Текст книги "Штормовые времена"
Автор книги: Мазо де ля Рош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Мазо де ля Рош
Штормовые времена
Вон Уилмот Святому Иоанну и Леоноре Эрвин,
а также
Рэйч Ловат Диксон
в знак дружбы и в память надписи
на моем экземпляре «Софии»
Mazo de la Roche
The Building of Jalna
* * *
This edition is published by arrangement with The Peters Fraser and Dunlop Group Ltd and The Van Lear Agency LLC
Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.
Copyright © Building of Jalna © Estate of Mazo de la Roche, 1944
© Болгова Л., перевод на русский язык, 2022
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2022
I. В Англии
Аделина подумала, что никогда, никогда в жизни не видела ничего настолько прекрасного, как опера «Богемская девушка». Романтика сюжета охватила ее, как лунный свет пробивается через витражи. А музыка! Слова и мелодии захватили ее, она чувствовала себя как во сне. Покидая театр «Друри-Лейн», она схватилась за руку Филиппа: казалось, она не чувствует ног, а толпа парит вокруг.
Она взглянула в его лицо, чтобы понять, что он чувствует. Она заметила свое отражение в огромном зеркале в позолоченной раме, порадовалась увиденному и теперь надеялась, что такое же выражение лица у Филиппа. Но тот выглядел точно так же, как при входе в театр: довольным тем, что пришел в оперу, довольным и собой, и ею, радостным оттого, что вновь вернулся в Лондон.
Аделина сжала его руку, и его лицо расплылось в улыбке. Ни у кого из зрителей не было такого прекрасного мужественного профиля, как у Филиппа! И конечно, не нашлось бы другого мужчины с такими расправленными плечами и такой безупречной осанкой! Он повернул к Аделине голову, посмотрел на нее, и в его ярко-голубых глазах засветилась гордость. Филипп быстро огляделся: замечают ли другие ее красоту. Несомненно, замечали. Два джентльмена рядом с ней замечали Аделину даже больше, чем позволяли приличия. Они без стеснения на нее глазели.
Аделина об этом знала, на что указывали разгоревшийся румянец и дерзкий взгляд, которым она их одарила, по-прежнему улыбаясь Филиппу.
Они дошли до двери наружу; чтобы успешно провести через нее Аделину в пышном кринолине с оборками из тафты, потребовалось все умение Филиппа. «Ничего удивительного, что эти парни на нее пялились, – подумал Филипп. – Нечасто встречаются настолько притягательные лица, как у Аделины. Есть ли другое такое же?»
Яркая внешность Аделины заставляла людей оборачиваться. Густые вьющиеся локоны глубокого золотисто-каштанового оттенка на солнце отливали рыжим, мраморная кожа светилась розовым, живые карие глаза были обрамлены длинными черными ресницами. Но, и не будь всего этого, ее гордое и смелое лицо с орлиным носом, бровями дугой, подвижным смеющимся ртом получило бы его благосклонность.
Раздавался стук копыт по булыжной мостовой. Частные экипажи выстроились в роскошный ряд. Аделина с тоской смотрела на них: им с Филиппом нужно было ждать кеб. Они пробрались к краю тротуара, причем Филипп по-прежнему старался защитить кринолин Аделины.
Словно из канавы, перед ними возник уличный музыкант. Он был изможден, в лохмотьях, но мог играть. Он прижал плечом скрипку и яростно взмахнул рукой со смычком. Музыканта не замечал никто, кроме Аделины, но он отчаянно играл.
– Посмотри, Филипп! – воскликнула она. – Бедняга!
Филипп взглянул и, поморщившись, что теряет время, продолжил поиск кеба. Аделина застыла.
– Дай ему что-нибудь, – холодно потребовала она.
Филипп нашел экипаж и стал подталкивать к нему Аделину. Извозчик слез со своего места и распахнул дверцу. Под напором толпы, ведомая рукой Филиппа, она оказалась внутри кеба. Но нищий заметил ее полный сострадания взгляд, и у дверцы возникла его изможденная фигура. Под его умоляющим взглядом Филипп вынул из кармана шиллинг.
– Благослови вас господь, сэр! Благослови вас господь, миледи! – снова и снова благодарил несчастный. В свете газовых фонарей его лицо казалось мертвенно-бледным.
Копыта стучали по мокрой мостовой. Филипп и Аделина обернулись и победно смотрели друг на друга. Каждый думал, что одержал верх.
После долгих лет, проведенных в Индии, их опьяняли многолюдные улицы и яркие огни. Аделина действительно не знала Лондон: ее родиной было графство Мит[1]1
Мит – графство на Востоке Ирландии.
[Закрыть], а городом, где она провела отрочество, Дублин. Несколько сезонов она протанцевала там на балах, но вопреки надеждам родителей, несмотря на всю свою грацию и красоту, так и не нашла подходящую партию. Ее поклонники, выходцы из хороших семей, все как один были привлекательны, но не имели средств, достаточных, чтобы входить в истеблишмент. На флирт с ними она потратила много времени.
Затем ее сестра Джудит вышла замуж за офицера, служившего в гарнизоне в Джалне, пригласила Аделину, и та с радостью отправилась в гости. В Ирландии ей было тесно; к тому же она поссорилась с отцом, еще более вспыльчивым и властным, чем она. Причиной их ссоры стало наследство, оставленное ей двоюродной бабушкой. Отец был тетушкиным любимчиком и уверенно полагал, что унаследует ее состояние. Оно не было велико, но в сложившихся обстоятельствах и эти деньги казались щедростью. Теперь он горько пожалел, что назвал дочь в честь этой тетушки. Это был просчет; это да еще льстивое обхождение Аделины.
В доме Джудит она встретила гусарского офицера Филиппа Уайтока. Он происходил из семьи давних обитателей Уорикшира. Действительно, Уайтоки жили в своем имении уже несколько столетий. Они считали других ровней, хотя их род был древнее, чем большинство остальных в графстве. Некогда они владели значительным состоянием, которое передавали по наследству от отца к сыну в целости и сохранности. Детей в семье всегда было немного, но все – прекрасного телосложения. Процветание семьи длилось до тех пор, пока дедушка Филиппа не пристрастился к азартным играм, широко распространенным в его времена. Ради игры в карты он заложил фамильное поместье и в конце концов вынужден был его продать. Исключительно благодаря здравому смыслу отца и его скромной трезвой жизни сельского джентльмена Филипп сумел поступить на военную службу и имел достаточно средств, чтобы поддерживать офицерское положение.
Филипп и Аделина были очарованы друг другом. После нескольких встреч они страстно влюбились. И все же кроме пламени страсти в их любви был заметен настоящий металл. Несмотря на нередкие разногласия в уже супружеской жизни, они всегда знали, что предназначены друг для друга и никто посторонний не может занять место другого и даже приблизиться к этому месту. По сравнению с Аделиной другие женщины казались Филиппу простоватыми и даже ограниченными. Каждый ее жест имел для него значение. Его всегда волновала близость их общения и возбуждала мысль, что, несмотря на своеволие, ему в конечном итоге удавалось ее контролировать.
Аделину восхищала мужественная красота Филиппа, свежесть лица, которой не навредили годы, проведенные в Индии, пылкое выражение дерзких голубых глаз, мальчишеский изгиб губ. Но намного сильнее, чем внешности, она радовалась его власти над ней, его английской надежности, загадке его молчания, и она должна была протягивать к нему руку и своей кельтской мягкостью возвращать себе.
Свадьба в индийском гарнизоне не имела равных. Ей было двадцать два, ему на десять лет больше. Он хорошо ладил с подчиненными, но между ним и полковником часто возникала напряженность. Филипп был не из тех, кто с готовностью подчиняется. Он пребывал в непоколебимой уверенности, что всегда прав, и, таким образом, зачастую лишь усложнял дело. Когда Филипп выступал против других, Аделина всегда вставала на его сторону, когда же он спорил с ней, то видела, каким он может быть упорным и упрямым.
Джудит, двумя годами старше, посоветовала Аделине заказать в Дублине самое пышное приданое из возможных, потому что, сказала сестра, это может быть последним, что она получит от отца. Поэтому обе они провели счастливые дни, составляя для матери список покупок. Добрая женщина никогда и ни в чем не могла отказать детям и, в свою очередь, проводила счастливые недели, суетливо обегая дублинские магазины. В Джалне приданое стало настоящей сенсацией. Аделина плыла к алтарю в подвенечном наряде, словно серебряное облако.
Молодожены обосновались в гарнизоне и решили вести настолько блестящее существование, насколько это позволяло место. Без них не обходилось ни одно развлечение. Они были такими жизнерадостными, их вино было лучшим, а наряды и лошади – самыми красивыми.
Известие, что у Аделины будет ребенок, стало для них потрясением. Они не хотели детей. Им было достаточно друг друга, к тому же дети, рожденные в Индии, часто бывали болезненными и их всегда требовалось посылать домой для обучения. Расставание с детьми было печальной стороной жизни англичан в Индии. Аделина ужасалась тому, через что ей предстояло пройти. То, что у ее матери было одиннадцать детей (четверо из которых умерло в младенчестве), для нее ничего не значило. Она словно чувствовала себя первой женщиной в мире, которая столкнулась с этим испытанием. И это стало тяжелым испытанием: медленные и сложные роды с последующими слабостью и депрессией. Ребенок не развивался и заполнял дом своим плачем. Какая перемена по сравнению со счастливой и беззаботной до того жизнью!
Отдых в горах не принес Аделине никакой пользы. Казалось, она становится инвалидом. Тревоги сказались на характере Филиппа. Он страшно повздорил с полковником и решил, что судьба против него. К тому же он ощутил стремление к более открытой, не такой ограниченной жизни и обратился в мыслях к Новому Свету. Его стал тяготить консерватизм жизни в армии. Если он останется в Индии, то придется устраивать перевод в другой полк, поскольку ссора с полковником оказалась не из тех, что предполагают примирение. Дядя Филиппа, служивший в Квебеке, не уставал нахваливать в письмах племяннику тамошнюю жизнь. Филипп задумался, подходит ли канадский климат Аделине. Он посоветовался с доктором, который заявил, что в целом свете она не найдет более подходящего для нее климата и более бодрящего воздуха, чем в Канаде.
Когда Филипп заговорил об этом с Аделиной, то ожидал, что она воспротивится переменам. Но, к его удивлению, она обрадовалась будущему приключению и заявила, что не хочет ничего сильнее, чем ехать в Канаду. Она устала от всего, что связано с Индией, устала от гарнизонных сплетен, от жары и пыли, от толп туземцев, а больше всего устала от нехватки собственной нетерпеливой энергии.
Даже с согласия Аделины Филипп медлил принять окончательное решение. Но пока он колебался, квебекский дядюшка умер, оставив ему немалое наследство.
Филипп продал свой офицерский чин, лошадей и пони для поло, а Аделина – обстановку бунгало, оставив только некоторые вещи, дорогие ей как память об Индии: красивую расписную кожаную мебель из спальни, комод и сундук, обитые медью, несколько вышивок шелком, безделушки из нефрита и слоновой кости. Они отбыли морем из Бомбея с дочкой Августой и ее местной нянькой, заботившейся о ребенке с рождения. Нянька ужасалась мысли о необходимости плыть по океану на край света, но она так любила маленькую Августу, что была готова отправиться с ней куда угодно. Самой важной особой в их компании, как он сам считал, был попугай Аделины – умная и здоровая молодая птица, говорун в великолепном оперении. Вопреки мнению, что лучшие говорящие попугаи – жако, попугай имел прекрасное произношение и богатый, хотя частично непристойный словарный запас. Любил он только Аделину и только ей позволял себя гладить. Хозяйка назвала его Бонапартом, поскольку тайно восхищалась «маленьким капралом». Аделина восхищалась французами и лишь спустя годы замужества под влиянием Филиппа стала по-настоящему верной английской короне. Филипп же не испытывал к Наполеону ничего, кроме презрения и неприязни. Его отца убили в битве при Ватерлоо, а сам он родился несколькими месяцами позже. Французов он не любил и не уважал, а попугая добродушно-насмешливо называл Бони.
Путешествие из Индии в Англию казалось бесконечным, но в целом не было неприятным. Они направлялись к новой жизни. На борту собралось много близких по духу людей, и семья Уайток среди них оказалась нарасхват. Погода стояла ясная, и за время путешествия здоровье Аделины улучшилось.
За неделю до Рождества они высадились в Ливерпуле. С ребенком, нянькой и горой багажа долго тряслись в дилижансе до небольшого города Пенчестера, где их с нетерпением ждала единственная сестра Филиппа. Ребенка назвали в ее честь. Сестра была замужем за деканом собора юго-западного графства, человеком значительно старше ее, книжным червем, ненавистником перемен и смуты. Они были прекрасной парой: Августа посвятила себя мужу, а он позволял ей все что угодно. Она отличалась веселым нравом; единственной печалью оставалась бездетность. Сестра Филиппа с нетерпением ждала приезда маленькой тезки, но ее ожидало разочарование. Малышка Августа была настолько застенчива, что не сходила с нянькиных рук, а та эгоистично поддерживала ее в этом. Нянька хотела, чтобы ее подопечная не любила никого, кроме нее, и цеплялась за девочку со страстной собственнической любовью.
Для сестры Филиппа это стало горьким разочарованием. Однако она надеялась со временем преодолеть детскую застенчивость. Августа мечтала оставить ребенка у себя, когда родители уедут в Квебек. Она знала, что сумеет убедить в этом декана. Ей всегда хотелось иметь девочку и ее любить. Черные волосы и глаза, желтоватая кожа ребенка казались ей романтичными и привлекательными.
– Как ты думаешь, откуда это у нее? – спросила она однажды своего мужа. – У Филиппа румянец, у Аделины каштановые кудри и сливочная кожа…
– Спроси лучше у раджи, о котором Аделина все время восторженно рассказывает, – заметил декан. – Наверное, он сможет рассказать.
Жена посмотрела на него с ужасом. За всю их супружескую жизнь он никогда не делал столь непристойных замечаний. И это о жене ее брата!
– И все же, – заметил декан в свою защиту. – Посмотри на великолепное рубиновое кольцо, которое он ей подарил.
– Фредерик! – еще больше испугавшись, воскликнула Августа. – Ты же не всерьез, правда?
– Конечно, нет, – успокаивающе ответил он. – Разве ты не понимаешь шуток? – Но добавил: – Тогда почему раджа подарил ей это кольцо? Я же вижу, что Филиппу это не нравится.
– Раджа подарил ей кольцо, потому что она спасла жизнь его сыну. Они вместе катались на лошадях, и конь мальчика понес. Это был горячий арабский скакун, и он стал необуздан.
Фредерик изобразил скорее усмешку, чем улыбку.
– И Аделина, прекрасная дерзкая ирландка, поймала арабского скакуна и спасла наследника раджи, – заметил он.
– Да, – Августа холодно взглянула на мужа.
– Филипп был там? Он помогал спасению?
– Думаю, нет. С чего бы?
– Ну что ж, возможно, раджа не наградил бы порядочного британского офицера так щедро.
– Фредерик, ты ужасен! – вскричала Августа и оставила его наедине с низкими мыслями.
Аделина решила, что за время пребывания в Англии нужно написать их портреты. Позже им уже никогда не выпадет такая возможность. И конечно, красивее, чем были, они уже не станут. Прежде всего у нее должен быть настоящий портрет Филиппа во всей гусарской красе, а не какой-нибудь дагеротип. Семейство Уайток в прошлом поставляло прекрасных офицеров и в Гусарский полк[2]2
В Англии датой создания первого гусарского полка считается 1806 год. Британия так именовала легких драгун (воины кавалерии, обученные действиям и в пешем строю), вооруженных саблями. – Здесь и далее прим. пер.
[Закрыть], и в полк Буйволов[3]3
Королевский Восточно-Кентский полк, также известный как «Буйволы» – полк линейной пехоты, несший службу в гарнизоне Кентербери.
[Закрыть], но, как считала Аделина, среди них не было никого такого же благородного и удалого, как Филипп.
Эта мысль понравилась и Филиппу, хотя сумма, которую он должен был вручить художнику, оказалась непомерной. Но портреты этого живописца были в моде, особенно в военных кругах. Мало того, он умел придать военной форме такой вид, что она, казалось, выступала за раму, самый захудалый офицер, страдавший несварением желудка, приобретал властный взгляд. Что до причастных леди, то художник превосходил самого себя в изображении оттенков кожи и мерцающих тканей. Портреты Филиппа и Аделины стали, вероятно, самыми удачными в его карьере, и то, что их должны были вывезти из Англии еще до выставки в академии, стало для него большим расстройством.
Идея запечатлеть себя в расцвете сил была не единственным проявлением экстравагантности Аделины. Она знала, что на сеансы позирования уйдет несколько недель, и преисполнилась решимости получить от Англии как можно больше удовольствия. В Лондон пара ездила три раза, это был последний визит. Завтра им придется вернуться в тихий городок, где жила сестра Филиппа.
Аделина упала в мягкое бархатное кресло в спальне отеля и воскликнула:
– Я так волнуюсь, что сейчас умру!
– Ты слишком чувствительна, – ответил Филипп. – Надо ко всему относиться легко. Как я.
Встревоженно взглянув на нее, он добавил:
– Ты очень бледная. Я попрошу принести стакан стаута и печенье.
– Нет. Не надо стаут! Шампанское! После этой божественной оперы – прозаическое пиво? О, я никогда не забуду этот вечер! Неземной голос Таддеуса! Восхитительная Арлин!
Аделина вскочила, уронив на пол свою меховую накидку, и принялась расхаживать по комнате из угла в угол. У нее был страстный, но не очень приятный голос и самое приблизительное представление о мелодии, но первые такты полюбившейся арии удалось воспроизвести:
Мне снилось, я в мраморных залах жила,
Со мною – рабыни и слуги… —
запела она, и ее подбородок вздернулся, открыв красивую молочно-белую шею.
Аделина торжествующе рассмеялась. Филипп видел ее красоту, но видел и худобу ее рук, и слишком яркие красные губы, и блеск глаз. Он поднялся, дернул за шнурок и заказал у пришедшего слуги стаута.
Аделина замолчала. Мелодия от нее ускользнула, но ей уже было очень тяжело успокоиться. Она раздвинула темно-красные шторы и выглянула на улицу, где свет газовых фонарей лужицами растекся на мокрой мостовой и проезжали кебы, запряженные лошадьми с лохматыми гривами и мокрой упряжью. Таинственная жизнь пассажиров наполнила ее странной тоской. Она повернулась к Филиппу.
– Мы ведь когда-нибудь вернемся? – спросила она мужа.
– Конечно. Обещаю привозить тебя каждый второй или третий год. Мы не собираемся хоронить себя в глуши. И не забывай про Нью-Йорк. Его мы тоже посетим.
Аделина обняла мужа за шею и быстро поцеловала.
– Мой ангел, – произнесла она. – Если бы мне пришлось сегодня спать с кем-то, кроме тебя, я бы кинулась в окно.
– И совершенно правильно, – заметил Филипп.
Они отодвинулись друг от друга и приняли благопристойные позы, так как снова появился слуга с закусками. Он застелил овальную столешницу белоснежной скатертью и сервировал его несколькими бутылками стаута, печеньем, сыром, холодным голубиным пирогом для Филиппа и небольшой миской горячего мясного бульона для Аделины.
– Как это замечательно выглядит! – воскликнула она, когда они остались одни. – Знаешь, у меня опять разыгрался аппетит. Что, если я съем немного чеддера? Я его люблю.
– Что за выражения ты используешь? Ты любишь меня, и ты любишь сыр. Полагаю, твои привязанности ничем не отличаются друг от друга.
– Дурачок! – рассмеялась она и, прижав ладони к бокам, добавила: – Право, Филипп, прежде чем я попытаюсь поесть, тебе придется меня расшнуровать, иначе во мне не найдется места ни для чего, кроме печенья.
Помогая справиться со сложной застежкой, Филипп серьезно произнес:
– Не отделаться от мысли, что тугая шнуровка вредна. На самом деле врач на корабле рассказал мне, что именно из-за нее случается множество тяжелых родов.
– Очень хорошо, – заявила Аделина. – В Канаде я перестану шнуроваться и буду ходить в подпоясанном мешке. Вообрази меня в чаще леса! Я на охоте, только что загнала или застрелила оленя, бобра или кого-нибудь в этом роде… Иду домой с добычей на плечах. Вдруг чувствую легкое неудобство, вспоминаю, что я в положении и, возможно, час настал. Я нахожу подходящее место под оливой…
– Там их нет.
– Отлично, подойдет любое дерево. Устраиваюсь поудобнее, рожаю ребенка почти без стонов, кладу его в нижнюю юбку и с оленем или бобром на плечах возвращаюсь домой. Бросаю добычу к твоим ногам, а младенца – тебе на колени. Кстати, замечаю я, вот тебе сын и наследник.
– Проклятье! Так вот как надо! – Филипп сражался с крючками и петлями. – Все, мой ангел! Выходи!
Голубая тафта ярким каскадом упала на пол, но кринолин все еще стоял вокруг Аделины, и из него как хрупкая опора для бюста и плеч поднималась ее тонкая талия. Филиппу кое-как удалось вызволить ее из кринолина, нижней юбки и лифа-чехла, однако пришлось повозиться с туго затянувшимся корсетным шнуром. Красивое лицо Филиппа покраснело от натуги, и прежде чем освобожденная Аделина осталась в сорочке, из его уст вырвалась пара проклятий. Вместо ожидаемого поцелуя он внезапно слегка толкнул ее и сказал:
– А теперь надевай свой пеньюар и давай поедим.
Пока она надевала фиолетовый бархатный халат и снимала с запястий браслеты, Филипп наблюдал за ней с видом то ли собственника, то ли обольстителя. Усевшись за стол, она удовлетворенно засмеялась и оглядела яства.
– Как же я голодна! – заявила она. – И как все хорошо выглядит. Мне обязательно нужно съесть этого сыру, я его обожаю!
– Ну вот, опять, – заметил Филипп, отрезая ей кусочек сыра. – Ты обожаешь еду! Ты обожаешь меня! Какая разница?
– Я никогда не говорила, что обожаю тебя, – парировала Аделина, впиваясь зубами в сыр, и рассмеялась как ненасытная девица.
Филипп в этот момент подумал, что в этом – часть ее обаяния: его жена может сидеть и жадно есть, но при этом казаться соблазнительной. Он сидел и смотрел на нее, удивляясь тому, что странным образом сочетание ее жадного поедания, слишком худых рук и чересчур тугого корсета лишь повышало ее привлекательность. Он сидел и смотрел на нее, чувствуя, что то, как она жадно ела, как слишком тонки ее руки, как тесен был ее корсет, лишь придавало ей желанности.
Наконец она встала и подошла к нему.
«Боже мой, – подумал Филипп. – Есть ли на свете какая другая женщина, способная так двигаться? Она никогда не постареет!»
Она подошла и опустилась в его объятия. Вытянулась вдоль его тела, желая раствориться в нем, намеренно превращаясь в существо, созданное его страстью. Она старалась дышать вместе с тем одновременно, так, чтобы их сердца бились в унисон.
Он склонился к ней, и их губы встретились. Она быстро отвернулась, но затем с закрытыми глазами вновь повернулась к нему и с упоением поцеловала.
Однако на следующее утро ей стало грустно. Они уезжали из Лондона. Когда она снова сможет его увидеть? Возможно, никогда, учитывая опасности, предстоящие в путешествиях. Что станется с ними в Новом Свете? Что за далекая чужбина ждет их?
Путешествие из Лондона в Пенчестер длилось долгие часы. Аделина вышла из поезда очень усталая. Но возле станции их встретил экипаж настоятеля с удобными мягкими сиденьями и ярко светившими в сумерках фонарями. На улицах стояла тишина, и поездка была спокойной. Вскоре на фоне заката перед ними вырос высокий собор. В его окнах продолжало отражаться солнце. Это было неземное зрелище, казалось, способное длиться вечно. Аделина наклонилась к окошку экипажа, вглядываясь в эту картину. Она хотела запечатлеть этот образ в своей памяти и увезти с собой в Квебек. Ей казалось, что даже декан не любит этот собор так, как она. И прелестные улочки, теснящиеся вокруг него, – сумрачные, но такие аккуратные, трогательные, в традициях прошлого.
А сам дом декана! Вылезая из экипажа, Аделина пожалела, что им не владеет. Дом казался таким солидным, теплым, гостеприимным. Она могла бы быть тут хозяйкой, судя по ее багажу, загромоздившему холл, голосу ее мужа, отдававшему приказы слугам, плачу ее ребенка, эхом звеневшему в доме, ее попугаю, разрывавшему воздух эротическими нежностями при звуке ее голоса. Казалось, Августа и пресвитер – никто в собственном доме.
Аделина кинулась к попугаю, сидевшему на цепочке на жердочке гостиной.
– Бони, милый, я вернулась! – воскликнула она, приближая свое прекрасное орлиное лицо к птичьему клюву.
– А, жемчужина гарема! – закричал попугай на хинди. – Дилкхуса! Нур-Махал! Мералал![4]4
Нур-Махал – дворец в городе Бахавалпуре в пакистанской провинции Пенджаб.
Мера лал – фрагмент йогической мантры.
[Закрыть] – и ухватил хозяйку за ноздрю. Его темный язык затрепетал возле ее губ.
– Где он всему этому научился? – спросил декан.
Аделина повернулась и дерзко посмотрела на него.
– У раджи, – ответила она. – У того раджи, который мне его подарил.
– Вряд ли это прилично… – заметила Августа.
– Неприлично, – ответила Аделина. – Это красиво, безнравственно и совершенно пленительно.
– Я имею в виду то, что говорит птица.
– Да. Я имею в виду то же самое.
В разговор вмешался Филипп.
– Августа, что, ребенок ревел все время, пока нас не было? – спросил он.
Лицо его сестры омрачилось, за нее ответил декан.
– Да, в самом деле, – сказал он. – Собственно говоря, между младенцем и попугаем я не мог найти в доме ни единого места, где бы мог мирно писать свои проповеди. – И добродушно добавил: – Но это не имеет значения, не имеет значения.
Но это имело значение. Филипп понимал, что декану требуется больше тишины, чем гусару, и что дочь его раздражает. Ей скоро год, и пора бы немного поумнеть.
Тогда Филипп впервые в жизни взял младенца на руки и стал наставлять. Держа ее в своих сильных ладонях так, что ее желтоватое личико оказывалось на уровне его румяного лица, он сказал:
– Озорница, разве ты не знаешь, что к чему? Вот твои дядя и тетя, у них нет детей. А вот ты, маленькая девочка, – то, что им надо. Ты сможешь остаться с ними, по крайней мере до тех пор, пока мы с мамой не обустроимся в Канаде. Будешь себя хорошо вести, они сделают тебя своей наследницей. Я имею в виду, ты должна перестать реветь всякий раз, когда тетя на тебя смотрит. Ты не должна плакать. Поняла?
Но Гасси понимала только, что ей нехорошо. Она страдала от постоянных колик, вызванных неразумным кормлением и еще более неразумными лекарствами, от которых пища не переваривалась. Однако няня считала, что никто, кроме нее, не способен ухаживать за ребенком.
Гасси была не по возрасту развита, частью из-за замечательного ума, частью из-за постоянной смены обстановки, которая стала ее уделом. Она поняла, что сильное существо, высоко поднявшее на руках и говорившее звучным голосом, велело ей не плакать и держать страдания от боли и застенчивость при себе. И когда тетя в очередном внезапном приступе любви схватила ее, чтобы потискать, малышка с огромным усилием сдержала рыдания. Она печально уставилась в лицо старшей Августы, уголки ее губ опустились, глаза стали огромными, но ей удалось сдержать слезы.
Увидев выражение детского лица, Августа пришла в потрясение.
– Почему малышка меня так ненавидит? Я же вижу, – в ужасе произнесла она.
– Глупости, – ответил ей Филипп. – Это всего лишь застенчивость. Она ее преодолеет.
Он пощелкал перед Гасси пальцами.
– Нет, я пыталась и старалась с ней подружиться. А она сейчас окинула меня таким отчаянным взглядом! Как будто она изо всех сил сдерживалась, чтобы не заплакать. Вот, возьми ее, Аделина.
Аделина приняла дочь и не очень нежно шлепнула по заду. Этого Гасси вынести уже не смогла. Она напряглась и завопила. В холл вошел декан, надевая мантию.
– Полагаю, я пойду в ризницу, – сказал он. – Возможно, там я смогу обрести покой.
Тут Аделина и Филипп осознали, что орет еще и попугай. К счастью, декан не понимал хинди, потому что то, что кричал Бони, было худшими в его словарном запасе выражениями, которым он научился у матросов на борту корабля.
Аделина и Филипп почувствовали, что пришло время завершить визит. Ему не терпелось начать новую жизнь, но ей, воодушевленной поездками в Лондон, хотелось подольше побыть в тиши Пенчестера. Ей нравился спрятавшийся за стеной солнечный сад за домом декана, где, несмотря на февраль, цвели крокусы и появились бутоны нарциссов.
Однажды утром Августа привела брата в гостиную и заявила:
– Филипп, полагаю, ты не получил положенную долю имущества родителей.
Голубые глаза Филиппа расширились в радостном предвкушении.
– Ты задумала мне что-то отдать, Августа? – удивился он.
– Да, если ты считаешь, что сможешь в целости довезти дорогую мебель. Мне неприятно думать, что с драгоценным имуществом, которым дорожила наша семья, грубо обойдутся.
– Не обойдутся, – с готовностью заверил Филипп. – Все будет тщательно упаковано в ящики, и я лично прослежу за погрузкой и выгрузкой. Мы отправляемся на скоростном клипере, о котором говорят, что он почти такой же быстроходный, как пароход, но куда чище и удобнее.
Августа вздохнула:
– Как же я не хочу, чтобы вы уезжали! Вы с таким трудом вернулись из Индии только для того, чтобы снова вас потерять. И я очень боюсь путешествия для милой девочки.
– Августа, – серьезно начал Филипп. – Если ты хочешь на время оставить ребенка…
– Нет, нет! Никогда. Малышка Августа меня не признает. Она слишком много плачет. Это расстраивает Фредерика. Она приедет в гости, когда подрастет…
– Избалованное создание, – пробурчал Филипп. Он нахмурился, но вскоре просиял: – Дом, который оставил мне дядя Николаса, говорят, крепкий, во французском стиле, – заметил он. – Я хочу его хорошо обставить. Ты знаешь, мы кое-что привезли из Индии. У Аделины есть очень примечательная кровать и инкрустированные шкафы. Кроме того, у нас прекрасные ковры. Мы справимся. Не волнуйся.
– Но я действительно волнуюсь. Я хочу, чтобы вы заняли в Квебеке достойное место в обществе. А это будет трудно сделать в плохо обставленном доме.
– Мы справимся. Мне представляется, что там не так уж много гусарских офицеров, а Аделина, как ты знаешь, внучка маркиза.
– Да. Она тоже выглядит утонченно. Она тебе показывала жемчужные брошь и браслет, которые ей я подарила?
– Да. И я очарован.
– Сейчас я собираюсь отдать вам мебель из нашего дома. По большей части это настоящий чиппендейл, он украсит любую гостиную. Но мне это не нужно. Когда Фредерик привел меня в этот дом, он был полон мебелью. У нас нет детей, не для кого беречь. Хочешь ее, дорогой Филипп?
– Безумно хочу! – воскликнул Филипп. – Это так великодушно с твоей стороны, Августа!
Аделина была очарована щедростью Августы. К ней вернулась веселость. Дом наполнили ее разговоры, ее смех, звуки ее нетерпеливых шагов. Филипп не знал, что такое желать покоя и тишины, но как искренне этого желали Фредерик и Августа!
