Текст книги "В тени луны. Том 2"

Автор книги: Мэри Кайе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

Опять эта же мысль вернулась к нему, когда они шли в вечернем свете по речному берегу в направлении зеленого пояса деревьев, скрывавших поселение.

«Я отнял жизнь у этого чудовища ради Мотхи, которому теперь все равно, и чтобы излить свою незатихающую ярость; и все-таки я не мог убить Кишана Прасада или просто оставить его тонущим, хотя это могло бы спасти жизнь огромного числа людей, гораздо большего, чем крокодил смог бы убить за всю свою жизнь. Почему? Не потому ли, что у Кишана Прасада есть душа, а у зверя ее нет? Но душа была и у того священника в Канвае, чью жизнь я отнял.

И у его жены, которая сожгла бы себя вместе с мужем на его погребальном костре, если бы я не помешал этому. Но разве она стала счастливее оттого, что ее принудили жить? Если бы она совершила самосожжение, она ушла бы со своим мужем и ее имя с почетом упоминали бы в деревнях: самый ее пепел стал бы святыней. Теперь же она никогда не сможет выйти замуж во второй раз, но доживает свою жизнь, как будто выполняя тяжелую работу, без детей, презираемая и отверженная. Мы слишком часто вмешиваемся. Мы слишком много берем на себя. По какому праву? По какому праву?!»

«И почему, во имя четырех тысяч девяносто девяти ангелов, – злился на себя Алекс, – почему я не могу избавиться от этой привычки видеть обе стороны вещей? А какая из них моя собственная?..»

По случаю гостевого вечера в 105-ом полку он ужинал не дома, хотя склонялся к тому, чтобы послать свои извинения, однако ему пришло в голову, что его отсутствие будет несомненно расценено, как обида, и это убедило его надеть узкий, с высоким воротничком мундир своего полка, с причудливыми аксельбантами и звенящими шпорами, и поехать в казармы, находившиеся в двух милях от его дома, с другой стороны военного городка.

Вечер продлился допоздна и был шумным, и было уже далеко за полночь, когда он смог уехать. Сонный конюх встретил его на крыльце, отвел рессорную двуколку к конюшням, и Алекс поднялся по ступеням веранды, с облегчением расстегивая воротник.

В его комнате горел свет, на койке лежал слуга, натянув одеяло на голову. Он спал крепким сном и не пошевелился, когда мимо него прошел Алекс. Но когда в тишине забренчали шпоры, две тени поднялись у дальнего конца неяркого квадрата оранжевого света, отбрасываемого масляной лампой на пол веранды. Одна из них двинулась вперед и подняла занавес, висевший в дверном проеме, чтобы пропустить его.

– Кто у тебя там? – понизив голос, спросил Алекс.

– Это котвал из Джалодри, – тихо ответил Нияз. – Он чуть было не ушел, сказав, что вернется завтра утром, но я уговорил его остаться, у него есть новости, которые касаются вас.

– Проводи его внутрь, – сказал Алекс.

Человек проскользнул под занавесом и стоял, нервно моргая в свете лампы. Алекс серьезно поздоровался с ним и принес свои извинения за то, что заставил так долго ждать.

– Что случилось, Чуман Лал?

– Я не знаю, – прошептал котвал, его глаза расширились, как у испуганной лошади. – Этих вещей я не понимаю, и поэтому я пришел к тебе ночью. Но мне сказали, что ты пошел есть в пултон, и я бы вернулся к тебе домой, но твой слуга уговорил меня подождать. Он сказал, что это такое дело, о котором ты можешь знать. Если это правда и в этом есть какие-то злые чары, то, может быть, ты не сможешь им помешать.

Человек быстро обернулся и глянул через плечо, но позади него стоял только Нияз, и, засунув дрожащую руку в складки своего одеяния, он вытащил оттуда чуппатти.

Выражение лица у Алекса не изменилось, но прошло несколько секунд, прежде чем он заговорил.

– Какие же злые чары в этом?

– Я не знаю, – прошептал котвал, вздрогнув. – Прошлой ночью мне принесли его из Чумри, который находится в четырех коссах к северу. Человек принес с собой еще пять таких штук вместе с куском козлятины и сказал мне, что я должен приготовить еще пять, сломав один из них и перемешав его кусочки с пятью новыми. Это я должен передать другому гонцу в другую деревню, посылая также и кусок козлятины, чтобы отдать это старосте той деревни и сказать ему, что он должен поступить так же и послать гонца в следующую деревню. И вместе с этим надо произнести определенные слова, которые сказал мне гонец из Чумри: «С севера на юг, с востока на запад». Тогда я понял, что здесь какие-то чары.

Алекс протянул руку, взял тонкую лепешку из муки грубого помола и стоял, глядя на нее с выражением улыбки, которое научился принимать всякий раз, когда на него смотрел взволнованный или испуганный человек. Нияз, знавший эту слабую, рассеянную улыбку, ухмыльнулся, и котвал, переводя тревожный взгляд от одного к другому, заметно расслабился.

«Вот оно, – подумал Алекс, – огненная черта. Вот о чем он говорил на Мальте… «как до восстания в Махратте». Тогда по деревням распространялись лепешки и просо. Это плоды той дьявольщины в Канвае, «…это может сойти для крестьян, но окажется бесполезным для сипаев…»

Он передал чуппатти Котвалу и спросил:

– И что же ты сделал?

– Я сделал то, что мне было сказано, – ответил котвал. – Я приготовил еще пять и послал их с гонцом. Те, что получил, кроме одной, я завернул в полотно и глубоко зарыл. Господин, что это означает? Я бедный, невежественный человек и боюсь, что это может принести несчастье моему дому и полям.

– Здесь нечего бояться, – тихо сказал Алекс. – Просто, как тебе известно, в прошлом году была засуха и урожай тоже засох. Эта лепешка в твоей руке означает еду для всех, и если в ней есть чары, то только хорошие, это жертвенная чуппратти, чтобы в этом году было много дождей и урожай в тех деревнях, через которые прошли эти чуппатти, был обильным.

– Ах! – благодарно сказал котвал. – Это хорошая речь. Я расскажу в деревне, потому что все очень боялись и думали, какое зло они могут нам принести. Я раскрошу их над полями, и тогда мой урожай точно будет богатым. А кусок козлятины? Что означает он? Тара Чанд, чьи поля лежат рядом с моими, говорит, что он предсказывает падение компании и правительства, потому что сказано, что… – Котвал резко замолчал и смущенно закашлялся.

– …что убивший англичанина приносит козла в жертву Кали, – мрачно закончил Алекс. – Я тоже это слышал. Но кусок козлятины, который прислали тебе, это знак того, что стада будут увеличиваться, потому что в хороший год на всех хватает травы и воды. Расскажи это в деревне, чтобы они знали, что это хорошее предзнаменование.

Котвал низко поклонился и, с благоговейной осторожностью засовывая чуппатти среди складок покрывала, в которое был замотан, попятился из комнаты. Они слышали, как удаляются его шаги.

– Наконец началось, – тихо сказал Нияз, повторяя мысли Алекса. – Это было придумано наспех. Поверит ли он?

– Будем надеяться. А вот правительство не поверит!

– Все правительства, – ободряюще сказал Нияз, – слепы, как мартышка из Матарама, которая не хотела видеть.

И он сел на корточки, чтобы помочь Алексу снять сапоги и передать ему сплетни, гуляющие по войскам.

Алекс написал рапорт о таинственной передаче чуппатти и следующим утром в трех экземплярах послал его комиссару, но тот настроен на шутливый лад, заговорив об этом предмете тем же вечером.

– Черт меня возьми, если я не начинаю думать, что Фред Маулсен прав насчет тебя, Алекс. Ты – ненормальный. Да, да, да, я знаю, тебе в прошлом году рассказали какую-то дикую историю про чьи-то фокусы в Канвае. Но я тебе еще тогда говорил, не надо совать нос в их дела. Наверное, тут нет никакой связи с тем, что происходит сейчас. Скорее, это какие-то местные затеи с жертвами богам посредством распространения лепешек; это не так уж необычно – тебе-то это должно быть известно! А если ты думаешь, что я собираюсь писать про всю эту чушь губернатору, ты, похоже, рехнулся! Вот уж в самом деле нашел бунтовщиков! Да ничего подобного!.. Восстание в Махратте? А какое отношение оно имеет ко всему этому?.. А, ерунда! Я не верю ни одному слову – простое совпадение. Те волнения были полвека назад.

Алекс медленно проговорил:

– Люди здесь говорят, что число этого года составляет анаграмму: «Ангрези туббах шоод ба хур соорат» (Британцы должны быть уничтожены).

– Ах, чепуха! – сказал комиссар.

– Или соломинка на ветру? – подсказал Алекс.

– Чушь! Вздор! Вот что я скажу тебе, успокойся. Ты становишься каким-то ипохондриком. Найди-ка себе лучше женщину вместо этого – получишь куда больше пользы! Будешь завтра на утиной охоте? Хорошо, хорошо. День на открытом воздухе проветрит тебе мозги.

Алекс, который большую часть дня провел на открытом воздухе, больше имея дело с людьми, а не с бумагами, и который в последнее время половину своих ночей тоже проводил на открытом воздухе, никак не отозвался на это предложение. Он отказался от предложенной выпивки и пошел назад, к своему бунгало, сам удивляясь, что сможет убедить комиссара переменить свое мнение. Пожалуй, нет, подумал он и почувствовал стыд за свой рапорт в трех экземплярах, понимая, что написал это лишь для того, чтобы потом суметь документально оправдать себя. Но какую пользу ему или кому-то другому могло бы принести это оправдание? «Я это предсказывал», – это дешевая форма удовлетворения в лучшие времена, и он презирал себя за то, что поддался ей. Ему придется чаще бывать в деревнях и разговаривать со старостами и старейшинами и решать, что он в состоянии сделать, чтобы успокоить панику, которую могла вызвать эта передача чуппатти.

Несли ли эти вещи какое-то особенное сообщение или их целью было создать атмосферу тревоги и подозрений и таким способом подготовить плодородную почву для более глубокой ненависти и страхов? Пять… Имело ли это какое-то значение? Алекс знал индийский обычай передавать сообщения посредством разрозненных предметов – цветов, листьев, фруктов, браслетов; вещей, из которых каждая имела свое собственное значение на языке знаков и которые были обычными для любовных посланий. На этом языке каждый повторяющийся предмет указывал на время, если только к нему не была приложена щепотка шафрана или благовоний, в таком случае это указывало на место. Пять чуппатти… Пятый месяц? Это будет май, а Кишан Прасад говорил о «жаркой погоде».

Мимо него проехал открытый экипаж с капитаном и миссис Хоссак, их четырьмя детьми и нянькой. Миссис Хоссак была приятной женщиной несколько суетливого склада, а четверо детей, самый младший из которых, завернутый в бесчисленные пеленки, лежал на руках у кормилицы, были белощекими, длинноногими малышами, чья бледная хрупкость была постоянной причиной тревог для их матери. Двое старших детей, узнав Алекса, с восторгом замахали ему, когда экипаж проезжал мимо, и миссис Хоссак улыбнулась ему и кивнула головой.

«Слава Богу, что я не женат! – подумал Алекс с внезапной страстностью. – По крайней мере, мне не за кого бояться, – и тут же подумал: – Я должен заставить его отослать ее в горы. Ей придется поехать, если он ей прикажет. В конце концов, он ее муж».

Но думал он не о миссис Хоссак…

Глава 30

Утиная охота в Хазрат Баге была назначена примерно на восемь часов утра, чтобы гости имели возможность собраться и позавтракать на приготовленной площадке в полумиле от места охоты.

Раньше уходило несколько часов на то, чтобы добраться по неровной местности до озера, и никакая карета или телега не смогла бы преодолеть это путешествие. Но временная дорога, построенная устроителями охоты специально для гостей, оказалась очень хороша, и экипажи, выехавшие из Лунджора на рассвете, добрались до места встречи к самому завтраку.

К удивлению Винтер, многие из гостей оказались ей незнакомы, она узнала, что это офицеры из Сутрагуни – большого военного поселения за границами Лунджора.

Если считать напрямую, то Сутрагуни находился менее чем в тридцати милях от поселения в Лунджоре, но основная дорога уходила гораздо дальше на юг, и к этому расстоянию прибавлялись еще пятнадцать миль по боковой дороге. Существовали разнообразные пешие тропинки, плутавшие между деревнями, но так как никто не был в состоянии взять карету, британские жители Сутрагуни и Лунджора встречались редко. Сейчас благодаря тому, что временная дорога была продлена далеко за озеро, на охоте присутствовала, по меньшей мере, дюжина членов тамошнего гарнизона.

Здесь также можно было увидеть трех оживленных леди и четырех джентльменов европейского происхождения – членов так называемого «Итальянского оперного театра», совершающих турне по востоку; успех в Калькутте и Бомбее вдохновил их продолжить турне по другим городам. Но немногие театры имели все необходимое для постановки оперы, поэтому они выступали на частных приемах и, недавно появившись в Лакноу, теперь отправлялись в Дели. Среди них не было ни одного итальянца: один из них приехал из Гоа, другой был из французской общины в Пондишерри; ведущая леди (когда-то сопрано), томная чаровница с золотисто-каштановыми волосами, по имени Аврора Резина, была хороша собой, и две дамы постарше, хотя и слишком экстравагантные, тоже были привлекательны.

Они прибыли на охоту в самых невероятных одеяниях: кринолины были такой ширины, какой еще не видывали в Лунджоре, широкополые шляпы были украшены несметным количеством лент, помпонов и цветов, а свои лица они защищали от солнца зонтами с оборками, которыми непременно распугали бы всех диких птиц.

Комиссар, познакомившись с ними на небольшой вечеринке, устроенной полковником Маулсеном предыдущим вечером, поддался пышному очарованию примадонны, но даже его склонность к ней не могла повлиять на его убеждение, что ее бы лучше держать вне поля зрения уток. Оперный театр был одиннадцатичасовым дополнением к охоте, и хотя двое джентльменов остались под тентами с дамами, двое других попросили ружья и выразили желание «выстрелить разок-другой».

– Ради Бога, – взмолился капитан Гэрроуби из 93-го полка, с мрачным предчувствием глядя, как один из них держит свое ружье, – поставьте их куда-нибудь, где от них не будет вреда. Этот малый взорвет дамбу, или быть мне голландцем!

Другой джентльмен, по афише мистер Хуан-Девант, который не скрывал своего франко-венгерского происхождения и был родом из Пондишерри, держал свое ружье с большей уверенностью и так ловко, что пробудил у Алекса внезапный интерес и заставил приглядеться. «Обученный казаками», – подумал Алекс и неслышно шепнул Ниязу, занятому разговором с одним из крестьян, пришедшим сюда еще ночью, чтобы подбирать подстреленных уток.

– Муллу присмотрит за ним, – шепнул Нияз, присоединяясь к Алексу и занимая назначенные места на поросшей травой дамбе в тени деревьев, росших по берегам.

Озеро казалось совсем не таким, как представляла себе Винтер. Она рисовала себе водную гладь в милю длиной, окаймленную тростником, но узкие дамбы разрезали неглубокую воду на многочисленные квадраты и треугольники. Деревья и высокая трава густо заполонили границы дамб, по краям которых рос тростник и красноватая трава, охотники со слугами заняли свои позиции с промежутками в пятьдесят-сто ярдов.

Винтер уселась на камне, прислонившись спиной к стволу дерева в нескольких ярдах от того места, где находился ее муж, и сняла шляпу с широкими полями, чтобы позволить ветерку обдувать ее волосы. Тысячи водяных птиц постоянно то взлетали, то садились на воду, сплошь покрывая ее, и шум от их крыльев и неумолчного гвалта казался успокоительной и монотонной музыкой. На ветвях деревьев ворковали голуби, прохладный ветер что-то тихо шептал тростникам и листьям, шелестя сухой травой и принося с собой сладкий запах цветочной пыльцы. Яркое утреннее солнце разрисовывало берега причудливыми узорами из света и теней, и небо уже больше не казалось нависшим над землей, как это часто бывало в самые жаркие часы дня, оно было безоблачным и таким же полным мира и спокойствия, как и безмятежные воды, отражавшие его.

Маленькая индийская белка с полосатой спинкой проскочила в футе от ноги Винтер и встала на задних лапках, ее миниатюрные передние лапки и светлый мягкий мех крохотного тельца белым пятном выделялись на фоне тени, отбрасываемой деревьями. Белка посмотрела на нее блестящими любопытными глазками, и так как она не пошевелилась, а ее амазонка приятного и скромного серого цвета не слишком выделялась на фоне пыльной земли и грубой серой коры дерева, то она снова опустилась на четыре лапы и продолжила искать свой корм. Неподалеку приземлился удод и гордо прошествовал по дамбе, его хохолок поднимался и падал; среди тростников прошелестели крылья, это чирок перелетел на другую сторону водоема.

«Мне бы хотелось построить здесь дом, – подумала Винтер, и ее мысли текли так же медленно, как и тени. – Не дом… хижину из сухого тростника. И жить здесь совсем одной, сидеть у двери и смотреть, и слушать; как Нисса…» Зеленоватое перо проплыло по теплому воздуху и опустилось к ней на колени, она задумалась обо всех тех землях, куда скоро улетят птицы, обо всех диких, странных лесах, озерах и тундре, которые они увидят. Алекс сказал, что они полетят в Центральную Азию, Монголию и Сибирь. Но когда снова наступят холодные дни, они вернутся в Хазрат-Баг, стая за стаей – чирки и дикие утки, рябки и розовоногие, белогрудые гуси, и длинноногие аисты, которые свивали свои гнезда на одиноких деревьях кикар и вырастали на открытых водах озера, и растили своих глупых птенцов. А летом здесь все еще будут возиться голуби и удоды, черно-белые зимородки, зеленые голуби и голубые сойки, и сотни других птиц и зверей, живущих у озера…

Полосатая белка бросилась прочь с негодующим возгласом, и Винтер, обернувшись посмотреть, что ее встревожило, увидела, как слуга подает ружье ее мужу, и внезапно ее охватило жгучее желание закричать, умоляя его не стрелять.

Первый выстрел нарушил сонный покой утра, и вдруг день перестал быть мирным, наполнился шумом и насилием, потому что за первым выстрелом последовал оглушительный грохот и звук, которого Винтер не слышала никогда раньше, – медленный, нарастающий шум крыльев тысяч и тысяч птиц, снимающихся с воды.

Спокойная тишина взорвалась хлопаньем крыльев и громкими выстрелами, они гремели и отдавались эхом и снова гремели, когда охваченные паникой птицы бросались к берегам, садились и взлетали, переворачивались в воздухе и падали или поднимались над вершинами деревьев выше и выше сквозь темные кружевные узоры на фоне голубого неба.

Слон, которого привели к самому просторному водоему, чтобы птицы не улетали из поля досягаемости ружейного выстрела, пищал, трубил и пятился назад, а его погонщик кричал на него, а потом птицы стали падать; они неподвижно плавали на поверхности воды или неуклюже перебирались под временную защиту тростников.

Винтер вскочила на ноги и прислонилась спиной к грубому стволу дерева, зажав уши руками, чтобы не слышать звуков выстрелов и криков, и в ужасе уставилась на падающих птиц и их беспомощные, умирающие метания, когда они пытались нырнуть, и не могли сделать этого, или били по воде сломанными крыльями, пытаясь увернуться от людей, которые ловили их, но которым кастовая принадлежность запрещала прекратить страдания умирающего существа.

Она зажмурилась, чтобы не видеть этого ужасного зрелища, но не могла не слышать звуков. А потом что-то с треском упало сквозь тонкие ветви рядом с ней. Она открыла глаза и увидела большого гуся, пытающегося подняться с земли у ее ног. Он отполз прочь, волоча за собой одно крыло и широко раскрыв клюв, как будто ему не хватало воздуха.

– Хороший выстрел, – отозвался Конвей, неуклюже поднимаясь. – Лучше свернуть ему шею, чтобы он не удрал. Просто удивительно, какие живучие эти птицы…

Он наклонился, но Винтер опередила его, схватив огромную птицу на руки. Лицо ее было без кровинки от всей накопленной боли и ужаса, она попятилась от него, открыв рот в беззвучном крике.

– Ну-ка, отдай мне его, – сказал Конвей. – Ты не можешь убить его сама. У тебя не хватит ни силы, ни умения.

– Не трогай его! – она почти закричала. – Он только ранен. Он не умирает. Ты его не убьешь!

Конвей вытаращил на нее глаза, горящие злобой.

– Не будь дурой! Живо положи его на землю, слышишь?

Он шагнул к ней, протягивая руку, но Винтер увернулась и, повернувшись, бросилась бежать по дамбе, прижимая раненую птицу к своей груди, теплая шея гуся была у нее на плече, а одно беспомощное огромное крыло почти касалось земли, когда она бежала.

Дамба сворачивала под прямым углом менее чем в пятидесяти ярдах от того места, где ее муж занял свою позицию, и ее окружала высокая трава, доходящая до нижних ветвей колючих деревьев. Винтер бежала, ничего не видя перед собой, едва дыша от безотчетного ужаса, и не заметила Алекса, пока не наткнулась на него.

Капитану Рэнделлу предоставили менее открытое место, как раз за самым поворотом дамбы, но в то утро ему не везло в охоте. Он думал о другом. Наконец он очень отчетливо понял смысл этой охоты и недоумевал, почему эта мысль не пришла ему в голову раньше, ведь она была так проста и совершенно очевидна. В климате ли дело? Не могло ли жаркое солнце, отнимавшее силу одного, ослабить разум другого? Увы, теперь было слишком поздно. Он должен был остановить это раньше. Как?.. Бартон никогда бы не позволил ему. Но может быть – кто знает? – это подействует в обе стороны. Так просто, и все же он не додумался до этого!

– Смотри! – послышался голос (это был капитан Гэрроуби из 93-го полка) в пятидесяти ярдах дальше по тенистой дамбе.

Одинокий гусь со свистом пролетел над головой, Алекс выстрелил и увидел, как раненая птица упала где-то вдалеке. Нияз неодобрительно буркнул, и Алекс бросил ему ружье, проворчав: «Черт подери этих птиц!» Он повернулся и пошел к повороту дамбы, ища в своих карманах сигареты, и в этот миг на него налетела Винтер.

Алекс поймал ее за плечи и крепко сжал, глядя в «широкие от ужаса глаза. Мгновение она пыталась освободиться и только потом увидела, кто держит ее.

– Алекс! Алекс, не позволяй убить его! Не позволяй ему…

Она подняла на руках тяжелое тело гуся, и, когда она сделала это, мягкая, пушистая шея соскользнула с ее плеча и безвольно повисла.

– Он мертв, дорогая, – тихо сказал Алекс и взял у нее гуся.

– Нет! Нет, он не может быть мертв, он только ранен.

Ее платье было забрызгано алыми пятнами, и большое кровавое пятно расплылось на груди серой амазонки, как будто она сама была ранена, а не птица; и при виде этого на Алекса накатила безумная волна страха, как будто что-то ударило его прямо в сердце.

Он опустил птицу на траву, и Винтер схватила его за руку, как будто хотела вырвать ее. А потом она вдруг уронила голову на его плечо и разрыдалась.

Алекс стоял, не шевелясь и обнимая ее, чувствуя дрожь стройного теплого тела под своими руками. Ее волосы едва пахли лавандой (он вспомнил этот запах), и он едва прикасался к ней, потому что всем сердцем хотел прижать ее к себе… и оттолкнуть ее от себя! Звук ее беспомощных, прерывающихся всхлипываний разрывал ему сердце, ее лицо было искажено болью, и на нем появились резкие линии, которых не было раньше. «О Господи, – подумал Алекс, – только не это! Не теперь. Я не могу этого вынести». Солнце припекало ему плечи, и тишина вместе с жужжанием пчел наводила сон, и сладко пахло лавандой, а треск выстрелов, казалось, доносился откуда-то издалека, как будто из дальнего конца длинного туннеля. Наконец задыхающиеся, дрожащие всхлипывания стихли и прекратились, и он мягко отстранил ее от себя.

Она не сделала попытки отвернуться, а стояла лицом к нему, ее длинные ресницы слиплись от слез, а по щекам пробежали мокрые дорожки, и она искала в своих карманах носовой платок. Он был слишком тонким и тоже запачкан кровью, стекавшей по огромному крылу. Алекс достал свой платок и протянул ей. Его губы побледнели, но он проговорил довольно спокойно:

– Возьмите этот, он больше, да и гораздо чище.

Он смотрел на нее с мучительной нежностью, как она вытирала глаза и маленький нос с совершенным отсутствием застенчивости, и думал – редкая женщина забыла бы о своей внешности и встретила его прямой взгляд, вместо того, чтобы отвернуться и привести в порядок мокрое от слез лицо и беспорядочные волосы.

Винтер сложила его платок в аккуратный квадрат и глубоко вздохнула.

– Простите, – извинилась она, снова овладев своим голосом. – Я не знаю, почему вдруг так глупо повела себя.

Она мрачно посмотрела на мертвую птицу, лежащую рядом с ними на траве, на ее сильные крылья и мягкую грудь в яркой крови и медленно произнесла:

– Я думаю, это оттого, что сегодня был такой чудесный день, а когда началась охота, он сразу как будто перевернулся… потому что он был таким прекрасным, таким мирным. Я не могла вынести того, что он был так испорчен. А потом прямо на меня свалился этот гусь, и он был ранен. Конвей ранил его – он хотел добить его, и…

– Я ранил его, – сказал Алекс.

– Вы? – она подняла на него глаза, удивленная, слегка нахмуренная.

– Да, я увидел, что он упал, и пошел, чтобы подобрать его.

– О, – несколько мгновений она молчала, и Алекс, наблюдая за ней, мягко спросил:

– Это не все равно?

Ее взгляд вернулся к нему, и она задумчиво сказала:

– Да, но я не знаю, почему.

– Это лучше… или хуже?

Она не ответила ему, и Алекс поднял руку и легко провел пальцами по ее лбу.

– Не хмурьтесь, дорогая. Все это не имеет такого большого значения. Дайте мне носовой платок.

Она протянула ему платок, он взял его; раздвинув траву и тростники, намочил в воде и вытер им самые большие пятна с ее амазонки, заметив, что на солнце она высохнет очень быстро.

– А теперь попробуйте сами подстрелить утку. Вы еще никогда не стреляли из охотничьего ружья.

Винтер вздрогнула и отшатнулась от него, ее лицо побледнело от обиды, но Алекс прямо встретил ее взгляд.

– Вы считаете, что это бессердечно и жестоко с моей стороны, не правда ли? – после всего, что случилось только что. Но это привычка, вы знаете. Все равно что вернуться в седло, после того, как упали, когда вы только учитесь ездить верхом. Разве вас никогда не заставляли делать это? Кроме того, вы обнаружите, что попасть в подвижную мишень не так просто, как вы полагали. Это требует большого умения, тут нужно действовать по-другому.

Винтер передернула плечами:

– Я не хочу никого убивать – никого! А если я попаду в птицу, я могу только ранить ее, а не убить с первого выстрела. Как… как этого гуся.

С обдуманной резкостью Алекс сказал:

– А как вы думаете, что происходит с диким животным, когда оно стареет? В девяти случаях из десяти оно умирает медленной и мучительной смертью. И так здесь бывает с большинством животных. Вчера я прошел мимо буйвола, который упал в овраг и сломал две ноги. Вороны уже выклевали ему глаза, а бродячие собаки рвали его мясо. Это происходило неподалеку от деревенской дороги, и двадцать человек в час проходили мимо него, но так как он был еще жив, никто и не подумал прикончить его.

Винтер судорожно сглотнула.

– Вы убили его?

– Да. И выслушал нотацию от местного брамина за то, что сделал это. Он мой приятель, но настоящий фанатик. Утиная охота – это не настоящее убийство, что бы вы ни думали. Кроме того, это еда, и ни одна из птиц не пропадает зря. И еще – это требует сноровки. Вы можете не испытывать желания попробовать самой пострелять, но это заставило бы вас увидеть все в другом свете. Как противоядие от сентиментальности.

Его голос вдруг лишился жалости или сочувствия и стал насмешливым, но его жестокость оказала бодрящее действие на Винтер. Она нуждалась в жестокости. Она согласилась. Неохотно, но согласилась. Алекс протянул ей ружье и дал несколько кратких инструкций.

– Вы обнаружите, что это совсем не то же самое, что стрелять в неподвижный предмет. Поворачивайтесь со своей целью и учитывайте ее скорость. Вот справа от вас чирки. Сейчас!

Винтер выстрелила, и три птицы, летевшие в ее сторону, дернулись, поднялись выше и улетели.

– Недостаточно высоко. Попробуйте еще раз.

Он заставлял ее стрелять снова и снова, и после первых трех-четырех попыток страх и тошнотворное отвращение, которое снова начало подниматься к горлу, пропало, и она думала только о теории стрельбы, тщательно сосредотачиваясь на мелькающих мишенях, так что пятнадцать минут спустя, когда Алекс взял у нее ружье и показал свое умение, сбив двух птиц в ярде одну от другой, интерес в ней занял место ужаса.

– Ну? – спросил Алекс, глядя вниз, где она сидела среди причудливых теней. – Ваши чувства изменились?

Винтер кивнула.

– Да. Но я все-таки не хочу никого убивать сама.

– Да у вас нет и причин к этому. Но всегда полезно развивать в себе чувство рациональности. – Он положил ружье и уселся рядом с ней на теплую траву. – Я сам когда-то страдал от такого же мысленного неприятия, как и вы. Недавно я подстрелил кое-кого не ради пропитания и даже не для того, чтобы испытать ловкость на трудной мишени, но из-за мести и из-за того, что я был в чертовски плохом настроении. Я не чувствовал сожаления, но это показалось мне бессмысленным, и по той или иной причине, но я долго не мог заснуть – по меньшей мере, минут десять!

– Человека? – спросила Винтер, затаив дыхание.

Алекс коротко рассмеялся.

– Нет. Вот где противоречие. Не так давно я убил человека по тем же самым причинам; но это совсем не казалось бессмысленным, и мне не пришлось ворочаться из-за этого по ночам. Не позволяйте себе расстраиваться по таким поводам, – он дернул головой в сторону болотистого озера. – Относитесь к этому правильно. Я сам не люблю такую большую охоту, когда льется много крови. Предпочитаю охотиться в одиночку или, самое большее, в обществе двух человек вместо того, чтобы наслаждаться массовым убийством.

– Тогда почему вы пришли сюда? Если вы знали, на что это будет похоже.

– Из любопытства. Хотелось посмотреть, не смогу ли я выяснить, для чего Кишан Прасад и его друзья устроили эту тщательно продуманную охоту.

– И вам удалось это выяснить?

– Да.

Алекс ничего не добавил к своему утверждению, но, прищурив глаза от солнечного света, перевел взгляд на залитую солнцем воду за узкой полосой травы и тростника, окаймлявшего дамбу. Теперь там было меньше птиц, многие разлетелись и направлялись к тихим местам на реке и дальних озерах, а те, что остались, слишком сильно метались из стороны в сторону, чтобы служить приемлемой мишенью. Стрельба почти прекратилась, только время от времени раздавались единичные выстрелы, и теплое, сонное молчание вернулось в утренний воздух, нарушаемое только тихим монотонным воркованием невозмутимых голубей.

Винтер выдернула травинку и задумчиво стала ее жевать, смотря на смуглый профиль Алекса на фоне резких лучей света, проникавших сквозь ветви деревьев и высокие стебли сухой травы. В ее молчании не было ничего натянутого, и спустя некоторое время она произнесла: