Текст книги "Фаина Раневская"

Автор книги: Матвей Гейзер

Примерно в то же время ее «перехватил» режиссер Лукашевич и пригласил на главную роль в комедийный фильм «Подкидыш». С этим фильмом, после выхода его на экран в 1940 году, к Раневской пришел первый успех у широкой публики. Прочитав сценарий (авторы Агния Барто и Рина Зеленая), Раневская спросила авторов: «Скажите правду, сценаристы роль Ляли писали под меня?»

Ляля – немолодая бездетная женщина, страстно любящая детей. Завязка фильма вот в чем: увидев на улице заблудившуюся девочку, она тут же, не раздумывая, прибирает ее к рукам, то есть удочеряет. При ней постоянно находится муж-подкаблучник по имени Муля, робкие возражения которого решительно пресекаются властной супругой. Ляля – человек самоуверенный во всех поступках, которые совершает, к тому же уверенный в своем незыблемом праве морального судьи. Но все эти недостатки могут быть оправданы ее неимоверной, искренней, бескорыстной любовью к детям. Рост Раневской, ее комплекция очень способствовали тому, чтобы она подошла именно на эту роль. Однажды в ходе съемок, заметив растерянность экранного мужа (его играл актер Петр Репнин), Ляля – Раневская воскликнула: «Муля, не нервируй меня!» Фраза эта, отсутствовавшая в сценарии, моментально сделалась крылатой. В ту пору именно такой фильм нужен был зрителям: недавно закончился Большой террор, и большинство людей хотели забыть о бесконечных поисках врагов народа и найти в жизни что-то светлое, счастливое. А может ли быть большее счастье, чем любовь к детям?

После «Подкидыша» Раневская стала любимицей не только взрослых, но и детей. Они толпами бегали за ней на улице и кричали: «Муля, не нервируй меня!» Но эта искренность, непосредственность детей скорее нравилась Раневской, чем раздражала. Неудивительно, что вскоре она опять снялась в детском фильме «Слон и веревочка» (сценарий Агнии Барто). Участие в детских кинофильмах продолжилось уже после войны фильмом «Золушка» по пьесе Шварца. Но классикой осталась роль Ляли в «Подкидыше», по которой актрису узнавали даже люди, далекие от кино. Как анекдот, рассказывают случай, когда Генеральный секретарь ЦК КПСС Брежнев, вручая Раневской по случаю восьмидесятилетия орден Ленина, вместо приветствия сказал: «А вот идет наш Муля, не нервируй меня!» Раневская ответила: «Леонид Ильич, так ко мне обращаются или мальчишки, или хулиганы». Генсек смутился и добавил: «Простите, но я вас очень люблю».

В чем отличие Фаины Раневской от многих других актрис, снимавшихся в фильмах для детей? Она относится к детям очень серьезно. Не упрощает психологического построения роли, не думает, что дети ее не поймут. Она доверяет их художественному вкусу, и, как ни странно, дети это чувствуют, улавливают. Свидетельство тому – отношение к Раневской детей: она стала желанным гостем в домах пионеров, детских клубах. Ей писали сотни писем, небольшая часть которых публиковалась в «Пионерской правде» или зачитывалась по радио.

В 1939 году Раневская снялась в двух фильмах – «Человек в футляре» Исидора Анненского и картине «Ошибка инженера Кочина», снятой Александром Мачеретом по сценарию Юрия Олеши. Впечатление от обоих фильмов у нее осталось отрицательное, особенно от «Ошибки», посвященной популярной теме – разоблачению иностранных шпионов и вредителей:

«„Ошибку инженера Кочина“ Мачерета помните? У него в этой чуши собачьей я играла Иду, жену портного. Он же просто из меня сделал идиотку!

– Войдите в дверь, остановитесь, разведите руками и улыбнитесь. И все! – сказал он мне. – Понятно?

– Нет, Сашенька, ничего не понятно! Мы не в „Мастфоре“ у Фореггера (там я познакомилась с Мачеретом, когда бегала к нему на занятия биомехаников – хотела узнать, с чем ее едят!), и не танец машин я собираюсь изображать!

– Но, Фаиночка, согласитесь, мы и не во МХАТе! Делаем советский детектив – на психологию тут места нет!

Я сдалась, сделала все, что он просил, а потом на экране оказалось, что я радостно приветствую энкавэдэшников! Не говорю уже о том, что Мачерет, сам того не желая, сделал картинку с антисемитским душком, и дети опять прыгали вокруг меня, на разные голоса выкрикивая одну мою фразу: „Абрам, ты забыл свои галоши!“

Я, когда в „Человеке в футляре“ снималась, решила говорить одну фразу. Играла я жену инспектора гимназии – у Чехова она бессловесна. Фраза такая: „Я никогда не была красива, но постоянно была чертовски мила“. Я спросила Ольгу Леонардовну Книппер-Чехову, можно ли это вставить в фильм. Она засмеялась и разрешила…»

* * *

Когда в годы войны Раневская оказалась в Ташкенте, ее, что вполне естественно, пытались привлечь киношники, обосновавшиеся по соседству, в Алма-Ате. Там в ту пору работали Сергей Юткевич, Леонид Луков, Сергей Эйзенштейн. Последний снимал по заказу самого Сталина фильм «Иван Грозный», в котором, по его замыслу, должна была играть и Раневская. Для работы ему выделили едва ли не лучшее здание в городе – настоящий клуб, пригодный для работы киностудии. Такие условия в годы войны создавались не многим. Случайности в этом не было. Предложение, а по сути прямой приказ написать сценарий об Иване Грозном, возникло закономерно: тема измены казалась вождю актуальной всегда, особенно в начале Великой Отечественной войны. По его мысли, нашедшей опору в трудах историков, изменники-бояре мешали царю Ивану «собирать» Московское государство, бороться с татарами и другими внешними врагами, так же как самому Сталину мешали подлинные и мнимые враги, на которых жизненно важно было возложить ответственность за трагическое начало войны. Вот почему именно тогда Сталин предложил Эйзенштейну, только что снявшему патриотический антинемецкий фильм «Александр Невский», начать работу над картиной об Иване Грозном. Сталин нашел время для встречи не только с Эйзенштейном, но и с Николаем Черкасовым, предложенным на роль Ивана Грозного.

Раневской на этой встрече не было, но, разумеется, об интересе Сталина к новому фильму она знала – прежде всего со слов Эйзенштейна, который предложил ей роль Ефросиньи Старицкой. В сценарии эта историческая фигура, мать неудачливого претендента на трон князя Владимира, изображена в сугубо отрицательных красках, как защитница старых порядков и боярской власти, противница прогрессивной политики Ивана Грозного, готовая (в отличие от своего придурковатого сына) на самые крутые меры борьбы с царем.

Двенадцатого июня 1942 года Фаина Георгиевна пишет Эйзенштейну письмо из Ташкента:

«Дорогой Сергей Михайлович!

„Убить – убьешь, а лучше не найдешь!“ Это реплика Василисы Мелентьевны Грозному в момент, когда он заносил над ней нож!..

Бессердечный мой!..

Дорогой Сергей Михайлович! Ничего не понимаю: получила телеграмму с просьбой приехать на пробу во второй половине мая, ответила согласием, дожидалась вызова, – вступаем во вторую половину июня, – а вызова все нет и нет!

Может быть, Вы меня отлучили от ложа, стола и пробы? Будет мне очень это горестно, т. к. я люблю Вас, Грозного и Ефросинью!

Радуюсь тому, что сценарий Ваш всех восхищает. Жду вестей.

Обнимаю Вас. Раневская».

Сценарий Эйзенштейна к фильму «Иван Грозный» – одно из выдающихся произведений этого жанра. Вот что писал о нем Виктор Шкловский: «Это работа противоречивая, спорная и очень тщательная. Сценарий большой – в наборе он занимает больше 200 страниц… Это работа с четкой наметкой конфликтов, с обоснованием конфликтов, и тем не менее, этот сценарий не отражает возвращение Эйзенштейна к традиционной драматургии».

Таким образом, слова Раневской о том, что сценарий Эйзенштейна восхищает всех, не лишены оснований. Тем не менее процесс создания фильма оказался гораздо сложнее, чем работа над сценарием.

Из рассказа Марианны Таврог: «В годы войны Московская киностудия эвакуировалась в Алма-Ату, где оказалось немало выдающихся актеров: М. Ладынина, Н. Черкасов… Помощником режиссера был молодой Эльдар Рязанов, к которому Сергей Михайлович благоволил. Ему и поручили кинопробы для будущего фильма. На роль Ефросиньи (в порядке кинопробы) Эльдар Рязанов снял сначала Серафиму Бирман, но вдруг пронеслись слухи, что Эйзенштейн на эту же роль пригласил Раневскую. Вскоре я увидела Фаину Георгиевну, как это чаще всего бывает, на алма-атинском базаре. Впрочем, мы тогда знакомы не были. Но не узнать ее я не могла. Я тогда отважилась спросить у нее: „А Ефросинью в ‘Грозном’ будете играть вы?“ Надо было видеть взгляд, которым удостоила меня Фаина Георгиевна. „Вы считаете, что я так похожа на русскую княгиню?! Как ни странно, я впервые в жизни хочу сыграть мужскую роль, и, конечно же, Ивана Грозного! Посмотрите на мой профиль: разве я не похожа на него?“ – насмешливо произнесла Раневская. После такого ответа у меня отпало всякое желание продолжать разговор. Немного погодя, там же, на базаре, я услышала, что Раневскую на роль Ефросиньи не утвердил то ли худсовет, то ли вмешательство Большакова – „у Раневской слишком семитская внешность, поэтому на роль Ефросиньи она никак не подойдет“».

Говорили, что министр кинематографии Иван Большаков так возражал против Раневской, что даже обратился за поддержкой к секретарю ЦК Щербакову, курировавшему культуру. В письме к нему говорилось: «Семитские черты Раневской очень ярко выступают, особенно на крупных планах». Дабы подтвердить свою мысль о семитской внешности Раневской, Большаков, кроме письма, послал Щербакову несколько фотографий Фаины Георгиевны. Письмо свое он закончил так: «Утверждать Раневскую на роль Ефросиньи не следует, хотя Эйзенштейн будет апеллировать во все инстанции».

Актрисе об этих переговорах конечно же никто не сообщил, поэтому отказ утвердить ее на роль Ефросиньи она восприняла как предательство со стороны режиссера. Как-то, встретив Раневскую все на том же алма-атинском базаре, Марина Ладынина, уверенная в том, что актриса уже снимается в фильме «Иван Грозный», поинтересовалась, как проходят съемки, на что Раневская гневно ответила: «Никогда, нигде и ни за что я не буду сниматься у этого изверга!» А вот как передал ее ответ Ладыниной Василий Катанян: «Даже если мне будет грозить голодная смерть, я лучше начну торговать кожей с собственной задницы, чем играть эту Ефросинью!» Катанян утверждал также, что разговоры эти дошли до Сергея Михайловича, который не замедлил послать Раневской телеграмму: «Как идет торговля? Эйзенштейн».

Ответила ли Раневская на это послание или нет, мы не знаем. Пробы ее на роль Ефросиньи прошли успешно, сомнений у тех, кто их видел, не возникло. Более того, сам Эйзенштейн уверял ее, что все решено на самом высоком уровне. Однажды ночью он позвонил Раневской. «Фаина, я только что из Кремля. Ты знаешь, что о тебе сказал товарищ Сталин?! Пыхая своей трубкой, сказал в присутствии многих кинематографистов. Иосиф Виссарионович гениально заметил: „Ни за какими усиками и гримерскими нашлепками артисту Жарову не удастся спрятаться, он в любой роли и есть товарищ Жаров. А вот товарищ Раневская, ничего не наклеивая, выглядит на экране всегда разной“. Вот так. Думайте. Разбирайтесь», – сказал Эйзенштейн громко и уверенно.

В тот день Фаина Георгиевна решила отметить это известие весьма своеобразно: она зашла в котельную, разбудила знакомого дворника-татарина, попросила его раздобыть бутылку водки, – и привет от вождя, переданный Раневской Эйзенштейном, был отмечен на славу. И хотя выглядела она наутро не лучшим образом, все же о ней по-прежнему говорили: «Типичная Ефросинья Старицкая!» Но, увы, сняться в этой роли Раневской не довелось – Ефросинью сыграла Серафима Бирман. Сыграла, по общему мнению, талантливо, несмотря на свою не менее семитскую, чем у Раневской, внешность.

Пожалуй, ни о какой несыгранной роли Раневская не жалела так, как о роли Ефросиньи Стариц-кой. Но ее отношения с Эйзенштейном довольно быстро наладились – вероятно, актрису убедили, что режиссер не виноват в ее снятии с роли. Сергей Михайлович часто бывал у Раневской в последние годы жизни – они были задушевными собеседниками, друзьями.

…В феврале 1948 года, когда театральная и киношная Москва хоронила Эйзенштейна, Раневская оказалась в траурной процессии рядом с Мироновой и Менакером. Она не просто плакала, а рыдала. «Мне кажется, что после гибели Михоэлса я никогда так не плакала! Какое-то у меня чувство – Эйзенштейна тоже убили. Может быть, не так злодейски, как Михоэлса, но убили. Не знаю, почему, но что-то в нашем кинофюрере есть от Малюты Скуратова», – тихо, почти шепотом сказала Раневская Менакеру, имея в виду министра Большакова. Говорить такое даже шепотом было небезопасно – гибель Михоэлса, убитого в Минске месяцем раньше агентами госбезопасности, было приказано считать автокатастрофой.

Возвращаясь с похорон, Раневская подробно рассказывала Менакеру и Мироновой об Алма-Ате, особенно о зимней, о том, как медленно и тихо опускается на деревья снег в горах Алатау. Рассказывала она Менакеру и об Алма-Атинской киностудии, точнее кинофабрике, расположившейся в годы войны в местном Доме культуры. О своих встречах с Луговским, писавшим стихи для будущего фильма об Иване Грозном, с игравшими в этом фильме замечательными артистами – Черкасовым, Жаровым.

Не один год работал Эйзенштейн над «Иваном Грозным». Картина вышла на экран через двенадцать лет после начала съемок первой части. Вторую часть Эйзенштейн так и не увидел – она была забракована высокопоставленным заказчиком. Вместе с Эйзенштейном хоронили и недоснятый им фильм. И еще в тот день на похоронах вспоминала Фаина Георгиевна последнюю квартиру Сергея Михайловича: «Это только казалось, что он все время живет на людях. Его, как, впрочем, и Михоэлса, считали старшим: люди нуждались в нем, в его помощи, а он был так одинок. Он боялся, что не успеет позвонить, если опять заболит сердце. Он не мог умереть от чего-то другого – только от инфаркта». Эйзенштейн действительно умер от инфаркта ночью 10 февраля 1948 года.

Был на его похоронах и Большаков.

Разговоры об упорной неприязни министра кинематографии к Раневской не лишены оснований. Есть в книге Катаняна глава «Фаина Раневская с оружием в руках», Василий Васильевич приводит там рассказ из воспоминаний Раневской: «Я жила в Алма-Ате, и Ромм сдавал там Большакову „Мечту“. Война, гибнут люди, полстраны под немцем, казалось бы – уймись. Нет, у него были какие-то претензии к Розе Скороход. Но он побоялся со мной связываться: я распустила слух, что ношу с собой браунинг, так как боюсь темноты, и лучше вечером со мной не встречаться, не ровен час – могу выстрелить… Ромм сказал, что это спасло Розу. Выходит, что я защитила ее с оружием в руках».

* * *

И еще одно горе постигло Фаину Георгиевну, еще одни похороны – в 1949 году умер маршал Федор Иванович Толбухин. Эта страница жизни Раневской может показаться неожиданной, широкой публике она почти неизвестна. Из воспоминаний остались, пожалуй, только строки в книге Алексея Щеглова «Раневская»: «В эти дни Фуфа подарила мне машинку-сувенир от маршала Толбухина для ее „эрзац-внука“, наверное, выпросила у маршала этот обтекаемой формы темно-синий автомобильчик, размером с челнок зингеровской швейной машинки, с поперечным колесиком на брюшке. Хитрость трофейной игрушки была в том, что, когда она подъезжала к краю стола, передок свешивался, центр тяжести перемещался и поперечное колесико, касаясь поверхности, отворачивало машинку от края пропасти – она никогда не падала на пол».

Фаина Георгиевна познакомилась с Федором Ивановичем в Тбилиси, вскоре после войны (он в ту пору был командующим Закавказским военным округом), ей по душе была его офицерская выправка (он был штабс-капитаном еще в годы Первой мировой войны), да и вообще его офицерский характер. Их дружба особенно укрепилась после того, как Федор Иванович поведал Фаине Георгиевне о том, что войска под его командованием освобождали Крым, и тут уж о своей жизни в Крыму рассказывала маршалу Раневская. Маршал Толбухин так проникся ее рассказом, что при каждой встрече просил повторить свою «крымскую» историю. Он же делился своими воспоминаниями о Гражданской войне, с особым волнением говорил о подавлении Кронштадтского мятежа. Фаина Георгиевна влюбилась в него, вероятнее всего, в тот момент, когда он читал ей стихи Багрицкого:

 
Нас водила молодость в сабельный поход,
Нас бросала молодость на кронштадтский лед…
 

О трогательном романе маршала Толбухина с Фаиной Раневской мне поведала Елизавета Моисеевна: «Может, я не вправе рассказывать, но, не знаю уж почему, сегодня вспомнила об этом. Иногда я думаю, что после войны Федор Иванович – единственный мужчина, которым была увлечена Фаина, и это при том, что она о мужчинах вообще слышать не хотела. Они познакомились, помнится мне, в Тбилиси и встречались периодически то в Москве, то в Грузии. Она так тепло вспоминала о Толбухине: „Я никогда не влюблялась в военных, но Федор Иванович был офицер той, старой закалки“…» Елизавета Моисеевна говорила мне еще и о том, что видела запомнившиеся ей фотографии Толбухина и Раневской: с какой любовью они смотрели друг на друга: «Я помню, сколько времени после похорон Толбухина Фаина находилась в печали…»

Глава шестая ВСТРЕЧИ С АННОЙ АХМАТОВОЙ

«Любила, восхищаюсь Ахматовой. Стихи ее смолоду вошли в состав моей крови» – строки из дневника Раневской. То, что стихи Анны Андреевны «вошли в состав крови» актрисы, сомнений не вызывает. А вот каким образом Раневская впервые познакомилась с ними, сейчас установить нелегко. Во всяком случае, строки Ахматовой о погибшем брате были знакомы Фаине Фельдман еще в начале 1910-х годов:

 
Пришли и сказали: «Умер твой брат…»
Не знаю, что это значит.
Как долго сегодня холодный закат
Над крестами лаврскими плачет.
 
 
И новое что-то в такой тишине
И недоброе проступает,
А то, что прежде пело во мне,
Томительно рыдает.
 
 
Брата из странствий вернуть могу,
Любимого брата найду я,
Я прошлое в доме моем берегу,
Над прошлым тайно колдуя.
 

Я когда-то спросил у Елизаветы Моисеевны, не ведома ли ей история знакомства Раневской с этими стихами. Она ответила: «Нет. Могу лишь предположить, что в Таганрог их могла привезти София Парнок». Стихи эти сегодня кажутся пророческими – ведь один из братьев Ахматовой, Андрей Горенко, покончил с собой только в 1920 году. Поневоле в них видится судьба ее расстрелянного мужа Николая Гумилева: «Сестра, отвернись, не смотри на меня. Эта грудь в кровавых ранах». А завершаются эти стихи совсем уж страшным пророчеством:

 
О, прости, моя сестра,
Ты будешь всегда одинока…
 

Из рассказов Фаины Георгиевны об Ахматовой: «Я познакомилась с Ахматовой очень давно. Я тогда жила в Таганроге, прочла ее стихи и поехала в Петербург. Открыла мне сама Анна Андреевна. Я, кажется, сказала: „Вы – мой поэт“, – извинилась за нахальство. Она пригласила меня в комнаты. Дарила меня дружбой до конца своих дней».

Фаина Георгиевна отказалась писать воспоминания об Ахматовой («есть еще и посмертная казнь, это воспоминания о ней ее „лучших“ друзей»), но все же отдельные заметки оставила. «Вы просили меня написать об А. А. Ахматовой, – это из письма Раневской Маргарите Алигер, – я не умею, не могу. Но вам хочу сказать то, что вспомнилось буквально сию минуту, потому что я все время о ней думаю, вспоминаю, тоскую… Мы гуляли по Ташкенту всегда без денег… На базаре любовались виноградом, персиками. Для нас это было nature morte, – Анна Андреевна долго смотрела на груды фруктов, особенно восхищалась гроздьями фиолетового винограда. Нам обеим и в голову не приходило, что мы могли бы это купить и съесть. Когда мы возвращались домой, по дороге встретили солдат, они пели солдатские песни. Она остановилась, долго смотрела им вслед и сказала: „Как я была бы счастлива, если бы солдаты пели мою песню“».

Раневская не могла удержаться от рассказов о своих встречах с Ахматовой, написала на эту тему много страниц в своих дневниках. Есть в них монологи, никому не ведомые, кроме Раневской: «Она была женщиной больших страстей. Вечно увлекалась и была влюблена. Мы как-то гуляли с нею по Петрограду. Анна Андреевна шла мимо домов и, показывая на окна, говорила: „Вот там я была влюблена… А за тем окном я целовалась“». И еще: «…Читала однажды Ахматовой Бабеля, она восхищалась им, потом сказала: „Гений он, а вы заодно“».

Пребывание в Ташкенте в годы войны особенно сблизило Ахматову и Раневскую. Они поняли, как много между ними общего, и научились доверять друг другу самые сокровенные тайны. Фаина Георгиевна вспоминала: «Во время войны Ахматова дала мне на хранение папку. Такую толстую. Я была менее „культурной“, чем молодежь сейчас, и не догадалась заглянуть в нее. Потом, когда у Ахматовой арестовали сына второй раз, она сожгла эту папку. Это были, как теперь принято называть, „сожженные стихи“. Видимо, надо было заглянуть и переписать все, но я была, по теперешним понятиям, „необразованной“».

Когда Анна Андреевна весной 1943 года узнала, что Фаина Георгиевна собирается вернуться в Москву, она заметно опечалилась и сказала: «Надеюсь вскоре тоже уехать в Ленинград». Раневская спешила покинуть Ташкент по понятной причине – она отчаянно нуждалась и соглашалась на любую работу, только бы хоть что-то заработать. Правда, в каждой предложенной ей работе она старалась найти что-то творческое: «Мне предложили сценарий небольшого фильма, и что-то в нем есть подкупающее. Знаете, Анна Андреевна, речь идет о подвиге трех бойцов, но это не то же самое, что „Два бойца“. В сценарии нет любовных историй, однако солдаты эти поразили меня своей непосредственностью и искренностью. К тому же там наша тема: за искусство надо бороться беспощадно, как сказано в вашем стихотворении „Мужество“»:

 
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!
 

Фаина Георгиевна пересказала Анне Андреевне краткое содержание фильма под названием «Три гвардейца» и подробно остановилась на предстоящей ей роли директора музея, которую фашисты превратили в прачку. Этот фильм оказался, пожалуй, единственной работой Раневской в кино, которая шла к зрителю целых шестьдесят пять лет. Почему так произошло, сказать трудно. Героизм советских людей, их страдания в годы оккупации отражены в фильме в полной мере. Но почему-то его не выпустили на экраны в годы войны – вначале он в сокращенном виде вошел в картину «Родные берега», а потом и вовсе был отправлен «на полку».

Судя по рассказам Раневской, ее роль в этом фильме оказалась по сердцу и Ахматовой. И неслучайно – там, например, героиня обращается к солдату, который хотел воспользоваться музейным столом в целях обороны: «Эта вещь помнит еще Пушкина!» А что такое Пушкин для Ахматовой и Раневской – мы знаем. Те немногие, кто видел этот фильм, считают его одной из самых значительных ролей Раневской. Фаина Георгиевна, как-то делясь впечатлениями с Ахматовой о своей героине уже спустя много лет после войны, сказала: «Вы знаете, Анна Андреевна, почему я тогда так охотно согласилась сняться в фильме „Родные берега“? Тогда еще не были написаны ваши стихи:

 
Что война, что чума? Конец им виден скорый,
Им приговор почти произнесен.
Но кто нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречен.
 

Разумеется, тогда я не только не знала этих стихов – их не было в природе, но мне кажется, что я их слышала, когда играла свою Софью Ивановну». И это похоже на правду, ибо в финале фильма Раневская читает стихи Ахматовой:

 
Чтобы туча над скорбной Россией
Стала облаком в славе лучей.
 

Дружба Ахматовой и Раневской, скрепленная в Ташкенте, после войны стала еще крепче. При первой возможности Фаина Георгиевна ездила к Ахматовой в Ленинград. Летом 1945 года Раневская попала в больницу, постоянно вспоминала об Ахматовой, продолжала мысленно беседовать с ней и, когда не было сил писать письма, диктовала их с просьбой передать, переслать Анне Андреевне. Вот одно из таких писем, написанных 28 августа 1945 года, в день рождения Раневской:

«Ф. Г. Раневская – А. А. Ахматовой. (Написано под диктовку.) Спасибо, дорогая, за Вашу заботу и внимание и за поздравление, которое пришло на третий день после операции, точно в день моего рождения в понедельник. Несмотря на то, что я нахожусь в лучшей больнице Союза, я все же побывала в дантовом аду, подробности которого давно известны.

Вот что значит операция в мои годы со слабым сердцем. На вторые сутки было совсем плохо, и вероятнее всего, что если бы я была в другой больнице, то уже не могла бы диктовать это письмо.

Опухоль мне удалили, профессор Очкин предполагает, что она была не злокачественной, но сейчас она находится на исследовании.

В ночь перед операцией у меня долго сидел Качалов В. И. и мы говорили о Вас.

Я очень терзаюсь кашлем, вызванным наркозом. Глубоко кашлять с разрезанным животом непередаваемая пытка. Передайте привет моим подругам.

У меня больше нет сил диктовать, дайте им прочитать мое письмо. Сестра, которая пишет под мою диктовку, очень хорошо за мной ухаживает, помогает мне. Я просила Таню Тэсс Вам дать знать результат операции. Обнимаю Вас крепко и благодарю».

К счастью, опухоль у Раневской оказалась незлокачественной, и уже в сентябре она приступила к работе в Театре драмы.

В трудные для Ахматовой дни после печально знаменитого Постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» она звонила Раневской в те нечастые дни, когда ее не истязали в прессе, и сообщала: «Сегодня хорошая газета». Однажды в тот период она в сердцах произнесла, беседуя с Раневской: «Скажите, зачем великой моей стране, изгнавшей Гитлера со всей его техникой, понадобилось пройти всеми танками по грудной клетке одной больной старухи?»

А ведь еще совсем недавно в «Литературной газете» от 24 ноября 1945 года были напечатаны портрет Анны Андреевны и ее интервью. Как отмечалось в прессе, президиум Союза писателей во главе с Николаем Тихоновым восхвалял ее творчество. Но прошло совсем немного времени, и Тихонов был освобожден от обязанностей председателя правления. Тогда же, 4 сентября 1946 года, писательская организация, оперативно реагируя на изгиб партийной линии, постановила: «Исключить Зощенко М. М. и Ахматову А. А. из Союза советских писателей как несоответствующих в своем творчестве требованиям параграфа 2 Устава Союза, гласящего, что членами Союза могут быть писатели, стоящие на платформе советской власти и участвующие в социалистическом строительстве».

Об этом постановлении Раневской подробно рассказал присутствовавший на заседании правления ССП Вениамин Каверин. Но, конечно, она не стала называть Анне Андреевне имена писателей, проголосовавших за ее исключение. Она слишком хорошо знала нравы писательской братии – ее привычку «добровольно и с песнями» прислуживать власти, ее склонность к доносительству и по-истине «сальериевскую» зависть.

Последнее качество было присуще многим талантливым литераторам, даже казавшимся независимыми. Зависть можно узреть и у Лидии Корнеевны Чуковской – по «Запискам об Анне Ахматовой» многие читатели создают для себя образ Анны Андреевны. Раневская в этих записках порой изображается с избытком черной краски. Правда, Чуковская не умалчивает о том, как восторженно к Фаине Георгиевне относилась сама Ахматова, обозначенная в мемуарах как NN:

«NN очень беспокоится, чтобы Ф.Г. не заразилась тифом, и как всегда, настойчиво говорит о ее гениальности:

– Она гениально изображает меня. Вы видели?

Как у гения – в одном фокусе собрано все. Прозрение какое-то».

Но чаще в «Записках об Анне Ахматовой», особенно там, где речь идет о ташкентском периоде, Раневская предстает в неприглядной роли склочницы, хвастуньи и выпивохи. Вот запись от 15 ноября 1942 года: «Ушла я от Софы отравленная. Там сидела Раневская (продает очередную шубу). Потом она ушла, сообщив, что сегодня зайдет к NN, свезет ей яблоки и яйца. Когда она ушла, Софа стала жаловаться, что Раневская ноет – „я устала“, „я не могу больше“ (!?) и просит, чтобы Софа меняла булки, получаемые по карточкам NN, на яйца и яблоки для нее, но в то же время одну булку берет себе».

И еще несколько дневниковых записей Лидии Чуковской:

Двадцать седьмого апреля 1942 года:

«Вечером, поздно, зашла к NN занести и вложить последние перепечатанные страницы. У нее застала Раневскую, которая лежала на постели NN после большого пьянства. NN, по-видимому, тоже выпила много. Она казалась очень красивой, возбужденной и не понравилась мне. Я ушла, мне не хотелось видеть ее такой… Раневская, в пьяном виде, говорят, кричала во дворе писательским стервам: „Вы гордиться должны, что живете в доме, на котором будет набита моя доска“. Не следовало этого кричать в пьяном виде».

Июнь 1942 года:

«Раневская сама по себе не только меня не раздражает, но наоборот: ум и талант ее покорительны. Но рядом с Ахматовой она меня нервирует. И мне стыдно, что Ахматова ценит ее главным образом за бурность ее обожания, за то, что она весь свой день строит в зависимости от Ахматовой, ведет себя рабски. И мне грустно видеть на ногах Ахматовой три пары туфель Раневской, на плечах – платок, на голове – шляпу… Сидишь у нее и знаешь, что Раневская ждет в соседней комнате. От этого мне тяжело приходить туда».

Двадцать шестого октября 1942 года:

«С большим удовольствием рассказала о том, как патруль задержал Раневскую, но узнал и отпустил. Она всегда с гордостью говорит о ее гении и славе».

По этим записям можно судить, что Лидия Корнеевна вряд ли завидовала популярности Раневской (уж скорее такую зависть могла испытывать Ахматова, но ей это чувство было в принципе чуждо), но, без сомнения, ревновала к ней Анну Андреевну. На какое-то время это привело даже к разладу в ее отношениях с Ахматовой (о чем в записках, заметим, не сказано ни слова). Драматург Лев Озеров в своих воспоминаниях передает слова Раневской: «Мне известно, что в Ташкенте она (Ахматова. – М. Г.) просила Л. К. Чуковскую у нее не бывать, потому что Лидия Корнеевна говорила недоброжелательно обо мне».

Раневская часто присутствовала на литературных вечерах в комнате Ахматовой, где, кроме нее, собирались Елена Булгакова, Владимир Луговской, Абрам Эфрос (здесь уместно вспомнить рассказ, услышанный мною от Любови Марковны Фредкиной, ученицы Абрама Эфроса, находившейся в то время в Ташкенте: «Абрам Маркович считал, что Ахматова и Раневская так влюблены в Александра Сергеевича Пушкина, что ненавидели всех женщин, и больше других – Наталью Гончарову, – причастных к его судьбе. Даже Цветаевой они не могли простить ее очерк „Мой Пушкин“…»).

О своем посещении такого вечера в квартире Ахматовой вспоминает Валентин Берестов – тогда еще школьник, а в будущем известный поэт. В тот день Ахматова вдохновенно читала стихи и отрывки из «Поэмы без героя»: «Читала так замечательно, как будто перед нею огромный переполненный зал, внимающий ее стихам. Ощущение нужности своей поэзии, ее востребованности помогало выжить не только ей, но и всем, кто с ней общался».