Текст книги "Дева гор"
Автор книги: Майя Тобоева
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
– Ничего я не боюсь, – соврала Эйки, видя вокруг множество глаз, горящих нетерпеливым ожиданием новых историй, и, подумав немного, заговорила о чудесах, увиденных в Белом городе.
Слушательниц особенно впечатлило то, что Эйки видела в Ночь плача дочерей правителя:
– Они на колеснице ехали или их слуги несли?
– Нет, они пешком шли.
– Пешком?!
– Это же Ночь плача была.
– А какие они? Красивые?
– Наверное, да.
– Слушай, не воображай. Думаешь, ты одна красивая?
– Я их не разглядела…
– А что ж тогда говоришь, что видела! Может, врешь?
– Зачем мне врать?!
– Тогда как же ты их не разглядела?
– Они лица накидками закрывали.
Девочки с жаром кинулись обсуждать эти подробности:
– Может, они страшные, поэтому закрываются?
– Скажешь тоже! Дочки правителя – и страшные!
– Так они, наверное, от дурного глаза закрываются?
– От дурного глаза ты закрываться будешь, а их сама Белоликая оберегает…
– Она и нас оберегает…
– Если грешить не будешь, кочерга ты закоптелая! А они, что бы ни сделали, все равно под ее защитой. Ну, до тех пор, пока Белоликая за что-нибудь на них не прогневается. Но это должен быть самый страшный грех…
– А что это – самый страшный грех?
– Болтать без толку! – усмехнулась Согурун, и все разом прикусили языки. – Раскричались, как ослицы. Хотела бы она соврать – расписала бы, какие принцессы раскрасавицы. Вы-то сами жриц-невест часто видите? То-то и оно. А хотите, чтобы вам дочек правителя, как есть, показали. Ага, ждите.
И обернулась к Эйки:
– А ты молодец, что не врешь.
4
Каждое утро, вскочив с лежанок, сонные девочки читали утреннюю молитву, а в трапезной наскоро проглатывали лепешки, запивая обжигающе горячим питьем из трав. Тем временем со скрипом отворялись ворота, а несколько прихожан обычно уже усердно отбивали поклоны на мосту, затем из внутреннего двора травницы и гадальщицы выходили во внешний, где их ждали люди, жаждущие излечиться от хворей или узнать, как расположена к ним Белоликая. В храме слышалось пение жриц, славящих возлюбленного Белой Девы.
К полудню народу прибавлялось. В храме воспевали великую и вечную любовь, соединившую Небо и Землю, но возле кладовых, где принимали и разбирали дары, пения порой не было слышно из-за невообразимого гвалта, топота и рева.
Вечером внешние ворота закрывались, и перед тем, как закрыть внутренние, старшие воспитанницы с пучками трав окуривали обитель, обходя ее по ходу солнца, а храмовый гимн звучал в честь Той, что светит в ночи…
В день посвящения Эйки отвели в рощу задолго до рассвета. Когда край неба заалел, в шелесте листвы и звоне колокольчиков услышала она шум моря, а в купальне, погрузившись в воду, почувствовала странный жар, усилившийся после того, как ее снова привели в священную рощу, и двойной круг из учениц и прислужниц сомкнулся под пение:
– Принимаем в нашу обитель, благословенную Небом и Землей, тебя, Эйки…
Держа в руках курильницы с ладаном, стоявшие под нулурами жрицы нараспев произносили:
– Великая Всеблагая наша Мать! Ты – свет! Ты – жизнь! Не отвращай лица своего от детей своих, благослови нас на служение Тебе…
Хор голосов вторил им, возносясь к небесам, и сияли во тьме крылья Йалнур – раскинутые над миром крылья любви. Звенели в кронах дерев колокольчики, густой аромат от курильницы щекотал ноздри, кружил голову.
– Великая Всеблагая наша Мать! Уповаем на милость Твою, Вседержительница!
