355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Майкл Дэвид Лукас » Стамбульский оракул » Текст книги (страница 3)
Стамбульский оракул
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 02:56

Текст книги "Стамбульский оракул"


Автор книги: Майкл Дэвид Лукас



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 4

Судьба Элеонориных занятий была решена. Она нарушила правило, единственное правило, и никакие доводы или уговоры не заставили бы тетю смягчиться. Через несколько месяцев после происшествия в лавке хорошее поведение и прилежание в работе по дому было вознаграждено. Элеоноре разрешили читать ради развлечения, но не более одной книги в месяц. Это уже не в радость, если читаешь быстрее, объяснила тетя. Хотя с этим утверждением тети она готова была бы поспорить, делать было нечего – Элеонора молча согласилась. Она решила, что попытается растянуть удовольствие, проглатывая не более определенного количества страниц за вечер. Ближе к концу месяца Элеонора приступала к выбору следующей книги со всей возможной ответственностью и тщанием. Целыми вечерами она размышляла о том, чем будет занят новый месяц, а два китайских кота следили за ней пустыми глазами. Элеонора внимательно рассматривала книги, как будто цвет и качество переплета, текстура бумаги и форма букв, которыми было написано название на корешке, могли раскрыть тайну истории под обложкой.

Хмурым сентябрьским утром, примерно месяц спустя после своего восьмого дня рождения, Элеонора, как обычно, стояла перед книжным шкафом, дожидаясь, когда можно будет начать гладить белье. Она перебирала книги на нижней полке одну за другой, время от времени проверяя, не нагрелся ли стоявший на углях утюг. Чем старше она становилась, тем больше разнообразной работы по дому ей доверяли. Ей уже позволяли резать овощи и вязать. Не так давно Элеоноре разрешили гладить, и вскоре она от души полюбила это занятие. Ей нравился маслянистый запах угля, гладкость деревянной рукоятки, острота складки, которую она закладывала на отцовских брюках. Работа была ответственная, но она хорошо с ней справлялась. Она всегда внимательно следила за утюгом, поэтому ни один, даже самый маленький уголек ни разу не прожег одежду Якоба и не попал на ковер. Но самое главное, гладильная доска стояла так, что от нее был прекрасно виден книжный шкаф.

Когда утюг накалился, Элеонора вынула пару брюк из сложенной по другую сторону доски стопки белья и тщательно расправила их. Она побрызгала водой на левую брючину, дотронулась мокрым пальцем до утюга, посмотрела, как испаряется вода с раскаленной поверхности, и принялась за работу. Закончив с левой штаниной, она поставила утюг на угли греться и опять погрузилась в созерцание шкафа. Август прошел в компании Джейн Эйр, большая часть сентября – вместе с Дэвидом Копперфильдом, на октябрь у нее были особые планы. Скользя взглядом по корешкам на верхней полке, она прикидывала, что бы выбрать. «Швейцарскую семью Робинзонов» она прочла в апреле. Повести Гоголя выглядели заманчиво, но слишком уж тонкой казалась книжка, на месяц не хватит. «Тристрам Шенди». Она сняла утюг с углей, в лоб ей ударила свистящая струя пара. Утюг просто раскалился. Она брызнула водой на правую штанину и начала гладить, поглядывая на полку. «Тристрам Шенди». Любопытное название и книжка толстая, хватит на месяц.

Элеонора отставила утюг в сторону, встала на цыпочки и достала книгу с полки. Быстро пробежала несколько страниц и решила, что, пожалуй, это не то, что нужно. Не в октябре. Она как раз засовывала книгу на место, как вдруг заметила темно-синий том с тоненькой серебряной вязью букв на корешке. Как раз над «Тристрамом». Элеонора оперлась ладонью о стену, поставила ногу на вторую полку, подтянулась и оказалась лицом к лицу с китайскими котами. С этой стратегически удобной позиции ей стало видно, что книга была частью большого собрания. Это был четвертый том, на корешке значилось: «Песочные часы». Остальные семь томов скрывались где-то за Достоевским, целое собрание сочинений, только и ждавшее, когда же его наконец найдут. Элеонора сняла четвертый том, открыла его на странице, заложенной тонкой деревянной закладкой где-то в середине двенадцатой главы, и начала читать: «Не без некоторого сожаления лейтенант Брашов вернулся утром в расположение части. Он шел к трамваю, цокая каблуками по булыжной мостовой и оборачиваясь посмотреть, стоит ли его молодая жена в дверях их дома. Больше всего на свете ему хотелось повернуть обратно, побежать к ней, упасть в ее объятия и провести с ней вместе это душное весеннее утро, весь день. Но, увы, жизнь ведь не только вздохи и поцелуи. Нужно подписывать документы, доказывать свою правоту, производить товары и воевать. К сожалению, подумал он. Но это правда. Воевать надо будет всегда».

Запах горящей шерсти заставил Элеонору отвлечься от книги. Утюг съехал с подставки и оставил подпалину на брюках. Она смотрела на рыжеватую отметину на подвороте брюк, размером не больше клубничины, и слезы наворачивались ей на глаза. Руксандра права. Она несобранная, слишком погружена в себя. Ох, что сейчас будет. А будет непременно. Ей никогда больше не разрешат гладить. Отошлют в комнату без обеда. Не позволят читать. И все это за такую крошечную промашку, за пятнышко, которое отец даже не заметит. А если и заметит, то не придаст ему никакого значения. В конце концов, это же его брюки. Не Руксандрины!

Придя к такому заключению, Элеонора с тяжелым сердцем закончила гладить, сложила брюки и взяла новую пару из стопки. Секунду спустя приоткрылась задняя дверь и в комнату вошла Руксандра с охапкой зеленого лука в руках. Видимо, она хотела сказать что-то насчет лука, но вместо этого молча повела носом в сторону гладильной доски и спросила:

– Чем это пахнет?

Элеонора принюхалась, потерла нос и переспросила:

– Чем?

Руксандра подошла поближе к доске:

– Паленой шерстью. Вот чем.

Элеонора повела носом у новой пары брюк, потом втянула в себя воздух, наклонилась к утюгу и скосила взгляд, делая вид, что пытается разгадать источник запаха.

– Должно быть, это утюг.

Руксандра повторила Элеонорины действия и уже готова была вынести окончательный вердикт, но тут ее внимание привлек открытый томик «Песочных часов», который лежал на доске.

– «Песочные часы», – сказала она, как будто встретив в чужой стране старого друга. – Где ты это нашла?

Элеонора показала на верхнюю полку:

– За «Тристрамом Шенди». Вон за тем толстым зеленым томом. Там целое собрание стоит за другими книгами.

Руксандра взяла книгу и открыла на фронтисписе, папиросная бумага под ее пальцами морщилась, как тонко раскатанное слоеное тесто.

– Это была моя любимая книга, когда я была помоложе. – Она погладила форзац. – Где ты, говоришь, нашла ее?

– За «Тристрамом Шенди».

Руксандра молча разглядывала книгу, пока Элеонора не спросила:

– Она ваша?

– Твоей матери, – ответила Руксандра. – Наш отец подарил ей все собрание, когда ей исполнилось четырнадцать. Она всегда была его деткой, его птенчиком, так он ее называл. Она, наверное, взяла книгу с собой, когда переехала сюда после свадьбы. – Руксандра отложила лук и снова открыла книгу на фронтисписе. – Лия Мендельсон, – прочла она девичье имя сестры.

Мурашки пробежали по Элеонориным ногам, когда она услышала, как Руксандра произносит имя ее матери. Его так редко упоминали, что оно стало почти священным. Как имя Бога, которое позволено называть только в святая святых Иерусалимского храма, да и то только первосвященнику. Имя матери стало для Элеоноры молитвой, заклинанием, обладавшим магической силой. Элеонора молча стояла у гладильной доски, пока Руксандра не ушла. Как только дверь за тетей затворилась, она раскрыла книгу на фронтисписе. Там она увидела экслибрис, выполненный в виде щита и двух мечей, под которыми детской рукой было написано: «Ex libris Лии Мендельсон». Без сомнения, это был почерк ее матери. Элеонора вздрогнула и закрыла книгу.

