Текст книги "Боевой конь"

Автор книги: Майкл Морпурго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Майкл Морпурго
Боевой конь

Посвящается Летиции

За помощь в создании этой книги я должен поблагодарить очень многих.

В первую очередь Клэр и Розалинду, Себастьяна и Горацио, ветеринара Джима Хайндсона.

Кроме того, мне очень помогли Альберт Уикс, покойный Уилфред Эллис и покойный капитан Баджетт, дожившие до почтенного восьмидесятилетнего возраста в приходе Иддесли.

ОТ АВТОРА

В местном клубе, расположенном в здании бывшей школы, под часами, неизменно показывающими без одной минуты десять, висит старая, запорошенная пылью картина. На ней – стройный рыжий конь с белым крестом на морде и одинаковыми белыми «гольфиками» на ногах. Он глядит удивлённо, будто только что вас заметил. Навострив уши, смотрит внимательно и немного задумчиво.

Для большинства жителей деревни, стекающихся сюда на приходские собрания, праздничные обеды и ужины, это просто конь, нарисованный талантливым, но совсем не знаменитым художником. Они так привыкли к картине, что не замечают её. Но если бы кто-то из них подошёл поближе, он бы заметил потемневшую медную табличку на раме:

«Джоуи»

Капитан Джеймс Николс, осень 1914

Лишь немногие в деревне помнят Джоуи, да и тех с каждым годом становится всё меньше. А ведь история этого коня, и тех, кто его знал, и той войны, на которой они сражались и умирали, стоит того, чтобы помнить.

ГЛАВА 1

Мои самые первые воспоминания довольно смутные: холмистые поля, темнота и сырость конюшни, шорох крыс, пробегающих по балкам под потолком. Но день ярмарки я помню очень хорошо. Тот ужас мне не забыть никогда.

Мне тогда было всего полгода. Я – нескладный длинноногий жеребёнок, никогда прежде не отходивший от матери дальше, чем на несколько футов, – вдруг оказался один. В шуме и гаме сельского аукциона нас разлучили навсегда. Она была крепкой рабочей лошадкой, уже немолодой, но с неизменным упорством и силой ирландского тяжеловоза. Мою мать продали в считаные минуты. Я хотел броситься вслед, но её увели за ворота, и я больше никогда её не видел. На меня покупатель долго не находился. Может быть, виной тому было бешеное отчаяние, с каким я кружил по площадке, надеясь найти свою мать, а может, никому на ярмарке не нужен был долговязый полупородистый жеребец – ни крестьянам, ни цыганам. Как бы там ни было, прошло немало времени, прежде чем торги закончились, стукнул молоточек и за минимальную цену я был продан и выведен в загон за воротами.

– Неплохое приобретение за три-то гинеи, а? Хорош, хорош, чертёнок.

Голос был резкий и неприятный. Говоривший был явно пьян.

Так я познакомился со своим новым владельцем. Я не называю его «хозяином», потому что хозяин у меня был только один.

Мой новый владелец спотыкаясь шёл ко мне с верёвкой в руках, а за ним плелись трое его приятелей с красными физиономиями. И у каждого тоже было по верёвке. Они сняли шляпы и куртки, закатали рукава и, посмеиваясь, стали приближаться ко мне. На меня ещё никогда не надевали верёвку, и я стал отступать, и отступал до тех пор, пока не упёрся в доски загона. Они разом бросились на меня, но я ускользнул, пронёсся мимо них к середине площадки и развернулся, готовый к новому раунду. Теперь они не смеялись. Я закричал, надеясь, что мать услышит меня. Она услышала – и отозвалась откуда-то издалека. Я бросился на её голос, пытаясь то ли перепрыгнуть через ограду, то ли пробить её грудью, но зацепился передней ногой, и тут меня поймали. Меня схватили за гриву и хвост, затянули верёвку на шее, повалили на землю и сели сверху. Я рвался, пока хватало сил, отчаянно бился всякий раз, когда мне казалось, что они ослабили хватку. Но их было слишком много. Они были сильнее. На меня надели недоуздок и затянули ремешки.

– Значит, ты у нас с характером, – ухмыльнулся мой владелец, туже затягивая верёвку.– Ну ничего, мы тебя пообломаем. Сколько ни артачься, а будешь у меня с руки есть как миленький.

Меня вытащили из загона и привязали к заднему борту телеги короткой верёвкой, так что на каждом повороте я чуть не сворачивал шею. К тому времени, как мы свернули на дорожку к ферме, пересекли мост и подошли к конюшне, которая на долгое время должна была стать моим домом, я был весь взмыленный, а ремешки недоуздка растёрли мне всю морду. И в тот первый вечер на новом месте единственное, что меня утешило, было сознание: я здесь не один. Старую лошадку, которая тащила телегу с ярмарки, выпрягли и отвели в соседний денник. Проходя мимо, она заглянула ко мне и тихонько заржала. Я хотел броситься к ней, но мой новый владелец ударил её кнутовищем с такой силой, что я отпрянул и прижался к дальней стене.

– А ну пошевеливайся, старая кляча! – заорал он. – Хитрая ты бестия, Зоуи. Даже не думай учить своим фокусам нашего карапуза.

Однако я успел увидеть в её глазах доброту и сострадание, и мне стало как-то спокойнее.

Не оставив мне ни еды, ни воды, он шатаясь пошёл к дому. Потом я услышал хлопанье дверей и крики, а через некоторое время – торопливые шаги и взволнованные голоса. У моего денника появились женщина и мальчик. Последний долго внимательно разглядывал меня, а потом расплылся в счастливой улыбке и сказал:

– Мама! Из него получится отличный, смелый конь. Гляди, как он держит голову. Ой, гляди, он весь мокрый. Можно, я его оботру?

– Нет, Альберт. Отец велел его не трогать, – ответила мать. – Он сказал, что хочет проучить его, что ему невредно поголодать и помёрзнуть.

– Но, мама, – возразил Альберт, отодвигая засов, – ты ведь знаешь: когда отец выпьет, он сам не понимает, что говорит. И он всегда напивается в день ярмарки. Ты сама говорила не обращать на него внимания, когда он такой. Давай ты покормишь Зоуи, а я позабочусь о жеребёнке. Ну разве он не прелесть? Такой рыжий, гнедой – так кажется говорят? И только посмотри, какой у него крест на морде. Ты видела хоть одного коня с таким ровным белым крестом? Видела? Когда он подрастёт, я буду на нём ездить. И никто не сможет с ним потягаться – никто во всём приходе, даже во всей стране!

– Пока рано об этом думать, Альберт, – ответила мать. – Тебе только исполнилось тринадцать. Да и он ещё совсем малыш. К тому же отец запретил тебе к нему подходить, так что, если он тебя здесь поймает, не приходи ко мне жаловаться.

– Но зачем он тогда его купил? Мы же хотели телёнка. Он поехал на ярмарку покупать телёнка, разве нет? Чтобы его выкормила наша Ромашка.

– Да, малыш, но твой отец иногда сам не понимает, что делает. Он говорит, жеребёнка хотел купить старина Истон, а после ссоры из-за межи твой отец готов на всё, чтобы ему досадить. Вот и жеребёнка купил, лишь бы он не достался Истону. Так мне кажется.

– А я рад, что он его купил, – сказал Альберт, снимая куртку и медленно подходя ко мне. – Пусть даже по пьяни, но это лучшее, что он до сих пор сделал.

– Не говори так. Ты ведь знаешь, отцу нелегко пришлось, – сказала мать. Но в её голосе чувствовалась неуверенность.

