Текст книги "Кошкин стол"

Автор книги: Майкл Ондатже

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Но постепенно на палубах и в ресторанах вновь появились люди. Мисс Ласкети приблизилась к нам с улыбкой и доложила, что старший стюард заносит все «особые происшествия» в корабельный журнал, так что мы, видимо, войдем в историю судна. Кроме того, произошел целый ряд «смещений». Пропали крокетные биты и шары, у кого-то во время шторма исчезли бумажники. Появился капитан и напомнил во всеуслышанье, что у мисс Кардифф пропал фонограф, вычислить его местонахождение пока не удалось и любая помощь в этом деле только приветствуется. Кассий, незадолго до того сбегавший в трюм посмотреть, как механики крепят осушительную трубу, заявил, что фонограф играет именно там, громко и непрерывно. Члены команды пресекли череду потерь, объявив, что в шлюпке отыскалась некая сережка, и не могла бы владелица ее опознать и затем получить в кабинете у казначея. Про стеклянный глаз помощника казначея не было сказано ни слова, хотя по внутренней связи упорно продолжали перечислять недолгий список того, что уже найдено. «На данный момент обнаружены: одна брошь; одна дамская коричневая фетровая шляпка; один журнал, принадлежащий мистеру Берриджу, с непонятными иллюстрациями».

В том, что судно оправилось после шторма и вновь наступила ясная погода, была одна хорошая вещь. Узника вновь стали выводить на вечерние прогулки. Мы поджидали его и вот наконец увидели – он стоял, закованный в кандалы, прямо на палубе. Глубоко вдохнул, втягивая в себя как можно больше энергии ночного воздуха, потом выпустил ее обратно. По лицу разлилась непознаваемая улыбка.

Судно на всех парах шло к Адену.

На суше

В Адене нам предстояло сделать первую остановку после отплытия из Коломбо, и уже за два дня до прихода судно охватила эпистолярная лихорадка. По традиции нужно было заполучить аденский штемпель на конверте, который отправлялся обратно в Австралию, или на Цейлон, или вперед, в Англию. Всем нам не терпелось увидеть землю, и с первыми лучами рассвета мы выстроились на носу посмотреть, как медленно подступает древний город, подобный миражу в окружении пыльных холмов. Аден уже в седьмом веке был крупным портом, он упомянут в Ветхом Завете. Именно там похоронены Каин и Авель, поведал мистер Фонсека, готовя нас к встрече с городом, которого сам никогда не видел. Здесь есть резервуары для воды, вырубленные из вулканических пород, соколиный рынок, квартал оазисов, аквариум и магазины, в которых продается товар из всех уголков света. Это будет наша последняя встреча с Востоком. После Адена останется всего полдня пути до входа в Красное море.

«Оронсей» остановил машины. Встали мы не у причала, а на внешнем рейде. Пассажиров, желавших сойти на берег, перевозили на катерах – те уже окружили наше судно. Было девять утра, и без ставшего уже привычным океанского бриза воздух казался тяжелым и раскаленным.

Утром капитан огласил правила, касающиеся посещения города. Пассажирам разрешалось покидать судно не более чем на шесть часов. Детей должен был сопровождать «ответственный взрослый мужчина». Женщинам вообще не разрешалось сходить на берег. По этому поводу, естественно, возникло недовольство – подстрекателями стали Эмили и ее приятельницы по бассейну: они желали выйти в город и сразить его обитателей своей красотой. Мисс Ласкети тоже негодовала – ей хотелось осмотреть местных ястребов. Она рассчитывала доставить нескольких из них, с колпачками на голове, на борт. Мы же лезли из кожи вон, чтобы подыскать какого-нибудь безответственного взрослого, которого легко можно отвлечь. Мистер Фонсека хотя и испытывал любопытство, но судно покидать не собирался. Потом мы услышали, что мистер Дэниелс хочет посетить старый оазис, дабы ознакомиться с его флорой, – он сказал, что там стебли травы толщиной с палец, столько в них воды. Кроме того, его интересовал какой-то «хат», о котором он беседовал со знахарем. Мы предложили свою помощь в доставке растений на борт, он ее принял, и мы торопливо полезли за ним следом по веревочным трапам на катер.