Элеонора приступила к «Песочным часам» в следующий вторник, первого октября. Как и любой человек, который хоть раз открыл эту волшебную семитомную хронику, что повествует о судьбе знатного, но обедневшего бухарестского рода, Элеонора тут же попала в водоворот семейных тайн и интриг, слишком многочисленных, чтобы все упомнить. История совершенно захватила юную читательницу. Конечно, другие книги тоже влияли на Элеонору, но ни одна не могла сравниться с «Песочными часами». Элеонора всматривалась в страницы, и ей чудилось, что она, словно деревенская девочка, стоит, прижавшись носом к окну большого дома, в надежде хоть на секундочку увидеть настоящий бал. Она чувствовала себя так, как будто нашла дверь в другой мир, полный движения, внезапных капризов фортуны, жажды жизни и желаний. «Вот если бы только… – думалось ей, – если бы только я была баронессой, выросла бы в Бухаресте, проводила бы вечера в литературном салоне». Весь октябрь и почти весь ноябрь Элеонора почти не отрывалась от книги. Она читала до завтрака, после обеда, в любую минутку, которую удавалось урвать от домашних дел. Скользила глазами по строчкам между стежками, украдкой проглатывала абзац, пока чистила картошку. Она так глубоко погрузилась в книгу, так переживала смерть родителей госпожи Холверт, предательство графа Олафа и крах матримониальных надежд госпожи Ионеско, что перестала обращать внимание на жизнь домашних.

До нее долетали обрывки разговоров о путешествии, несколько раз она отрывалась от страницы при упоминании Стамбула, но известие, которое принес отец одним ноябрьским вечером, оказалось для нее полной неожиданностью. Она сидела за столом и читала третий том, дойдя до знаменитой сцены, в которой генерал Кржаб собирает всех членов семьи и обращается к ним с упреками, после чего сообщает о сокровищах, которые обнаружил в шкафу покойной матери, и делит их поровну. Как раз в этот момент отец подъехал к крыльцу в запряженной ослом повозке, на которой стояло четыре сундука. Когда отец с помощью возницы составил сундуки в углу гостиной, Элеонора с любопытством подняла голову:

– Зачем эти сундуки, папочка?

– Для моей поездки.

Она положила раскрытую книжку на стол, переплетом вверх, и они в замешательстве посмотрели друг на друга.

– Ты забыла? Я скоро еду в Стамбул.

– В Стамбул?

Для Элеоноры Стамбул был вовсе не тем местом, куда можно просто взять и поехать. Это был город легенд, жемчужина, занесенная песками пустыни или даже похороненная на дне океана, затерянная столица древней цивилизации, от которой за века небрежения остался лишь остов.

– Я еду продавать ковры, – объяснил отец. – А возможно, и покупать тоже. Дела в последние несколько лет шли не очень хорошо. Надеюсь, в Стамбуле мне повезет.

– А долго тебя не будет?

– Не так уж долго, – ответил он. – Дорога занимает неделю или полторы, смотря по погоде. Но я должен буду задержаться там недели на две, возможно и дольше. К счастью, мне есть у кого остановиться.

Что скажешь в ответ на такое? Элеонора стояла, пытаясь переварить неожиданное известие, когда из кухни показалась Руксандра с супницей. Она накрыла на троих. Элеонора смотрела в тарелку, болтая ложкой в супе: морковка, сельдерей, лук, петрушка кружились под маслянистой пленкой. Она поймала розоватый кусок курицы и представила месяц без отца, целый месяц наедине с Руксандрой. Ее затошнило от одной мысли об этом.

– Папочка, – выпалила она, – не уезжай. Я не хочу.

Отец отложил ложку и тщательно прожевал жесткий куриный хрящ. Она закрыла лицо руками. Если бы только она смогла придумать, как заставить его остаться, но ничего нельзя было сделать. Все было уже решено.

– Я буду по тебе скучать, Элли. – Протянув через стол руку, он погладил ее по спине. – Но ведь я уезжаю всего на месяц.

– Всего на месяц, – повторила Руксандра. – А пока мы найдем чем себя занять. Он вернется скорее, чем ты успеешь соскучиться.

Элеонора перевела взгляд с отца на Руксандру. Ее мир разрушен, его методично ломали долгие недели, а теперь просто поставили ее в известность. Она сглотнула и прикусила нижнюю губу. Месяц – это так долго, тридцать дней или даже тридцать один, а путешествие полно опасностей: повсюду подстерегают воры, дикие звери, землетрясения и разбойники. А вдруг что-то случится? Что же тогда с ней будет? Горе подкатило к горлу соленой волной, но она понимала, что плачем делу не поможешь. Элеонора попыталась справиться со своими чувствами. Она вспомнила слова, с которыми госпожа Холверт обратилась к кузине после трагической смерти своих родителей: «Почему бы мне самой не решить, что мне чувствовать? Разве это не мои чувства? Если мне захочется поплакать, я поплачу. Сегодня мне не хочется».

После ужина Элеонора, отпросившись, ушла к себе. Она лежала на спине в плотном коконе одеяла и слушала, как замирали звуки дневной жизни. Мир меняется, когда приходит ночь, того и гляди, провалишься в темноту бездонного колодца, откуда уже не выбраться. В полусне ей показалось, что за окном стоит олень. Его глаза сияли скрытым огнем, будто бы отражая свет тысячи маяков. Через секунду видение исчезло.

Утром Элеонора точно знала, что ей делать. Другого пути не было. Несколько недель она жила обычной жизнью: читала, чистила овощи, скребла полы и даже несколько раз слушала отцовские рассказы. Но в это же самое время она продумывала детали побега. Она решила, что прежде всего необходимо запастись провизией, чтобы было чем подкрепиться в первые несколько дней, пока она не придумает, как добывать себе пропитание. Мешком ей послужила старая голубая наволочка с желтыми цветами, вышитыми по верхнему краю. Делать запасы оказалось даже проще, чем она думала. Она собирала свечные огарки, прятала недоеденные кусочки сыра в карман и, когда представился случай, пробралась в кладовую. Все эти приготовления велись в глубочайшей тайне. Ведь заподозри Руксандра или отец хоть что-либо, ее планы бы рухнули.

Тайна чуть не раскрылась накануне отъезда Якоба. Стоял ясный день, небо расчистилось впервые за несколько недель, и Руксандра объявила, что собирается выбивать ковры. Элеонора посмотрела, как тетя один за другим выносит в сад бесконечные рулоны, взяла табурет и пошла в кладовую проверить тамошние запасы. Чего там только не было: копченое мясо, круги сыра, громоздящиеся один на другом, разнообразные соленья, варенья, сушеные фрукты и огромный фруктовый пирог. Вполне достаточно, чтобы не умереть с голоду целый месяц. В конце концов Элеонора решила, что возьмет банку ежевичного варенья и кусок соленой трески. Она уже сняла банку с полки и тянулась за рыбой, когда в дверном проеме показалась чья-то тень.

– Решила полакомиться вареньем?

От неожиданности Элеонора выпустила банку из рук. На полу среди осколков стекла варенье растекалось, как раздавленный слизень.

– Пока я работала в саду, ты решила перекусить булкой с вареньем? Это же была последняя банка ежевичного варенья, разве ты не знала?

Пока Руксандра отчитывала ее, Элеонора слезла со стула и опустила голову в знак смущения. Ее поймали с поличным, но Руксандра даже не заподозрила, что она собиралась делать с вареньем, а это было самое главное.

– Простите, тетя Руксандра, – сказала она. По ее губам пробежала легкая улыбка, но она сдержалась. – Я проголодалась.

– Придется поголодать до обеда. Убери-ка тут, и смотри, чтобы я тебя больше не видела у кладовой.

На ужин Руксандра приготовила любимые осенние блюда Якоба: курицу в сливовом соусе, тыквенный суп и яблочный пирог. От волнения Элеонора едва прикоснулась к еде, хотя и была голодна. Меньше чем через полдня корабль унесет ее в Стамбул. Ком подкатывал к горлу, когда она слушала, как Руксандра обсуждает с отцом последние подробности: когда прибудет повозка, время отправления парохода, доставили ли венецианскую парчу, кто будет его сосед по каюте. А между тем в голове Элеоноры проносились образы Стамбула вперемешку с обрывками ее плана и мыслями о том, что может пойти не так.