Альберт был с меня ростом. Он говорил со мной так ласково, что я совсем успокоился и без всякого страха ждал, когда он подойдёт. Я вздрогнул, когда он меня коснулся, но тут же почувствовал: он не сделает мне ничего плохого. Он стал гладить мне спину, потом шею и не замолкал ни на минуту. Он сказал, что я вырасту и стану самым умным конем на всём белом свете и мы вместе будем ходить на охоту. Альберт досуха вытер меня курткой и смочил солёной водой ссадины на морде. Потом принёс сена и ведро чистой холодной воды. И всё время разговаривал со мной.

Когда Альберт собрался уходить, мне захотелось поблагодарить его. Я заржал, и он как будто меня понял: широко улыбнулся и погладил меня по носу.

– Мы с тобой подружимся, – сказал он. – Я назову тебя Джоуи, потому что Джоуи рифмуется с Зоуи, и ещё потому, что тебе, кажется, подходит это имя. Спи спокойно, я приду утром. И ни о чём не волнуйся, я обещаю заботиться о тебе. Сладких снов, Джоуи.

– Ты зачем с ним разговариваешь? – донёсся уже снаружи голос его матери. – Он всё равно не понимает. Лошади – глупые. Глупые и упрямые, так говорит твой отец, а он всю жизнь возится с лошадьми.

– Ну и что? Он их совсем не понимает, – возразил Альберт. – Мне даже кажется, он их боится.

Я подошел к двери и поглядел, как Альберт и его мать шагают в темноте к дому. Я понял, что нашёл настоящего верного друга – такого, которого можно встретить только раз в жизни. Зоуи высунула морду из своего денника, попыталась коснуться меня носом, но не смогла.

ГЛАВА 2

Длинные суровые зимы сменялись тёплым летом, и мы с Альбертом были неразлучны. У мальчишки и молодого жеребёнка немало общего, и не только нескладная наивность.

Всё время, свободное от уроков и работы на ферме, Альберт проводил со мной. Мы вместе отправлялись за холмы на болотистую равнину у реки Торридж, и там – на единственном ровном участке в округе – он меня тренировал. Сначала пускал меня шагом, потом рысью, заставлял делать повороты. На обратном пути он разрешал идти как мне вздумается, и я научился подходить на его свист – не из страха или покорности, а просто потому, что всегда был рад подбежать к нему. Этот свист, похожий на крик совы, я не забуду никогда, и только на него я готов бежать, что бы ни случилось.

Когда же Альберт был занят, я оставался один. Старушка Зоуи целыми днями трудилась в поле: пахала и боронила землю. Летом было ещё терпимо. Потому что я видел её и мог позвать, если станет совсем грустно, – Зоуи всегда отзывалась. Но зимние дни в тёмной конюшне взаперти были невыносимы. Я только и ждал, когда придёт Альберт.

Он сдержал своё обещание: заботился обо мне и как мог защищал от отца, который оказался не так страшен, как я думал вначале. Он старался меня не замечать, а если и поглядывал на меня, то только издали. Иногда он даже пытался ласково заговорить со мной, но я всё равно ему не доверял: слишком врезалась в память наша первая встреча. Я не подпускал его близко и, если он появлялся в поле, убегал подальше и становился так, чтобы Зоуи была между нами. Но по вторникам он всегда возвращался пьяным, и Альберт под любым предлогом приходил ко мне на конюшню, чтобы защитить меня, если потребуется.

Однажды осенью, на третий год моей жизни на ферме, Альберт как обычно отправился в деревенскую церковь звонить в колокола. И поскольку это был вторник, он на всякий случай оставил меня в одном деннике с Зоуи.

– Так будет надёжнее. Отец побоится тебя тронуть при Зоуи, – объяснил он, а потом облокотился на дверь денника и стал рассказывать о трудностях звонарного дела.

Ему доверили второй большой колокол, потому что увидели: у него хватит сил, чтобы с ним справиться. Ещё бы! Он скоро станет самым крепким парнем в деревне. Альберт гордился своей работой на колокольне. А мы с Зоуи, стоя бок о бок в конюшне, когда начинали сгущаться сумерки, слушали, как плывёт над полями чистый звон шести колоколов, и думали о том, что ему есть чем гордиться. Это самая благородная музыка на свете, ведь она предназначена для всех.

Должно быть, я задремал и не заметил, как он подошёл. Но внезапно я увидел свет фонаря и услышал лязг засова. Сперва я подумал, что Альберт вернулся, но колокола продолжали звонить. А резкий голос отца Альберта, какой у него бывал по вторникам после ярмарки, окончательно убедил меня, что это не мой юный друг.

Он повесил фонарь на крюк над дверью и пошёл ко мне пошатываясь. В руке у него был кнут.

– Ну что, аристократ, – сказал он, и в голосе его слышалась нескрываемая угроза, – я тут поспорил с приятелями, что научу тебя пахать. Эти в «Джордже» – Истон и другие – думают, я с тобой не совладаю. Но я им докажу. До сих пор ты как сыр в масле катался, но хватит с тебя: будешь работать, как полагается. Сейчас подберу на тебя хомут, а завтра начнём пахать. Сам решай: по-хорошему или по-плохому. Будешь артачиться, в кровь выпорю.

Зоуи хорошо знала своего хозяина и предупредила меня коротким ржанием. Впрочем, это было не нужно: я и так всё понял, когда увидел вскинутый кнут. Сердце у меня заколотилось как бешеное. Я до смерти перепугался, сообразил, что бежать некуда, и тогда развернулся и что было сил ударил его копытом. Он закричал, рухнул на пол и пополз из конюшни, волоча ногу и осыпая меня проклятиями.

На следующее утро Альберт пришел в конюшню вместе с сильно хромающим отцом. У каждого в руках был хомут. Я заметил, что Альберт плакал – на побледневших щеках виднелись разводы. Они остановились перед денником, и я с удовольствием отметил, что мой Альберт уже выше отца, лицо которого покрыто морщинами и перекошено от боли.

– Благодари мать, – сказал отец Альберту. – Я бы его ещё вчера пристрелил, если б она не отговорила. Этот дьявол меня чуть не убил. Так что слушай внимательно: если через неделю он не будет пахать как по струнке, я его продам – и точка. Говоришь, можешь с ним справиться – давай. Всё в твоих руках. Но знай: это твой последний шанс. Меня-то он к себе не подпускает, мерзавец. И мне от сумасшедшего коня никакого толку. Если ты за неделю не приручишь его и не научишь пахать, попрощаешься с ним, понял? Сколько можно держать дармоеда? Плевать мне, каких он кровей, будет пахать, как все. И заруби себе на носу: если я проиграю пари, я продам этого коня.

С этими словами он бросил хомут на пол, повернулся и пошёл от денника.

– Отец, – твердо сказал Альберт, – я научу Джоуи пахать – честное слово! Только обещай, что ты больше никогда на него руку не поднимешь. С ним так нельзя, поверь мне. Я знаю его как родного брата.

– Научи его пахать, остальное меня не волнует. Мне всё равно, как ты это сделаешь. Но я к твоему дьяволу близко не подойду. Только если пристрелю сперва.

Альберт вошёл в мой денник, но не заговорил со мной ласково, не стал меня утешать, а строго посмотрел мне в глаза и сказал:

– Это было очень глупо, Джоуи. Никогда больше так не делай. Если не хочешь погибнуть, никогда не лягай людей. Понял? Отец не шутит. Он действительно собирался тебя пристрелить, и только мама его остановила. Это она тебя спасла. Меня он не слушает, никогда не слушал и никогда не будет слушать. Так что запомни, Джоуи: больше так не делай. Ну ладно, Джоуи, – продолжал он уже мягче, – у нас с тобой одна неделя. И тебе придётся научиться пахать. Я знаю, что в тебе течет хорошая кровь и для тебя тащить плуг оскорбительно, но ничего не поделаешь. Мы с Зоуи тебя научим. Тебе будет очень трудно – особенно трудно, потому что ты слишком изящно сложен и ещё не до конца оформился. И к концу недели ты наверняка будешь относиться ко мне гораздо хуже. Но тут дело нешуточное. Раз отец решил, он так и сделает. Никогда не отступит. Он в самом деле продаст тебя или пристрелит, если проиграет пари.

В то же утро, когда предрассветный туман ещё не рассеялся, Альберт отвел нас на Старую гать. Там бок о бок со старушкой Зоуи я стал учиться работать в поле. Мы были впряжены вместе. Хомут болтался у меня на плечах и начал натирать, как только мы приступили к работе, ноги увязали в земле. Альберт не переставая кричал и щёлкал кнутом каждый раз, когда я останавливался, отклонялся в сторону или недостаточно старался (он всегда чувствовал, когда я стараюсь, а когда нет). Таким я его ещё не видел. Это был не добрый, милый Альберт, нашёптывавший мне ласковые слова. Нет, этот Альберт стальным голосом отдавал команды, и его нельзя было ослушаться. Зоуи подалась вперёд и тянула молча, опустив голову и твёрдо упираясь ногами. Ради неё, и ради самого себя, и ради Альберта тоже, я налёг на хомут и стал тащить изо всех сил. За эту неделю я научился самому основному, что нужно знать рабочей лошади. К концу дня всё тело у меня болело, но наутро, после крепкого сна, я снова был бодр, свеж и готов к работе.

С каждым днём у меня получалось всё лучше, и вскоре мы с Зоуи пахали почти на равных. Альберт всё реже щёлкал кнутом и снова стал говорить со мной ласково. К концу недели стало ясно, что я снова заслужил его расположение. Однажды после обеда, когда мы закончили пахать Старую гать, он отстегнул постромки, обнял нас за шеи и сказал:

– Ну вот, теперь всё в порядке. Вы не зря старались. Я не хотел вам говорить заранее, чтобы зря не тревожить, но сегодня отец и Истон наблюдали за нами. – Он почесал нас за ушами и погладил по мордам. – Отец выиграл пари. А за завтраком он мне говорил, что, если мы сегодня допашем поле, он тебя простит и разрешит остаться. Так что ты, Джоуи, сам себя спас. Ты молодец, я так рад за тебя, что готов расцеловать. Только я не буду этого делать – вдруг они ещё смотрят за нами. Но теперь отец тебя не продаст. Я в этом уверен. Он человек слова... по крайней мере, когда трезвый.

Несколько месяцев спустя, когда мы скосили сено на Большом лугу и возвращались домой по усыпанной листьями дорожке, Альберт впервые заговорил о войне.

Он внезапно перестал насвистывать, оборвав мелодию на середине, и сказал:

– Мать говорит, что будет война. Не знаю, из-за чего – вроде убили какого-то герцога. Честно говоря, я не понимаю, что в этом такого особенного, но мать говорит: войны не миновать. И всё же нас с вами она не коснётся. У нас-то будет всё по-прежнему. Мне всего пятнадцать, и мать говорит, меня не заберут. Но знаешь, Джоуи, если в самом деле будет война, я бы хотел, чтобы меня взяли. Я бы стал отличным солдатом. Только представь меня в форме! И маршировать под барабанный бой – это же здорово. Ты меня понимаешь, Джоуи? Кстати, из тебя вышел бы отличный боевой конь. Если ты проявишь столько же упорства на войне, сколько в поле – а я в этом не сомневаюсь, – мы с тобой вернёмся героями. Честное слово, Джоуи, если мы с тобой пойдём на войну, немцам крышка!

Однажды жарким летним вечером, после пыльного и душного дня в поле, я жевал распаренные отруби и овёс, а Альберт вытирал меня пучком соломы и говорил о том, сколько отличной соломы мы заготовили на зиму и как хорошо будет пшеничной соломой крыть крышу, и тут я услышал тяжёлые шаги его отца. Он шёл к нам через двор и орал во всё горло:

– Эй, мать! Иди сюда! – Голос был трезвый и решительный. Я понял, что сейчас он меня совсем не боится. – Началась война! Я только что из деревни – там сказали: объявлена война. К ним сегодня днём приезжал почтальон и рассказал подробности. Эти черти вошли в Бельгию. Теперь уж никаких сомнений. Вчера в одиннадцать часов мы объявили немцам войну. Мы им покажем. Так покажем, что больше никогда на чужую землю не сунутся. Отделаем их за пару месяцев. Они думают, что если английский лев спит, так его можно не бояться. Но мы их проучим. Так проучим, что надолго запомнят.

Альберт замер и уронил пучок соломы на землю. Мы вместе отступили к конюшне. Мать Альберта стояла на крыльце. Она закрыла рот рукой и сказала едва слышно:

– Господи! О Господи!

ГЛАВА 3

В то последнее лето на ферме Альберт постепенно – так постепенно, что я толком этого и не заметил, – стал ездить на мне верхом. Он объезжал ферму и следил за овцами. Старушка Зоуи медленно трусила позади, и я то и дело останавливался, чтобы проверить, не отстала ли она. Не помню, когда он впервые надел на меня седло, знаю только, что, когда была объявлена война, мы с Альбертом каждое утро ездили на пастбище к овцам и каждый вечер тоже, когда Альберт заканчивал другие дела на ферме. Я уже знал все тропинки, все дубы, все ворота, которые с громким клацаньем закрывались за нами. Я весело переходил вброд ручей у Чистой рощи, так что брызги летели во все стороны, и скакал через Мшистый овражек. Альберт никогда не натягивал поводья, так что удила мне совсем не мешали; он просто сжимал колени и иногда слегка бил пяткой в бок, и я сразу догадывался, что ему нужно. Честно говоря, я думаю, он мог бы отлично ездить на мне и без этого, так хорошо мы понимали друг друга. Он часто разговаривал со мной, а иногда пел или что-нибудь насвистывал себе под нос, и почему-то это придавало мне уверенности.

Потом началась война, но на ферме пока всё было по-прежнему. Нужно было запасать на зиму сено, и мы с Зоуи каждое утро трудились в полях. К нашему счастью, лошадьми теперь занимался один Альберт, а его отец ухаживал за свиньями и быками, выгонял овец, чинил изгороди и прокапывал канавы вокруг фермы, так что мы почти его не видели. И всё же, несмотря на обычный распорядок, война постепенно стала чувствоваться и на нашей ферме. Люди чаще раздражались и сердились друг на друга, и меня мучили дурные предчувствия. Во дворе то и дело возникали долгие и громкие ссоры – иногда между Альбертом и отцом, но чаще, как это ни странно, между Альбертом и матерью.

– Он не виноват, Альберт, – сказала мать однажды утром перед конюшней, сердито посмотрев на своего сына. – Он ведь всё это ради тебя делал. Когда десять лет назад лорд Дентон предложил ему купить ферму, отец согласился и взял кредит, всё для того, чтобы, когда ты вырастешь, у тебя была своя ферма. Он очень беспокоится из-за этого кредита, потому и пьёт. Так что не надо на него злиться из-за того, что он иногда бывает пьяный. Он уже не такой крепкий, как был когда-то, и не может управляться на ферме, как раньше. Конечно, дети не замечают, старый у них отец или молодой, но ты сам подумай – ему ведь уже за пятьдесят. А тут ещё эта война. Он очень переживает, Альберт. Боится, что цены сильно упадут, да к тому же наверняка считает, что должен был бы отправиться на войну во Францию, только его уже не возьмут из-за возраста. Постарайся его понять, Альберт. Он это заслужил, поверь.

– Но ты же не пьёшь, мама, – горько возразил Альберт. – А ведь тебе тоже есть из-за чего переживать. Да даже если бы и пила, то не стала бы меня постоянно ругать. Я работаю на ферме изо всех сил, справляюсь как могу, а он всё время недоволен: это не так, то не эдак. Злится каждый раз, когда я вечером езжу на Джоуи. Не хочет даже, чтобы я звонил в колокола, а это всего раз в неделю. Так ведь нельзя, мама!

– Я знаю, Альберт, – мягко сказала его мать и взяла его за руку. – Но постарайся думать о том, как много он сделал для нас. Он хороший человек, правда. И он не всегда был таким сердитым и раздражённым. Ты ведь помнишь, да?

– Да, мама, я помню, – согласился Альберт. – Если бы только он не злился из-за Джоуи. Ведь Джоуи помогает на ферме. И ему тоже нужно иногда немного отдохнуть, как и мне.

– Конечно, милый, – сказала мама, взяв его под локоть, и повела к дому, – но ты же знаешь, как отец относится к Джоуи. Он купил коня со злости и уже не раз пожалел об этом. Он частенько говорит, что нам не нужна вторая лошадь, что на неё приходится тратить лишние деньги. Вот что его заботит. Фермеры всегда думают о том, чтобы поменьше тратить на лошадей. И мой отец был таким же. Но если ты будешь с ним по-доброму, он согласится оставить Джоуи. Вот увидишь.

Но Альберт с отцом никак не могли поладить и постоянно ругались. Мать всё чаще оказывалась среди двух огней, изо всех сил стараясь помирить сына с отцом. Однажды в среду утром, через несколько недель после того, как началась война, Альберт и отец ругались во дворе, а мать в очередной раз пыталась их успокоить. Отец, как обычно, вернулся вечером с рынка пьяный, и теперь вспомнил, что забыл вернуть кабана, которого брал, чтобы покрыть свиней. Отец заявил, что у него много других дел и велел Альберту отогнать кабана владельцу, но Альберт отказался, сообщив, что ещё должен вычистить конюшни, и они поругались.

– Ладно тебе, милый. Ферсден совсем недалеко. Ты управишься за полчаса, – тихо сказала мать Альберту, пытаясь его успокоить.

– Хорошо, я верну кабана, – наконец согласился Альберт, он всегда соглашался, если просила мать, потому что не хотел её расстраивать. – Но только ради тебя, мама. И только если мне разрешат вечером прокатиться на Джоуи. Я хочу этой зимой поохотиться с ним, и мне нужно, чтобы к тому времени он был в хорошей форме.

Отец Альберта поджал губы и ничего не ответил, и я заметил, что он пристально смотрит на меня. Альберт повернулся, нежно погладил меня по морде, потом взял палку из кучи хвороста у дровяного сарая и направился к свинарнику. Через пару минут он уже гнал чёрно-белого кабана по тропинке к дороге. Я позвал его, но Альберт не обернулся.

С тех пор отец Альберта если заходил на конюшню, то только для того, чтобы забрать Зоуи. Меня он оставил в покое. Он выводил Зоуи во двор, надевал на неё седло и ехал к холмам позади фермы, на склонах которых паслись овцы. И вот однажды он, как обычно, зашёл на конюшню и вывел Зоуи. Я уже привык к этому и не обратил внимания. Но, когда он вдруг вернулся и ласково заговорил со мной, да ещё протянул ведро с ароматным овсом, я заподозрил неладное. Однако овёс был таким вкусным, а мне было так любопытно, чего это затеял отец Альберта, что я не заметил, как он накинул мне на шею недоуздок. Я дёрнулся, но было уже поздно. Отец Альберта затянул недоуздок, потом погладил меня по щеке и снова заговорил со мной непривычно ласково.

– Не бойся, малыш, всё будет хорошо, – тихо сказал он. – Всё будет хорошо, вот увидишь. Они будут заботиться о тебе, они мне обещали. А мне так нужны деньги, Джоуи. Очень нужны.