Нас тут же объял новый язык. Мистер Дэниелс был занят – рядился с погонщиком волов, который должен был отвезти нас туда, где растут большие пальмы. В толпе он уже не выглядел таким авторитетным, поэтому мы бросили его торговаться в одиночестве и тихонько ускользнули. Нас подманил к себе ковроткач, предложил чаю, и мы посидели с ним – смеялись, когда он смеялся, кивали, когда он кивал. А потом он сказал: у меня тут есть, мол, собачонка, и я хочу вам ее подарить.

Затем мы попрепирались на предмет того, что именно пойдем смотреть. Рамадин почему-то рвался в аквариум, построенный несколько десятилетий тому назад. Похоже, про аквариум ему рассказал мистер Фонсека. Когда мы решили, что сперва пойдем на базар, он надулся. Мы бродили по тесным лавкам, где торговали семенами и иголками, где изготавливали гробы и печатали рекламные объявления. Тут можно было узнать будущее по форме головы или вытащить больной зуб. Парикмахер остриг Кассия, а потом засунул зловещего вида тонкие, стремительные ножницы ему в нос – убедиться, что у двенадцатилетнего мальчишки там нет ни волоска.

Я давно привык к изобильному хаосу рынка Петта в Коломбо – там пахло тканью для саронгов, которую разворачивали и кроили (от запаха першило в горле), и гарциниями, и подмокшими книгами в мягких обложках, разложенными на лотке. Здесь жизнь была поскуднее, без излишеств. По канавам не валялись перезревшие фрукты. Собственно, никаких канав здесь вообще не было. Было пыльно, сухо, будто воду еще не изобрели вовсе. Из всей жидкости имелась лишь чашка черного чая, которым нас угостил ковроткач, – к чаю прилагалась божественная, навсегда запомнившаяся миндальная конфета. Город был портовый – а в воздухе не ощущалось ни крупинки влаги. Выискивать влагу взглядом было непросто – крупицы ее таились по карманам: пузырек масла для женских волос, завернутый в бумагу, или резец, укутанный в промасленную ткань, защищавшую лезвие от пыли.

Мы вошли в бетонное здание у самого моря. Рамадин повел нас через лабиринт бассейнов, по большей части заглубленных в землю. Никакой жизни в них не теплилось, если не считать дюжины угрей из Красного моря и нескольких блеклых рыбок, плававших в мелкой соленой воде. Мы с Кассием забрались на второй этаж, где пылились образчики таксидермии, разные морские существа; тут же держали всякие хозяйственные вещи – шланг, небольшой генератор, ручной насос, ведро со шваброй. Полный осмотр занял пять минут, а потом мы еще раз обошли все лавки, в которых уже побывали, – чтобы попрощаться. Клиентов у парикмахера так и не появилось, и он сделал мне массаж головы, облив волосы неведомыми маслами.

В порт мы явились раньше назначенного срока. С запоздалой предусмотрительностью решили дождаться мистера Дэниелса – Рамадин завернулся в галабею, а мы с Кассием обхватили себя руками: с моря тянул холодный ветер. Катера покачивались на воде, а мы гадали, которые из судов принадлежат пиратам: один из стюардов накануне обмолвился, что пиратство здесь – обычное дело. Сложенная чашечкой ладонь протянула нам жемчужную россыпь. Выловленные днем рыбины, рассыпанные у наших ног, были куда красочнее, чем аквариумные сидельцы, и посверкивали всякий раз, как их окатывали водой из ведра. Все, кто жил в этом краю, кормились от моря, а купцы, смеявшиеся и рядившиеся вокруг, были властителями мира. Мы понимали, что успели осмотреть лишь малую часть города, как бы заглянули в Аравию через замочную скважину. Мы так и не увидели подземных резервуаров и где там похоронены Каин и Авель, но за спиной был день слуховых и зрительных изощрений – ведь все разговоры пришлось вести с помощью жестов. Над внешним рейдом – или «тавахи», как назвал его лодочник, – небо начало темнеть.

Наконец мы увидели, как по причалу шествует мистер Дэниелс и тащит в охапке какое-то громоздкое растение. Сопровождали его двое худосочных носильщиков в белых костюмах – каждый нес по миниатюрной пальме. Мистер Дэниелс бодро поприветствовал нас, – похоже, наше исчезновение не особенно его озаботило, если озаботило вообще. Его стройные усатые помощники молчали, один из них передал мне небольшую пальму, вытер пот со лба и подмигнул, и я понял, что это Эмили, переодетая мужчиной. Рядом с ней стояла так же загримированная мисс Ласкети. Кассий взял у нее вторую пальму, мы затащили оба растения на катер. Рамадин тоже поднялся на борт и все десять минут, пока катер шел от причала до внешнего рейда, сидел нахохлившись, запахнувшись в свое одеяние.

Вернувшись на «Оронсей», мы все втроем спустились в каюту Рамадина. Он распахнул полы галабеи, и мы снова увидели собачку ковроткача.

Через час мы поднялись на палубу. Успело стемнеть, огни на «Оронсее» сияли ярче, чем на берегу. Судно по-прежнему не двигалось. В ресторане громко и возбужденно обсуждали приключения прошедшего дня. Лишь мы с Рамадином и Кассием молчали. Тайно протащить на борт собаку – это было слишком невероятно, и мы знали: стоит нам издать хоть звук – и будет уже не сдержаться, мы выложим всю историю. Последний час прошел в хлопотах, мы попытались искупать зверюшку в тесной душевой кабине Рамадина, уворачиваясь от острых когтей; похоже, ей еще не доводилось иметь дело с карболкой. Обсушили мы собачку Рамадиновой простыней и оставили в каюте, а сами отправились ужинать.

Мы сидели в ресторане «Балморал» и слушали чужие рассказы – все перебивали друг друга. Женщины помалкивали. Помалкивала и наша троица. Эмили прошла мимо нашего стола и, нагнувшись ко мне, поинтересовалась, хорошо ли мы провели день. Я вежливо поинтересовался, чем занималась она, пока мы были на берегу, и она ответила, что «так, носила кое-что». Подмигнула мне и отошла со смехом. Отправившись в Аден, мы, похоже, пропустили забавное зрелище, фокусника «гулли-гулли», который подплыл прямо к судну. На лодке его была дощатая надстройка – он стоял на ней прямо как на сцене и доставал из-под одежды цыплят. Под конец номера их набралось штук двадцать, все хлопали крыльями. Таких «гулли-гулли» на свете довольно много, и нас утешили: если повезет, в Порт-Саиде появится еще один.

Когда подали десерт, судно содрогнулось – запустили машину; мы вскочили и бросились на палубу понаблюдать, как наш замок медленно отползает от тонкой полоски света и возвращается в первозданную тьму.

В ту ночь мы по очереди стерегли песика. Он пугался резких движений – пока Рамадин не исхитрился затащить его на койку, обхватил руками и так уснул. Когда утром все мы открыли глаза, судно уже вошло в Красное море; в тот первый день после отворота к северу случилось еще кое-что.

Преодолеть заслон, отделявший нас от первого класса, всегда было непросто. Два обходительных и непреклонных стюарда либо пропускали вас, либо отсылали восвояси. Но даже им не удалось остановить Рамадинова песика. Тот спрыгнул у Кассия с рук и выскочил из каюты. Мы долго носились по пустым коридорам, выискивая его. Но малыш, похоже, сразу метнулся на залитую солнцем вторую палубу, промчался вдоль ограждения, влетел в нижнюю танцевальную залу, взмыл по позолоченной лестнице и промчался мимо двух стюардов в первый класс. Они его было перехватили, но он увернулся. К еде, которую мы тайком притащили ему с ужина, распихав по карманам брюк, он и не притронулся. Возможно, теперь он искал, чем утолить голод.

Поймать его никому не удавалось. Пассажиры видели лишь смазанный промельк. А песика люди, похоже, не интересовали. Пышно одетые дамы склонялись, сюсюкая тонкими голосами, а он пронесся, даже не приостановившись, в эбеновую пещеру библиотеки, а после исчез. Кто знает, что ему понадобилось? Или что он ощущал сквозь, несомненно, бешеный стук своего сердечка? Он был просто изголодавшимся – или насмерть перепуганным – зверьком в замкнутом пространстве судна, где коридоры превращались в тупики, уводя его все дальше от солнечного света. И вот песик протрусил по отделанному деревянными панелями, устланному коврами коридору и юркнул, воспользовавшись тем, что кто-то как раз выходил с тяжелым подносом, в приоткрытую дверь апартаментов люкс. Запрыгнул на просторную кровать, где недвижно лежал сэр Гектор де Сильва, и перегрыз ему горло.

Всю ночь «Оронсей» плыл по смирным водам Красного моря. На рассвете мы миновали малые острова неподалеку от Джизана – вдали смутно вырисовывался город-оазис Абха, солнечный отблеск выдал стекляшку, затаившуюся в белой стене. А потом город растворился в сиянии и исчез из виду.

Именно в этот час, незадолго до рассвета, по судну разлетелась весть о смерти сэра Гектора – за вестью поползли передаваемые шепотом слухи, что похоронят его прямо в море. Потом, впрочем, оказалось, что провести церемонию в береговых водах невозможно, придется телу потерпеть, пока мы выйдем на просторы Средиземного моря. Затем всплыли куда более ошеломительные подробности – как именно умер миллионер, а за ними история, которую мы уже слышали от знахаря, о буддистском проклятии. Рамадин рассудил, что погубили сэра Гектора не мы, а судьба – это она привела собаку на борт. Кстати, больше песика никто никогда не видел, и мы пришли к заключению, что протащили под полой призрака.

За обедом почти все задавались одним вопросом: как собака попала на борт? И где она теперь? Мисс Ласкети полагала, что капитану не поздоровится. Его могут привлечь к суду за пренебрежение должностными обязанностями. Потом к нашему столу подошла Эмили и решительно осведомилась, не мы ли притащили эту собаку, и мы дружно попытались изобразить на лицах неподдельный ужас, отчего она расхохоталась. Единственным, кого ничьи мнения не интересовали, был мистер Мазаппа – он сидел, погрузившись в суп из бычьих хвостов. Его музыкальные пальцы в кои-то веки лежали на скатерти неподвижно. Он вдруг сделался одиноким и замкнутым, и я весь обед, пока вокруг судачили о сэре Гекторе, смотрел только на него. Я заметил, что мисс Ласкети тоже не сводит с него глаз, опустив голову, загородившись завесой ресниц. Она было даже накрыла рукой его неподвижные пальцы, но он отстранился. Нет, тесные пределы Красного моря не лучшим образом действовали на обитателей «кошкиного стола». Похоже, после свободы диких океанских просторов, которые только что остались позади, здесь нам не хватало места. А еще оказалось, что Смерть все же существует – или по крайней мере существует Судьба в некоем непростом выражении. Похоже, наши авантюры оставались позади, словно дверь захлопнулась.

Проснувшись на следующее утро, я не почувствовал обычного желания увидеть друзей. Рамадин постучал условным стуком, но я не откликнулся. Неспешно оделся, один вышел на палубу. Свет над пустыней был виден уже не первый час, и около половины девятого мы миновали Джидду. На другом борту толпились пассажиры, пытавшиеся хоть глазком разглядеть в бинокль Нил, протекавший довольно далеко от берега. На палубе были одни взрослые, незнакомые, и я почувствовал себя неприкаянно. Поднатужился, вспомнил номер каюты Эмили, которая любила поспать подольше, и отправился к ней.

Милее всего Эмили была мне наедине. В такие минуты я всегда чувствовал, что чему-то учусь. Мне пришлось постучать дважды, прежде чем она подошла к двери, завернувшись в халатик. Было уже почти девять, я давным-давно встал, она же едва проснулась.

– А, Майкл.

– Можно?

– Входи.

Она подалась назад и скользнула под одеяло, одновременно сбросив халатик, – все это будто одним движением.

– А мы еще в Красном море.

– Знаю.

– Прошли Джидду. Я видел.

– Раз уж пришел, сваришь мне кофе?

– Сигарету не хочешь?

– Пока нет.

– Захочешь – я тебе зажгу, ладно?

Я провел у нее все утро. Не знаю, что меня так смущало. Мне было одиннадцать лет. В этом возрасте знаешь мало. Я рассказал про песика – как мы протащили его на борт. Я лежал с ней рядом в постели, держал незажженную сигарету, делал вид, что курю, и вот она потянулась ко мне и развернула к себе лицом.

– Не вздумай, – сказала она. – В смысле, не вздумай никому про это рассказывать – про то, что рассказал мне.

– Мы думаем, это был призрак, – добавил я. – Призрак из заклятия.

– Наплевать. Отныне об этом ни слова. Обещаешь?

Я сказал, что буду молчать.

Так между нами родилась эта традиция. В определенные моменты жизни я рассказывал Эмили то, что не рассказывал больше никому. А позднее, много позднее, она стала рассказывать мне, часто повергая меня в изумление, о том, что происходит с нею. Всю мою жизнь Эмили оставалась особенной, не такой, как все.

Она коснулась моей макушки – жест этот значил примерно следующее: «Да ладно, забудем. Не переживай». Я же не отвернулся и продолжал на нее смотреть.

– Что? – Она подняла бровь.

– Не знаю, все это очень странно. То, что мы здесь. И что будет потом, в Англии. Ты останешься со мной?

– Сам знаешь, что нет.

– Но я там никого не знаю.

– Как же, а мама?

– Ее я знаю хуже, чем тебя.

– Неправда.

Я снова опустил голову на подушку и перевел взгляд с нее на потолок:

– Мистер Мазаппа говорит, я не от мира сего.

Она засмеялась:

– Да вздор это, Майкл. К тому же чего в этом плохого? – Она нагнулась и поцеловала меня. – Давай свари мне кофе. Вот чашка. Воду можешь взять из-под крана.

Я встал и осмотрелся:

– Нет здесь кофе.

– Тогда закажи.

Я нажал кнопку внутренней связи и в ожидании стал рассматривать фотографию английской королевы, наблюдавшей за нами со стены.

– Да, – сказал я. – Кофе, пожалуйста, в триста шестидесятую каюту. Для мисс Эмили де Сарам.

Явился стюард, я встретил его у двери и принес Эмили поднос. Она приподнялась на подушке, потом вспомнила про халатик, потянулась к нему. То, что я увидел, поразило меня в самое сердце. Внутри пробежала дрожь – потом-то такое стало привычным, тогда же показалось смесью восторга и головокружения. Внезапно между моим существованием и существованием Эмили возник широкий провал, и преодолеть его мне уже не удалось никогда.

Если это было некой тенью желания, откуда оно взялось? Может, оно принадлежало другому? Или все же было частью меня? Будто бы незримая рука протянулась из окружавшей нас пустыни и прикоснулась ко мне. Такое будет повторяться всю мою жизнь, но тогда, в каюте у Эмили, я впервые столкнулся с длительной его разновидностью. Только откуда это взялось? И чем она была, эта жизнь внутри меня, упоением или грустью? Пока это длилось, мне как будто не хватало чего-то насущного, например воды. Я поставил поднос и на четвереньках, по – собачьи, вскарабкался обратно на высокую постель. В тот момент я почувствовал, что многие годы был одинок. Был слишком оглядчив с близкими, будто вокруг нас рассыпали битое стекло.

А вот теперь я плыл в Англию, где уже три или четыре года жила мама. Сколько именно лет, я вспомнить не мог. Даже теперь, столько времени спустя, я не могу вспомнить эту очень значимую подробность – сколько именно длилась наша разлука: можно подумать, у меня, словно у зверька, отсутствовало точное представление о протекшем времени. Говорят, для собаки что три дня, что три недели. Однако, сколько бы я ни отсутствовал, мой пес всегда встречает меня мгновенным, любезным узнаванием – мы обнимаемся и катаемся вдвоем по ковру в прихожей; и тем не менее, когда я наконец увидел маму на причале в Тилбери, она успела стать другой, незнакомкой, в сень которой пришлось входить с осмотрительностью. Не было ни собачьего объятия, ни катания, ни знакомого запаха. Как мне кажется, не было из-за того, что у нас произошло с Эмили – между нашими неблизкородственными душами – в то утро, в каюте охристого цвета, где ставни были закрыты, чтобы защитить от блеска Красного моря и от протянувшейся на многие мили пустыни.

Я встал в постели на четвереньки и встряхнулся. Эмили подалась вперед и обняла меня – так мягко, что я едва ощутил ее прикосновение, между нами так и не распался воздушный кокон. Мои горячие слезы, хлынувшие из внутренней тьмы, закапали на ее холодное предплечье.

– Ты чего?

– Не знаю.

Все необходимые, но ненадежные защитные сооружения, которые я вокруг себя настроил, которые окружали и обороняли, которые обозначали мои границы, внезапно рухнули. Я чувствовал себя обессиленным.

Видимо, на краткий миг я заснул, а проснулся тогда, когда, почти не отстранившись, она протянула другую руку за плечо, будто хотела почесать спину, – на деле же за чашкой кофе. Скоро я распознал быстрые глотки – ухо мое упиралось в ее шею. Другой же рукой она по-прежнему сжимала мою – так, как не сжимал еще никто, придавая уверенности, которой, возможно, не существовало.

Взрослые всегда готовы к постепенному или внезапному развитию любого сюжета. Как и барону, мистеру Мазаппе предстояло сойти с корабля в Порт-Саиде и исчезнуть из наших жизней, – похоже, за несколько дней до Адена все его мысли заняло нечто нам непонятное. А мистеру Дэниелсу предстояло осознать, что Эмили не интересуют ни он сам, ни его растительный мир. А смерть мистера де Сильвы от укуса второй собаки выглядела скорее трагично, чем волнующе. И даже бессчастному капитану предстояло продолжать свое странствие и открывать все новые примеры хаоса среди человеческого груза. Похоже, все они сами создали свои узилища – или свои судьбы. А я же тогда, в той каюте, впервые взглянул на себя со стороны, тем же безразличным взглядом, каким смотрела на меня все утро из своего далека юная королева.

Выйдя от Эмили (и близости этой не суждено было повториться), я понял, что всегда буду связан с нею руслом некой подводной реки или жилой угля или серебра – ну, скорее все-таки серебра, поскольку для меня она всегда очень много значила. Наверное, тогда, в Красном море, я в нее влюбился. Хотя, когда я отстранился, притяжение, имени которого я не знал, сразу сошло на нет.

Много ли времени я провел с Эмили в этой кровати, вздымавшейся, как мне казалось, до самых небес? При грядущих наших встречах это никогда не поминалось. Она, может, даже и не помнила, сколько утолила моих печалей, сколько их забрала к себе – и надолго ли. Я до того не ведал силы чужого пожатия, не ведал, как пахнет рука сразу по пробуждении. Я до того никогда не плакал рядом с человеком, вызывавшим у меня почти непереносимые чувства. Она смотрела на меня сверху вниз, но во взгляде этом было понимание – как и в ее незначащих, но ласковых жестах.

Пишу об этом и не хочу, чтобы это закончилось, пока я наконец не пойму и не обрету, столько лет спустя, покой. Например, насколько далеко зашла наша близость? Я не знаю. Полагаю, Эмили не придала ей особого значения. Ею двигала искренняя, но не слишком глубокая приязнь – но эти слова не умаляют ее поступка. «А теперь ступай», – сказала она, встала с постели, ушла в ванную и закрыла за собой дверь.

Разбитое сердце бессмертное чудо.

Как же тесно мне здесь.

– Мои сны, – говорит Эмили, склоняясь над разделяющим нас столом. – Тебе про них знать ни к чему, в них… меня со всех сторон окружает темнота, и в ней всюду опасность. Тучи перемалывают друг друга с грохотом. У тебя такое бывает?

Мы в Лондоне, прошло несколько лет.

– Нет, – отвечаю. – Я вообще редко вижу сны. Так мне кажется. Наверное, я вижу сны наяву, когда пишу.

– А я погружаюсь в них каждую ночь и просыпаюсь в страхе.

Была в этом страхе, сходном с чувством вины, одна странность – весь день Эмили оставалась очень ласкова и сердечна с другими. Мне казалось, в ней нет ни грана тьмы, вместо тьмы – желание утешать. Кто и что вызывало в ней такое? Время от времени в ней возникала отчужденность, она словно бы отгораживалась от окружавшего мира. И в такие моменты лицо ее становилось недосягаемым. Словом, иногда она «отъединялась». А потом возвращалась – и это было истинным подарком.

Еще в ранние дни нашей дружбы она созналась, что опасность доставляет ей удовольствие. Тут она была права. Был в этом некий излом, нечто не вязавшееся с ее сердечностью и непосредственностью. В ней постоянно было что открывать – порой малости вроде того подмигивания в гавани Адена, когда она хотела, чтобы я разгадал загадку. При этом, как я понял гораздо позже, через долгие годы после «Оронсея», значительную часть своего мира она прятала от посторонних глаз, и ее мягкость, видимо, произрастала именно из этой тайной жизни.