В левую руку ей вложили белую нить, в правую – красную, а остальные, стоя на месте и раскачиваясь из стороны в сторону, как заснеженные деревья во вьюжную ночь, затянули:
«Белая нить сплетается с алой…
Алая нить сплетается с белой…»
Белая – Божественная Дева. Алая – Ее возлюбленный.
Он и она.
День и ночь.
Встреча и разлука.
Жизнь и смерть.
Неразрывно связаны они, и вечен их круговорот.
«Алая – к белой,
Белая – к алой…»
На мгновение перед глазами вспыхнул яркий свет, превращаясь в пламя костра, и Эйки увидела девушку, чья нагота сияла подобно серебрившимся в ночи нулурам, и юного воина, на чьи доспехи ложились отблески пламени. Он шагнул к деве, – и видение исчезло, как искра в ночи…
В канун зимнего солнцестояния в обитель пришли богатые дары. Девочки бегали радостные, возбужденные, хвалясь друг перед другом:
– Я же говорила, что в наших краях мед самый душистый!
– Нет, наш душистее!
– Зато нашего больше прислали, не поскупились!
А в кухне кипела работа: леденцы, пряники, пастила в виде раскинувших крылья птиц изготавливались в огромных количествах. Поработать там на подхвате считалось величайшим счастьем: сластей наешься на год вперед, хотя живот потом будет долго болеть.
Вечером перед службой в храме старшие поучали младших:
– Как начнут жрицы петь, надо заплакать.
– А если я не смогу? – пискнул кто-то.
– Ты уж постарайся! Или наставница постарается… розгой.
После такого предупреждения Дили куда-то исчезла, а вернулась запыхавшаяся, но довольная:
– Вот, держи, – и сунула в руку Эйки луковицу. – Спрячь в рукав. В храме вынешь незаметно и понюхаешь. Слезы сразу пойдут, средство верное!
– Я не сумею незаметно.
– Выходит, я зря старалась? Думаешь, легко было их стащить? Но раз ты такая недотепа, придется слюну по щекам размазывать… А луковицы все равно захватим. Мало ли что…
В полночь все собрались в храме, и Эйки впервые увидела жриц-невест близко: под белыми накидками стояли они у алтаря, держа в руках чаши со священным знаком в виде раскинутых крыльев. От густого аромата курений кружилась голова, а когда под плач и пение из-за чужих спин появилось бледное лицо юного бога с угасшим взором, вспомнилось лицо отца, с немой мольбой глядящего на статую Белоликой.
«Муж мой прекрасный, возлюбленный мой!
Склонившись над тобой, взываю к тебе я…
Склонившись над тобой, взываю к тебе я!
Но очи твои погасли, очи твои не видят меня…
Муж мой прекрасный, возлюбленный мой!
Вся земля по тебе стоном стонет,
Погрузившись во мрак, небо плачет,
Все вокруг скорбит по тебе,
А ты, солнцеликий, не слышишь…
А ты, солнцеликий, не встанешь!
Муж мой прекрасный, возлюбленный мой!
Камнем стало сердце мое…
Камнем стало тело мое!
А ты, солнцеликий, не видишь…
А ты, солнцеликий, не встанешь!»
Грудь теснили рыдания, больно было дышать, в причитаниях жриц слышался шум моря – и горестный птичий крик…
Вернувшись в хапан, Эйки с Дили выбрались на кровлю, завернувшись каждая в свое одеяло, но все равно было холодно, и они прижались друг к другу, как два озябших птенца в гнезде. Звезды мерцали над головой, казалось – протяни руку и дотронешься до любой. Но ярче всех сияло созвездие Крылатой Вестницы Любви, напоминая о доме, Нэкэ и сказанных ею давным-давно словах.
– Дили, у нас растет цветок, который тоже зовется «йалнур», и самые смелые парни перед Йалнановой ночью идут его искать, чтобы подарить той, кого хотят взять в жены…
Дили нахохлилась:
– А нас никто замуж не возьмет, даже если домой вернемся. Мы приносим мужчинам несчастье.
– Почему?
Зажав руками рот и пробормотав по своему обычаю: «Не я это сказала, не я!», – Дили жарко зашептала на ухо подруге:
– Златокудрый спустился к Белоликой и умер! А не спускался б, так и не умер бы!
– Он же воскрес.
Дили убрала ладонь с лица:
– Так он же бог! А человек не воскреснет. Вот мужчины нас и боятся. Так что не видать нам никаких йалнуров. И скоро за нас травница-наставница возьмется. Не вздумай ей про парней брякнуть…
«Травница-наставница» – матушка Ниргисин – была до такой степени пропитана духом трав и целебных зелий, что этот запах заранее возвещал о ее прибытии, оставаясь в помещении и после того, как она его покидала. Травами наставница интересовалась гораздо больше, чем людьми, но при этом ни одно прегрешение учениц не ускользало от ее зоркого глаза. Бесчисленные ступки и пестики, горшочки и ситечки стояли на полках и столах дома травниц в строго определенном порядке, и горе тем нерадивым, что по использовании не вернули их на место! Даже священнодействуя у очага, она все замечала, – Эйки с Дили стали первыми, кто в этом убедился, когда на первом занятии травница приступила к делу со словами:
– Прежде всего, поклонитесь огню и, совершив жертвенное возлияние, попросите помочь, да послушайте внимательно: не затрещит ли? Ежели затрещит – надо остановиться, омыть руки, лицо и начать все сызнова. Ну, а как затрещит опять – лучше и не продолжать вовсе, толку не будет…
Дили зашептала на ухо Эйки:
– Мне рассказывали, у гинкаранцев похожий обычай есть, правда, они не огонь, а лошадь слушают: фыркнет или нет. Если фыркнет – значит, то, что задумано, делать нельзя!
Матушка Ниргисин, прервав свою речь, молча смотрела на них. В отличие от остальных наставниц, чуть что хлеставших учениц по рукам, она и розог-то с собой не носила, но взглядом пробуравила насквозь, и наказание последовало незамедлительно:
– Вы, обе! Останетесь котлы мыть.
В котлах, как оказалось, топили жир для мазей, и с ними пришлось намучиться, а не успели они закончить, как старшие ученицы подкинули им десяток горшков из-под зелий:
– Мойте хорошенько, чтобы запаха не осталось!
Дили приуныла:
– Эдак мы и до ночи не управимся…
– Интересно, кто и с чем к нам еще пожалует, – проворчала Эйки. – Наверное, жрицы-невесты со своими чашами…
– Ты что! – ужаснулась Дили. – Это же священные чаши! К ним никто не должен прикасаться, кроме жриц-невест. На них заклятия!
– Ну… я ведь не знала…
– Вот и не молола бы языком понапрасну!
– Кто бы говорил!
Дили открыла рот, но, подумав, закрыла, а через какое-то время спросила шепотом:
– На твоем амулете… тоже заклятия?
– Нет. Наверное… Я не знаю. Его мне мама дала. Перед тем, как… уйти.
Еще никогда и ни с кем не говорила она о матери. Дили удивленно смотрела на нее:
– Уйти? Куда?
– Не знаю.
Дили округлила глаза:
– Она ушла… Бросила тебя?
– Не бросила. Просто ушла.
– Так вот почему они кормили птиц… Сюда берут только тех, у кого есть отец и мать. А когда решали насчет тебя, священным птицам зерен насыпали и смотрели: будут клевать или нет. Они все склевали, до последнего зернышка.
– Лучше бы не клевали. Тогда бы меня сюда не взяли, и я вернулась бы к отцу.
Дили посмотрела на нее долгим взглядом:
– Ты плакала в храме. А это значит, что жрицы не ошиблись, выбрав тебя.
– Но ты тоже плакала!
– Я… я тогда просто представила, что меня оставили одну в колодце. И вспомнила, как дразнили: «Зубы, как у зайца, зубы, как у зайца…» А ты плакала по-настоящему. Я видела…
Изо дня в день, стоя за длинным столом, на котором были разложены высушенные растения, девочки повторяли нараспев:
– Трава килин отпугивает нечисть. Хатис изгоняет лихорадку и унимает ломоту в костях, нуттук выводит лишаи, улуга исцеляет раны и ожоги…
А матушка Ниргисин, прохаживаясь взад-вперед, наставляла:
– У всех, имеющих корни, – свое предназначение. Красивые созданы радовать взгляд, вся их сила в красоту уходит, в нашем деле они без пользы. Те же, что с виду невзрачны, таят в себе силу великую, только нужно уметь их распознать, а для этого надо видеть руками, слышать сердцем…
– Потому она нас по рукам и не бьет, – шепнула Дили, которую даже угроза отмывать котлы не могла заставить замолчать.
Матушка Ниргисин неплохо справлялась и без розог – устремив на болтушек взгляд, предвещавший мытье не одного котла, она ровным голосом продолжила:
– Бывают травы от одной хвори, бывают – от семи, а бывают – от сорока. Иную траву можно срезать только серпом, другую – собирать в рукавицах, а бывают и такие, что лишь сам недужный должен принести по вашей указке…
Будто утята за уткой, ходили они за матушкой Ниргисин в дом на внешнем дворе, где травницы принимали хворых: обмакивая в целебный отвар чистую холстину, прикладывали ее к ране или язве, а иногда жгли кору, а золой присыпали больное место. В нулуровой роще смотрели, как наставница проводит обряд испрашивания у земли, неба и священных деревьев помощи перед тем, как с молитвой сорвать несколько листьев, взять немного коры, собрать земли у корней.
– Унимая кровь, помните: нужна кора, снятая сверху вниз. Снятая снизу вверх окажет обратное действие…
– Как это все можно запомнить? – вздыхала Дили.
А по весне началась настоящая учеба: они вышли в поле.
В тот день их подняли раньше обычного, и после обряда омовения, одевшись в чистое, вышли они за внутренние ворота, а впереди медленно распахивались внешние…
Спускаясь по ступеням, Эйки замедлила шаг, вспоминая тот день, когда впервые поднялась вслед за жрицами по этой лестнице – и тогда, и сейчас ее сердце выстукивало: «Домой… Домой…» На волю. К отцу…
– Что ты там шепчешь? – шепнула Дили.
– Заговор повторяю.
Отойдя от мадана, по сигналу матушки Ниргисин девочки легли ничком на землю, бормоча: «Небо-отец, Земля-мать, напитали вы травы живительной силой… Окажите нам милость великую, поделитесь дарами своими…» Запах влажной, очнувшейся от долгого зимнего сна земли бил в ноздри, первая весенняя трава, не согретая еще лучами рассветного солнца, холодила губы, щекотала их. Рядом сдавленно чихнула Дили, а матушка Ниргисин, обходя все еще лежащих на земле учениц, останавливалась перед каждой, произнося одно-единственное слово: «Хатис…», «Улуга…»
Получив свои задания, они разбежались в разные стороны, памятуя о том, что при сборе трав рядом никого быть не должно.
Впервые с той памятной ночи в колодце оказавшись в одиночестве, Эйки долго смотрела на уходящую в горы дорогу: здесь не надо было ни от кого таиться, – она наконец-то была наедине со своими думами.
…Мама когда-то придумала для нее забаву: перебросив веревку через толстую нижнюю ветку росшего возле их дома нулура, концы привязала к ручкам большой корзины, куда сажала ее, и раскачивала взад-вперед, а когда отец выхватывал ее из «гнездышка» и подбрасывал высоко-высоко, мама смотрела на них и смеялась…
После ее исчезновения Эйки целыми днями просиживала в той старой корзине. Почему-то казалось: когда она снова взлетит в ней вверх, все вернется – мамин смех, искорки света в ее глазах и ощущение безграничного, никогда не кончающегося счастья. Как-то раз Эйки даже попросила отца: «Покачай меня», а он на нее накричал, ушел, хлопнув дверью, и вернулся ночью пьяный…
Траву килин («собою мала и темна, растет при полях кустиками, корень бел и мелок»), которую она должна была принести, Эйки не искала, но когда пошла назад, та сама бросилась в глаза. И все же к матушке Ниргисин она пришла последней – наставница уже обходила вернувшихся учениц:
– Не то… Нет… Не то… Это теперь негоже – зачем сильно в руке сжимала… Не то… Не то…
Ей она лишь молча кивнула и дала всем новое задание, которое девочки выполнили не лучше первого. И следующее за ним. И еще одно… Под конец Эйки под хмурыми взглядами товарок нарочно принесла вместо травы хатис («растет при мокрой земле, листочки, что язычки, корень бел и мелок») траву нуттук («растет при дорогах, листочки, что копытца, корня два – мужеский и женский»), но матушка Ниргисин насмешливо посмотрела на нее, ничего не сказав, и стало понятно, что провести ее не удалось.