После ужина, во время которого она почти ничего не съела, Элеонора сказалась больной и попросила позволения пойти к себе. Отец пообещал заглянуть к ней, когда закончит последние приготовления. Он сдержал слово.

– Элли, – позвал он, просовывая голову в дверь, – ты не спишь?

Она перекатилась на бок и моргнула. Она не спала, но решила, что лучше будет притвориться спящей. На отце был серый шерстяной костюм, который он обычно носил, но сегодня костюм выглядел свежеотпаренным, отцовские усы были подстрижены, а в голосе чувствовалось нетерпение.

– Вот, принес тебе, – сказал он и поставил тарелку с пирогом на комод. – Если проголодаешься. Ты почти не ела за ужином.

Элеонора почувствовала, как у нее заурчало в животе – будто рядом с легкими начиналось извержение вулкана.

– Спасибо, папочка.

– Я уезжаю завтра, – сказал он и коснулся ее лба, – зашел попрощаться, чтобы не будить тебя утром.

Элеонора посмотрела на отца, который склонился над кроватью. Свет из приоткрытой двери золотил его волосы. На секунду ей показалось, что сейчас он скажет ей что-то, но он не сказал.

– Я буду скучать по тебе, Элли.

– А я по тебе, папочка.

На его глазах показались слезы, и он резко повернулся к двери:

– Спокойной ночи.

Мысль о том, что она обманывает отца, грызла Элеонору, но она знала, что так оно будет лучше. Придет время, и она покинет свое укрытие на стамбульском пароходе (но лишь тогда, когда будет слишком поздно поворачивать назад), и отец обнимет ее и скажет ей спасибо. Она точно знала, что скажет. «Песочные часы» научили ее по крайней мере одному: что бы ты ни делал, всегда следуй зову своего сердца. Разве госпожа Ионеско не повторяла все время, что нет «более глубокой мудрости, чем зов сердца»? На секундочку она задумалась, не входят ли слова госпожи Ионеско в противоречие с тем, что говорит госпожа Холверт, но решила, что нет. Ведь они обе призывали читателя заглянуть в собственное сердце и делать то, что оно им подсказывало, причем без всякой оглядки.

Прошло много томительных часов, прежде чем она решила, что отец и Руксандра наверняка заснули. Тогда она выскользнула из кровати, бесшумно переоделась и пошла к сундукам, стоявшим у входной двери. С усилием открыла замок и подняла крышку. Как и следовало ожидать, сундук был доверху набит коврами. Она обхватила большой лиловый хереке [2]2
  Вид шелковых ковров, которые изготовляли в местечке Херек, близ Стамбула. Эти ковры получили широкую известность благодаря придворной мануфактуре молодого султана Абдул-Меджида I.


[Закрыть]
обеими руками, уперлась ногами в стенку сундука, потянула изо всех сил и вытащила ковер на пол. При этом она старалась двигаться как можно тише. Потом быстро перетащила ковер к себе в комнату, с усилием взгромоздила на кровать и со всех сторон подоткнула одеялом. После этого отступила назад и осмотрела дело своих рук. Можно было бы и лучше, но должно сработать.

Уже на пороге Элеонора помедлила, обводя комнату прощальным взглядом. Вот ее комод, кровать, пятый том «Песочных часов» на столике у кровати. На секунду ей захотелось взять книгу с собой, но места в сундуке не было. Она довольствовалась тем, что открыла книгу и вынула деревянную закладку, которую нашла в четвертом томе. С мешком припасов на плече Элеонора прокралась обратно в гостиную и свернулась калачиком в знававшем лучшие дни сундуке, почти доверху набитом коврами, которыми ее отец собирался торговать в Стамбуле.

Глава 5

Преподобный Джеймс Мюлер оперся ногой о край кровати и нагнулся, чтобы завязать шнурки. Кролик прыг, кролик скок, завязался наш шнурок.Ему было около сорока, мир знал его как выдающегося ученого и просветителя, но все же он мурлыкал песенку, которую запомнил тридцать с лишним лет назад. Вспомнилась статья о влиянии музыки на память или… нет, исследование детских привычек великих людей. Очередная статья, которую у него не нашлось времени написать. Он стряхнул пушинку с носка туфли, выпрямился и одернул пиджак. Согласно расписанию, сегодня они ненадолго остановятся в Констанце взять на борт несколько пассажиров, а карточка на дверях каюты сообщала, что среди них будет и его новый сосед, господин Якоб Коэн. Еврей, без сомнения, но преподобный не имел ничего против. В Нью-Хейвене ему довелось близко узнать многих евреев, хотя трудно ожидать, что этот господин Коэн окажется выпускником Йельского университета. Мюлер похлопал по нагрудному карману в поисках сигареты, оглядел каюту, убедился, что не оставил ничего компрометирующего на виду, и прошел на палубу.

День был по-зимнему яркий, холодный, хотя довольно приятный. Запах горящего угля смешивался с ароматом сосны, в доках царила обычная суета. Вереница портовых грузчиков перетаскивала сундуки из повозки на борт судна. Слезы и пожелания доброго пути сменились возмущенными криками возницы, разглядевшего полученную плату. Кроме доков, Констанца напоминала о себе только двумя холмами да парой дюжин серых домов из камня, гнездившихся по периметру ничем не примечательной площади. Джеймс глубоко вдохнул, вынул сигарету из кармана пиджака и прикурил не без некоторого изящества. Констанца не так уж и ужасна, если ты никогда не знал ничего лучшего. Климат тут довольно приятный, и, если он не ошибался, город сыграл, кажется, довольно важную роль когда-то во времена Римской империи. Преподобный затянулся и стряхнул пепел, прежде чем вспомнить: ну да, ведь Овидий провел здесь несчастливые годы на склоне жизни и ведь было у этого городишки еще другое название – Томы. «Последний приют на окраине мира» – так он называл Констанцу. И ничем иным она и не могла быть для этой нежной, тонкой души, оказавшейся в изгнании.

Преподобный Мюлер докурил сигарету и посмотрел на необычную птицу, которая сидела на перилах совсем близко от него. Она походила на удода, хотя такого необычного оперения преподобному никогда не приходилось встречать: удод был светло-пурпурный, с яркими белыми полосками на крыльях и грудке. Удоды не слишком-то дружелюбны, но эта птица просто не отводила от него взгляда, можно было подумать, что она требует чего-то. В ответ преподобный уставился на пурпурное пятно над тонким заостренным клювом, но птица почти сразу же перелетела к двум другим, что притулились на крыше повозки, которая ждала очереди на разгрузку. Джеймс выкинул окурок в воду и облокотился на деревянный поручень, наблюдая за тем, как грузчики под присмотром плотного мужчины с густой черной бородой вытаскивали сундуки из повозки. Торговец, без сомнения. Похоже, еврей. Якоб Коэн? А может, какой другой еврей. Когда последний сундук был благополучно погружен на пароход, бородач взошел на палубу, а удоды полетели к холму.

Преподобный Мюлер выпрямился, вздрогнул и поплотнее запахнул пальто. Почти полгода его не было в Стамбуле, наверняка скопились горы работы. А следующий семестр начнется через четыре дня после прибытия. Приступят к работе трое новых преподавателей. Кроме всего прочего, надо написать приветственную речь. Вдобавок к обязанностям в Робертс-колледже «Педагогический журнал» ждет от него статью, а вице-консул – отчет о положении религиозных меньшинств при теперешнем капитуляционном режиме. Да и начальники из военного департамента им недовольны: уже несколько лет он не мог установить ничего определенного о германском влиянии на Стамбул. Это тревожило его больше всего. Он умел писать отчеты, натаскивать неопытных преподавателей, готовить статьи к печати, но вот вести агентурную работу – увольте. Никогда он не был шпионом – по крайней мере, никто не учил его. Он готов был признать, что успех его миссии в Бейруте был не чем иным, как удачным стечением обстоятельств, но шишки в департаменте приняли откровенность за скромность, и что же? Он обязан им своим местом в Робертс-колледже и при этом не в состоянии доставить им необходимые сведения.

Он закурил вторую сигарету и мысленно перенесся в ласковую Ялту, к продуваемым ветрами эспланадам и меланхолическим фасадам опустевших летних дач. Ялта была превосходной передышкой между нескончаемой чередой стамбульских интриг, партийных игр и предательств, но приходилось возвращаться. Он стряхнул пепел на поручень и равнодушно посмотрел на кучку новых пассажиров, которые поднимались на борт, сопровождаемые отчаянными прощальными взмахами платков. Пароход чихнул, и они отошли от причала. Он уже сожалел, что не поплыл прямым рейсом из Севастополя в Стамбул. Этот же пароход останавливался по крайней мере раз в день, и, что более существенно, на нем совершенно не с кем было поговорить. А ведь Новый год, чего доброго, придется встречать на борту, подумалось ему тем утром; тут ведь все живут по юлианскому календарю. Джеймс ухмыльнулся, вспоминая любимую максиму своей матушки: «Все, что нам остается, – извлекать пользу из положения, в котором мы оказались по воле Господа». Постукивая пальцами по нагрудному карману, он послал сердечное, хотя и несколько сардоническое последнее «прости» немногочисленным провожающим и спустился вниз знакомиться с попутчиком.

Господин Якоб Коэн оказался именно тем бородатым субъектом, за которым преподобный Мюлер наблюдал с палубы. Вернувшись в каюту, он увидел там человека, который распаковывал потрепанный чемодан.

– Добрый день.

Господин Коэн обернулся и протянул руку:

– Господин Мюлер?

– Называйте меня Джеймсом, – ответил преподобный. Он всегда делал так в тех случаях, когда собеседник опускал его титул. – Или, если пожелаете, преподобным Мюлером.

– Якоб Коэн, – представился попутчик, и они обменялись рукопожатием. – Я еду в Стамбул.

– В таком случае, – улыбнулся Джеймс, – могу уверить вас, что вы не ошиблись судном.

Господин Коэн сносно говорил по-английски, по-французски и даже владел начатками русского. Но после того, как они перепробовали все доступные им языки, было решено остановиться на турецком. Господин Коэн распаковывал вещи, а Джеймс уселся за стол в углу каюты, и они заговорили о том, кто куда едет. Предположение, что господин Коэн направляется в Стамбул в качестве коммерсанта, подтвердилось. Он торговал коврами и намеревался избавиться от излишков товара, залежавшегося на складе. Хотя Констанца больше не находилась под контролем империи, Стамбул многое значил для экономики региона. В особенности в том, что касалось торговли текстилем, пояснил Якоб. Да и коренные жители Констанцы, и русские, так же как и остальные европейцы, порой покупали восточные ковры, но самые изысканные изделия легче было продать в Стамбуле, – по крайней мере, он надеялся на это.

Преподобный Мюлер был приятно удивлен, обнаружив в господине Коэне куда более знающего и словоохотливого собеседника, чем казалось на первый взгляд. Большую часть юности господин Коэн провел в путешествиях по Центральной Азии и Ближнему Востоку: в наследство ему досталась лишь крошечная сумма, однако он очень умело распорядился ею. Он объехал десятки стран, был начитан и подкован в различных областях знаний ничуть не хуже преподавателей Робертс-колледжа, хотя формально его образование закончилось в тринадцать лет. Они продолжили бы беседу и после обеда, если бы на господина Коэна вдруг не накатила тошнота. Он бросился к умывальнику, принялся многословно извиняться и объяснил, что страдает от морской болезни, потом замахал руками, отклоняя предложенную помощь, и сказал, что лучшее лекарство – полежать, пока море не успокоится.

Джеймс воспользовался случаем и пошел в библиотеку написать пару писем. Когда незадолго до ужина он вернулся в каюту, господин Коэн лежал на верхней койке, повернувшись спиной к двери. В каюте остро пахло потом и рвотой. Джеймс подошел к койке, положил руку на плечо господина Коэна и тихонечко позвал:

– Господин Коэн, с возвращением в мир живых.

– Господин Мюлер, – пробормотал тот, перекатываясь на спину.

– Джеймс, – поправил его преподобный, – или преподобный Мюлер, если угодно.

Якоб моргнул и сглотнул.

– Простите.

– Не стоит, – ответил Джеймс и присел на нижнюю койку. – Не стоит. Как вы себя чувствуете?

– Лучше.

– Приятно слышать.

Пока они говорили, Джеймс снял туфли и надел свежие брюки.

– Который час? – спросил господин Коэн.

– Ровно семь, – сказал Джеймс, вынимая карманные часы, чтобы удостовериться. – Ужин через полчаса.

Джеймс наскоро помыл руки, сполоснул лицо и оглядел себя в зеркало.

– Я собирался пойти пораньше и занять столик, – сказал он, надевая сюртук. – Если решите присоединиться, я с удовольствием подожду вас.

Якоб с некоторым усилием сел и свесил ноги с кровати – ему пришлось слегка нагнуться, чтобы не ударяться затылком о потолок. Нижняя сорочка и мятые брюки делали его похожим на цыгана. Картину дополняли взлохмаченные волосы и яркий блеск голубых глаз.

– Да, – сказал он, потирая лицо. – Хорошо. Благодарю вас.

Якоб осторожно спустился по металлической лесенке и подошел к зеркалу. Начало было не слишком многообещающим, но после необходимых гигиенических процедур и переодевания он приобрел вполне приличный вид, по крайней мере для путешественника. Отношение к завтракам и обедам на корабле было не слишком серьезным, зато вечерней трапезе уделялось особое внимание. Судно было не первоклассным, поэтому фраков, смокингов, блеска изумрудных брошей и мерцания хрустальных канделябров в обеденном зале не наблюдалось. Зато похрустывали белоснежные скатерти, что в сочетании с красной обивкой кресел и изобретательностью шеф-повара делало ужины весьма приятными.

Джеймс и Якоб провели первый вечер за рассказами о своих путешествиях. И хотя всякому понятно, что миссионер и торговец коврами должны вращаться в разных кругах, Джеймс все же был потрясен тем, насколько отличались их истории. Он столько раз бывал в Ширазе, но ни разу не столкнулся ни с гадалкой, ни с профессиональным вором, а судя по рассказам Якоба, город был просто-таки наводнен ими. В свою очередь, Якобу никогда не доводилось обедать с главой государства или с послом. Правда, он беспрестанно упоминал о своем близком знакомстве с Монсефом Барком-беем в то время, когда тот был османским губернатором в Констанце. То, насколько несхожими были их жизненные пути, не только не мешало разговору, а, наоборот, добавляло интереса. После обеда они прошли в курительную комнату и за бутылкой портвейна проговорили допоздна.

Джеймса поразило, сколько его спутник знал о тканях. Он мог заметить любой дефект материи, находясь на другом конце комнаты, а сколько он мог рассказать о ковроделии – ни один лавочник с Капалы-Чарши не сравнился бы с ним. Но его истинным призванием была торговля. Хотя его товары были надежно укрыты в корабельном трюме и показать их было невозможно, Якоб так красочно расписывал яркие цвета, узоры, элегантность и тонкость выделки, что не один пассажир был очарован его красноречием и оплатил товар авансом. Даже Джеймс, который умел не поддаваться искушениям и изрядно поиздержался за время, проведенное в Ялте, заплатил десять процентов вперед за прекрасный пурпурный с белым ковер хереке, который, по словам Якоба, так замечательно украсит его кабинет.

Завязавшиеся между ними отношения наилучшим образом подтверждали, что свободное время и отсутствие других развлечений, кроме беседы, способствуют зарождению дружбы, как бы велики ни были различия в положении и происхождении. Такого Джеймс не помнил со студенческой юности. Конечно же, он поделился с Якобом далеко не всеми своими секретами, но уже через несколько дней рассказал о смерти отца, о самых унизительных моментах нью-хейвенской жизни и о тех событиях, которые привели его в семинарию. В свою очередь, Якоб не стал скрывать горькие подробности своей юности, трагическую историю смерти первой жены и второй брак, заключенный без любви. Но до самой последней ночи путешествия он и словом не обмолвился о своей дочери Элеоноре.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю