Текст книги "Клуб «Криптоамнезия»"

Автор книги: Майкл Брейсвелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Глава девятая
Желтый дом

Мы с Амелией знаем друг друга не один год. Я хорошо помню, как мы познакомились. Дело было на вечеринке. Амелия вышла на улицу и стояла, прислонившись спиной к стене дома и тупо глядя в пространство. Это была просто кошмарная вечеринка, особенно для Амелии, которая считала ее поворотным моментом в жизни.

Мокрые примулы льнули к ногам молодых девчонок, направлявшихся по незнакомой тропинке к желтому дому. В небе сверкали молнии, но дождя не было.

А где-то поблизости (ожидая с подчеркнуто недовольным видом у дверей магазинов, или рядом с машиной, или в красном саду) неизменно присутствовали бойфренды. Всегда смазливые, упитанные и румяные, ростом шесть футов два дюйма, раздражительные и ревнивые. Прирожденные бойфренды, без каких-либо задатков к другим видам деятельности.

Желтый дом располагался в предместье провинциального городка. Зиккурат, сооруженный каким-то удачливым коммерсантом, он был как спиральная пирамида из серых окон с уголками, затянутыми паутиной, и старыми рамами, оплетенными побегами дикого винограда. Тяжелые бархатные портьеры не пропускали свет внутрь.

Неприятный и хищный запах пачулей в саду оскорблял свежесть весеннего вечера. В сумраке на крыльце перед парадным подъездом собралась группа молодых людей. Все, как один, были в черном. Чей-то бойфренд что-то громко втолковывал им с угрюмой решимостью авиационной пушки в условиях густого тумана. Девочки-мальчики вежливо слушали. Бойфренд казался одновременно растерянным и непреклонным.

Где-то в доме играла музыка. Мелодия вырвалась в сад, спустилась по старым скрипучим ступеням, проскользила ладонью по деревянным перилам, всколыхнула напитки в бокалах. Музыка вернула девчонок к полудрагоценному блеску их подросткового праздника, ее дерзкий развязный ритм зажег искры фальшивых бриллиантов на диадемах девственных невест. Пахло зеленью и чем-то сладким. Бойфренд настойчиво требовал внимания своей девушки, Амелии, одетой в черное. Она выделялась своей нарочитой неразговорчивостью и казалась значительно старше сверстников.

Амелия уже знала, что всякое проявление индивидуальности строго карается. Этому она научилась еще в ранней юности. Ей совсем не везло с парнями. Раз за разом. Всегда. Они все причиняли ей боль: своим вечно дурным настроением, своими упреками и придирками, своей угрюмой и донельзя сентиментальной критикой во время ночных разговоров в постели, сопровождавшихся неизменным сюсюканьем, как будто она была маленькой девочкой. Хотя ее роль всегда была материнской. Как на той вечеринке. Ради собственного спокойствия она с готовностью изображала любящую мамочку. Ее бойфренд был счастлив: он с раннего детства мечтал отшлепать свою маму, а потом долго и бурно ее утешать. Амелия поощряла его и вовсю льстила его самолюбию. Когда они выходили куда-то вместе, она выбирала, что ему надеть.

– Тебе так идет эта рубашка…

Довольный и гордый собой, он разрешал ей накрасить ему глаза. Черная подводка и тушь на ресницах вовсе не умаляли его суровую мужественность, а лишь придавали налет внутренней раскрепощенности и подчеркнутого нежелания мириться с общепринятыми нормами и условностями – те самые качества, которые он должен был всячески проявлять, чтобы оставаться на голову выше толпы и быть уверенным в том, что ему не откажут в постельных забавах.

Тяжелые капли дождя уже принялись барабанить по крышам машин. Девочки, обделенные вниманием своих бойфрендов, сидели на ступеньках в компании сочувствующих подружек. Подружки пытались высказывать мудрые, независимые суждения. Сидеть на лестнице с убитыми горем подругами – был хитрый тактический ход в долгосрочной стратегической битве против безразличия. Глядя поверх полных бокалов, девочки на лестнице делали вид, что поддерживают разговор. Утешавшие их подружки откровенно ловили кайф. Они дули на челки, падавшие на глаза, и покрывались испариной под слоем румян.

Амелия говорила без умолку и вспоминала при этом лужайку с искусственным дерном перед зданием студенческого общежития, где промокшая земля влажно поблескивает под горящими фонарями, установленными людьми, у которых был план застройки и которые лучше Амелии знали, что именно должны освещать фонари. Может быть, эти люди знали и о пустой комнате между комнатой Амелии и ее соседки дальше по коридору. Когда над Бредфордом снова сгустится туман, между ними по-прежнему останется эта пустая комната – кусочек незанятого пространства на самом краю пустыни. Амелия думала о ней постоянно. Всегда. Она пила что-то крепкое, явственно чувствуя привкус размокшей земли и жидкости для снятия лака. Пальцы помнили все ощущения от прикосновения к тетрадным листам. Ей постоянно казалось, что где-то близко играет радио, приглушенное двумя тонкими стенами. В пустой комнате – там, у себя в голове – она каталась полуодетая по кровати, сбросив на пол одеяло, и обнимала себя за плечи в темноте под незанавешенным окном. Она была совершенно одна, независимо от того, жил кто-нибудь или нет в комнатах по соседству. В ее сознании эта пустая комната всегда была на переднем плане, а на заднем плане было только смятение. И смятение постепенно просачивалось туда, в ее мысленную картину этой необитаемой комнаты без занавесок.

В желтом доме в комнатах первого этажа не было никакой мебели. Ее всю убрали. Со стен сняли картины. Оставили только большое зеркало над камином в черной тяжелой раме. Бойфренд Амелии стоял перед зеркалом и увлеченно рассказывал о фотографии. Амелия смотрела в сторону. Не согласна она быть Фисбой для его Пентакса [12]12
  Намек на античный миф о несчастной любви Пирама и Фисбы. Пентакс (Pentax) – марка фотоаппарата. – Прим. ред.


[Закрыть]. «Сколько их было, этих бойфрендов, – размышляла она про себя, – и все какие-то одинаковые. Неотличимые друг от друга». Их желания были сильны и рьяны, но сильнее любого желания была радость от обретенного наслаждения.

Гром прокатился по зеленым холмам с той стороны автострады.

«Расскажи мне, какой ты убогий и жалкий», – вот что Амелия хотела сказать в тот вечер своему бойфренду. Но она ничего не сказала. Лишь одарила его выразительным взглядом, исполненным смысла. Ее глаза блестели отнюдь не от слез. Это был беспощадный пуантилизм. Эффект свечения. Композиция из джина, льда и лунного света. Все это было в ее глазах. И еще – злость и ярость. И еще: «Уходи. Не хочу, чтобы ты был со мной. Я тебя ненавижу». И еще: «Зачем ты так говоришь? Тебе нравится делать мне больно?»

Амелия вся напряглась под своей черной рубашкой. Ожерелье из черного янтаря вдруг сделалось острым и колким. В ее глазах было: «Помнишь, как я пошла к тебе от машины, когда мы остановились у той деревни, в тот зимний вечер?»

Взгляд бойфренда смягчился. В его заболоченных карих глазах многозначительность ее взглядов всегда заражалась корневой гнилью, но сейчас эти глаза, сверхплодородные в своей решимости, искали зацепку для нового начала под небом сочного августа. Они говорили: «Сейчас…» И еще: «Эй, послушай…» Их взгляды столкнулись друг с другом. Токи ненависти, страха и любопытства перетекали из глаз в глаза. Ее взгляд, тяжелый и плотный, был как черный алмаз под неимоверным давлением, бриллиант и уголь. Глаза щипало от слез. Праистория внутри Амелии вытолкнула настоящее, отвернув этого человека. Для нее он превратился в ничто. Она вышла на улицу и прислонилась к желтой стене. Он пошел следом за ней.

Она сказала: «Мы больше не будем встречаться». Еще мгновение назад это казалось немыслимым. Но сейчас, под мокрыми липами, такими зелеными над ее хрупкой фигуркой, одетой в черное, это стало единственно правильным. «Больше не будем…»

Ее наряд, сам по себе как предельный вымысел, откровенно и явно указывал на неискренность своего выразительного символизма. Ее шарф не таил никакого намека, ее черная юбка ничего не подсказывала, ее черная рубашка не…

Тело Амелии под одеждой было невидимым в своем вымышленном спокойствии. Ее сережки, ее накрашенные глаза, ресницы под толстым слоем туши, напудренные щеки, румяна на скулах, блеск на губах, надушенная шея, лак на ногтях, брови, подведенные карандашом… ничто не указывало на то, что сюжетная линия ее истории совершит такой резкий поворот. Ведущая тема была так изящно запрятана под красивыми определениями и метафорами.

– Нам надо расстаться…

Теперь тайный пейзаж их начала стал принадлежностью прошлого. Да, когда-то у них была своя потайная комната, вся пронизанная волшебством. Ее окно выходило в солнечный сад, где их английское лето выжигало траву и сушило яблони. В этой комнате тоже не было никакой мебели. В тот жаркий день дробь ее каблучков разносилась звенящим эхом по голой паркетной доске, а когда она запирала дверь, повернувшись к нему спиной, он смотрел на нее и его сердце билось в учащенном ритме.

Но сейчас, у желтого дома, это все превратилось в насмешку. Воспоминания о руке, тянущейся к руке, о губах, тянущихся к губам, утонули в унылой холодной сырости, вдруг ворвавшейся в тайную комнату, и подернулись зеленоватой плесенью.

В тот вечер лицо Амелии было как маска. Может быть, он и назвал его маской. От злости, из мести. И все-таки это было лицо, а не маска: теплое, если к нему прикоснуться, и приятное для глаз. В тот вечер у желтого дома, когда шел дождь, бойфренд потерял ее навсегда, еще прежде, чем смерть смогла их разлучить.

Так я впервые увидел Амелию. С тех пор она очень переменилась.

Глава десятая
Амелия и фруктовый салат

Прошло столько лет… Теперь Амелия – совершенно другой человек. Когда-нибудь она станет звездой, я в этом нисколько не сомневаюсь. У нее сохранилась единственная хорошая копия красных туфелек, в которых Дороти ходила в волшебной стране Оз. Она поднимается ко мне в квартиру по темной лестнице. Женщина в красном. Сейчас Амелия работает в магазине. Ее черные волосы переливаются на свету. Голубые глаза блестят и искрятся. В этом блеске читается: «Ты действительно веришь в свой клуб? В «Криптоамнезию»? Я хочу сказать, после всего, что было…»

Относительно Лайзы Амелия говорит:

– Так эта старая ведьма уже умерла? В смысле, по-настоящему? Я хочу сказать, после всего, что было…

Но Амелия – мой старый друг, и она понимает все правильно, когда я говорю:

– Амелия… Амелия, ты сходишь со мной на вечеринку к Арчеру? Мне одному страшно.

– Э… – сказала Амелия. – Да. Но при одном условии: ты поможешь мне сделать фруктовый салат, и мы возьмем его с собой.

– Ты меня убиваешь, Амелия, – сказал я. – Ну, хорошо, я согласен.

Я тут же позвонил в магазин и заказал целую гору разнообразных фруктов: и самых обычных, и экзотических.

В наше время еда – вот что действительно важно, и Амелия хорошо разбирается в этом вопросе. Она рассудила (и, кстати, правильно рассудила), что, если мы идем в гости, надо принести с собой что-нибудь из еды: что-то свое – то, что будет не просто едой, а выражением того, что мы хотим сказать людям. Мы с Амелией смотрели на большую коробку с фруктами посреди комнаты и представляли, как наш фруктовый салат будет выглядеть в целом. Богатые, насыщенные цвета в гамме прерафаэлитов: средневековые красный и синий в сочетании с освежающим желтым, белым и черным. Цельная выверенная композиция, заправленная ликером и фруктовым соком.

– Так… – сказали мы с ней. – Так, так, так…

Амелия высунулась из окна, подставляя лицо свежему весеннему ветерку. Она сама была свежей и ясной, как день за окном. Вся состоящая из трех цветов: черного, белого и красного.

Мы перебрались на кухню и наточили ножи, мысленно подбирая себе первый фрукт на заклание. Амелия с радостным видом принялась расчленять ананас.

Я наблюдал за Амелией, погруженной в работу. Сразу видно, что человек работает в магазине. Она стояла у кухонного стола в элегантно-расслабленной позе и, засучив рукава белой хрустящей рубашки, кромсала ножом ананас, пока сок не потек по руке. Она облизала руку. Следы от помады были как алые кровоподтеки на коже.

Я вспомнил, как Лайза высасывала кровь из ранок, когда ей случалось порезаться краем бумаги. Это тоже входило в наследие телефонной эротики, которое Лайза оставила мне, уходя. И теперь неуклюжая память пытается как-то восполнить утрату волшебного секса своими гимнастическими извращениями. Мы расплачиваемся за близость уверенностью в себе.

Я вылил кипящую воду на лезвие ножа, который купила мне Лайза. После чего приступил к работе, сокрушая невинные персики чистым клинком, пламенеющим в длани.

Весь день мы с Амелией чистили и резали фрукты: виноград, яблоки, личи, бананы, манго, гуавы, мандарины, киви и… Мы не заметили, как стало смеркаться, как потемнели деревья у нас за окном.

Заправку мы сделали на основе лимонного сока. Врожденное чутье к прекрасному подсказало Амелии украсить наше творение малиной. Средневековые краски и геометрические построения в стиле супрематизма мерцали в хрустальной салатнице, как жертвенное подношение божеству. Сосредоточенно хмурясь, Амелия сняла пробу. Положив руку на стол, как верховная жрица в ожидании знамения, она медленно поднесла ко рту серебряную ложку. В свете дюжины свечей Амелия прошептала: «У нас получилось!»

Поместив наше произведение в холодильник, мы сделали паузу, чтобы подумать о чем-то хорошем: о тихих сумерках, о сегодняшнем вечере (я решил сделать себе выходной), о согласии с собой и покое.

Мне вдруг пришло в голову, что ответ на вопрос, как унять беспокойство, может быть очень простым. Всего-то и нужно, что остановиться и отказаться от всех движений. Оставаться на месте, никуда не ходить, ни к чему не стремиться. Лайза всегда пребывала в движении, и это было ее ошибкой; она сама не заметила, как оказалась среди людей, обуреваемых жаждой движения и болезненной страстью к насилию и непотребству. Она запуталась в этих сетях лихорадочного возбуждения, которое никак не дает успокоиться, и теперь навсегда потерялась на далеких улицах, в чужих постелях, хотя должна была стать моей в болезни и здравии, в горе и радости. В том, как все обернулось, нет смысла, но, когда я задумываюсь об этом, мне все-таки следует проявлять здравомыслие.

Даже Амелия, на таком отдалении от желтого дома и всего, что он собой обозначает, все еще не успокоилась: так все и мечется, ищет, бежит. Она поэтому и примчалась ко мне сегодня. В поисках лестницы, куда можно сбежать с вечеринки, где ей, как считается, надо присутствовать со своим нынешним, самым последним бойфрендом. Я скучаю по безвозвратно ушедшей юности. Но Лайза мне кое-что рассказала об испуганных девочках в провинциальных садах влажными июльскими ночами; о холодных промокших кружевах, прижатых к вялым рододендронам; о горечи неутоленных желаний; об обманутых надеждах и невнятных фантазиях; о грезах о какой-то другой, настоящей жизни.

Вечеринка у Арчера будет завтра, но мне уже не хотелось туда идти. Я бы лучше пошел прогуляться по набережной у реки. Мой план все равно не сработает, в нем слишком много изъянов и нестыковок. Мне хотелось обнять Амелию, и чтобы она тоже меня обняла своими изящными, удивительными, по-мальчишески крепкими руками. Мне хотелось лежать, положив голову ей на плечо, и не думать вообще ни о чем. Иногда у меня получается не думать вообще ни о чем, хотя обычно в моей голове столько мыслей, что они все накладываются друг на друга, и получается невразумительная картинка наподобие искаженного изображения на экране испорченного телевизора.

Перед лицом красоты человек либо молчит, либо так или иначе выражает словами свои ощущения. Я смотрел на Амелию и не знал, что сказать. Она сбросила туфли и уже засыпала, раскинувшись в кресле. Одна туфля упала поверх другой, красный лак тускло поблескивал в темноте, как обертка рождественского подарка под елкой с зажженными огоньками. Задернув тяжелые шторы, отгородившись от Лондона, мы с ней заснули, каждый – в своем кресле.

Мы с Амелией проснулись практически одновременно. Каждому снился свой собственный сон, и в этих снах мы летали. Каждый – сам по себе. Утро было пронизано ощущением юга. Как будто мы вдруг оказались в Италии. Хотя впечатление было обманчивым – стоило только как следует приглядеться. Помню, мой сон прерывался рекламой каких-то бесценных изделий. Теперь мы с Амелией до конца жизни будем готовиться к званому ужину. Немало ночных мотыльков обожжет себе крылышки о горячие лампы в моей заброшенной свадебной церкви, пока там не поставят холодный неон.

Проснувшись вместе с Амелией в то необыкновенное утро, я задумался обо всех дорогостоящих людях, которые сегодня придут к Арчеру. Они будут все одинаковые; в полуночной тоске и ползучих побегах драгоценных металлов, они обступят хозяина дома, являя собой великодушный намек (пусть даже только на этот вечер), что они люди приличные и потому не позволят себе обходиться с ним, как с жалким пьяницей, каковой он, по сути, и есть. Я не знаю, что лучше. Может быть, в данном случае было бы человечнее и честнее показать свое истинное отношение. Гости проявят себя в персонифицированных матовых номерных знаках и бликах света, отраженного от драгоценных камней в дорогих украшениях.

Почти вся моя жизнь обратилась в подарки для Лайзы, которые она до сих пор еще держит в расслабленной вялой руке – или я льщу себе? Я дарил ей сережки, браслеты, ожерелья и шелковые шарфы. Ломая камни на жарком солнце, я сражался с законом, и Лайза победила. И, пока этот лед в ее ведении, он никогда не растает. Мне кажется, что если она и любила меня, то только в редкие моменты слабости, но сегодня, если мы все-таки встретимся, я надеюсь, она вспомнит цветы в большой вазе, солнечный свет на стене и старенькие раскладные кресла на пляже нашей мечты, где теперь вечный октябрь. Что мне сделать сегодня, чтобы ты мне поверила, Лайза? Я постараюсь быть мягким и вкрадчивым. Это будет достаточно убедительно? Танцевать я не буду, и не упрашивай – даже и не пытайся. Она – как райская птица от Унгаро [13]13
  Эммануэль Унгаро – известный дизайнер и модельер. Для его авангардных моделей характерна смесь синтетического и классического, экзотического и современного. Как говорит сам Унгаро: «Для меня авангард всегда останется главной традицией».


[Закрыть], моя Лайза, с ее яркой помадой и изысканной шляпкой с вуалью, и она улыбнется, увидев наш фруктовый салат. Это – для Евы, которая в ней; одного яблока ей всегда было мало, и, может быть, она примет фруктовый салат как компенсацию за то, что недополучила раньше.

Амелия сидела на подоконнике, пила чай и думала о своем бойфренде, в который раз убеждая себя, что он ей все-таки нравится. Она пыталась решить, говорить ему или нет про сегодняшний вечер, который она проведет со мной. Она знала, как это будет: предчувствие тягостного разговора, ее алые ногти на клавишах телефона, тихий треск в трубке, длинные гудки, опущенные глаза. А потом:

– Привет, это я…

– А, привет. Ты где?

– У Меррила.

– Ага…

– …

– Сегодня вечером я иду в гости. Меня пригласили на вечеринку.

– Ага…

Это будет история из сплошных «А» и «Ага». На самом деле он ей не нравится, этот бойфренд. Раньше нравился, да. Потом вроде как нравился, а теперь разонравился вовсе. Я знаю, что она чувствует. Да, он ее утомляет, и ей с ним скучно, но она не бросает его только из-за своего безразличия и благодаря этому самому безразличию даже более-менее сносно проводит с ним время. Мне порой жалко ее бойфренда. Но с другой стороны…

Я смотрю на Амелию, сидящую на подоконнике. Сейчас, когда она подтянула одну ногу к груди и положила подбородок на колено, она похожа на молодую Луизу Брукс. Будь все иначе, я был бы счастлив и горд «выйти в свет» с такой женщиной. Мне действительно хочется, чтобы все было иначе, но от меня это не зависит. Может быть, все изменится уже сегодня, если я встречу Лайзу. Хотя не факт, что изменится. Лишь Лайза знает, докуда дойдет следующая волна, набегающая на песок.

Глава одиннадцатая
10 000 бутылок

Арчер – законченный алкоголик, абсолютно такой же, как все остальные любители крепко выпить: его тайная жизнь сделалась слишком громоздкой и слишком явной, а значит, заметной для каждого, кто знает его более-менее хорошо. Пьянство Арчера – как медленное загнивание духа, и из этого проспиртованного перегноя вырастают странные цветы его яркой, красочной личности.

В полной мере его болезнь проявилась прошлым летом, которое было необыкновенно жарким, как раз в то время, когда я начал встречаться с Лайзой. Тогда все его разговоры сводились почти исключительно к перечислению бед и несчастий, которые валятся на него день за днем, и приходится пить, чтобы хоть немного забыться. Он пил практически постоянно и жил в непрестанном кошмаре затяжного похмелья и пьяной мути между душной жарой и убойными дозами спиртного. Я ни разу не видел его трезвым. Он утверждал, что из-за этой дурацкой погоды его вечно мучает жажда.

В то лето ветер как будто умер. Если кто-то курил на улице, дым не рассеивался очень долго. Он зависал в неподвижном воздухе, и если ты, скажем, курил на ходу, весь твой путь был размечен этими серыми облачками. Дыхание сбивалось, во рту было сухо, и прохладительные напитки не приносили даже минутного облегчения.

Бледная белая пелена затянула все небо. На месте солнца (наверное, там было солнце) виднелось лишь несколько тусклых размазанных клякс. Небо напоминало лицо в выцветших синяках. По ночам было ничуть не прохладнее, чем днем. Простыни на постелях влюбленных размокали от тяжкой ночной духоты и делались липкими и противными, как картонные подставки для кружек в лужицах пролитого пива. Влюбленные лежали бок о бок, не в силах даже заснуть. Одеяло – хранитель интимных секретов и верное средство для разрешения любого конфликта – сброшено на пол. Обнаженные тела – атрибут вожделения, превращенного в ритуал, – теперь стали свидетельством мутной истомы, что пропитала весь город, изнывающий от небывалой жары.

В Вест-Энде воняло, как на помойке. Вентиляторы, включенные на полную мощность, нагнетали незримые напластования воздуха, пронизанного сладковатой гнильцой; эскадроны мух кружили над плохо завязанными мусорными пакетами. Большая машина ползла по Вествею со скоростью пятнадцать миль в час. Вечерние сумерки растянулись до самой полуночи.

Я не знаю, что еще можно сказать про то лето, кроме того, что весь город впал в летаргический сон. Жизнь замерла. В Лондоне не происходило вообще ничего, разве что Арчер, сидя в очередном баре в мокрой рубашке, прилипшей к телу, вдруг увидел воочию лучшие годы своей жизни. Их подали ему на увядшем пальмовом листе с сиротливым кусочком лимона сбоку. Он выпил еще стакан виски, а потом просто сидел и смотрел. Он сразу понял, что это именно лучшие годы его жизни, потому что они обошлись ему очень недешево.

– Вот оно как, – говорил он себе в тот вечер. – Вот оно как…

А в другой вечер он шел по улице в Холборне, упал и разбил голову об асфальт. В глазах потемнело. Он еще удивился, почему ничего не видно. Все стало мягким, размытым и сумрачным. Он долго стоял и озадаченно разглядывал кровь у себя на пальцах, не понимая, откуда она взялась, а потом все-таки сообразил и мысленно поздравил себя за способность соотносить следствие и причину.

– Хорошо хоть совсем не убился, – радостно заключил он.

Одной рукой прижимая платок к разбитому лбу, другой он попытался свинтить крышку с бутылки виски у себя в кармане, но споткнулся и вывалился на проезжую часть прямо под колеса курьеру на велосипеде, который закончил работу и спешил к своей девушке. Арчеру показалось, что в последний момент велосипедист распахнул объятия, словно радуясь встрече. А потом…

Парень лежал на другой стороне улицы, весь в крови и с множественными переломами; Арчер сидел на дороге и тупо разглядывал перевернутое отражение аптечной вывески в расколотом зеркальце на искореженном велосипеде. Небо над Холборном наливалось ослепительной синевой; на улице было так тихо, что, если бы где-то упала булавка, ее было бы слышно.

К началу сентября Арчер дошел до той стадии алкоголизма, когда человек от двух рюмок впадает в буйство, что проявилось со всей очевидностью на свидании с девушкой, которого он, трезвый, ждал с таким нетерпением.

Сначала все шло хорошо, но потом, уже за полночь, ближе к часу, когда они вышли из ресторана, Арчер вдруг осознал, что его остроумие иссякает и превращается в напыщенный бред и девушка уже не смеется.

Арчер будто взбесился. Распаляясь все больше и больше, он пытался шутить и пленять, уверенный, что девушка не устоит перед его напористым обаянием и ему удастся затащить ее в постель. Но девушка даже не слушала. Стоя у самого края дороги, она нервно махала рукой, пытаясь поймать такси. Все такси были свободны. Их огоньки не горели. Но водители лишь пожимали плечами и ехали дальше.

Арчер хлопал глазами и искренне не понимал, что случилось.

– Послушай! – кричал он с надрывом. – Ты чего?! Что случилось? Что я сделал не так? Мне казалось, что мы с тобой очень неплохо проводим время.

Девушка раздраженно прищелкнула языком. «Уже поздно, – сказала она. – Я устала. У меня был тяжелый день». Арчер ударил ее по лицу, даже не соображая, что делает, и подбил ей глаз.

Девушка жалобно всхлипнула и убежала, а Арчер икнул, согнулся пополам, и его шумно стошнило. Чуть дальше по улице были люди. Они окружили рыдавшую девушку и выспрашивали у нее, что случилось. Кое-кто даже пытался разглядеть в темноте ее обидчика. Держась за живот и жадно хватая ртом воздух, Арчер присел рядом с дверью какого-то подъезда: он был похож на промокший тяжелый мешок с мусором.

А через несколько дней разразилась гроза, и жара, наконец, схлынула. Город снова пришел в движение, стряхнув с себя сонное оцепенение. Девушки-продавщицы, наряжавшие манекен в большой витрине на Оксфорд-стрит, смеялись, держа булавки во рту.

В больших офисных зданиях, на всех уровнях странной корпоративной иерархии, сотрудники, еще не очень проснувшиеся с утра, сыпали порошковое молоко в свои кружки с растворимым кофе и старательно размешивали мутноватую пенку. На кружках красовались дурацкие надписи: «Ненавижу понедельники, особенно по утрам», или «Кофе способствует повышению потенции», или «В случае крайней необходимости срочно купите мне выпить».

А Арчер по дороге в «Пляж» замер на месте, огляделся по сторонам и вдруг с убийственной ясностью осознал, что он все-таки выстоял и остался в живых – пусть даже временно. Он смотрел на большой караван из вполне интересных и умеренно впечатляющих юных прелестниц, растянувшийся по улицам Лондона, и по-прежнему чувствовал себя человеком, выпавшим из жизни, – растерянным странником, который прячется у себя в баре, пытаясь как-то примирить романтическое упоение с тяжкой интоксикацией разнузданного распутства. Собственно поэтому он и продолжил устраивать свои роскошные званые вечера.