В мадан возвращались понурые, таща никому не нужные травы, которые матушка выбросить не позволила:
– У матери-земли впустую брать ничего нельзя. Взятое должно пойти на пользу.
Войдя во внешние ворота, кивнула в сторону кладовых:
– Ослам скормите, – и быстрым шагом пошла прочь.
Девочки побрели туда:
– Вставали ни свет ни заря, чтобы ослов покормить…
– Ага. А завтра опять. То-то ослам радости будет!
И так изо дня в день. Вечерами Дили плакала, пока Эйки осторожно дула на ее израненные ладони:
– Зачем нас туда-сюда гонять? Она же всем, что мы находим, недовольна…
Но Эйки полюбила эти вылазки из обители, где томилась за высокой белой оградой ее душа: с каждым разом они уходили теперь все дальше. Больше всего ей нравилось в лесу, где деревья тихо покачивали ветвями, и солнце сияло сквозь кроны сосен, по которым, вереща, шустро сновали быстроглазые белки…
У Дили же все было наоборот:
– В поле я нужную траву найду, а в лесу не могу. Не любят меня лесные духи, глаза отводят…
Но на грядках возле дома травниц ей равных не было: никто лучше Дили не рыхлил и не унавоживал землю, не пропалывал сорняки. А Эйки чаще бывала на внешнем дворе, где под присмотром наставницы вместе с ученицами постарше жгла в жаровне сушеные листья и кору, давая болящим дышать целительным дымом; толкла семена и ягоды, из которых делали снадобья, смешивая то с порошком угля, то с желтками, то с вином.
Перекинуться словечком с Дили удавалось разве что в тени под навесом, где сушились собранные травы.
– Эйки, знаешь, что о тебе говорят? Что к тебе сама Мать-земля благоволит… Все находишь, никогда не ошибаешься. И как у тебя получается? Мне вот сначала подумать надо: то это или не то.
– А я не думаю. Руки сами находят, что нужно…
Во время очередного сбора трав Эйки наткнулась на расщепленное молнией дерево: обожженное небесным огнем, вроде бы мертвое, на самом деле оно было живым и пело, притягивало к себе, звало… Взяла с собой ту часть, что смогла поднять, и Дили, увидев ее находку, удивилась:
– Ты зачем эту корягу подобрала?
Добыча Эйки вызвала переполох и в доме травниц. Матушка Ниргисин тут же послала за старшей жрицей. Та, явившись, положила узкую бледную ладонь на «корягу» и замерла, прикрыв веки. Все вокруг стояли не шелохнувшись. Жрица тихо проговорила:
– Живое древо. Поющее…
Едва она открыла глаза, наставница без промедления передала ей поднос. Жрица благоговейно уложила на него то, что назвала «поющим древом», и, легко подняв свою ношу, вышла. Ниргисин последовала за ней.
– Ну, теперь наша сказочница нос задерет, – раздались голоса. – А нас заставят еще и бревна на своем горбу из лесу притаскивать…
Но вскоре неожиданно для всех Эйки опозорилась, впервые в жизни не выполнив задания, когда им поручили набрать ягод отолук.
Дили от досады готова была волосы на себе рвать:
– У меня этих ягод полно было, запросто могла тебе отсыпать, но мне и в голову не пришло, что ты их не нашла! Ты же ничего не сказала…
– Я нашла их.
– Что ж тогда не принесла! Тебя не поймешь…
– У нас говорят – ягоды эти выросли из крови Златокудрого. Даже вымазаться ими – не к добру…
– А девчонки сказали, если их сок незаметно подмешать в питье мужчине, он за тобой будет ходить, как привязанный…
– Ты бы хотела, чтобы мужчина в твое питье этих ягод подбросил?
– У мужчин на это ума не хватит! Где им…
– Ты-то откуда знаешь?
– Мама говорила. А если ты никому на свете не веришь, можешь сама убедиться. Уйдешь из мадана и проверишь, так это или не так. Хотя… Теперь-то ты, наверное, передумала насчет обета?
– Нет.
…Годы шли, но тоска не проходила, затаившись на самом донышке души. В хранилище, беря пучки горных трав, Эйки глотала слезы, вдыхая пряный запах, а ночью, свернувшись калачиком под одеялом, думала об отце: вот он приходит из леса, и никто не встречает его. Один сидит он в пустом доме, сгорбившись у очага, и мерещатся ему в пламени вспыхивающие золотом волосы…
Отец, я вернусь к тебе! Я вернусь! Это была ее молитва. Ее обет.
На девятый год пребывания в мадане у Эйки с товарками появилась новая обязанность: ежевечерне, едва внешние ворота закрывались, шли они с пучками травы килин окуривать обитель. Впереди шествовали факельщицы, но запаливали траву от особого огня, который несли следом в жаровне. Переносная жаровня была довольно тяжелой, и охотниц таскать ее по всему мадану не находилось, однако Эйки с Дили, приноровившись к этому занятию, полюбили его: идешь далеко позади всех, никто не подслушивает твои разговоры, а если девчонки прибегут запалить новый пучок, всегда успеешь или замолчать, или переменить тему.
Мирное течение обходов было нарушено только раз – после того, как одна из младших учениц, запертая за неповиновение в колодец, всполошила всю обитель. Провинившиеся обычно вели себя тихо, чтобы не продлить время своего заточения, но она, как рассказывали, визжала, бросалась на дверь, а прибежавшим на шум прислужницам кричала, что видит храм, объятый пламенем. Много дней подряд мадан гудел, как растревоженный улей, а виновница всеобщего переполоха отлеживалась в доме травниц, поивших ее успокаивающими отварами. Никого из учениц к ней близко не подпускали, и слухов с каждым днем становилось все больше. Вместо килина обитель теперь окуривали травой тэмэх, которая, как считалось, была более действенной. Дили от нее чихала, страдальчески морща нос:
– Ох, Белоликая, когда это кончится… Как ты думаешь, она и вправду что-то видела?
– Не знаю.
– Вот всегда ты так! О чем тебя ни спроси, все «не знаю» да «не знаю». А кто знает? Говорили, что одной из гадальщиц приснилось, что наша обитель парит в небе.
– Это которой?
– Да она умерла давно.
– А-а…
– А что: «А-а»? Думаешь, раз человек умер, так уже и снам его верить нельзя?
– Да, может, и не было никакого сна. У нее ведь теперь не спросишь.
– Нет, это совершенно точно. Мне рассказывали… Приснилось ей в колодце, что она сидит среди ветвей…
– Гадальщица?
– И нечего смеяться! Ясно, что не сама гадальщица, а ее душа…
– Ну, понятно, раз она умерла…
– Так ведь это ей при жизни снилось! Но если ты будешь смеяться, я рассказывать не буду… – Дили обиженно насупилась, и Эйки примирительно сказала:
– Хорошо, хорошо… Что дальше-то было?
– Дальше… Вот, значит, сидит она, сидит, и ничего вокруг не узнает. То есть место знакомое, а обители нашей нет. На земле нет, а в небе есть. Вот и что такой сон может означать?
– А как она сама его толковала?
– Кто?
– Та гадальщица.
Дили пожала плечами.
– Ну и не надо голову ломать.
– Эйки, а как понять, вещий сон или пустой? Нам говорили: те сны, что снятся в колодце, всегда сбываются. Но мне там совсем ничего не приснилось, а тебе чушь какая-то…
Тут раздался треск, уголек, отскочив, обжег Дили руку, она, вскрикнув, шарахнулась в сторону, и Эйки стоило немалых усилий удержать в одиночку неудобную ношу.
На Дили лица не было:
– Это ведь дурной знак!
– Нельзя же во всем подряд знаки видеть.
– Как это во всем подряд! – Дили задохнулась от возмущения, а к ним уже бежали испуганные девчонки:
– Что тут у вас?
Дили трясла рукой, дуя на ожог.
– Уголек отскочил.
Подбежавшие превратились в немые изваяния. Кто-то прошептал:
– Ну вот, началось. Ждите теперь…
И сразу загалдели все разом:
– Она видела, что храм горит! А теперь вот это… Надо жрицам сказать…
Иные горячие головы готовы были тут же сорваться с места, но Эйки проявила здравомыслие:
– Закончим обряд. Пусть кто-нибудь один сбегает…
В одиночку никто идти не хотел, после долгих препирательств выбрали двух вестниц, а остальные двинулись дальше, с утроенным усердием размахивая дымящимися пучками. Лишь обойдя мадан полностью, они остановились, чтобы перевести дух.
У внутренних ворот белели во тьме одеяния старших жриц – взглянув на руку Дили, они сдержанно пожелали им впредь при совершении очистительных обрядов о посторонних вещах не разговаривать и удалились.
Дили смотрела на Эйки с ужасом:
– А вдруг они меня в колодец упрячут?
– Не упрячут. Когда и кого перед принятием обета наказывали?
Дили молча посмотрела на нее и больше за весь вечер не произнесла ни слова.
После Йалнана Эйки – единственную из всех – вызвала настоятельница. Очутившись во второй раз в ее покоях, она снова почувствовала себя напуганной девочкой: тут ничего не изменилось, словно время за этими стенами текло по-другому. Глаза настоятельницы, своей глубиной и синевой напоминавшие и небо, и море, были все так же прекрасны, и проникающий в самую душу голос звучал так же завораживающе:
– С тобой мы не ошиблись в выборе. Наставница хорошо о тебе отзывается. Лучше, чем о других.
У Эйки пересохло в горле:
– Матушка… Моя душа зовет меня обратно… – И, склонившись перед настоятельницей в поклоне, услышала:
– Подойди…
Не поднимая головы, подошла, почувствовав легкое прикосновение прохладной ладони, затем раздалось негромкое:
– Ступай…
Эйки еще раз поклонилась и выскользнула за дверь. Сердце колотилось где-то в горле, чтобы унять его, она остановилась, и тут, как много лет назад, перед ней возникла фигурка в белом. Дили…
Прощаться они пошли к «колодцу», нагонявшему на учениц такой ужас, а на прислужниц – столь мрачные воспоминания, что по доброй воле к нему никто и близко не подходил. Тихо звенели колокольчики в ветвях нулуров и так же тихо всхлипывала Дили.
Эйки обняла ее:
– Теперь тебе не надо ничего придумывать в Ночь плача. Представишь меня, припорошенную пылью, с дорожным посохом в руках.
Дили зарыдала в голос:
– Мы никогда, никогда не увидимся больше!
Эйки погладила ее по плечу:
– Я приду проведать тебя.
– Как же, придешь ты.
– А кто мне запретит совершить паломничество?
– Тьфу! Паломничество! Будешь тут у ворот поклоны бить… Весь мадан сбежится поглядеть…
– Ну и пусть.
– Не заговаривай мне зубы. Не придешь ты.
– Почему?
– Почему-почему. Тебя муж не отпустит.
– Какой муж?
– Такой!
– Сама же говорила, что нас замуж никто не возьмет.
– Тебя-то? Тебя возьмут.
– И даже смерти не убоятся?
Дили перестала плакать:
– Тот, кто полюбит тебя, смерти не испугается.
