Текст книги "Голубь во Вьетнаме"

Автор книги: Майк Макгрейди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Беженцы

Зубы До Тхи Тин были черными от орехов бетеля, а ее лицо покрывали преждевременные морщины, но в этом лице была сила, а потому в нем была красота.

За юбками тридцатилетней До Тхи Тин пряталось двое детей, а третьего – голого малыша – она держала, прижимая к бедру. Ее муж, исхудалый невысокий человек, больше года не мог найти работы.

До Тхи Тин, одну из двух с лишним миллионов беженок и беженцев в Южном Вьетнаме, спросили, помнит ли она свой дом в округе Дуи Сюэн.

– Она говорит, – сообщил переводчик, – что там были рисовые поля, и огород, и цветы. Цветы были не у всех домов, а потому она их помнит лучше всего остального. Она говорит, что в это время года ночи там были холодными.

– Спросите ее, как она зарабатывает деньги на жизнь.

– Она говорит, что работает прислугой у одной французской дамы.

До этого момента интервью шло в более или менее деловых тонах. Но тут глаза До Тхи Тин стали влажными, лицо сморщилось. Она поглядела на мужа, но тот смотрел в землю, и выражение его лица было скрыто козырьком нелепого спортивного красного кепи.

– Спросите его, что он думает об этой войне.

– Он ничего не думает об этой войне, – сказал переводчик. – Он простой крестьянин. Он говорит, что на его селение бомбы падают каждый день, и это плохо. Он говорит, что там каждый день убивало людей и он пришел сюда, чтобы его детей не убило. А теперь, говорит он, от его хозяйства ничего не осталось. Он уже год ищет работу, все время ищет, но никакой работы нет, А о войне он ничего не думает.

Этот разговор происходил в лагере беженцев, носящем название Донг-Зьянг и находящемся на окраине Дананга. Он представляет собой пространство в три акра, вмещающее 6 057 человек, 7 колодцев, 17 самых примитивных уборных, бесчисленные однокомнатные лачужки и периодически работающую школу, в которой могут обучаться 350 детей из 3 733 живущих тут. Все беженцы постоянно голодны, все они бедны и не могут ничего заработать, все они люди, но в условиях их жизни нет ничего человеческого.

Два миллиона беженцев. В Южном Вьетнаме вот так живет более двух миллионов человек. И некоторые высокопоставленные лица соглашаются, что это еще очень заниженная оценка, что действительная цифра приближается к четырем миллионам, а еще многие, добавляют они, были "реабсорбированы" – поселились у родственников или ушли искать счастья в город. Но хорошо, пусть беженцев только два миллиона. Чтобы понять, что означает эта цифра для страны с таким населением, как во Вьетнаме, представьте себе Соединенные Штаты с двадцатью пятью миллионами беженцев – двадцатью пятью миллионами людей, утративших родной дом и ютящихся в картонных трущобах на окраинах больших городов.

Я посещал лагеря беженцев во всех частях страны. И для этого не требовалось никаких особых усилий. Не увидеть эти лагеря было бы значительно труднее. За время моего пребывания во Вьетнаме число новых беженцев достигало сорока тысяч в месяц. Во Вьетнаме – надо ли это говорить? – термин "лагеря беженцев" не употребляется. Наш неистощимо энергичный Департамент Обтекаемых Названий наименовал их "переселенческими центрами". Не знаю, начали уже именовать беженцев переселенцами или нет, но этому, без сомнения, придет свой черед.

Возможно, названия не так уж важны, но зато весьма важен тот факт, что не менее одной восьмой части всего населения страны изгнано из родных мест. И мы еще отнюдь не кончили. Собственно говоря, мы только-только начали. "Беженцевый потенциал" Южного Вьетнама далеко не истощен. В течение 1967 года война породила около 450 000 новых беженцев. Но, по правде говоря, могло быть и хуже. В предыдущем году ряды беженцев пополнились 983 тысячами южных вьетнамцев.

Было бы приятно сообщить, что появление беженцев – случайный процесс, одно из печальных, но неизбежных следствий войны. Да, это было бы приятно, но, к сожалению, не соответствовало бы истине. Сознательное создание гигантских контингентов беженцев входит в наш тактический план ведения этой войны. А раз это дело наших рук, то нам следует знать, что происходит и почему.

Одно объяснение предлагается в брошюре, которую вручают в Сайгоне приезжим журналистам: "Но большое число беженцев ищет убежища, едва военные операции дают им возможность спастись от Вьетконга".

Эта фраза, пожалуй, требует перевода на понятный язык. Оказывается, в этой стране есть люди, которые имеют несчастье жить в маленьких селениях, еще не оказавшихся под властью правительства. Точнее говоря, к середине 1967 года 12 500 таких селений из 13 000 еще не находились под властью правительства.

Мы решили, что обитателей этих деревень необходимо спасти от Вьетконга – и, по-видимому, любой ценой. Во многих районах, и особенно в дельте, это чаще всего означает, что жителей приходится спасать от них же самих.

Способ, каким мы спасаем селения от грозного Вьетконга, весьма и весьма сложен. Он включает сбрасывание на них бомб и напалма, а нередко и сжигание их дотла. Но сначала... сначала мы сбрасываем листовки. Листовки объясняют жителям, что именно мы собираемся сделать с их домами. Кроме того, листовки приглашают всех дружественных вьетнамцев смело выступить вперед и пополнить собой ряды беженцев. Наш военный интерес во всем этом исчерпывается созданием "зоны свободного огня", обширных областей, в которых мы могли бы чувствовать себя свободными стрелять по всему, что движется.

Нередко заявляют, что мы ведем самую гуманную войну в истории. Самый факт, что во Вьетнаме у нас столько беженцев – почти два миллиона – живет в неописуемых условиях, некоторые рассматривают, как доказательство нашей гуманности. Ведь что ни говори, а беженцы – это люди, которых мы спасли от Вьетконга и от нашего собственного напалма. Но какую цену они за это заплатили! Пожалуй... пожалуй, генерал Шерман был прав, когда сказал: "Война – жестокая вещь, и ее нельзя облагородить".

В море

На борту «Мортона», эсминца военно-морских сил США, крейсирующего возле побережья демилитаризованной зоны, война... война – как бы это сказать... война кажется чем-то далеким и отвлеченным. Ну, конечно, все время слышно, как бьют наши орудия – они бьют днем и ночью, весь день и всю ночь. Орудия не смолкают ни на минуту – заставляют греметь посуду на столах, вырывают воронки в земле в десяти милях от нас, приносят нам еще несколько УВБ. Что такое УВБ, я объясню вам чуть позже.

Я никак не мог свыкнуться с жизнью на корабле – это было трудно после двух месяцев, проведенных в наблюдениях за войной, в которой противник отвечал на огонь. Внизу, в офицерском салоне (покрытая пластиком мебель, библиотека, телевизор) капитан и старший офицер играют в кости. Кофе и сигары. Благодушный разговор.

– Ну зачем мне понадобилось бросать еще раз, когда у меня была пара? – говорит капитан 3-го ранга Джеймс Маккуллох, старший офицер. – С вашим счастьем вы от меня только мокрое место оставите.

– Это еще как сказать, – отвечает капитан 3-го ранга Карл Макканн.

А салон продолжает дрожать, орудия у нас над головой продолжают стрелять – одно носовое и два кормовых вышвыривают семидесятитрехфунтовые снаряды в людей, находящихся в десяти милях от нас. Ну, не совсем в них, но в их сторону. Не менее ста пятидесяти выстрелов в день, сто пятьдесят выстрелов в день, по сто долларов выстрел.

На палубе тихая ночь, круглая луна сыплет жемчужины на воду, и поперек Китайского моря тянется широкая сверкающая дорожка. А Вьетнам – только низкий черный силуэт в шести милях с правого борта. В небе над ним плывут облака, высокие облака, облака, пронизываемые насквозь вспышками рвущихся снарядов.

– А на что это похоже? – спрашивает вахтенный.

– Что "это"?

– Вьетнам.

– Вам бы сейчас там не понравилось.

– Конечно. Но люди там какие?

– Люди как люди.

– Не хотел бы я быть сегодня на их месте.

Если, не дай бог, мне когда-нибудь придется воевать в такой войне, пусть это будет на борту эсминца "Мортон" (военно-морские силы США), боевого эсминца "Мортон" боевого Седьмого флота. Четыреста восемнадцать футов комфорта и... отстраненности. Без всякого труда можно вообразить, будто ты дома, плывешь по лунной дорожке в спокойных водах пролива Лонг-Айленд, далеко-далеко от запахов войны и зрелища умирающих людей. Да, совсем как дома, только бьют орудия.

Обед в этот первый вечер заслуживает, чтобы его запомнить. Чудесная льняная скатерть, начищенное серебро, кари, приготовленное филиппинским шеф-поваром и поданное вестовыми-филиппинцами в белых куртках. Настоящее кари и еще десяток экзотических яств. На десерт – сюрприз. "Запеченная Аляска" – мороженое в горячем безе. Впрочем, на борту корабля есть машина, изготовляющая мороженое, и тут такой десерт – вещь обычная.

– Да, – сказал старший офицер, – на еду мы не жалуемся. У нас первоклассные повара. В ежегодных флотских конкурсах они всегда занимают призовые места.

Жаловаться? У кого хватило бы духу жаловаться? По поводу чего? После обеда, после кофе и сигар был даже горячий душ – пресная вода, подаваемая установками, перерабатывающими соленую забортную воду. А потом предстояло кино или можно было остаться, отдохнуть в библиотеке среди книг ярко выраженного морского характера.

– А где кегельбан? – спросили мы.

– Какой кегельбан? – удивился молодой офицер. – Откуда на эсминце кегельбан?

Нет кегельбана! Удивительно! На эсминце военно-морских сил США "Мортон" не хватает только кегельбана, ну и, может быть, небольшого поля для гольфа.

В первое утро Джеймс Маккуллох показал мне оборонительное вооружение корабля. Будьте спокойны, "Мортон" готов ко всяким неприятностям: трехдюймовые зенитные орудия и два радиолокатора (один выявляет бомбардировщики, идущие на большой высоте, а другой обнаруживает самолеты, летящие низко), которые заблаговременно предупредят о нападении с воздуха.

– Вы часто подвергаетесь атакам с воздуха?

– Еще ни разу.

На эсминце есть также система обнаружения вражеских подводных лодок.

– А подводные лодки вы часто видите?

– Пока еще нас не атаковала ни одна подлодка, – ответил он. – Думаю, что этого вряд ли можно ожидать.

Война во Вьетнаме оказалась для военно-морского флота истинным подарком. Еще недавно шли разговоры, что военно-морской флот – анахронизм, и говорилось даже, что следовало бы сократить расходы на его содержание. Ну, так военные корабли – это не анахронизм, во всяком случае, во Вьетнаме. Ничего лучше и придумать нельзя, пока у противника нет подводных лодок, самолетов, ракетного оружия, тяжелых орудий или собственных военных кораблей.

Тем не менее даже в спокойных водах у побережья демилитаризованной зоны, обстреливая невидимого противника, который не ведет ответного огня, моряки подвергаются определенной опасности. Маккуллох объяснил мне, почему вахтенные дежурят на палубах круглые сутки.

– За борт упасть вовсе не так трудно, как вы, может быть, думаете. Ну, конечно, в такую погоду это маловероятно, но во время шторма всякое случается.

Об этой опасности я как-то не подумал и теперь решил про себя, что впредь буду осторожен на палубе, на которой по временам бывает тесно от любителей загорать в свободное время.

Единственным напоминанием, что "Мортон" все же воюет, были постоянные "бум!", "бум!", "бум!".

В недрах корабля расположены артиллерийские погреба. Семидесятитрехфунтовые металлические чушки лежат штабелями, как винные бутылки. Одна из самых тяжелых работ на корабле состоит в том, чтобы просто перенести снаряд в соседнее помещение и поместить его в лоток зарядника, который подаст его в орудие. Неподалеку находится центральный артиллерийский пост – помещение, выдержанное в светло-серых и светло-зеленых тонах. В нем соседствуют два разных духа – научный и человеческий. На одной стороне счетно-вычислительных устройств красуются кнопки, циферблаты, рычажки и лампочки, а на другой – богатый набор вкладок из "Плейбоя" с обнаженными красавицами.

На отдельной консоли установлены три круглых экрана радиолокаторов. А перед ними сидит двадцатидвухлетний Ронни Анзалоун из города Индепенденс (штат Луизиана). Он дежурит у локатора, который снабжает счетно-вычислительные устройства сведениями о цели. Кроме того, на Анзалоуна возложена обязанность нажимать на спуск пятидюймовых орудий – на начищенный медный спусковой крючок, вделанный в черную пистолетную рукоятку.

Большинство тех, кто обслуживает стреляющие орудия, существует в изолированном мирке помещений, где тускло светятся экраны локаторов, в наглухо задраенных орудийных башнях у хитроумных приборных панелей или в самом сердце корабля возле счетно-вычислительных устройств.

– Вот! – сказал Амзалоун, протягивая мне пистолетную рукоятку. – Не хотите ли выстрелить?

Это явно была любезность и честь, предлагаемая гостям корабля – заезжим журналистам или офицерам других родов войск. Отказ мог бы быть истолкован, как осуждение двадцатидвухлетнего мальчика, который по двенадцать часов в сутки (через каждые шесть часов) сидел там, нажимая и нажимая на этот спусковой крючок. К тому же тут в полную меру действовал тот эффект, который, надеюсь, мне удалось в достаточной мере подчеркнуть – эффект отстраненности, ощущения полного разрыва между причиной и следствием, бездны, разделяющей это "бум!" и чью-то смерть.

Несмотря на все доводы в пользу принятия приглашения я отклонил подобную честь.

– Я знал, что вы не согласитесь, – сказал Маккуллох. – Вам бы тогда не было пути назад, домой.

Анзалоун поглядел на меня так, словно я из глупого упрямства лишился большого удовольствия, нажал на крючок ("бум!", "бум!", "бум!"), закурил сигарету и выслушал рапорт о результатах попаданий от наблюдателя на суше. Он немедленно сообщил результаты в орудийные башни:

– УВБ и три возможных УВБ. Одно строение уничтожено. Три строения, возможно, уничтожены.

– Что такое "УВБ"?. – спросил я.

– "Убит в бою", – ответил он.

– Но что значит "возможный УВБ"?

– Они увидели только, как он упал, – объяснил Анзалоун. – А УВБ, скорее всего, означает, что они видели, как его разнесло в клочья.

Вот так я упустил случай записать на свой счет первого УВБ. Жаль, жаль. Другого шанса мне уже не представится. И ведь это было бы совсем безболезненно: сидя в помещении с кондиционированным воздухом, отхлебывая кока-колу из бумажного стаканчика, предвкушая горячий душ из пресной воды, мороженое с безе и кинофильм с любимым актером. Здесь, на две палубы ниже орудий, здесь, в десяти милях от места попадания, здесь, в шести милях от невидимой земли, я мог бы убить человека.

Покидая Вьетнам

Уехать от войны оказалось не так-то просто. Путь спасения был выбран с большой тщательностью: остановка в Дананге – на этот раз, чтобы провести день на одном из лучших пляжей мира, затем последняя краткая остановка в Сайгоне, а дальше – Гонолулу, Сан-Франциско, озеро Тахо или любое другое место, где люди радуются жизни.

Трудности начались уже во время полета в Дананг. Мой сосед назвал себя – сержант Пристли из Филадельфии. Он сказал, что служит в морской пехоте в должности гробовщика.

– Но что вы делали в Сайгоне?

– Там была конференция, – сказал он. – Конференция военных гробовщиков. Вы бы поразились, сколько их там было! Но, правда, все больше армейские. Съехались со всей страны.

Сержант Пристли объяснил, что конференция собралась для обсуждения проблем, общих для всех военных гробовщиков, а потом пригласил меня посетить его морг в Дананге.

– Впрочем, может, вы обождете до первого числа, – сказал он, – Для меня строят новый морг – просто чудо. А в настоящее время нам никогда не хватает места в хранилище.

Воды Южно-Китайского моря прозрачны и теплы, солнце над ним печет до самого вечера. Песок данангского пляжа мелкий и белый, как тальк, а дальше высятся зеленые сосны.

Те, кого прислали сюда купаться, успели навидаться войны, и она прячется в их глазах. Таких мертвых глаз, как у людей, присланных сюда купаться, мне не приходилось видеть ни у кого.

Те, кого прислали сюда купаться, были в том возрасте, когда человеку свойственно бездумно буянить и веселиться, – им было по девятнадцать-двадцать лет, – но между ними и естественными потребностями их возраста пролегла пропасть, и я не знал, поможет ли тут купание в теплой морской воде.

Пока они купались, война продолжалась, но ее можно было не замечать. На холмах вокруг Дананга рвались бомбы, но грохот взрывов не доносился до пляжа. В шести милях в вышине над пляжем тянулись многочисленные белые полоски – следы, оставленные бомбардировщиками "Б-52", базирующимися на Гуаме, но они пролегали слишком высоко. Только вертолеты кружили низко над пляжем, высматривая снайперов, но здесь вертолеты привычны, как воробьи, и на них никто не обращал внимания.

– Жаль, что сержанту Мэрони не удалось попасть сюда, – сказал один из пловцов. – У них в Калифорнии все помешаны на плавании.

– А где он?

–Убит...

На пляже был установлен громкоговоритель, и над водой разносились песни Нэнси Синатра и новинки битлзов. Тем, кого прислали сюда купаться, выдавалось пиво – по две жестянки на человека – и бутерброды.

– Ну, не знаю, – сказал кто-то из пловцов, – нам могло бы быть и хуже.

– Это еще как?

– Валялись бы где-нибудь сейчас мертвыми...

Пиво, музыка, солнце и вода понемножку оказывали свое действие: кто-то обдавал кого-то брызгами, кто-то боролся в воде. Потом они разлеглись на песке и уже не говорили о смерти и убитых. Говорили о девушках. Говорили о новых машинах. Говорили о модных песенках. И ненадолго стало казаться, будто от войны можно уйти. Но этому заблуждению был положен конец в пять минут третьего. Среди сосен раздались винтовочные залпы, и один из вертолетов всего в нескольких сотнях ярдов от купающихся тяжело рухнул вниз, точно утка, подстреленная на лету. Появились еще вертолеты... четыре... нет, пять, раздались пулеметные очереди, начали рваться ракеты, и глаза тех, кого прислали сюда купаться, снова стали мертвыми.

И в Сайгоне было немногим легче. Информационное бюро службы обеспечения сообщило:

«Армейский М21-7 – не такая уж хорошая зажигалка, но Чарли он поджаривает неплохо. М21-7 – стандартный армейский ранцевый огнемет, используемый во Вьетнаме. Обеспечение исправного действия огнеметов возложено на пятую роту химической службы армии США, находящейся в Сайгоне...».

В Гонолулу стало как будто полегче. Сначала казалось, что о войне можно будет забыть. По ночам небо озарялось отсветом неоновых реклам, а не осветительными ракетами. Пляжи были заполнены высокими поджарыми юношами, обучавшимися в лучших университетах Калифорнии и Гавай.

Но Гавайи находятся все-таки недостаточно далеко от Вьетнама. Туда присылают на отдых солдат, и их нетрудно распознать среди праздничной толпы – по загару, обрывающемуся у шеи и у локтей, по настороженности, по глазам, по манере говорить.

– Неужели вы не танцуете бугалу? – спрашивала загорелая блондинка. – Откуда вы взялись?

– Ну, это вам будет неинтересно.

Но она объявила, что это ее очень-очень интересует, и он, вместо того чтобы танцевать бугалу, рассказал ей о шести месяцах, проведенных на позициях вблизи камбоджийской границы. Мне особенно запомнилась заключительная часть разговора.

– Я бы очень не хотел, чтобы меня убили во Вьетнаме, – сказал он.

– Ну, я бы вообще не хотела, чтобы меня убили, хоть там, хоть в любом другом месте, – заметила она.

– Нет, тут есть разница, – сказал он. – Под Сайгоном сохранилось французское кладбище. Оно теперь все заросло бурьяном, а на доске там написано: "Под сенью этого доблестного флага покоятся герои, пролившие кровь на вьетнамской земле во славу Франции". Ну, что-то в этом роде.

– Я не понимаю...

– Дело в том, что флага-то там никакого нет.

Только в Сан-Франциско я понял, что вернулся в Америку. Впервые за несколько месяцев люди вокруг говорили не о Вьетнаме. Оказалось, что в жизни существует еще много другого – волнения и уличные беспорядки в крупнейших городах страны, благополучные роды дочери президента, предполагаемое введение десятипроцентного налога: ну, словом, много всякого другого.

И позже в Тахо женщина в ресторане громогласно объясняла:

– Раньше мы всегда ездили отдыхать в Лас-Вегас, но там все еще держат черных – горничные, официанты, ну, вы понимаете... А здесь вас обслуживают белые. Тут никаких беспорядков не будет.

И почему-то от ее слов у меня перед глазами вновь возник труп солдата-негра, убитого в небольшой стычке под Дак-То. Голову ему оторвало снарядом, и о том, что он негр, можно было догадаться только по его рукам.

Так продолжалось неделю. Счет на 28 долларов во французском ресторане почему-то вызывал в памяти лагеря беженцев. Морской курорт в Орегоне, встающий из утреннего тумана, напоминал спаленную напалмом деревню вблизи от демилитаризованной зоны. Леса секвой... уничтожение листвы; благосостояние... нищета; народ, не знающий, что такое война в его стране... народ, уже давно не знающий ничего, кроме войны... Уехать от войны оказалось далеко не так просто, как представлялось вначале.

Дома мне потребовалось две недели, чтобы собраться с мыслями и подвести итоги моей поездки в Южный Вьетнам. Ее результат – эта книга, она может произвести на некоторых людей неприятное впечатление, показаться слишком критичной. Но я считаю, что журналист, не использующий своих критических способностей, не выполняет взятых на себя обязательств.

Еще только отправляясь туда, во Вьетнам, я считал эту войну лишенной каких-либо исторических, практических или нравственных оправданий. Она представлялась мне неимоверно дорогим просчетом, нагромождением больших и малых нелепостей. После поездки во Вьетнам это мое мнение не только не изменилось, но еще сильнее укрепилось. И дальше я позволю себе изложить субъективные умозаключения так называемого голубя, которому удалось побывать в Южном Вьетнаме.

Народ Южного Вьетнама не хочет нашего присутствия там. Антиамериканские чувства распространены от самого крохотного рисового поля до омута коррупции, который носит название Сайгон. Даже те, кто извлекает прямую выгоду из нашего присутствия – сводники, проститутки и политические дельцы, – не питают любви к Америке, не испытывают благодарности за те огромные расходы, которые мы несем якобы ради них. Подавляющее большинство южновьетнамского народа хочет, чтобы нас там не было; они – что вполне понятно – устали от войны, от всякой войны и от этой войны в частности.

Правительство Южного Вьетнама было и остается военной диктатурой, опирающейся на помощь США. Пресса подвергается жесточайшей цензуре уже много лет, и критические голоса полностью заглушаются.

В военном отношении война идет для нас плохо. Солдаты противника, чье оружие и снаряжение заметно хуже, чем у солдат южновьетнамской армии, в моральном отношении стоят заметно выше и куда лучшие бойцы. Они чувствуют, что сражаются за освобождение своей страны. Таким образом, мы сами содействуем подъему национального чувства.

Расходы на войну граничат с безумием. Каждый житель Соединенных Штатов – каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок – заплатил в 1967 году за войну во Вьетнаме в среднем по 150 долларов. Этих денег хватило бы, чтобы подарить каждому жителю Вьетнама – каждому мужчине, каждой женщине, каждому ребенку – по 2 000 долларов, то есть примерно шестилетнюю заработную плату вьетнамского чернорабочего. Полет каждого бомбардировщика "Б-52" с гуамской военно-морской базы обходится в 13 000 долларов; смерть одного солдата противника обходится в 500 000 долларов; в целом эта война обходится нашей стране в настоящее время в 70 миллионов долларов ежедневно, в 30 миллиардов долларов ежегодно.

И несмотря на все это наши военные успехи более чем ничтожны. Если верить сайгонским сообщениям, наши войска не проигрывают ни единого боя. Ричард Гудвин, бывший помощник президента Кеннеди и президента Джонсона, указывает:

«Если взять объявленное нами число убитых солдат противника и прибавить к нему число дезертиров, а также раненых, даже в заметно меньшей пропорции, чем обычно существует между убитыми и ранеными у нас, то получится, что мы каждый год уничтожаем всю северовьетнамскую армию. И если война все-таки продолжается, ничем, кроме чуда, этого объяснить нельзя».

Воздействие войны на вьетнамский народ губительно: мы непосредственно ответственны за парализующую инфляцию, мы ничего не предприняли для борьбы со взяточничеством и коррупцией, мы поддерживаем диктаторов, мы допустили уничтожение элементарных свобод, мы повинны в том, что ежегодно гибнет сто тысяч гражданских лиц, мы уничтожаем леса и пахотную землю, вынуждая сельскохозяйственную страну ввозить продукты питания, мы произвели более двух миллионов беженцев, мы развязали жестокую войну в стране, которая много веков не знала мира.

Труднее оценить воздействие войны на наших солдат, но я стараюсь представить себе этих мальчиков через двадцать лет. Я вижу, как они в ярких фуражках того или иного братства ветеранов призывают новое молодое поколение покрыть себя бранной славой в каких-нибудь новых Священных Войнах, призывают, исходя из смертоносного предрассудка, будто сила может служить ключом к разрешению политических проблем.

Из всего этого я сделал вывод, что мы не должны находиться во Вьетнаме. И в конце концов мы неизбежно уйдем из него. Выиграв войну, проиграв ее или сведя вничью, мы когда-нибудь покинем Вьетнам. И я надеюсь, что мы сделаем это, не покрыв себя окончательно бесславием.