Текст книги "Король воронов"

Автор книги: Мэгги Стивотер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

10

Впятистах милях от Генриетты Ломоньер курил сигарету, сидя в салоне старого парома. Салон был некрасивым, сугубо утилитарным: грязные стеклянные окна в некрашеных железных рамах, всё холодное, как черная гавань, и пропахшее рыбой. От предыдущего дня рождения там остались праздничные украшения, но от времени и тусклого освещения они казались бесцветными и зловеще шуршали на сквозняке.

Глаза Ломоньера были устремлены на далекие огни Бостона. Но мысли Ломоньера устремлялись к Генриетте, штат Вирджиния.

– Первый шаг? – спросил Ломоньер.

– Не знаю, можно ли считать это конкретным действием, – заметил Ломоньер.

– Я бы хотел получить ответы, – сказал Ломоньер.

Тройняшки Ломоньер выглядели почти одинаково. Были легкие различия – у одного, например, были волосы чуть короче, другой обладал примечательной массивной челюстью. Но индивидуальность, которая проглядывала во внешности, они стерли многолетней практикой использования одной лишь фамилии. Посторонний знал, что разговаривает не с тем Ломоньером, которого видел во время предыдущего визита, но братья обращались друг к другу одинаково, поэтому и чужаку приходилось считать их одним лицом. По сути, не было никаких трех братьев Ломоньер. Был просто Ломоньер.

И сейчас Ломоньер сомневался.

– И как же ты намерен получить эти ответы?

– Один из нас туда съездит, – сказал Ломоньер, – и задаст вопросы.

«Туда» – то есть в Бэк-Бэй, к их старому сопернику Гринмантлу. А «задаст вопросы» означало «сделает что-нибудь неприятное в отместку за пять лет вреда». Ломоньер охотился за магическими артефактами с тех самых пор, как поселился в Бостоне, и мало кто составлял ему конкуренцию, пока не появился этот пижонистый выскочка Гринмантл. Продавцы сделались жадными, артефакты – дорогими. Пришлось прибегать к помощи наемной силы. Ломоньер полагал, что Колин Гринмантл и его жена Пайпер насмотрелись фильмов про гангстеров.

Но теперь Колин выказал некоторую слабость, отступив из Генриетты, которую долго удерживал за собой. Он приехал один. Пайпер не было.

Ломоньер хотел понять, что это значит.

– Я не возражаю, – сказал Ломоньер, выдув облако сигаретного дыма.

Его настойчивое желание курить не позволяло двум остальным бросить – предлог, которым они все охотно пользовались.

– А я возражаю, – сказал Ломоньер. – Не хочу лишней грязи. И этот его наемник – жуткий мужик.

Ломоньер стряхнул пепел с сигареты и обвел взглядом поздравительные транспаранты, как будто мечтал их поджечь.

– Говорят, Серый Человек больше на него не работает. Да и мы знаем, что такое осторожность.

У Ломоньера были общие имя и цель, но методы отличались. Один предпочитал осторожность, другой огонь, а третий играл роль миротворца и адвоката дьявола.

– Разумеется, есть какой-нибудь другой способ выяснить про… – начал Ломоньер.

– Не произноси этого слова, – одновременно перебили двое остальных.

Ломоньер поджал губы. Это выглядело эффектно, поскольку у всех братьев были подвижные рты – черта, которая одного, искажая, делала почти красивым, а другому тем же образом придавала малопристойный вид.

– Значит, мы едем туда, чтобы поговорить… – вновь начал Ломоньер.

– Поговорить, – фыркнул Ломоньер, играя зажигалкой.

– Прекрати, пожалуйста. Ты ведешь себя как школьный забияка.

Данный Ломоньер сохранил свой акцент и использовал его в ситуациях такого рода. Акцент прибавлял веса презрению.

– Мой адвокат говорит, мне нельзя совершать никаких правонарушений как минимум полгода, – жалобно сказал Ломоньер и затушил сигарету.

Ломоньер тихонько загудел.

Это гудение встревожило бы братьев в любом случае, от кого бы оно ни исходило, но в нем к тому же слышались какие-то дополнительные зловещие нотки, которые немедленно наполнили атмосферу холодом.

Двое других подозрительно переглянулись: они подозревали не друг друга, но всё вообще за пределами друг друга. Они изучили гудящего брата на предмет признаков какого-нибудь заболевания, а затем проверили, нет ли у него с собой древнего амулета, украденного из одной могилы во Франции, загадочного браслета, незаконным образом приобретенного в Чили, зловещей пряжки от пояса, которую они стянули в Монголии, или таинственного шарфа, сделанного из перуанского погребального покрова. Чего угодно, что могло вызвать сверхъестественный побочный эффект.

Они ничего не нашли, но гудение не прекращалось, поэтому они методично обыскали комнату, проводя руками под стульями и вдоль карнизов и время от времени поглядывая друг на друга, чтобы убедиться, что гудит по-прежнему только один. Если кто-то сыграл с ними злую шутку, самым вероятным кандидатом был Гринмантл. Конечно, у Ломоньера имелись и другие враги, но Гринмантл стоял ближе остальных. Во всех смыслах.

Ломоньер не нашел ничего, представляющего сверхъестественный интерес. Только кучку сухих божьих коровок.

– Эй. Это я.

Ломоньер повернулся к гудящему брату, который одновременно перестал гудеть и уронил сигарету. Она беспомощно алела на железном полу. Брат хмурился, глядя на гавань, и вид у него был задумчивый, что в целом противоречило его натуре.

– Это сказал он? – уточнил Ломоньер.

Ломоньер нахмурился.

– Кажется, это был не его голос.

Третий брат произнес:

– Вы слышите меня? Я пока не вполне разобралась, как оно работает…

Это совершенно точно был не его голос. И не его выражение лица. Брови Ломоньера, разумеется, двигались вполне естественным образом, но таким, какого от них никогда не требовалось раньше. Поэтому он выглядел моложе и настойчивее.

Ломоньер дружно ощутил близость откровения.

– Кто здесь? – спросил он.

– Пайпер.

Это имя немедленно оказало подсознательный эффект на Ломоньера. Ярость, ощущение, что его предали, шок, а потом опять ярость и ощущение, что его предали. Пайпер Гринмантл. Жена Колина. Никто не упоминал ее имя в разговоре, но она всё равно влезла.

Ломоньер сказал:

– Пайпер! С какой стати? Покинь его.

– О, значит, вот как это работает? – с любопытством спросила Пайпер. – А как выглядит? Жутко? Как будто говоришь по телефону, только через чужое тело?

– Это ты, – с удивлением произнес Ломоньер.

– Привет, папа, – сказала Пайпер.

Хотя прошло уже много лет, Ломоньер до сих пор прекрасно помнил манеры своей дочери.

Ломоньер сказал:

– С ума сойти. Чего тебе надо? И как поживает твой поганец муж?

– Он в Бостоне без меня, – ответила Пайпер. – Наверно.

– Я просто хотел услышать ответ, – произнес Ломоньер. – Я это и так знал.

Пайпер сказала:

– Ты был прав, а я ошибалась. Я больше не хочу ссориться.

Ломоньер, который затушил сигарету, теперь сентиментально вытирал один глаз.

Ломоньер, который не переставал курить, огрызнулся:

– Десять лет прошло – и ты внезапно «больше не хочешь ссориться»?

– Жизнь коротка. Я бы теперь хотела заняться делом вместе с вами.

– Погоди. Правильно ли я понимаю? В прошлом году из-за тебя мы чуть не угодили в тюрьму. Твой муж убил поставщика ради какого-то несуществующего артефакта. Ты вселилась в нас. И ты желаешь войти с нами в дело? Что-то не похоже на хорошенькую женушку Колина Гринмантла.

– Разумеется, не похоже. Именно поэтому я и звоню. Я хочу начать с чистого листа.

– И к какому дереву принадлежит этот лист? – подозрительно спросил Ломоньер.

– К очень славному, со сверхъестественными корнями, – ответила Пайпер. – Я нашла кое-что потрясающее. Невероятное. Такое бывает раз в жизни. Раз в сто лет. Я хочу, чтоб вы очень постарались и собрали всех сюда, на аукцион. Это будет нечто.

Ломоньер как будто исполнился надежды.

– Мы…

Единственный Ломоньер, продолжавший курить, перебил:

– После того, что было в августе? Неужели ты ожидаешь, что мы очертя голову в это кинемся? Назови меня ненормальным, дорогая, но я тебе не доверяю.

– Придется просто поверить мне на слово.

– Из всего, что ты можешь мне предложить, эта вещь меньше всего достойна доверия, – холодно отозвался Ломоньер.

Он протянул сигарету другому брату, сунул руку под пальто и свитер и нащупал четки.

– За последние десять лет твое слово слегка упало в цене.

– Ты худший отец на свете, – огрызнулась Пайпер.

– Честно говоря, ты – худшая дочь.

Он прижал четки к голове недавно гудевшего брата. Тот немедленно сплюнул кровью и упал на колени. Его лицо вновь приобрело привычное выражение.

– Именно это, – сказал Ломоньер, – я и подозревал.

– С ума сойти, ты положил трубку, прежде чем я успел с ней попрощаться, – с обидой сказал Ломоньер.

– Такое ощущение, что в меня кто-то вселился, – сказал Ломоньер. – Вы что-нибудь видели?

11

ВГенриетте продолжалась ночь.

Ричард Ганси не мог заснуть. Как только он закрывал глаза, появлялись: руки Блу, его голос, кровоточащее черным дерево. Что-то начиналось, начиналось. Нет. Заканчивалось. Он сам заканчивался. Это было зрелище его персонального апокалипсиса. Радость, которую Ганси ощущал, когда бодрствовал, превращалась в ужас, когда он уставал.

Ганси открыл глаза.

Он приоткрыл дверь Ронана – чуть-чуть, чтобы убедиться, что Ронан там и спит, приоткрыв рот, в наушниках с ревущей музыкой. Бензопила неподвижным комком сидела в клетке. Ганси оставил их и поехал к школе.

Он воспользовался старым ключом, чтобы попасть в спортивный комплекс. Там он разделся и спустился в темный бассейн в еще более темном зале. Ночью все звуки казались странными и глухими. Ганси нарезал бесконечные круги, как делал, когда только поступил в Агленби, в те времена, когда он был членом гребной команды и порой приходил сюда с утра пораньше, до начала тренировки. Ганси уже почти забыл, как это – находиться в воде. Как будто тела не существовало; оставалось лишь безграничное сознание. Он оттолкнулся от едва видимого бортика и направился к противоположному, еще менее видимому, больше не в состоянии удерживать в голове свои конкретные тревоги. Школа, директор Чайлд, даже Глендауэр. Он ведь отдался одной нынешней минуте. Ганси уже не помнил, почему отказался от этого…

В темной воде, здесь и сейчас, он был только Ганси. Он никогда не умирал, он не умрет опять. Только Ганси, сейчас, сейчас, только сейчас.

Незамеченный им, Ной стоял на бортике бассейна и наблюдал. Когда-то он тоже был хорошим пловцом.

Адам Пэрриш работал. В тот день у него была поздняя смена на складе – он разгружал стеклянные банки, дешевую электронику и детские головоломки. Иногда, когда Адам работал допоздна и уставал, он мысленно возвращался к прежней жизни в трейлере. Без страха, без ностальгии. Просто он многое забывал. Почему-то ему не сразу удавалось вспомнить, что ситуация изменилась; Адам вздыхал, представляя, как поедет домой, в трейлерный парк, когда закончится смена. Потом он удивленно вздрагивал: сознание напоминало, что вообще-то его нынешнее место жительства – квартирка над церковью святой Агнессы.

Сегодня он вновь ошибся в воспоминаниях, потом к нему рывком вернулась память о нынешнем, улучшенном положении вещей, и, вздыхая от облегчения, Адам припомнил испуганное личико Девочки-Сироты. Честно говоря, сны Ронана часто были пугающими, и, в отличие от него, она не могла пробудиться. Когда Ронан принес Девочку-Сироту в реальный мир, она, вероятно, подумала, что тоже создала себе новую жизнь. А они вместо этого просто поместили ее в очередной кошмар.

Адам сказал себе, что она не настоящая.

Но ему не давало покоя чувство вины.

Он подумал, что сегодня поедет домой – в тот дом, который сам для себя создал. А Девочка-Сирота останется, как в ловушке, среди снов, со старыми часами Адама и его старым страхом.

Когда он взял инвентарный список, мысли о Кабесуотере нахлынули на него, напоминая, что надо обдумать происхождение того почерневшего дерева. Когда Адам поставил подпись, в голове настойчиво замаячила школа, напоминая, что нужно написать и сдать трехстраничную контрольную работу об экономике тридцатых годов. Когда Адам сел в машину, мотор тонко завыл, напоминая, что нужно им заняться, пока он вконец не отказал.

Ему некогда было возиться с беспризорницей Ронана; у Адама хватало своих проблем.

Но он постоянно думал о ней.

Его мысли сосредоточились на пальцах, которые подрагивали, лежа на руле. До Адама не сразу дошло, чтó такое он видит, пусть даже всё происходило у него на глазах. Рука Адама пробежала по рулю, ощупала его, пробуя поверхность всеми подушечками…

Адам не приказывал своей руке двигаться.

Он сжал ее в кулак и убрал с руля. Потом стиснул запястье другой рукой.

«Кабесуотер?»

Но Кабесуотер, казалось, присутствовал в нем не больше, чем обычно (в те минуты, когда не пытался привлечь его внимание). Адам изучил ладонь в дрянном свете уличного фонаря, весьма встревоженный тем, что пальцы двигались как ножки насекомого, а мозг в этом не участвовал. Теперь, когда он в упор смотрел на свою руку, самую обычную, с темными от картонной пыли и металлических опилок линиями, Адаму казалось, что ему просто померещилось. Может быть, это видение прислал Кабесуотер.

Адам неохотно припомнил формулировку сделки, которую заключил с волшебным лесом. «Я буду твоими руками. Я буду твоими глазами».

Он вновь положил руку в центр руля. Она лежала там, и незагоревшая полоска кожи в том месте, где раньше были часы, смотрелась странно. Рука не двигалась.

«Кабесуотер?» – вновь подумал Адам.

Сонные листья закружились в его голове. Ночной лес, холодный, медлительный. Рука лежала на месте. Но сердце, впрочем, по-прежнему двигалось как воображаемые пальцы, шевелившиеся по собственной воле.

Адам не знал, померещилось ему или нет. В последнее время «реальность» стала куда более гибкой.

Ронан Линч спал на Монмутской фабрике.

Ему снилось воспоминание. Роскошная летняя зелень Амбаров, полных влаги и жужжания насекомых. Вода била фонтаном из брызгалки, стоящей в траве. Мэтью бегал под струей в купальных шортах. Маленький. Пухлый. Его кудряшки выгорели добела от солнца. Он громко и заразительно смеялся. К нему бросился другой мальчик и без колебаний перехватил поперек тела, как в регби. Оба покатились по земле, облепленные мокрыми травинками.

Второй мальчик встал. Высокий, жилистый, спокойный. Волосы – темные, вьющиеся – были у него длиной почти до подбородка.

Это был Ронан. В детстве.

Там был и третий мальчик. Он аккуратно перескочил через брызгалку. «Джек, прыгни через реку».

«Ха, ты думал, что я не прыгну», – сказал Ганси, упираясь руками в голые коленки.

«Ганси!» – со смехом произнесла Аврора. Смеялась она так же безудержно, как Мэтью. Она направила брызгалку прямо на Ганси и сразу же промочила с головы до ног.

Взрослый Ронан наблюдал за маленьким.

Он уловил тот момент, когда до него дошло, что он спит – он услышал электронное «тыц-тыц» в ушах и понял, что может проснуться. Но это воспоминание, это прекрасное воспоминание… он стал тем маленьким Ронаном, ну, или тот маленький Ронан стал им, взрослым.

Солнце делалось всё ярче. Ярче.

Ярче.

Оно напоминало добела раскаленный электрический глаз. Мир иссох, превратившись в свет и в тень – и ничего в промежутке. Ганси заслонил глаза рукой. Кто-то вышел из дома.

Диклан. Он что-то держал в руке. Что-то, казавшееся черным в этом ослепительном свете.

Маску.

С круглыми глазами и разинутым в улыбке ртом.

Ронан сохранил о ней единственное воспоминание: ужас. С этой маской было связано нечто кошмарное, но прямо сейчас он не помнил, что именно. Этот ядерный взрыв памяти выжег в нем все мысли.

Старший из братьев Линч широкими шагами шел к ним – очень целеустремленно. Его ботинки скрипели по мокрой траве.

Сон содрогнулся.

Диклан перешел на бег, направляясь к Мэтью.

– Девочка-Сирота! – крикнул Ронан, поднимаясь на ноги. – Кабесуотер! Tir e e’lintes curralo!

Сон опять содрогнулся. Поверх картинки возникло видение леса, как лишний кадр, всунутый в киноленту.

Ронан понесся по болезненно белой траве.

Но Диклан добрался до Мэтью первым. Младший брат доверчиво наклонил голову набок, и это был кошмар.

«Когда ты наконец вырастешь, придурок», – сказал Диклан Ронану.

И нацепил на Мэтью маску.

Это был кошмар.

Ронан вырвал Мэтью у Диклана; сон нахлынул вновь. Ронан держал в руках знакомое тело младшего брата, но было уже слишком поздно. Первобытная маска немедленно приросла к лицу Мэтью.

Над их головами пролетел ворон и скрылся где-то в небе.

«Всё будет хорошо, – сказал Ронан брату. – Ты сможешь так жить. Просто никогда не снимай ее».

Глаза Мэтью без страха смотрели на него через широкие прорези. Это был кошмар. Это был кошмар. Это был…

Диклан сорвал маску.

Дерево у него за спиной засочилось черным.

Лицо Мэтью представляло собой линии и штрихи. Ни крови, ни прочих ужасов – просто оно не было лицом, и это пугало. Мэтью был не человеком, а нарисованной картинкой.

Грудь Ронана тряслась от беззвучных, задыхающихся рыданий. Он уже давно так не плакал…

Сон содрогнулся. Не только Мэтью распадался на части. Рассыпалось всё. Руки Авроры указывали одна на другую, пальцы были выгнуты назад, к груди – они тоже представляли собой незавершенные линии. Ганси стоял на коленях позади нее, и глаза у него были мертвые.

У Ронана пересохло в горле. «Я сделаю что угодно! Что угодно! Что угод…»

Исчезало всё, что Ронан любил.

«Пожалуйста…»

В другом месте – в дортуаре Агленби – проснулся Мэтью Линч. Потянувшись, он стукнулся головой о стенку, потому что во сне подкатился к ней вплотную. Но только когда его сосед по комнате, Стивен Ли, издал смешной сердитый звук, Мэтью понял, что проснулся от звонка телефона.

Он прижал мобильник к уху.

– Да?

Ответа не было. Мэтью посмотрел на экран, чтобы узнать, кто звонит, потом опять поднес телефон к уху. И сонно прошептал:

– Ронан?

– Ты где? У себя?

– Быр.

– Я серьезно.

– Фыр.

– Мэтью.

– Да, да, я у себя. Стивен Ли тебя ненавидит. Третий час. Чего тебе?

Ронан ответил не сразу. Мэтью не видел его, но средний Линч лежал, свернувшись, у себя на кровати, на Монмутской фабрике, уткнувшись лбом в колени, одной рукой стискивая собственный затылок, а другой прижимая телефон к уху.

– Просто хотел убедиться, что у тебя всё в порядке.

– Всё хорошо.

– Тогда спи.

– Уже сплю.

Конец разговора.

А за пределами Генриетты, на силовой линии, что-то темное наблюдало за ними – за всем, что лежало в ночи – и говорило: «Я не сплю, я не сплю, я не сплю».

12

Следующее утро было слишком ясным и слишком жарким.

Ганси и Адам, аккуратно сложив руки на груди, стояли возле двойных дверей Мемориального театра Глэдис Франсин Моллин Райт. Они исполняли обязанности билетеров – точнее, исполнял только Адам, но Ганси вызвался сменить Бранда в качестве второго билетера. Ронана нигде не было видно. В душе Ганси кипело раздражение.

– День Ворона, – сказал директор Чайлд, – это не просто возможность показать, как мы гордимся нашей школой. Разве мы не испытываем гордости за нее каждый день?

Директор стоял на сцене. Все немного вспотели, но только не он. Это был поджарый суровый ковбой на перегоне, называемом жизнью. Его кожа напоминала побелевшую от солнца стену каньона. Ганси уже давно пришел к выводу, что способности Чайлда в школе тратятся впустую. Напялить на этого прирожденного победителя светло-серый костюм с галстуком значило лишить его возможности надеть широкополую шляпу и вспрыгнуть на спину буланого коня.

Адам бросил на Ганси понимающий взгляд. Одними губами он произнес: «Йо-хо». Они ухмыльнулись и поспешно посмотрели в разные стороны. Взгляд Ганси упал на Генри Ченя и ванкуверскую тусовку – они сидели все вместе в задних рядах. Словно ощутив чужое внимание, Генри посмотрел через плечо. Одна бровь у него взмыла вверх. Это неприятно напомнило Ганси о том, как Генри увидел Девочку-Сироту в багажнике «Шевроле». В любой момент могли потребоваться объяснения, увертки или ложь.

– …в нынешний День Ворона, – с ударением произнес Чайлд.

Обычно Ганси очень любил День Ворона. Этот праздник целиком и полностью состоял из вещей, которые ему нравились. Школьники в красивых белых рубашках и брюках защитного цвета, в которых они походили на статистов из фильма про Вторую мировую; спортивные команды, которые под общие одобрительные крики бросались в атаку; поднятие флагов; помпа, торжественность, шутки, понятные лишь посвященным; нарисованные повсюду вороны… Нынешние одиннадцатиклассники наделали воронов для остальных учеников, чтобы устроить шутливую битву на школьной лужайке, а школьные фотографы запечатлевали сияющие лица для очередной порции рекламных материалов.

Но душа Ганси настойчиво требовала посвятить всё свободное время поискам. Тайна Глендауэра напоминала проголодавшуюся волчицу.

– Сегодня десятая годовщина Дня Ворона, – продолжал Чайлд. – Десять лет назад праздник, которому мы радуемся сегодня, был придуман юношей, который учился в Агленби. К сожалению, Ной Черни не может сегодня отпраздновать вместе с нами, но, прежде чем примутся праздновать все остальные, одна из младших сестер Ноя скажет нам несколько слов о своем брате и о происхождении этого праздника.

Ганси решил бы, что ему послышалось, если бы Адам не уставился на него и не прошептал:

– Ной?..

Да, Ной, потому что на сцену поднималась одна из сестер Черни. Даже если бы Ганси не видел ее на похоронах, он сразу узнал бы и узкий рот Ноя, и его крошечные глазки со смешливыми мешочками, и огромные уши, которые прятались под светлыми волосами. Странно было видеть знакомые черты Ноя в этой молодой женщине. Еще более странно было видеть их у живого человека. Она казалась слишком взрослой для того, чтобы быть младшей сестрой Ноя, но Ганси просто забыл, что Ной теперь существовал в подвешенном состоянии. Если бы выжил он, а не Ганси, Ною исполнилось бы двадцать четыре.

Какой-то первогодок сказал что-то, чего Ганси не расслышал, и его поспешно вывели из театра. Сестра Ноя наклонилась к микрофону и тоже сказала что-то, чего Ганси не расслышал, а потом что-то еще, утонувшее в визге динамиков (звукорежиссер пытался наладить громкость). Наконец она произнесла:

– Здравствуйте, я Адель Черни. У меня короткое выступление. Я сама сидела на всяких официальных мероприятиях, когда была в вашем возрасте, и знаю, что это скучно. Я всего лишь скажу пару слов про Ноя и День Ворона. Кто-нибудь из присутствующих знал его?

Ганси и Адам начали одновременно поднимать руки и так же быстро опустили их. Да, они знали его. Нет, они его не знали. Живой Ной учился здесь до того, как они оба поступили в Агленби. Мертвый Ной был феноменом, а не знакомым.

– Значит, вы кое-чего лишились, – продолжала Адель. – Моя мама всегда говорила, что Ной был просто бомбой. Иными словами, он постоянно получал штрафы за превышение скорости, запрыгивал на стол на семейных праздниках и всё такое. И вечно что-нибудь выдумывал. Ной был невероятно энергичным.

Адам и Ганси переглянулись. Они всегда подозревали, что Ной, с которым они общались, не был настоящим Ноем. И теперь оба с грустью осознали, сколько… «ноизма» тот утратил, умерев. Невозможно было не гадать, каким стал бы Ной, если бы остался жив.

– Я приехала к вам сюда, потому что вообще-то была первой, кому он рассказал про День Ворона. Однажды вечером он позвал меня – кажется, ему было четырнадцать – и сказал, что видел сон про воронов, которые сражались друг с другом. Ной сказал – они все были разного цвета, размера, формы, а он стоял в самой середине, так что все они кружились вокруг него. – Адель Черни помахала вокруг себя руками; у нее были руки Ноя, локти Ноя. – И он сказал: «Это может быть классный художественный проект для школы». И я ответила: «Если каждый человек в школе сделает по одному ворону, наверное, их тебе будет достаточно».

Ганси почувствовал, как у него встают дыбом волоски на руках.

– И вот они летают и кружатся, и нет ничего, кроме воронов, ничего, кроме снов вокруг, – сказала Адель, хотя Ганси сомневался, что это были ее слова; может быть, ему послышалось, и на самом деле он смутно припоминал что-то из того, что было сказано раньше. – В любом случае я знаю, что Ною понравилась бы эта традиция в том виде, какой она обрела в наши дни. Так что… спасибо, что помните его безумную мечту.

Она сошла со сцены. Адам прикрыл глаза рукой. Послышались сдержанные двойные хлопки (учеников Агленби просили обходиться без бурных аплодисментов).

– Летите, вороны! – сказал Чайлд.

Это был сигнал для Ганси и Адама открыть двери. Ученики бросились наружу. В зал хлынули свет и влажный воздух.

Директор Чайлд подошел к дверям. Он пожал руку сначала Ганси, потом Адаму.

– Спасибо за помощь, джентльмены. Мистер Ганси, я сомневался, что ваша мать сможет организовать мероприятие по сбору средств и составить список гостей к выходным, но уже практически всё готово. Обещаю ей свой голос в предвыборной гонке.

Они с Ганси обменялись товарищескими улыбками, которые проистекают из совместного подписания юридических бумаг. Эпизод был бы приятным, если бы он здесь и закончился, но Чайлд задержался – он стоял и беседовал с Ганси и Адамом, двумя светилами Агленби, лучшим и умнейшим соответственно. За семь невыносимых минут они поговорили о погоде, о планах на День благодарения, поделились впечатлениями от исторического музея в Вильямсбурге, а потом наконец, измученные, разошлись, когда появились младшеклассники со своими воинами-воронами.

– Господи, помилуй, – сказал Ганси, переводя дух.

– Я думал, он никогда не уйдет, – добавил Адам.

Он потрогал левое веко и прищурил глаз, а потом бросил взгляд за плечо Ганси.

– Если… ох. Сейчас вернусь. Кажется, мне что-то попало в глаз.

Он ушел, а Ганси погрузился в День Ворона. Он стоял у подножия лестницы, где ученикам раздавали воронов. Птицы были сделаны из бумаги, алюминиевой фольги, дерева, папье-маше и латуни. Одни летали, снабженные животами из гелиевых воздушных шаров. Другие скользили в воздухе. Третьи покачивались на многочисленных подпорках (отдельные палочки управляли крыльями).

Это сделал Ной. Это придумал Ной.

– Птичка капнула, – сказал младшеклассник, вручая Ганси дурацкого черного ворона, сделанного из газеты на деревянном каркасе.

Ганси шагнул в толпу. Толпу Ноя. В идеальном мире Ной произносил бы речь на десятилетней годовщине праздника…

На уровне глаз мелькали сплошь палки, руки, белые рубашки, веревочки и прочие механизмы. Но если прищуриться и посмотреть в необыкновенно яркое небо, палки и люди исчезали – всё пространство наполняли только вороны. Они ныряли и нападали, опускались и поднимались, хлопали крыльями и кружили.

Было очень жарко.

Ганси почувствовал, как время поехало. Слегка. Просто это зрелище странным образом напоминало нечто из совсем другой жизни – его настоящей жизни; эти птицы были двоюродными братьями грез Ронана. Казалось несправедливым, что Ной умер, а Ганси нет. Ной жил, когда его убили. А Ганси тянул время.

– Какие правила у сражения? – спросил он через плечо.

– На войне нет правил, кроме одного – остаться в живых.

Ганси повернулся; рядом захлопали крылья. Его сплошь окружали плечи и спины. Он не знал, кто ему ответил, и даже, не встретив обращенного к себе лица, усомнился, что ответ вообще был.

Время взывало к его душе.

Заиграл школьный оркестр. Первые ноты представляли собой гармоническую толщу звуков, но кто-то из духовых ошибся в самом начале следующего такта. В то же мгновение возле лица Ганси прожужжало какое-то насекомое, так близко, что он его почувствовал. И вдруг всё поехало вкривь и вкось. Солнце сделалось белым. Вороны захлопали крыльями вокруг Ганси, когда тот обернулся, ища Адама, Чайлда или хоть кого-то, кто состоял бы не только из белой рубашки, руки и птицы. Взгляд Ганси упал на часы. Они показывали 6:21.

Когда он умер, было жарко.

Он находился в лесу палок, в лесу птиц. Негромко бормотали трубы, вскрикивали флейты. Со всех сторон гудели, жужжали и вздрагивали крылья. Ганси чувствовал у себя в ушах ос.

«Их тут нет».

Но то большое насекомое вновь пронеслось вокруг него.

Прошли годы с тех пор, как Мэлори был вынужден остановиться на полпути и подождать Ганси, который зажал уши руками и рухнул на колени. Дрожа, умирая.

Он изо всех старался избавиться от этого воспоминания.

«Их здесь нет. Ты на Дне Ворона. Сейчас ты будешь есть сэндвичи. А потом с пинка заведешь «Камаро» и поедешь на Фокс-Вэй. Ты расскажешь Блу, как у тебя прошел день. Расскажешь».

Насекомые забирались ему в ноздри, легонько шевелили волосы, дружно кишели на лице. Вдоль хребта у Ганси катился пот. Школьники, которые проходили мимо и толпились вокруг, превратились в призраков. Колени у него подгибались. Он понял, что вот-вот упадет.

Ганси не мог заново пережить здесь собственную смерть. Только не сейчас, не в ту минуту, которая запечатлеется в сознании всех присутствующих. «Ганси Третий сошел с ума в День Ворона, слышали? Миссис Ганси, не расскажете ли нам, что произошло с вашим сыном?» Он не мог привлечь к себе всё внимание…

Но время истекало, и он терял равновесие. Его сердце наполнилось черной, черной кровью.

«Ганси, чувак».

Ганси с трудом сосредоточился на этих словах. Рядом с ним стоял Генри Чень – сплошь волосы и зубы. И очень внимательные глаза. Он забрал у Ганси ворона и взамен вложил ему в ладонь что-то прохладное. Прохладное и делавшееся всё холоднее.

– Однажды ты принес мне кофе, – сказал Генри. – Когда я совсем выбился из сил. Услуга за услугу.

Ганси держал в руке пластиковый стаканчик с ледяной водой. Казалось, ничто не должно было измениться, но тем не менее что-то изменилось. Ошеломляющая разница температур, знакомое постукивание кубиков льда, зрительный контакт… Ученики по-прежнему теснились вокруг, но они вновь сделались обычными мальчишками. А музыка превратилась в обычные звуки школьного оркестра, исполнявшего новую пьесу в невероятно жаркий день.

– Вот и отлично, – сказал Генри. – У нас сегодня вечеринка в тогах, Ричард. В Личфилд-Хаус. Приводи друзей и свою девочку-невесту.

Потом Генри ушел, и там, где он только что стоял, захлопали крыльями вороны.