Текст книги "Секреты обманчивых чудес. Беседы о литературе"

Автор книги: Меир Шалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Но опасность женской красоты, видимо, подчиняется законам гидравлики: если ей не дают прорваться в одном месте, она всегда находит себе другой выход.

Но Господь поразил тяжкими ударами фараона и дом его за Сару, жену Аврамову.

И призвал фараон Аврама, и сказал: что ты это сделал со мною? для чего не сказал мне, что она жена твоя?

Для чего ты сказал: «она сестра моя»? и я взял было ее себе в жену. И теперь вот жена твоя; возьми и пойди.

И дал о нем фараон повеление людям, и проводили его, и жену его, и все, что у него было[60]60
  Быт. 12, 17–20.


[Закрыть].

Мы помним, что очень похожая история произошла с Исааком и Ревеккой в стране Филистимской, у Авимелеха, царя Герары[61]61
  Быт. 26, 7.


[Закрыть]. И там тоже красивая женщина подвергла опасности жизнь своего мужа, и там тоже красота вызвала сумятицу.

И даже Гумберт Гумберт, которому обычно удается сохранить оригинальность суждений, в вопросе об опасности красоты идет по проторенной борозде. Он, правда, говорит, что в его определении нимфетки «красота тоже не служит критерием», но в своем описании Лолиты он рассказывает о «сказочно-странной грации, той неуловимой, переменчивой, душеубийственной, вкрадчивой прелести – которые отличают нимфетку от сверстниц». И он разъясняет:

Надо быть художником и сумасшедшим, игралищем бесконечных скорбей, с пузырьком горячего яда в корне тела и сверхсладострастным пламенем, вечно пылающим в чутком хребте […] дабы узнать сразу, по неизъяснимым приметам – по слегка кошачьему очерку скул, по тонкости и шелковистости членов и еще по другим признакам, перечислить которые мне запрещают отчаяние, стыд, слезы нежности – маленького смертоносного демона в толпе обыкновенных детей.

Я надеюсь, вы помните, что это не пустые разговоры и что опасность, таившаяся в красоте Лолиты, была отнюдь не теоретической? Ведь именно она в конечном счете привела Гумберта Гумберта к безумию и именно из-за этого таинственного очарования в «душеубийственной переменчивой прелести» он убил своего врага.

До сих пор я ограничивался небольшими примерами опасности, таящейся в женской красоте. Сейчас я хочу несколько подробней поговорить о трех красивых женщинах, чья красота привела к смерти. Я думаю, что они вам хорошо знакомы. Одна – это Ремедиос из «Ста лет одиночества», вторая – Батшеба Эвердин из романа Харди «Вдали от обезумевшей толпы», а третья – красавица вдова из «Грека Зорбы». Имя этой вдовы появляется в книге всего один раз, и, если я не ошибаюсь, ее зовут Сормалина или Сормалика. Я помню, что в молодости как-то отметил его для себя, чтобы никогда не забыть, и все-таки забыл. Я бы с удовольствием поговорил здесь также об Авигее, жене Навала Кармиэльского, которая была, как вы помните, и умна, и красива, что делало ее вдвойне опасной. Но я уже писал и говорил о ней по многим случаям, и в нынешних рамках ограничусь отсылкой читателя к 1-й Книге Царств, главе 25-й.

Обратите внимание, что все три упомянутые мною красивые женщины: Батшеба Эвердин, вдова из «Грека Зорбы» и Ремедиос Прекрасная, – живут не в большом городе, а в маленьком поселке. В таких обстоятельствах красота может быть источником особого волнения и радости, но зачастую именно здесь она становится особенно разрушительной. Видимо, маленькому месту трудно переварить слишком щедрую порцию красоты. Если угодно, ее действие можно сравнить с действием яда, влияние которого тоже зависит от размера и веса животного.

Ни одна из трех наших красивых и опасных женщин сама по себе не злокозненна. Но все они, хоть и непреднамеренно, навлекают на других несчастья и смерть. В «Греке Зорбе» юноша, влюбившийся во вдову, кончает жизнь самоубийством, а саму вдову убивает его дед. В «Ста годах одиночества» все ухажеры красавицы Ремедиос умирают. А в романе Томаса Харди один из ухажеров Батшебы Эвердин убивает ее мужа и пытается покончить с собой.

«Вдали от обезумевшей толпы» – замечательная любовная история. В ней есть все приятные и волнующие элементы романтической истории, а вместе с тем – много подлинного ума и таланта. Я читал эту книгу уже несколько раз, но до сих пор помню острое удовольствие от художественного мастерства, которое получил при первом чтении.

Вот пастух Габриэль Оук впервые видит Батшебу Эвердин на повозке, нагруженной домашним скарбом, мебелью и цветочными горшками: «А поверх всего этого сидела молодая привлекательная женщина». (Заметим, что в этой милой картине ничто вроде бы не предвещает смерти, а между тем она уже скачет по следам повозки.)

Это было чудесное утро; в ярком солнечном свете ее бордовый жакет казался огненно-красным, и мягкие блики скользили по ее оживленному лицу и темным волосам. Мирты, герань, кактусы, громоздившиеся вокруг нее, были зелены и свежи, и в это безлиственное время года они придавали всему – и лошадям, и повозке, и домашнему скарбу и девушке – какое-то особенное, весеннее очарование.

Девушка, не знавшая, что Габриэль наблюдает за ней, вынула зеркальце, посмотрела на свое отражение и улыбнулась. «Потом улыбка стала естественной. Девушка даже слегка покраснела и, глядя на себя в зеркало, еще больше залилась краской». Так оригинал и его отражение развлекаются друг другом и с каждым новым витком этого замкнутого на себя, взаимного разглядывания наделяют друг друга все большим очарованием. Эта потребность красоты в зеркале очень важна в романе Харди, да и не только в нем. Она важна в общем смысле, указывая нам, что у красоты есть потребность в зрителе. Она не имеет самостоятельного существования, она нуждается в публике, в смотрящих глазах, которые ею восхищаются, – даже если это глаза самой обладательницы красоты, глядящие в зеркало.

В «Заколдованном городе» Иошуа Бар-Йосеф пишет по этому поводу прекрасные слова. Он говорит там о красоте Сары, жены раввина из Овруча, которая живет в ультраортодоксальном районе Цфата среди людей, для которых «миловидность обманчива, а красота суетна», которые в лучшем случае слепы к красоте, а в худшем – страшатся ее:

Сара не знала, что она красива. Никто никогда не говорил ей, что у нее большие сияющие глаза, удивительно симпатичное лицо, зубы маленькие и точеные, как жемчужины, а походка, как у принцессы. Но заключенное в каждой красивой женщине желание находиться в обществе многих и новых людей подсознательно горело в ней и причиняло горе. Была здесь какая-то боль от напрасно уходящей красоты.

Батшеба Эвердин смотрела в стеклянное зеркало, как Нарцисс, Иосиф и нимфа Салмакида смотрели в зеркало водной глади. Не для того, чтобы приукраситься или причесаться и этим улучшить свою красоту, а чтобы увидеть ее и получить очередное подтверждение ее существования. Совсем как они Батшеба Эвердин

…не поправила на себе шляпу, не пригладила волосы, не провела рукой по лицу и не сделала ни одного жеста, который позволил бы догадаться, почему, собственно, ей понадобилось смотреться в зеркало. Она просто созерцала себя, как достойное произведение природы.

Здесь Томас Харди начинает – и будет продолжать это на протяжении всей книги – разворачивать веер красоты своей героини. Медленно-медленно проступает она перед нашими глазами. Вначале нам говорят лишь о красоте ее улыбки, чистоте кожи и темноте волос. Потом мы – вместе с Габриэлем – замечаем также ее рост и классическое соотношение между размерами головы и тела: «любому критику доставило бы несомненное удовольствие созерцать такое совершенство пропорций».

Харди замечает, что

…ценители красоты, изъездившие вдоль и поперек нашу страну, справедливо замечали, что у англичанок классическая красота лица редко соединяется с такой же совершенной фигурой; строгие точеные черты чаще бывают крупными и в большинстве случаев не соответствуют росту и сложению, а изящная пропорциональная фигурка обычно сочетается с неправильными чертами лица.

Будучи читателем-иностранцем, я не так ориентируюсь в женских достоинствах англичанок и не могу высказать авторитетное мнение по поводу этих категорических утверждений ученых знатоков, но у меня нет сомнений, что Томас Харди хорошо разбирался в своих соотечественницах и, похоже, что, готовясь к созданию своего произведения, исходил немало районов Англии и вглядывался в немалое число красивых англичанок, прежде чем написать приведенные выше слова.

Он продолжает далее обсуждать «совершенство пропорций» своей Батшебы, согласно которому размер головы должен составлять восьмую часть длины всего тела, и затем добавляет: «Округлые очертания стана позволяли предположить красивые плечи и грудь, но с тех пор, как она перестала быть ребенком, их никто не видел».

И поскольку «эта хорошенькая бойкая девушка скоро совсем пленила ум и сердце молодого фермера», Харди оказывает нам редкую милость и описывает ее во всех деталях:

Что-то неуловимое [было] в очертаниях ее полураскрытых алых губ, обнажавших ровный ряд верхних зубов, и в приподнятых уголках рта […] в глазах ее была какая-то мягкость, неизменная мягкость, и не будь они такие темные, может быть, взгляд ее казался бы слегка затуманенным; на самом же деле он был остро-пронизывающим, а это мягкое выражение делало его бесхитростно-чистым.

В дальнейшем Харди скажет о тех же черных газах прекрасную фразу: «Глаза ее потемнели и сверкали, как никогда». Действительно, есть женщины, чьи глаза излучают черный свет. Так же, кстати, описывал Томас Манн праматерь Сарру.

В отличие от Габриэля Оука, в душе которого эта красота вначале запечатлелась, начерталась в его сердце, а затем расширилась с помощью воображения («А так как с некоторых пор душе его явно чего-то недоставало и нечем было заполнить пустоту, томившую ее, то вполне естественно, что сейчас, когда воображению его был предоставлен полный простор, он нарисовал ее себе ангелом красоты»), второй ухажер Батшебы, фермер Болдвуд смотрит на нее совсем другим взглядом:

Болдвуд смотрел на нее не украдкой, не критическим или оценивающим взглядом, нет, он уставился на нее, как на какое-то чудо, как жнец на поле глядит во все глаза на проносящийся мимо поезд, нечто настолько чуждое ему, что с трудом доступно его пониманию. Женщины для Болдвуда были не чем-то сосуществующим с ним в обязательном порядке вещей, а неким феноменом, отдаленным на громадное расстояние, вроде комет.

Итак, здесь есть красивая женщина, которая нуждается в зеркале, есть ухажер, который видит ее красоту, но не умеет понять ее и выразить в словах, и есть второй ухажер, который вообще не видит эту красоту, и только третий ухажер достаточно проницателен и опытен, чтобы стать для Батшебы идеальным зеркалом. Сержант Трой не только видит ее красоту, но и говорит Батшебе, что она красива: «Я сказал, что вы красивы, и повторю это и сейчас, потому что… ну, Боже ты мой, ведь это правда… я в жизни своей не видывал женщины красивей». И в ней самой, в душе Батшебы, «возмущение тем, что она слышит, боролось […] с неудержимым желанием слушать еще и еще».

Сейчас мы понимаем, почему Томас Харди в момент нашей первой встречи в Батшебой дал ей в руки зеркальце: чтобы сказать нам, что эта девушка нуждается в зеркале. В зеркале стеклянном, а еще лучше – в человеческом, в мужчине, в глазах которого ее красота сможет отразиться, а в словах – излучиться. Эта потребность отнюдь не предосудительна, но ее нужно заметить и опознать – как в литературных героинях, так и, если удастся, в реальных женщинах.

Болдвуд, как мы уже говорили, проиграл. Он оказался совершенно бесчувствен не только к красоте Батшебы, но также и к ее потребности в отражении. Харди говорит это совершенно однозначно: «Вот это-то и было роковым упущением со стороны Болдвуда – он ни разу не сказал ей, что она красива». Болдвуд ухаживает за ней, покупает подарки, делает ей предложение, и приходит, и надоедает, и просит, и давит, но при всем этом делает «роковую ошибку» – не говорит ей, что она красива.

Сержант Трой, в отличие от него, умеет быть зеркалом. В нем есть и умение отражать, и способность говорить комплименты. Этот человек отвратителен во всем, если не считать одной-единственной милосердной, человеческой искорки, которая появляется у него, когда умирает девушка, которую он обрюхатил и сделал несчастной, – но у него острое чутье. Он льстит Батшебе, говорит ей, как она красива, но при этом добавляет неожиданно: «Такая очаровательная женщина, как вы, мисс Эвердин, вряд ли создана на благо рода человеческого». В эту минуту его словами говорит ее создатель, сам Томас Харди, который в другом месте замечает, что «Батшеба отличалась скорее демонической, чем ангельской красотой».

Вот она снова выходит на поверхность – опасность, скрытая в красоте. Сама Батшеба вовсе не зла и не жестока. Ее демоничность не преднамеренна. Эта демоничность – не свойство ее характера, а следствие ее красоты. Но выражение Харди: «демоническая красота» – немедленно напоминают нам слова Набокова о Лолите как о «маленьком демоне» и, уж конечно, приводят на ум смерть, которую несут все эти женщины. И действительно, то, что сказал сержант Трой о «красоте, не созданной на благо рода человеческого», оказывается лишь слабым предвестием последующих событий. Придет время, и эта демоническая красота произведет свое разрушительное воздействие на нужных людей.

Только в одном случае определенный «демонизм» обнаруживается также в характере Батшебы: она посылает Болдвуду неподписанное письмо со словами «Marry me», то есть «Женись на мне», и, когда Болдвуд угадывает, кто автор письма, это, в сущности, становится первым шагом на пути к его саморазрушению. Но со стороны самой Батшебы отправка этого письма была не актом злобы, а просто шуткой, этаким розыгрышем, в котором куда больше игривости и легкомыслия, чем сатанизма. В этом озорстве, каким бы жестоким оно ни обернулось, не было серьезного злого умысла, и Батшеба не могла себе представить, к каким страшным последствиям оно приведет.

Я вспомнил об этом ее письме, когда на одном из футбольных матчей недавнего первенства мира увидел стоявшую на верхних рядах стадиона высокую и красивую американскую нимфу с огромным плакатом в руках: «Tony Meola, marry me!»

Тони Меола был вратарем сборной Соединенных Штатов, и эта девица написала свое предложение на плакате размером метр на полтора. Это было просто великолепно. Я испытал настоящее волнение – как по существу дела, так и потому что сразу же вспомнил Батшебу Эвердин. Иногда я думаю: интересно, что же произошло потом – если что-то вообще произошло – между Тони Меолой и этой девушкой? Я надеюсь, что не та трагедия, что с Болдвудом, не та страшная история, что кончилась убийством и гибелью.

Вторая красивая женщина – это вдова из «Грека Зорбы». Эта женщина представляет собой много большую угрозу и опасность, чем Батшеба Эвердин, но, на мой взгляд, она также сильнее волнует и привлекает. В одной из следующих экспедиций к литературным героиням, которые предложит мне волшебник Великий Перский, я, возможно, отправлюсь именно к ней, тем более что она живет неподалеку от Аталанты.

В отличие от идиллического первого появления Батшебы, первое появление вдовы очень драматично. Мужчины критской деревушки сидят в местной таверне, и вдруг «мимо кофейни быстро прошла женщина с подвернутой до колен черной юбкой и распущенными волосами».

Стремительность движения, голые ноги, телесная сила движения ощутимы в этих строках точно так же, как их ощущают мужчины в таверне. Поскольку мы уже упоминали мифологических нимф и поскольку Казандзакис был, по всей видимости, знатоком греческой мифологии, напомним здесь описание Венеры в мифе об Адонисе. «С голым коленом, подол подпоясав по стилю Дианы», – пишет Овидий, и этих слов достаточно, чтобы понять очарование, которое исходит от сильной и статной женщины, которая бежит, подвернув юбку до колен. Правда, Овидий в этом конкретном описании слегка насмехается над Венерой, но только представьте себе возможность соединения красоты Афродиты с нравом Артемиды.

«Мокрая одежда облепила ее, подчеркивая упругость волнующегося тела»[62]62
  Здесь и далее цитаты из «Грека Зорбы» Н. Казандакиса даны в переводе Е. Мирошниченко.


[Закрыть]. Бег и ветер играют ее платьем и на мгновенье лепят им контуры ее фигуры. И если мне позволено будет выразить свое мнение по вопросам моды, платье всегда будет самым красивым одеянием женщины – красивее юбок и, уж конечно, брюк, – потому что платье намекает и отвечает, возвращается и спрашивает. Одеяние должно вести беседу с телом, которое находится в нем, и платье делает это лучше любой другой одежды.

«"Что за дикий зверек?" – подумал я», – удивляется рассказчик «Грека Зорбы». «Дикий зверек» – это, таким образом, первое сравнение, который Казандзакис связывает со своей героиней. И действительно, впоследствии в ней проявится эта звериная хищность, и такие сравнения будут повторяться всякий раз, когда рассказчик будет встречать вдову. «В ее волнующей походке было… что-то от черной пантеры», – говорит он, когда она опять появляется перед ним в первое воскресенье нового года. А в другом месте он говорит о ней: «Будто за камышами я увидел тигрицу»; она «пожирает самцов». И запахи вокруг нее – тоже звериные: «Мне даже показалось, что воздух наполнился терпким запахом мускуса».

Вернемся к ней в ту минуту, когда она бегом пересекает деревенскую улицу перед таверной:

Женщина повернула на мгновение голову и бросила искрящийся взгляд в сторону кофейни.

– Богородица! – прошептал юноша с пушком вместо бороды, сидевший возле окна.

– Будь ты проклята, зажигалка! – прорычал Манолакас, сельский жандарм. – Жар, распаляемый тобой, ты не утруждаешься охладить.

Юноша у окна начал петь, сначала тихо, словно колеблясь, но постепенно голос его набирал силу:

 
От подушки вдовы исходит запах айвы.
Я уловил его и не могу уснуть теперь.
 

Не только деревенские мужчины, но и женщины страшатся вдовы и ненавидят ее. Одна из них даже кричит мужчинам: «Разве нет среди вас мужчины, чтобы перерезать ей горло, как паршивой овце».

В этой деревне красота вдовы, ее сексуальность и безмужнесть составляют источник напряжения и опасности. Но в то же время она выжигает след в сердце рассказчика. Запах цветущих апельсинов и лимонов, растущих в ее саду, все чаще возвращается к нему и в его рассказы. И действительно, этот запах – один из самых влекущих в природе, и каждый, кто живет в нашем районе Средиземноморья может оценить чуткость и щедрость Казандзакиса, который связал красоту именно с этим цветением.

Зорба снова и снова посылает рассказчика к вдове, но тот колеблется. Он борется с соблазном, но безуспешно:

С пристрастием нагромождал я один экзорцизм на другой, изгоняя из своего сознания некую фигуру под дождем, которая, покачивая бедрами, вновь и вновь проносилась предо мной во влажном воздухе в течение всех этих зимних ночей. […] Вдова вновь заставила бурлить мою кровь; она вопила, наподобие дикого зверя, властная и полная укора.

– Иди, иди ко мне! – взывала она. – Жизнь – это как вспышка молнии. Иди скорее, иди же, пока еще не слишком поздно!

Мне было хорошо известно, что это была Мара, дух Зла в обличье женщины с мощным задом. […] С того дня, когда я мог погибнуть, вдова частенько проплывала в раскаленной атмосфере моего одиночества и давала мне знак, сладострастно покачивая бедрами. Днем я еще был силен, мозг мой бодрствовал, и мне удавалось изгнать ее из своего сознания […] ночью же мое сознание складывало оружие, раскрывались потайные двери, и вдова беспрепятственно входила.

Дьявол в женском обличий – такой видит ее рассказчик. Тут воистину подходит слово «Лилит». Но Зорба, напротив, уподобляет вдову как раз Богородице, Марии. Он говорит рассказчику: «Сегодня вечером, в эту новогоднюю ночь, старина, поторопись же, сходи к ней до того, как она уйдет в церковь. В этот вечер родился Христос, хозяин, сотвори же чудо и ты, ты тоже».

Казандзакис в своих книгах вообще часто посмеивается над официальным греческим христианством, над священниками и монахами. Его Зорба продолжает говорить, и слова его ласкают наши уши:

Если бы Господь Бог следовал тем же путем, что и ты, хозяин, он бы никогда не навестил Деву Марию, и Христос никогда бы не родился. Если бы ты меня спросил, по какому пути идет Господь Бог, я бы тебе ответил: по тому, который ведет к Деве Марии, а Мария нынче – это вдова.

В конечном счете рассказчик все же отправляется в сад вдовы. Там он видит ее – она подрезает фруктовые деревья и поет:

В сумерках я видел, как светилась ее полуоткрытая грудь.

У меня перехватило дыхание. Это настоящий дикий зверек, – подумал я, – и она сама знает это. Какими несчастными созданиями, сумасбродными, нелепыми, становятся из-за нее мужчины! Похожая на самок насекомых – богомолов, кузнечиков, пауков, – она так же, как и они, пресыщенная и в то же время неутоленная, должно быть, на рассвете сжирает самцов.

Вдова почувствовала присутствие рассказчика и обернулась.

С быстротой молнии наши взгляды встретились. Мне показалось, что колени мои подгибаются – будто за камышами я увидел тигрицу.

– Кто там? – спросила она сдавленным голосом…

– Это я, – ответил я ей, – это я, открой мне!

Едва я произнес эти слова, как меня охватил страх. Я снова готов был бежать, но стыд удержал меня…

Она молча шагнула, медленно, осторожно вытянула шею, чуть прищурила глаза, чтобы лучше разглядеть, сделала еще шаг, вся настороже.

Вдруг лицо ее засветилось. Кончиком языка она провела по губам.

– Господин, это вы? – произнесла она нежным голосом. Она сделала еще шаг, сжавшись, готовая отскочить.

– Господин? – переспросила она глухо.

– Да.

– Входи!

Два человека умерли из-за красоты этой женщины. Первым был парень, который уподобил запах ее постели запаху айвы. Он покончил с собой из-за нее у подножья скалы. Второй была сама вдова.

Картина ее смерти – страшная картина, и каждый, кто читал эту книгу, хорошо помнит ее. Вдова вошла в церковь, и Манолакас, деревенский полицейский, выхватил нож, чтобы ее зарезать:

Вдова отпрыгнула влево и прижалась к огромному кипарису, стоявшему во дворе. В воздухе просвистел камень, попавший ей в голову и сорвавший косынку. Волосы ее рассыпались по плечам.

– Во имя Господа Бога! Из любви к Богу! – кричала она, прижимаясь изо всех сил к кипарису. Наверху, на площади, вытянувшись в нитку, девушки кусали свои белые платки и жадно вглядывались. Старики, повиснув на изгородях, пронзительно кричали:

– Убейте ее, ну! Убейте же ее!

Два парня бросились к ней, разорвав ее черную блузку, грудь, белая как снег, обнажилась. Из раны на голове текла кровь на ее лоб, щеки и шею.

Только Зорба, которому было тогда лет шестьдесят, пытался спасти ее. Он бросился на Манолакаса и сумел повалить его на землю. Но тогда вдову схватил дед покончившего с собой парня: «Он накрутил на руку ее длинные черные волосы и одним взмахом ножа отсек ей голову».

Дрожь охватывает, когда читаешь эту ужасную сцену. Никос Казандзакис действительно совершенно особый в своем роде писатель. Это писатель умный, чувственный и очень сильный. Пейзажи, запахи, еда, лица людей, их страдания и страсти – все очерчено у него сильными, широкими, горячими мазками. В другой его книге, «Свобода или смерть», тоже появляется красивая и опасная женщина – Амина, черкесская любовница турка Нури-бея, который был на дуэли ранен в пах, потерял мужскую силу и из-за этого покончил с собой. Быть может, самозабвенное служение женщине – это своего рода кастрация? Не стоит заходить так далеко. Бывает, что такое самозабвенное служение порождает совершенно противоположный результат – высокий творческий взлет.

Так или иначе, не только природа Греции, ее ароматы, люди и голоса населяют сердце Казандзакиса. Его питает вся греческая мифология, она оживает и дышит в нем, укрепляет его перо и указывает ему путь.

В отличие от Батшебы Эвердин, которая смотрит на себя в зеркало и краснеет, и в отличие от соблазнительной и разрушительной вдовы с Крита, знающей силу своей привлекательности, Ремедиос Прекрасная, подобно мифологическим нимфам, не знает, что она красива. Она бреет голову, потому что ей надоело причесываться, и, подобно нимфам, носит простую и грубую одежду, от которой требуется только удобство.

Но из-за своей красоты – и несмотря на свою непосредственность – Ремедиос тоже сеет смерть вокруг себя. Многие мужчины ищут ее близости, и все они умирают, как самцы мотыльков, которые разбиваются на оконной сетке в летние ночи.

Первый ее ухажер – богач, которого ее отказ превратил в нищего бродягу. В конечном счете он заснул на железнодорожных путях и был раздавлен поездом. Судьба нескольких следующих была не лучше. Один взобрался на крышу душевой, чтобы подсмотреть ее наготу. Черепица под ним подломилась, он упал на землю, ударился головой и умер.

Ремедиос, как уже сказано, не понимала скрытой в ней опасности, как не понимала, кстати, и общепринятых норм поведения.

Она дожила до двадцати лет, так и не научившись ни читать, ни писать, ни обращаться с приборами за столом, и бродила по дому нагая – ее природе были противны все виды условностей. Когда молодой офицер, начальник охраны, объяснился ей в любви, она отвергла его просто потому, что была удивлена его легкомыслием. «Ну и дурак, – сказала она Амаранте. – Говорит, что умирает из-за меня, что я – заворот кишок, что ли?»[63]63
  Здесь и далее цитаты из «Ста лет одиночества» Г. Маркеса даны в переводе В. Столбова и Н.Бутыриной.


[Закрыть]

Когда же офицера действительно нашли мертвым под ее окном, Ремедиос Прекрасная подтвердила свое первое впечатление: «Вот видите, – заметила она, – круглый дурак».

Кто хорошо понимал опасность, кроющуюся в красоте Ремедиос, так это ее прабабушка Урсула, «которую волнующая красота правнучки приводила в трепет». Она пыталась запретить ей выходить на улицу, а когда Ремедиос шла в церковь, требовала от нее покрывать лицо черной вуалью.

Как и вдова в «Греке Зорба», Ремедиос погибла из-за собственной красоты, но совершенно на иной манер. Красота отделила ее от людей еще при жизни, словно завернула в мертвенный саван, и ее последние дни – это уже время перехода в мир иной, этап постепенного, медленного замирания жизни, ведущий к ее полному исчезновению.

Так оно и шло до того самого мартовского дня, когда Фернанда, собираясь снять с веревки в саду простыни и сложить их, кликнула на подмогу всех женщин. Не успели они приступить к делу, как Амаранта заметила, что Ремедиос Прекрасная вдруг стала удивительно бледной, даже как будто прозрачной.

– Тебе плохо? – спросила она.

Ремедиос Прекрасная, державшая в руках другой конец простыни, ответила ей с улыбкой сострадания:

– Напротив, мне никогда еще не было так хорошо.

Едва только Ремедиос Прекрасная произнесла эти слова, как Фернанда почувствовала, что ласковый, напоенный сиянием ветер вырывает у нее из рук простыни, и увидела, как он расправил их в воздухе во всю ширину. Амаранта же ощутила таинственное колыхание кружев на своих юбках и в ту минуту, когда Ремедиос Прекрасная стала возноситься, вцепилась в свой конец простыни, чтобы не упасть. Одна лишь Урсула, почти совсем уже слепая, сохранила ясность духа и сумела опознать природу этого неодолимого ветра – она оставила простыни на милость его лучезарных струй и глядела, как Ремедиос Прекрасная машет ей рукой на прощание, окруженная ослепительно белым трепетанием поднимающихся вместе с ней простынь: вместе с ней они покинули слой воздуха, в котором летали жуки и цвели георгины, и пронеслись с нею через воздух, где уже не было четырех часов дня, и навсегда исчезли с нею в том дальнем воздухе, где ее не смогли бы догнать даже самые высоколетающие птицы памяти.

Я полагаю, что она умерла потому, что мир недостаточно велик, чтобы вместить подобную красоту. И действительно, ее смерть в описании Маркеса – это смерть не человеческая, а мифологическая, даже библейская, которой в Библии удостоились Енох в Книге Бытие и пророк Илия в 4-й Книге Царств[64]64
  Енох (ивр. Ханох) – потомок Сифа, сын Иареда и отец Мафусаила, седьмой патриарх, начиная от Адама. Енох «ходил пред Богом» и прожил 365 лет, после чего «не стало его, потому что Бог взял его» (Быт. 5, 22–24). Илия (ивр. Элийяху то есть «Бог мой Яхве») – библейский пророк в Израильском царстве в IX в. до н. э. Как в иудаизме, так и в христианстве считается, что Илия был взят на Небо живым: «вдруг явилась колесница огненная и кони огненные […] и понесся Илия в вихре на небо» (4 Цар. 2, 11).


[Закрыть]. Можно было бы сказать: «Потому что ее забрал Бог».

«Красота, – говорит Томас Манн, – это волшебство пола, наглядность идеи пола». Эти слова сказаны не о красивой женщине, а об Иосифе, и они в той же мере верны и в отношении Тадзио, красивого близнеца Иосифа из «Смерти в Венеции». Оба они – красивые юноши, в которых есть что-то от красивой женщины, и в них тоже скрыта опасность, о которой мы говорим.

Два человека обречены увлечься этой красотой, и оба платят дорогой ценой за это увлечение: жена Потифара, возжелавшая близости с Иосифом, и Густав Ашенбах, попавший в сети очарования Тадзио. Оба они люди взрослые, уважаемые, и жизнь обоих была ясной и спокойной, пока не явилась эта женственно-юношеская красота и не потрясла их души.

Когда Томас Манн описывает страдания жены Потифара, обреченной жить в одном доме с красотой Иосифа, он использует историю, заимствованную из еврейского мидраша, и делает это весьма удачно.

Он рассказывает, что египетские аристократки насмехались над женой Потифара, которая увлеклась молодым ханаанским рабом и страдает из-за неразделенной страсти. Услышав их насмешки, жена Потифара пригласила их к себе на встречу, что-то вроде светского «файф-о-клок» на египетский манер, но вместо чая с молоком подала каждой из них тарелку с фруктами и острый нож. Когда женщины взяли ножи и начали очищать фрукты, жена Потифара велела Иосифу войти в комнату. Все женщины уставились на него, и, поскольку ножи в их руках продолжали свсе дело, все они поранились до крови.

Тогда жена Потифара сказала им:

Вы видели его лишь несколько мгновений… А я должна или вольна видеть его ежедневно и ежечасно – каково же мне в этой непрестанной беде? Ибо вы при виде его порезали себе только пальцы, а мне любовь к его красоте изрезала сердце, и я исхожу кровью!

Жена Потифара знала, что Иосиф «красивейший из детей человеческих», и я полагаю, что она обратила внимание и на женственные особенности его внешности, на сочетание в ней мягкости и силы. Но она не знает, что свое подлинное начало эта особенность берет в сходстве Иосифа с его матерью.

Это сходство – важнейшая составная часть красоты Иосифа, и отсюда берет также начало подлинная опасность, которая кроется в ней. Сходство с умершей матерью всякий раз напоминает о Рахили, и это не дает зажить семейным ранам. Именно это вызывает гнев братьев и пробуждает в них темные страсти. И в то же время это сходство настолько трогает и пугает Иакова, что он теряет голову в приступе любви и тоски.

Сходство Иосифа и Рахили – это замечательная литературная находка. Но это не находка Томаса Манна. Об этом говорится уже в упомянутом выше мидраше, который, в свою очередь, заимствовал эту идею из Библии, где и о Рахили, и о Иосифе сказано, что они были красивы станом и видом. Но Томас Манна детализирует это сходство, чтобы подчеркнуть его. Например, во время первой встречи Иакова с Рахилью она рассматривает новоявленного родственника, «и несколько толстоватые крылья ее носика, казалось, потешно надувались, а верхняя губа чуть нависала над нижней, самопроизвольно, без всякого напряженья мускулов, образуя с ней в уголках рта нечто в высшей степени милое – спокойную улыбку». Эти надутые «крылья носа» появляются впоследствии у Иосифа: