничтожная плата за такую цепочку!

И она умчалась, обгоняя самых быстроногих конькобежцев.

Ханс удивленно и долго смотрел ей вслед, чувствуя, что спорить с ней бесполезно.

– Пусть так, – пробормотал он, то ли про себя, то ли обращаясь к своей верной тени – Гретель. – Значит, придется мне поработать усердно, не теряя ни минуты. Пожалуй, до полуночи просижу, если только мама не запретит жечь свечу, но цепочку закончу… Деньги можно оставить у себя, Гретель.

– Что за милая девочка! – воскликнула Гретель, восторженно хлопая в ладоши. – Слушай, Ханс, значит, недаром аист свил гнездо у нас на крыше прошлым летом! Помнишь, как мама сказала, что он принесет нам счастье, и как она плакала, когда Янзоон Кольп застрелил его? И она сказала, что Янзоону это принесет горе. И вот счастье к нам пришло наконец-таки! Теперь, Ханс, если мама пошлет нас завтра в город, ты сможешь купить коньки на рынке.

Ханс покачал головой:

– Барышня дала нам деньги на покупку коньков. Но, если я заработаю их, Гретель, они пойдут на шерсть. Тебе нужна теплая кофта.

– О-о! – крикнула Гретель в неподдельном отчаянии. – Не купить коньков! Да ведь я мерзну вовсе не так уж часто. Мама говорит, что в жилах бедных детей кровь бежит вверх и вниз, напевая: «Я должна их согреть! Я должна их согреть!..» О Ханс, – продолжала она, чуть не всхлипывая, – не говори, что ты не купишь коньков, а то я заплачу… И вообще я хочу мерзнуть… то есть мне, право же, страшно тепло…

Ханс быстро взглянул на нее. Как истый голландец, он приходил в ужас при виде слез да и любого проявления чувств и пуще всего боялся смотреть в голубые глаза сестренки, залитые слезами.

– Пойми, – воскликнула Гретель, догадавшись, что преимущество на ее стороне, – я буду страшно огорчена, если ты не купишь коньков! Мне они не нужны, я не такая жадная. Я хочу, чтобы ты купил коньки себе. А когда я подрасту, они пригодятся и мне… Ну-ка, Ханс, сосчитай монеты. Видал ты когда-нибудь столько денег?

Ханс задумчиво перебирал монеты на ладони. Никогда в жизни ему так страстно не хотелось иметь коньки. О состязаниях он слышал еще до разговора с Хильдой и по-мальчишески жаждал случая испытать свои силы вместе с другими ребятами. Он не сомневался, что на хороших стальных лезвиях легко обгонит большинство мальчиков на канале. Возражения Гретель казались ему убедительными. С другой стороны, он знал, что ей, такой маленькой, но сильной и гибкой, стоит только неделю потренироваться на хороших лезвиях – и она будет бежать лучше Рихи Корбес или даже Катринки Флак… Как только эта мысль пришла ему в голову, он принял решение. Если Гретель не хочет кофту, она получит коньки.

– Нет, Гретель, – ответил он наконец, – я могу и подождать. Когда-нибудь я накоплю денег и достану себе хорошую пару коньков. А на эти деньги купишь коньки ты.

Глаза у Гретель засияли радостью, но она сразу же заспорила снова, хоть и не очень настойчиво:

– Барышня дала деньги тебе, Ханс. Если их возьму я, это будет очень скверно с моей стороны.

Ханс решительно тряхнул головой и зашагал вперед, а его сестренка то шла, то бежала за ним вприпрыжку, чтобы не отстать. Они уже сняли свои деревянные полозья и спешили домой – рассказать матери радостные новости.

– Слушай, я знаю, как надо сделать! – весело закричала вдруг Гретель. – Купи такие коньки, которые тебе будут немножко малы, а мне велики, и мы сможем кататься на них по очереди. То-то будет славно, правда? – И Гретель снова захлопала в ладоши.

Бедный Ханс! Соблазн был велик, но стойкий юноша поборол его.

– Глупости, Гретель! С большими коньками у тебя ничего не выйдет. Ты и на этих-то спотыкалась, как слепой цыпленок, пока я не обточил концы. Нет, тебе нужна пара как раз по ноге, и ты вплоть до двадцатого должна пользоваться всяким удобным случаем, чтобы тренироваться. Моя маленькая Гретель завоюет приз – серебряные коньки!

При одной мысли о такой возможности Гретель не смогла удержаться от восторженного смеха.

– Ханс! Гретель! – послышался знакомый голос.

– Идем, мама!

Они поспешили домой, и Ханс все время подбрасывал монеты на ладони.

* * *

Во всей Голландии не нашлось бы такого гордого и счастливого юноши, как Ханс Бринкер, когда он на другой день следил глазами за сестрой, которая ловко скользила, носясь туда-сюда среди конькобежцев, заполнивших под вечер весь канал. Добрая Хильда подарила ей теплую кофту, а тетушка Бринкер починила и привела в приличный вид ее рваные башмаки. Раскрасневшись от удовольствия и совершенно не замечая устремленных на нее недоумевающих взглядов, малютка стрелой носилась взад и вперед, чувствуя себя так, словно сверкающие лезвия у нее на ногах внезапно превратили всю землю в сказочную страну. В ее благородной душе непрестанно звучало: «Ханс, милый, добрый Ханс!»

– Бейдендондер! (Клянусь громом!) – воскликнул Питер ван Хольп, обращаясь к Карлу Схуммелю. – Неплохо катается эта малютка в красной кофте и заплатанной юбке. Гуне! (Черт возьми!) Можно сказать, что у нее пальцы на пятках и глаза на затылке! Смотри-ка! Вот будет здорово, если она примет участие в состязаниях и побьет Катринку Флак!

– Тсс! Не так громко! – остановил его Карл, насмешливо улыбаясь. – Эта барышня в лохмотьях – любимица Хильды ван Глек. Сверкающие коньки – ее подарок, если не ошибаюсь.

– Ах вот как! – воскликнул Питер с сияющей улыбкой: Хильда была его лучшим другом. – Значит, она и тут успела сделать доброе дело!

И мейнхеер ван Хольп, выписав на льду двойную восьмерку, а потом огромную букву «П», сделал прыжок, выписал букву «X» и покатил дальше, не останавливаясь, пока не очутился рядом с Хильдой.

Взявшись за руки, они катались вместе, сначала смеясь, потом спокойно разговаривая вполголоса.

Как ни странно, Питер ван Хольп вскоре пришел к неожиданному заключению, что его сестренке необходимо иметь точь-в-точь такую деревянную цепочку, как у Хильды.

Два дня спустя, в канун праздника святого Николааса, Ханс, успевший сжечь три свечных огарка и вдобавок порезать себе большой палец, стоял на базарной площади в Амстердаме и покупал еще одну пару коньков – для себя!

Глава V
Тени в доме

Милая тетушка Бринкер! Как только убрали со стола после скудного обеда, она в честь святого Николааса надела свое праздничное платье. «Это порадует детей», – подумала она и не ошиблась. За последние десять лет праздничное платье надевалось очень редко, а раньше, когда его хозяйку знали во всей округе и называли хорошенькой Мейтье Кленк, оно хорошо служило и красовалось на многих танцевальных вечеринках и ярмарках. Платье хранилось в старом дубовом сундуке, и теперь детям лишь изредка позволялось взглянуть на него. Полинявшее и поношенное, им оно казалось роскошным. Плотно облегающий лиф был из синего домотканого сукна; его квадратный вырез открывал белую полотняную рубашечку, собранную вокруг шеи; красно-коричневая юбка была оторочена по подолу черной полосой. В шерстяных вязаных митенках[13]13
  М и т е́ н к и – перчатки без пальцев.


[Закрыть], в нарядном чепчике, который, не в пример будничному, позволял видеть волосы, мать казалась Гретель чуть ли не принцессой, а Ханс, глядя на нее, превратился в степенного и благонравного молодого человека.

Заплетая свои золотистые косы, девчурка в пылу восхищения чуть не плясала вокруг матери.

– Ой, мама, мама, мама, какая же ты хорошенькая!.. Смотри, Ханс, прямо картинка, правда?

– Прямо картинка, – весело согласился Ханс, – прямо картинка!.. Только мне не нравятся эти штуки у нее на руках – вроде чулок.

– Тебе не нравятся митенки, братец Ханс?! Но ведь они очень удобные… Смотри, они закрывают все красные места на коже… Ах, мама, какая у тебя белая рука там, где кончается митенка! Белее моей, гораздо белей! Послушай, мама, лиф тебе узок. Ты растешь! Ты положительно растешь!

Тетушка Бринкер рассмеялась.

– Он был сшит очень давно, милочка, когда талия у меня была не толще мутовки[14]14
  М у т о́ в к а – кухонная утварь, лопаточка или специальная палочка для взбалтывания или взбивания.


[Закрыть]. А как тебе нравится чепчик? – И она повернула голову сначала в одну сторону, потом в другую.

– Ах, ужасно нравится, мама! Он такой краси-и-вый! Гляди, на тебя отец смотрит!

Неужели отец действительно смотрел на мать? Да, но – бессмысленным взглядом. Его вроу[15]15
  В р о́ у – жена.


[Закрыть] вздрогнула, обернулась к нему, и что-то похожее на румянец заиграло у нее на щеках, а глаза испытующе сверкнули. Но загоревшийся взгляд ее тотчас же погас.

– Нет-нет… – вздохнула она, – он ничего не понимает. Ну-ка, Ханс, – и слабая улыбка вновь мелькнула у нее на губах, – не стой так целый день, уставившись на меня, ведь в Амстердаме тебя ждут новые коньки.

– Ах, мама, – отозвался он, – тебе нужно столько разных разностей! Зачем мне покупать коньки?

– Глупости, сынок! Тебе дали деньги или дали работу – это все равно, – чтобы ты смог купить себе коньки. Иди же, пока солнце еще высоко.

– Да, и не задерживайся, Ханс! – рассмеялась Гретель. – Нынче вечером мы с тобой посостязаемся на канале, если мама отпустит.

Уже на пороге Ханс обернулся и сказал:

– На твоей прялке нужно сменить подножку, мама.

– Ты сам можешь сделать ее, Ханс?

– Могу. На это денег не надо. Но тебе нужны и шерсть, и перья, и мука, и…

– Ладно, ладно! Хватит. На твое серебро всего не купишь. Ах, сынок, если бы деньги, которые у нас украли, вдруг вернулись сегодня, в этот радостный день накануне праздника святого Николааса, как бы мы обрадовались! Еще вчера вечером я молилась доброму святому…

– Мама! – с досадой перебил ее Ханс.

– А почему бы и нет, Ханс! Стыдно тебе упрекать меня за это. Ведь я поистине такая же набожная протестантка[16]16
  П р о т е с т а́ н т к а – последовательница одного из основных направлений в христианстве наряду с православием и католицизмом.


[Закрыть], как и любая благородная дама, что ходит в церковь. И если я иногда обращаюсь к доброму святому Николаасу, так ничего худого в этом нет. Подумать только! На что это похоже, если я не могу помолиться святому без того, чтобы мои родные дети на меня не напали! А ведь он как раз покровитель мальчиков и девочек… Замолчи! Жеребенок кобылу не учит!

Ханс слишком хорошо знал свою мать, чтобы возражать ей хоть словом, когда голос ее становился таким резким и пронзительным, как сейчас (а это случалось всякий раз, как она заговаривала о пропавших деньгах), поэтому он сказал ласково:

– А о чем ты просила доброго святого Николааса, мама?

– Я просила, чтобы он не давал ворам спать ни минуты, пока они не вернут денег, если только это в его силах, или же чтобы он прояснил наш разум и мы сами смогли найти деньги. В последний раз я видела их за день до того, как ваш милый отец расшибся… Впрочем, тебе это хорошо известно, Ханс.

– Это мне известно, мама, – грустно ответил он, – и ты чуть не перевернула весь дом, пока искала их.

– Да, но все напрасно, – жалобно промолвила мать. – Как говорится: тот найдет, кто спрятал.

Ханс вздрогнул.

– А ты думаешь, отец мог бы сообщить о них что-нибудь? – спросил он с таинственным видом.

– Конечно, – ответила тетушка Бринкер, кивнув. – То есть я так думаю, но это еще ничего не значит. На этот счет я меняю свои мнения чуть ли не каждый день. Может, отец отдал деньги за те большие серебряные часы, что у нас хранятся с того самого дня. Но нет… этому я никогда не поверю.

– Часы не стоят и четверти этих денег, мама.

– Конечно нет, а твой отец до самой последней минуты был рассудительным человеком. Он был такой степенный и бережливый, что не стал бы делать глупости.

– Но откуда же у нас эти часы? – вот чего я не могу понять, – пробормотал Ханс не то про себя, не то обращаясь к матери.

Тетушка Бринкер покачала головой и бросила скорбный взгляд на мужа, который сидел, тупо уставившись в пол. Гретель сидела рядом с ним и вязала.

– Этого мы никогда не узнаем, Ханс. Я много раз показывала часы отцу, но для него они все равно что картофелина. В тот страшный вечер он пришел домой ужинать, передал мне часы и велел бережно хранить их, покуда он сам их не попросит. Едва он открыл рот, чтобы добавить еще что-то, как к нам ворвался Броом Клаттербоост и закричал, что плотина в опасности. Ах! Страшна была вода в том году в неделю Святой Троицы! Мой хозяин схватил свои инструменты и убежал. Последний раз видела я его тогда в здравом уме. В полночь его принесли домой полумертвого; голова у него, бедного, была вся порезана и разбита. Со временем лихорадка прошла, но разум к нему не вернулся, нет… Ему становится все хуже и хуже с каждым днем… Никогда мы ничего не узнаем…

Ханс все это слышал и раньше. Не раз он видел, как мать в дни острой нужды вынимала часы из тайника, почти решившись продать их, но так и не поддалась этому искушению.

«Нет, Ханс, – говорила она, – мы ведь еще не умираем с голоду. Не будем же нарушать доверие отца!»

Сейчас сын ее вспомнил несколько таких случаев и тяжело вздохнул. Потом покатил кусочек воска по столу в сторону Гретель и сказал:

– Да, мама, ты молодец, что сохранила часы… Многие давным-давно променяли бы их на золото.

– И тем позорнее для них! – негодующе воскликнула тетушка Бринкер. – Я бы так не поступила. К тому же знатные господа до того несправедливы к нам, бедным людям, что, стоило бы им увидеть такую ценную вещь у нас в руках, они – даже расскажи мы им все, – чего доброго, заподозрили бы отца в…

Щеки Ханса залились гневным румянцем.

– Они не посмели бы это сказать, мама! Посмей они только… я бы…

Он сжал кулак, видимо решив, что последние слова этой фразы слишком страшны, чтобы произнести их в присутствии матери.

Тетушка Бринкер улыбнулась сквозь слезы, гордясь негодованием сына.

– Ах, сынок, ты честный, славный мальчик!.. С часами мы никогда не расстанемся. Перед смертью дорогой ваш отец, быть может, придет в себя и спросит о них.

– Придет в себя, мама! – повторил Ханс. – Придет в себя… и узнает нас?

– Да, сынок, – почти шепотом ответила мать. – Такие случаи бывали.

За разговором Ханс чуть не позабыл о том, что собирался идти в Амстердам. Мать редко говорила с ним так откровенно. Теперь он чувствовал себя не только ее сыном, но и ее другом, ее советчиком.

– Ты права, мама, с часами мы не должны расставаться. Мы всегда будем хранить их ради отца. Да и деньги, может, найдутся когда-нибудь… неожиданно.

– Никогда! – воскликнула тетушка Бринкер, рывком снимая последнюю петлю со спицы и тяжело роняя недоконченное вязанье на колени. – И думать нечего! Тысяча гульденов![17]17
  Г у́ л ь д е н – крупная серебряная или золотая монета.


[Закрыть] И все пропали в один день! Тысяча гульденов… Ох! И куда они только девались? Если они пропали дурным путем, вор признался бы в этом перед смертью… Он не посмел бы умереть с таким преступлением на душе!

– Может, он еще не умер, – сказал Ханс, стараясь успокоить ее. – Может, мы когда-нибудь узнаем о нем.

– Ах, дитя, – промолвила мать другим тоном, – какому вору взбрело бы в голову прийти сюда? У нас в доме, слава богу, всегда было чисто и опрятно, но небогато, ведь мы с отцом всё экономили да экономили, чтобы скопить кое-что, как говорится: «Понемножку, да часто – вот и сумка полна». Так оно взаправду и вышло. Кроме того, у отца уже были немалые деньги, полученные за работу в Хеернохте во время большого наводнения. Каждую неделю мы откладывали гульден, а то и больше, ведь отец работал сверхурочно и получал немалую плату за свой труд. Каждую субботу вечером мы сколько-нибудь добавляли к отложенным деньгам, не считая того времени, когда ты, Ханс, болел лихорадкой и когда родилась Гретель. Наконец кошелек был так набит, что я заштопала старый чулок, и мы начали класть деньги в него. Теперь мне кажется, будто денег в нем набралось до самого верха – и всего за несколько недель. В те годы жалованье платили хорошее, если рабочий кое-что смыслил в технике. Чулок все наполнялся медью и серебром… и золотом тоже. Ну да, можешь открыть глаза еще шире, Гретель. Я, бывало, со смехом говорила отцу, что не из бедности ношу свое старое платье… А чулок все наполнялся и был так туго набит, что я не раз, проснувшись ночью, тихонько вставала и при лунном свете шла пощупать его. Потом на коленях благодарила Господа за то, что со временем дети мои получат хорошее образование, а отец сможет отдохнуть от своих трудов на старости лет. Порой за ужином мы с отцом поговаривали, что хорошо бы, мол, заново переделать камин и построить хороший зимний хлев для коровы. Но мой хозяин метил куда выше этого. «Большой парус ловит ветер, – говорил он. – Скоро мы сможем позволить себе все, что захотим…» И потом мы вместе распевали песни, пока я мыла посуду. Ах… «На тихом море за рулем легко…» С утра до ночи не было у меня никаких огорчений. Каждую неделю отец вынимал чулок, клал туда деньги, а сам смеялся и целовал меня, пока мы вместе завязывали тесемки… Ступай-ка, Ханс! Сидишь тут разинув рот, а день на исходе! – резко закончила тетушка Бринкер, краснея при мысли о том, что слишком откровенно говорила с сыном. – Давно пора тебе в путь.

Ханс все время сидел, устремив серьезный взгляд на мать. Теперь он встал и спросил почти шепотом: