Текст книги "Жизнь и смерть Джона Леннона"

Автор книги: Мэлор Стуруа

Allegretto

Правда о Ленноне: кем он был и кем больше не хотел быть – «битлзом».

Так выглядит формула его жизни, очищенная от плевел рекламы и водорослей скандалов и скандальчиков, диалектическая формула – закон отрицания отрицания, не капитуляция перед конформизмом, не ободранные колени блудного сына, покорно ползущего к Отцу с большой буквы, роскошной библейской бороде которого может позавидовать любой хиппи, не усмирение гордыни в рефрижераторе потребительского общества, не знаменитое «если не можешь свалить систему, то присоединяйся к ней», а вечный поиск и вечный бой, когда покой даже не снится, вечная неудовлетворенность, сжигающая художника на медленном огне всех мыслимых и немыслимых преисподний, головокружительная погоня за жар-птицей сложной простоты, настолько сложной и настолько простой, что руки опускаются в бессильном отчаянии и, что еще страшнее, обуреваемые искушением, соблазном вернуться на старый, проторенный путь эквилибристики, жонглирования, фокусов, эпатажа, в котором, по сути дела, бунтарства и революции столь же, сколько в «чего изволите», ибо музыку творишь уже не ты, музыку заказывают другие. Такое возвращение на круги – или диски? – своя равносильно творческому и гражданскому колесованию, творческой и гражданской капитуляции, стыдливо задрапированной фиговым листом филистерского «здравого смысла», «с меня хватит», «пусть теперь другие», «я тоже человек» и прочих прописных истин мещанской лжи…

…Джон Уинстон Леннон появился на свет 9 октября 1940 года в Оксфордском родильном доме Ливерпуля, одного из крупнейших портовых городов Англии. Отец Джона Альфред – моряк с торговых судов – покинул семью вскоре после рождения сына. Мать Джона Джулия оставила его на попечение своих сестер. (Через несколько лет она погибла в автомобильной катастрофе. «Я потерял мать дважды», – говорил Леннон.) Отец-моряк бросил якорь в гавани сына лишь четверть века спустя, когда тот стал богатым и знаменитым. Блудный отец шантажировал Джона через печать – «бедный родитель, забытый разбогатевшим сынком». Так продолжалось, пока Альфред не отправился в свое последнее плавание – на тот свет. Он умер от рака.

Джон был трудным ребенком – сообразительным, самостоятельным, непослушным. Окажись он в другой среде, его бы носили на руках, как вундеркинда. Но в портовых кварталах Ливерпуля за это давали по рукам. «Я почувствовал себя гениальным в десять лет и искренне удивлялся, почему никто не ««открывает» меня? Разве люди не видят, что я намного умнее своих сверстников? Если в мире и впрямь существует такая вещь, как гений, то это я. А если нет, то наплевать», – говорил полушутливо-полусерьезно Леннон.

Талант Джона особенно сильно проявлялся в его музыкальности. Он с ранних лет научился играть на пианино, аккордеоне и гитаре. Народная музыка и рок, ставшие особенно популярными в Англии в начале 50-х годов, полностью завладели воображением мальчика. «Все мы – и «битлзы», и Боб Дилан, и «Роллинг Стоунз» – вариации рок-н-ролла. Впрочем, возможно, мне это только так кажется, подобно старшим поколениям, утверждающим, что в их время все было куда лучше».

В 1955 году, говоря словами выдающегося композитора и дирижера Леонардо Бернстайна, кстати, соседа Леннона по готической «Дакоте», произошла встреча «святого Иоанна» со «святым Павлом» – встреча Джона Леннона с Полом Маккартни, хотя отец последнего упорно вдалбливал своему сыну, чтобы тот «не водился с этим мальчишкой». Джон и Пол образуют дуэт гитаристов под названием «Кворримен» и начинают потихоньку бренчать по церквам и частным вечеринкам в Ливерпуле. Через пару лет к ним присоединяется ходивший за ними «по пятам, как собака», Джордж Харрисон. «Кворримен» превращается в «Силвербитлз» – «Серебряных битлзов», а затем просто в «Битлз». «Почему «Битлз?» – часто спрашивали Леннона. «Просто так – «Битлз», – отвечал, как правило, он, – с таким же успехом мы могли стать «Шуз». («Шуз» в переводе с английского «башмаки»). В 1961 году к тройке гитаристов примыкает в качестве ударника Ринго Старр, и группа «Битлз», окончательно сложившись, отправляется на «завоевание земного шара».

Поначалу «завоевание» ограничивалось портовыми кабачками и молодежными клубами Ливерпуля. Миллионами еще не пахло. «Битлзы» получали всего 7–8 фунтов стерлингов за концерт. Но с тех пор, как роль менеджера группы взял на себя Брайан Эпстайн, владевший магазином по продаже граммофонных пластинок в том же Ливерпуле, дела «битлзов» круто пошли в гору. Под эгидой своего «ангела-хранителя» «битлзы» стали совершать успешные европейские турне, и вскоре Гамбург знал их лучше Ливерпуля. Расчет Эпстайна оправдал себя. Завоевание Англии извне оказалось легче, чем изнутри. «Битлзов» начинают приглашать на телевидение, в продажу поступает их первая пластинка «Love me do». И она оказывается пророческой. Любовь к «битлзам» захватывает Британские острова, а после их, тоже первого, всеанглийского турне перерастает в феномен, вошедший в историю западной культуры и нравов, а ее авторов приглашают выступить перед аудиторией, состоящей из королевского семейства.

Выступление оказывается успешным, но скандальным. Объявляя очередной номер, Джон Леннон, этот музыкальный Гаврош портового Ливерпуля, с озорством восклицает:

– Тех, кто сидит на дешевых местах, просим аплодировать. Остальные могут ограничиться позвякиванием своих драгоценных украшений!

Те, кто на дешевых местах, бурно аплодируют. «Остальные» – коронованные и некоронованные Виндзоры – шокированы…

1964 год. Поездка в Америку на шоу Эда Салливэна. Битломания, помноженная на американские размах и деловитость, принимает характер всемирной эпидемии. Концерты, пластинки, фильмы. «Битлзы» затмевают своей популярностью даже самого Элвиса Пресли, их бывшего кумира и нынешнего конкурента. «Мы хотели быть больше Элвиса, но один на один никто из нас не смог бы сладить с ним. Пол был слишком слаб, я – не слишком красив, Джордж – уж очень молчалив, ну а Ринго – всего лишь ударник. Однако вместе, вчетвером, мы одолели Элвиса», – говорил Леннон.

Побив Элвиса Пресли, «битлзы» бросают вызов… Иисусу Христу. И вновь победа! Джон Леннон произносит знаменитую фразу, которую ему до сих пор не может простить истэблишмент конформизма: «Сейчас мы популярнее самого Христа, и еще не известно, что исчезнет раньше – рок-н-ролл или христианство». Бравада? Конечно. Эпатаж? Разумеется. Но главное, что это сильно попахивало ересью. И не только религиозной. В желтой подводной лодке «битлзов» было много оттенков желтого шарфа русских футуристов. А читая слова Леннона о Христе, нельзя не вспомнить высказывание Горького об «Облаке в штанах» Маяковского: «Так еще никто не разговаривал с богом». И недаром, когда «битлзам» навесили ордена кавалеров Британской империи, иные кавалеры, заслужившие их в тщетных попытках спасти от развала эту самую империю, оскорбленные, скандализованные, шокированные, завалили Букингемский дворец орденами, медалями и лентами, презрительно отказывались от соседства с «ливерпульскими дворняжками», позорящего их аристократическую породу, их тщательно отполированный «бридинг». Леннон не остался в долгу у них. (Он вообще не любил оставаться в долгу у кого-либо.) «Эти джентльмены заработали свои награды убийством, мы – музыкой. Так кто же из нас более достоин их?» – говорил он. Через несколько лет, как я уже упоминал выше, Леннон швырнул свою медаль в лицо палачам Вьетнама и Биафры…

История – от Гомера и Ронсара до Дилана и Высоцкого – знает куда более талантливых бардов. Леннон не был ни великим поэтом, пи великим композитором, ни тем более великим певцом или гитаристом, скажем, как Карузо или Сеговия. Леннон сам признавал это. «Я примитивный музыкант, никогда не обучавшийся игре или композиции», – говорил он. Так в чем же секрет его ошеломительного успеха? Пользуясь сравнением со спортом, можно сказать, что Леннон был многоборцем. Не достигая вершин в каком-либо одном отдельно взятом «виде спорта», он сам становился недосягаемым в «спортивной полифонии», основным компонентом которой были не поэзия и даже не музыка, а чувство времени. Владимир Маяковский, объясняя взлет русского футуризма, подчеркивал, что он дал возможность заговорить «безъязыкой улице», корчившейся до этого в муках молчания. Языком Леннона, языком «битлзов» заговорили дети «бэби-бума» – послевоенного демографического взрыва на Западе.

Творчество «битлзов» и, не менее важно, их образ жизни наиболее адекватно отражали мятущуюся душу поколения, оказавшегося потерянным уже с первого же дня своего рождения, восставшего против лицемерной морали своего общества и трусливого конформизма своих родителей. Ненависть этого поколения была конкретной, ибо она была нацелена на реальное зло. Любовь этого поколения была во многом абстрактной, ибо она воспевала абстрактное добро. Трагедия детей «бэби-бума» как раз в том и состояла, что они с пронзительной ясностью видели и ощущали «против», а вот «за» расплывалось перед их глазами в тумане марихуаны, в мерцании психоделических калейдоскопов, в галиматье «трансцендентальной медитации» и прочей опасной чепухи восточных религиозных культов. Это поколение укорачивало юбки и удлиняло волосы, еще не ведая о том, что по одежке лишь встречают и что, снявши голову, по волосам не плачут.

Кстати, просматривая документальные ленты о ранних «битлзах», я, как говорится, задним числом диву давался – о чем был весь этот сыр-бор? С точки зрения общепринятых современных стандартов и одежда, и знаменитые прически «битлзов», действовавшие в то время на ««почтенную публику», как красная тряпка на быка, выглядят ныне безнадежно старомодными. В таких коротких прическах, в таких строгих, зауженных черных костюмах, при черных галстуках и белых сорочках сейчас не щеголяют даже служащие похоронных бюро и солдаты, получившие увольнительную в город и пришедшие потанцевать и развлечься на Кони-Айленд в Нью-Йорке.

В качестве собственного корреспондента «Известий» я работал в Лондоне с 1964 по 1968 год. Это было как раз то время, когда столица Англии получила название «свингинг Лондон» – Лондон приплясывающий, веселящийся, даже кривляющийся. Мери Квонт только-только «изобрела» мини-юбки, «битлзы» только-только произнесли «йе, йе» – это первое, как «мама», слово новорожденного «бэби-бума». Кинг-роуд, Эбби-роуд, Челси, Карнаби-стрит отобрали у Парижа и Нью-Йорка пальму первенства в области массовой молодежной моды. Скульптура амурчика со стрелой на площади Пикадилли стала Меккой и Мединой международного движения хиппи.

Услышав впервые музыку «битлзов», Боб Дилан сочинил балладу, в которой говорилось:

 
Определенная линия.
Вы по какую от нее сторону?
Родители пытались ставить пределы.
Дети хотели все.
И битлзы сказали им – берите.
 

«Битлзы» стали отращивать волосы – молодежь перестала посещать парикмахерские. Подражая близорукому Леннону, «тинэйджеры» заводили очки, даже те, кто совсем не нуждался в них. Когда в печати появилась фотография «битлзов», сидящих на корточках с индийским «пророком» Махеш Йоги, парни и девушки позабыли па некоторое время о назначении стульев. Безъязыкое поколение заговорило через «битлзов», пыталось найти в них собственное «я», потерянное в джунглях общества потребления и приспособления. «Мы не были чем-то самодовлеющим, имеющим самостоятельную ценность, вроде Моцарта или Баха. Мы были словно медиумы в спиритическом сеансе, которые ничто сами по себе, без человеческой коммуникабельности, без взаимного сцепления рук. Все дело было во времени, в людях, в юношеском энтузиазме. Быть может, мы и были каким-то флагом какого-то корабля, но главное заключалось в том, что корабль этот двигался. Быть может, мы и кричали «Земля!», но опять-таки главное было в движении и в том, что все мы находились в одной лодке», – вспоминал о тех днях «бури и натиска» Леннон.

Медиумы – не шарлатаны, говорят бессознательно, вернее, их устами глаголят другие. Они, как раковина, в которой слышен шум океанского прибоя. Такими медиумами-раковинами своего времени и поколения как раз и были «битлзы». В этом, а не в индивидуальной творческой силе, главный секрет их ошеломительного успеха.

На сегодняшний день продано около четырехсот миллионов пластинок «битлзов». А сколько кассет звукозаписи и видео! Это абсолютный, никем еще не побитый рекорд. Ни среди живших, ни среди живущих, включая Элвиса Пресли и, да простят меня за богохульство, Иисуса Христа.

Но медиум, раковина и даже флаг на корабельной мачте, к сожалению, не слишком-то надежные пеленгаторы истины. Можно кричать «Земля!», но видеть мираж. Знаменитые очки Леннона еще не гарантировали от подобного оптического обмана, а нередко даже способствовали ему. С помощью одного и того же медиума люди вызывали самых различных духов; прикладывая к уху одну и ту же раковину, они слышали самые различные шумы самых непохожих друг на друга океанов; задирая головы к флагу на корабельной мачте, они невольно смешивали розу ветров с социальными бурями. И это только искренне заблуждающиеся. А сколько было умышленно вводивших в заблуждение?!

Вот всего два примера. Леннон написал песню «Люси в небесах с бриллиантами». Она была навеяна мотивами из «Алисы в Стране чудес». Помните то место, когда Алиса, сидя в лодке, покупает яйцо и оно превращается в Хампти-Дампти? Леннон проецирует на Алису девушку с «калейдоскопическими глазами», которая когда-нибудь сойдет с небес и спасет его. И что же сталось с этой романтической балладой? Сложив заглавные буквы из названия песни и получив ЛСД (Lucy in the Sky with Diamonds), люди стали воспринимать саму песню как призыв к употреблению наркотиков. Второй пример еще более разительный. Знаменитый «пророк» Чарльз Мэнсон утверждал на суде, что приказ убить жену голливудского режиссера Поланского красавицу Шарон Тэйт, бывшую на восьмом месяце беременности, он якобы получил от Леннона. Этот «приказ», по словам убийцы, был «закодирован» в песне «Хелтер Скелтер».

Подобная, с позволения сказать, «интерпретация» творчества «битлзов» была на руку их врагам. Она, с одной стороны, отвлекала молодежь от социальной тематики в творчестве «битлзов», а с другой – компрометировала их в глазах передовых слоев западной интеллигенции, делала пугалом, которым мещанство стращало своих отпрысков, метавшихся между домостроем и публичными домами и не догадывавшихся о существовании иного выбора. Справедливости ради следует подчеркнуть, что и сами «битлзы» были повинны в этом, давая повод «интерпретаторам» своим образом жизни, эпатировавшим ее безобразие. Но эпатаж этот всегда был «на грани», которую «битлзы», чего греха таить – из песни слова не выкинешь, – нередко преступали…

Многие западные «битлологи» утверждают, что распад «битлзов» начался со смертью их «ангела-хранителя» Эпстайна и был довершен женитьбой Леннона на Йоко Оно. Это в лучшем случае полуправда, попытка выдать повод за причину, свести социально-творческий кризис к удобной формуле французских историков «шерше ля фам» – «ищи женщину», к будуарной неразберихе, оскорбленному самолюбию, неутоленным амбициям и финансовым дрязгам. Хотя всего этого в жизни «битлзов» хватало с избытком, их Карфаген был разрушен совершенно иными силами.

Внешне, казалось, ничто не предвещало кризиса. «Битлзы» были на вершине славы. Они словно нашли незыблемую формулу успеха – заветный философский камень, превращающий все в золото. Диски, которые они напевали и записывали, расходились в миллионах экземпляров и неизменно возглавляли списки наиболее популярных пластинок. Вчерашние «ливерпульские шаромыжники» стали почтенными мультимиллионерами. Их музыка получила всеобщее признание. Ее исполняли Бостонский симфонический оркестр и джаз-банд Дюка Эллингтона, ее вводили в балет и бродвейские мюзиклы Баланчин и Роббинс, ее пели с эстрады Фрэнк Синатра и Элла Фитцджеральд. Она, эта музыка, стала героем мультипликационных фильмов и газетных комиксов, голливудских павильонов и детских площадок, вторглась в моды журналов и в журналы мод, в живопись и архитектуру, в мир рекламы, наркотиков, секса, короче, стала неотъемлемой частью современной западной культуры и образа жизни. В то время как скульптуры президентов США и премьер-министров Англии вносились и выносились из Музея восковых фигур мадам Тюссо, изображения «битлзов» стояли непоколебимо, словно они были слеплены не из податливого воска, а высечены из скалы Гибралтара. Расхожая мудрость подсказывала: так держать, от добра добра не ищут.

Но художник лишь тот, кто ищет. Для художника успокоиться – значит умереть. В этом суть древнегреческой легенды о Пигмалионе. Когда боги, вняв его мольбам, оживили созданную им скульптуру прекрасной девы, он лишился созидательного дара. Он стал счастливым любовником, мужем, семьянином, всем чем угодно, но заплатил за это способностью творить. Нечто подобное происходило и с «битлзами», и Джон Леннон первым почувствовал это, разглядев за туманом коммерческого успеха и давящей, как крахмальный воротничок, респектабельности предательские скалы, на которые неслась их желтая подводная лодка, влекомая течением всеядного и всепоглощающего быта, капитулянтского, как «чего изволите», и сытного, как рагу из кролика. «До нас никто и пальцем не смел дотронуться. Брайан (Эпстайн. – М. С.) вырядил нас в костюмы и так далее, и мы имели «агромадный» успех. Но мы продались. Наша музыка стала мертвой, и, чтобы сочинять ее, мы умертвляли и самих себя», – с горечью признавался Леннон.

Продюсеры и публика ждали и требовали от «битлзов» все новых и новых «йе, йе», впервые прозвучавших в песенке их далекой юности «She Loves You». И ох как трудно было сказать «нет, нет» этим «йе, йе», столь дорогим и как воспоминание, и как дойная корова, одновременно сентиментальным и доходным! Пол, Джордж и Ринго продолжали цепляться за «йе, йе», Джон восстал против него. Его уже не удовлетворяло поверхностное привнесение ритмов и идиом блюза и народной музыки в рок-н-ролл, а тем более подчиненное, подсобное положение слова в песне. (Кстати, Леннон всегда настаивал и подчеркивал, что он поэт. Его отношение к слову было новаторским и в стихах, и в прозе. Он искал и находил в нем новые грани, неожиданные, незатасканные. Его две книги – «In His Own Wrirte» и «A Saniard in the Work», – носят явный отпечаток творчества Льюса Кэррола и Джеймса Джойса, пропущенного сквозь горнило современной поп-культуры.)

В одном из последних интервью Леннон вспоминает о своих спорах с Бобом Диланом: «Дилан вечно говорил мне: «Прислушивайся к словам, парень». Я отвечал: «Не могу, я прислушиваюсь к звучанию». Но затем я переломил себя – стал человеком слова». Перелом – переход от «йе, йе» к сложным балладам, сложным по своей словесной фактуре и содержанию, все более философскому и социальному – начался под влиянием американской агрессии во Вьетнаме. Вот что рассказывает по этому поводу Леннон:

«В течение нескольких лет, когда мы ездили по всему миру с концертами, Эпстайн категорически запрещал нам говорить хоть что-нибудь о Вьетнаме и войне, отвечать на вопросы, связанные с ними. Но однажды во время очередных гастролей я сказал ему: «Молчать больше нельзя. Я буду отвечать на вопросы о войне. Мы не можем игнорировать ее». Я считаю абсолютно (подчеркнуто Ленноном. – М. С.) необходимым, чтобы «битлзы» определили свое отношение к этой проблеме».

Так возникла «Революция». История записи этой песни весьма поучительна. Она драматически свидетельствует о том, как новое содержание таранило старую форму, опровергало и отвергало ее. Тема Вьетнама и войны не влезала в узкие рамки «йе, йе», о ней нельзя было говорить походя, приплясывая – два притопа, три прихлопа. Пол Маккартни и Джордж Харрисон были против «Революции». Их смущал ее «мессидж», т. е. сигнал-послание, смысл. В качестве компромисса они настаивали на ее исполнении в быстром темпе. Леннон возражал, ибо быстрый темп не позволял слушателю вникнуть в суть «мессиджа», осознать его. Танцевальность, бравурность выхолащивали и облегчали «мессидж», делали его несерьезным, неглавным, побочным. Пол и Джордж настояли на своем, объясняя «политические завихрения» Джона «блажью», которую ему якобы прививала Йоко Оно, вознамерившаяся стать пятым «битлзом» и даже стелившая с этой целью постель прямо в их студии звукозаписи!

Теме «Революции» Джон Леннон остался верен до последних дней своей недолгой жизни – и неприятию войны, и стремлению изменить мир к лучшему, и отказу от насилия. Буквально накануне убийства в «Дакоте» Леннон говорил: «Слова «Революции» остаются в силе и сейчас. Они по-прежнему отражают мои политические взгляды. В те годы я говорил Эбби Хоффману и Джерри Рубину (руководители движения хиппи) – если вы начнете прибегать к насилию, то не рассчитывайте на меня. Не ждите меня на баррикадах, если они не увиты цветами».

Студенты Кента и Джексона были расстреляны солдатами национальной гвардии после того, как девушки вложили в стволы их карабинов красные гвоздики…

Конечно, насилие по Хоффману и Рубину – это далеко не марксова повивальная бабка истории. Оно, скорее, попахивало анархизмом. Но, к чести Леннона, надо сказать, что он оказался куда более последовательным борцом против «системы власти», чем вожаки хиппи, которых эта система в конце концов приручила: Хоффман стал образцовым буржуа, кокетничающим с Голливудом, а Рубин служил в одной из финансовых фирм на Уоллстрите. Леннон искренне возмущался, глядя на их кривлянья – уже в новом качестве – по телевидению. «Видеть Хоффмана на телевизионном экране столь же омерзительно, как Никсона. Возможно, людей охватывают аналогичные чувства, когда они видят меня или нас – «битлзов», – что, мол, они здесь делают? Или, быть может, это лента старой хроники?» – говорил Леннон.

Леннон – художник и человек – понимал, что одно дело – лента старой хроники, другое – подделывание настоящего под старину. «Битлзы» 60-х годов изжили себя в 70-х и грозили пережить – в 80-х. Леннон отказался быть живым трупом, восковой фигурой из Музея мадам Тюссо, приятным во всех отношениях раритетом, объектом умилительной и умиляющей ностальгии, фабрикой пластинок или наркотической развалиной или и тем, и другим одновременно.

«Я не захотел пойти по стандартному, проторенному пути, существующему в нашем бизнесе: или перекочевать в Лас-Вегас и петь в его шантанах свои старые шлягеры, или же отправиться в тартарары, подобно Элвису Пресли», – подчеркивал Леннон. Более того, новое отношение к слову, к «мессиджу» песни заставило его вообще отказаться от концертных выступлений. («Битлзы» перестали выступать перед публикой еще в 1966 году.) Леннон считал (и был, к сожалению, прав в этом), что концерты стали выливаться, вырождаться в истерию битломании, в какофонии которой безнадежно тонул «мессидж». А он жаждал совсем иного. Он жаждал аудитории, которая не слышит, а слушает, не прислушивается, а вслушивается, которая, как и он, уже выросла из пеленок «йе, йе», возмужала, повзрослела, посерьезнела.

«Четырехголовый Орфей», как прозвал «битлзов» известный американский композитор Леонард Бернстайн, все больше становился жертвой многоголовой гидры развлекательной индустрии. Прирученные вчерашние бунтари – весьма надежное помещение капитала. Не только политического. «Я находился под прессом всевозможных контрактов с двадцати двух лет. Это все, что я знал в те годы. Я не был свободен. Я был посажен в клетку. Мои контракты будили во мне физическое ощущение пребывания в тюрьме. В какой-то момент жизни для меня стало важнее очутиться лицом к лицу с реальностью, с самим собой, чем со взлетами и падениями исполнительской деятельности и мнения публики. Рок-н-ролл перестал быть радостью для меня… Конечно, сойти со сцены труднее, чем продолжать шоу. Я знаю об этом по собственному опыту. Я испытал на себе и то, и другое. Я выпекал пластинки с 1962 года по 1975-й. Уйти после этого вдруг, решительно может показаться смертью, словно тебе пробило 65 пенсионных лет и кто-то, постучав три раза по столу в твоем служебном офисе, провозгласил: «Жизнь окончена. Пора играть в гольф!»

Выскочить из самого себя – чрезвычайно трудное и болезненное занятие. Помните, у Маяковского? Человек, в конце концов, не змея и не может менять кожу «по сезону», не расплачиваясь за медный мусор чешуи золотом души. «Меня нарекли и обрекли на всю жизнь быть рок-идолом, и я ненавидел это», – жаловался Леннон. А положение обязывало. Положение идола – тем более. «Тише, тише совлекайте с древних идолов одежды!» – предупреждал поэт. Тщетное предупреждение. Идолы всегда должны быть «на высоте». В противном случае их свергают. Немедленно, беспощадно, с треском и шумом. Участь низвергнутых идолов хуже участи голых королей. Ведь первые возвышаются благодаря публике, толпе, а вторые – в результате династической эстафеты. Низвергнутым идолам не снести головы, голые короли чаще всего сохраняют корону.

«Я потерял творческую свободу, оказавшись пленником клишированного образа творца, художника, артиста, каким он якобы должен быть по представлению молвы, по мнению толпы. И многие художники приносят себя в жертву этому фальшивому образу, умирая от пьянства, как Дилан Томас, от безумия, как Ван Гог, от венерических болезней, как Гоген», – возмущался Леннон. Да, толпа или то, что Пушкин называл чернью, видит или хочет видеть в художнике шута и гладиатора одновременно. Он должен смешить и развлекать ее всю жизнь, а апофеозом этого развлечения должна стать его смерть. И не дай бог, если она не будет насильственной! Художник, умирающий собственной смертью в постели, не устраивает чернь, которая в таком случае считает, что ее надули, и требует «деньги обратно».

Уолту Уитмену было тесно «между шляпой и башмаками». Леннону было тесно в костюме «битлза». И в творчестве, и в быту Джон был распят в нем и на нем, подобно Христу, которого он в гордыне своей и юношеской запальчивости «обошел» и оставил далеко позади.

Странным и удивительным был этот костюм: не столько пулезащитным, сколько пулепривлекаюшим. Костюм этот дразнил уже не мещан, которые свыклись с ним, хотя он стал еще более вызывающим, шокирующим, «недопустимым». Костюм этот стал мишенью для идолопоклонников. Они слетались на него, как мошкара на свет, грозя погасить его. «Рок когда-нибудь убьет нас всех. Долгое пребывание в этом бизнесе смертельно – и творчески, и физически», – говорил Леннон, словно в воду смотрел.

Да, странным и удивительным был костюм «битлза», похожий одновременно на пулепривлекающий жилет, на красный плащ тореадора, на смирительную рубашку и мешок, надетый на голову приговоренного к смертной казни. «Тише, тише совлекайте с древних идолов одежды»? Но ведь это просто невозможно, когда речь идет о костюмах «битлзов»! Их разрывали в клочья на сувениры вместе с душой и телом самих идолов. Властители дум своего поколения были его собственностью и даже узниками. Фома неверующий грубо, без разрешения залезал в их язвы, чтобы убедиться, настоящие ли они, и, в отличие от своего библейского предтечи, преумножал их елико возможно, разрушая то, чему поклонялся, и поклоняясь тому, что разрушал. Нет, это уже не был невинный, смешной и потешный «человек из публики», которого обычно вызывают на сцену фокусники. Не был он, по сути дела, и Фомой неверующим. Он был куда опаснее, ибо верил слепо и безгранично. И в «битлзов», и в то, что они столь же безгранично принадлежат ему.

«Что происходит со мной? Что я делаю? Кем хочу быть? Чего ищу и чего вы ищете во мне? Люди, поймите же, черт подери, ведь я художник, а не скаковая лошадь!» – говорил, увещевал, заклинал Леннон. Тщетно. Глас человека, к которому прислушивались миллионы, был одновременно гласом вопиющего в пустыне. Окруженный плотной многомиллионной стеной почитателей, он не мог пробиться к друзьям-единицам.

…Беременность Йоко была тяжелой. Она то и дело ложилась в больницу. Однажды во время переливания крови ей по ошибке влили не ту группу. У Йоко начались конвульсии, рвота. «Скорее доктора!» – крикнул медицинской сестре находившийся в палате Леннон. Доктор не замедлил появиться. «Он вошел в палату и, даже не замечая Йоко, бившуюся в конвульсиях, направился прямо ко мне, пожал руку и сказал: «Я давно мечтал встретиться и поговорить с вами. Я страстный поклонник вашей музыки». Я не выдержал и заорал: «Христа ради, моя жена умирает, а вы хотите говорить со мной о моей музыке!»

Жертвы, которых требует искусство, иного рода…

И вот Леннон решил «отвалиться». Как писал ведущий американский музыкальный критик Джим Миллер, «Леннон стал первой и пока что последней, единственной суперзвездой, которая добровольно отказалась от своего звездного статуса». Правда, попытки «отвалиться» Леннон предпринимал и раньше, например в 1966 году, когда он покинул «битлзов» и отправился в Испанию снимать фильм «Как я выиграл войну». Но эти попытки оканчивались безрезультатно. Слишком уж боязно было перегрызть пуповину, соединявшую его с «битлзами», а через них с миром, где он повелевал. «Мне было страшно покинуть дворцовые чертоги, хотя я и сознавал, что пребывание в них грозит смертью. Ведь именно это убило Пресли. Короли, как правило, становятся жертвами своих придворных. Они их обкармливают, спаивают, развращают, пытаясь приковать к трону. Многие из этих королей вообще не просыпаются от дурмана. Быть окруженным сикофантами – рабами и придворными – равносильно смерти. Никто не смеет сказать королю, что он голый. Никто не смел сказать это Элвису Пресли. Никто не смеет сказать это Микку Джэггеру, Полу Маккартни, Бобу Дилану. Никто не смел сказать это и мне. А когда Йоко впервые осмелилась, я не захотел, отказался признать это. Не буду скрывать, даже сейчас, когда я осознал истину, это причиняет мне боль».

Живописный костюм «битлза» претерпел еще одну странную и удивительную метаморфозу – он стал одеянием голого короля. Впрочем, такой ли уж странной и удивительной была эта метаморфоза? «Конец сновидения», – пел Леннон в «Plastic Ono Band», первой пластинке, выпущенной им после разрыва с «битлзами».

 
После того как они пытали и пугали тебя
На протяжении двадцати лет,
Они все еще требуют,
Чтобы ты продолжал.
А ведь ты не в состоянии
Даже влачить существование.
Ты полон ужаса.
Страх сковал все твои члены.
 

«Битлзы», когда они находились в депрессии, в состоянии подавленности, когда музыка не клеилась, а характеры расклеивались, прибегали обычно к шутливому заклинанию, придуманному Ленноном.