Текст книги "Против течения (СИ)"

Автор книги: Матвей Крокодилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

  Течёт, журчит, изгибается по равнине ленивая Имчин, серебряная дорога в чёрном коридоре непролазного леса. Плывёт в ней челнок и по водорослям, налипшим к бортам, равно как и по сломанному второму веслу, которое неизвестно зачем лежит на корме, видно – не рыбак это, а беглец, который и лодку-то в первый раз увидел.

  А если заглянуть в саму лодку, то убедишься, что это не беглец, а беглянка. Волосы подвязаны грязным платком, то, что было одеждой, давно превратилось в драный балахон, а от рук разит рыбой. Но когда Муглук отбрасывает волосы с лица, можно убедиться, что она вполне ничего – если умоется и начнёт улыбаться. Почему она здесь и куда держит путь – мы, увы, видеть не можем.

  Но всё-таки понаблюдаем – благо, Муглук вся в делах и едва ли заметит слежку. Вот она тащит из воды изодранную сеть и извлекает трёх склизких лахтак и горсточку краснопёрок. Вот, закусив губу, скоблит их костяным ножичком, и крохотные монетки сырой чешуи сыплются в воду, словно чьи-то замёрзшие слезинки. Вот проверяет дно лодки – не прохудилось ли, ни выбило ли затычки, хотя даже если и выбило, чем заменишь – разве что одежду разорвать. А вот (и это чаще всего) она просто сидит на носу, скрестив ноги и опустив голову. Губы жуют истерзанную рыбу, мимо плывёт лес, а мысли уходят куда-то вдаль, за холмистый горизонт прошлого.

  Там, – раньше, – было лучше, куда лучше, в тысячу раз лучше и солнечней. Там лес редеет и скромно расступается перед огромной, прекрасной степью, земля жирная, а огромные деревни обхватывают спокойную реку, словно гигантские клешни, так, что можно плыть часами и всё равно видеть одно и то же – причалы, ещё причалы, чёрную коросту крыш, огороды, немного полей и зеленую гладь отсюда и до горизонта. Земля огромна, как небо, много свободы и хочется петь...

  Муглук икает и едва не давится рыбьей костью.

  В заболоченных дебрях зудят комары, по гниющим брёвнам расползлась хищная росянка, с веток свисают комочки листьев и унылые корни полощутся в тухлой воде. Камыши то жмутся к берегу, то выползают чуть ли не на середину, словно нелепая запруда и приходится прорубаться сломанным веслом: взмах и удар, как деревянный меч, только там страх, а тут мерзость. С перебитых тростников сыплются, стукая, как дождевые капли, чёрные и жирные улитки – Муглук их с детства видеть не может.

  Всхлипывает вода.

  Но вот в глухом буреломе – не лес, а рассыпанная поленница! – появился просвет и Муглук быстро прячется на дно лодки, вполголоса кого-то проклиная. Под шею попадает крохотный камуше... нет, ракушка, проклятая ракушка, совсем незаметная и тело пробивает молнией, пробивает насквозь, так, что даже пальцы сводит от омерзения и уже тянется рука, но ничего не поделаешь лодку вынесло и несёт, так что нужно лежать, лежать, а эта проклятая козявка, жир ползучий, сидит себе преспокойно внутри, пока не убедиться, что ей ничего не грозит и можно немножко поползать. Сначала покажутся рожки, они вздрогнут, принюхаются, и вот улитка появляется сама, милая-прелестная у-л-и-т-о-ч-к-а, поползёт, поползёт, распластавшись брюхом по такому приятному влажному дереву, вползёт, жадно сопя, на волосы, на кожу, на лицо...

  Мимо – уньркачья деревенька. Они всегда выбирают открытое место, сравнительно засушливую полянку или даже пляжик – наверное, чтобы загадить, ведь глазу изгнанника отдыхать не положено. Жуткие плетёные бочонки вокруг дуплистых деревьев на человеческий рост от земли – хотя какая может быть земля в этом вязьме? – и между ними перекинуты мостки... или нет, даже не мостки, а верёвки неизвестно из чего, жуткие, драные верёвки, которые вьются вдоль берега и уходят дальше в лес, и лес, если вглядеться, чем глубже, тем больше охвачен этой жуткой бочкообразной инфекцией. Иногда можно увидеть и жителей – бледные, мохнатые, разглядывают они реку серыми глазищами в полголовы и никогда не моргают.

  (улитка улитка под шеей улитка)

  Раньше Муглук их почти не боялась, хотя порой и дёргалась от отвращения, проплывая мимо и успевая заметить (она дальнозоркая, как и все степняки) в этих серых шарах саму себя – крохотную чёрную чёрточку в дымчатой глубине. Но однажды, когда ударил шквальный дождь, в окрестных лесах заголосили лягушки и пришлось прибиться к какому-то бревну, случилось... да, случилось то, что Муглук даже не рискнула запомнить. Она так и сидела, сгорбившись, укутанная во всё, что у неё осталось, а дождь дубасил её спину и терзал, растекаясь кровавыми струйками, недоеденного лахтака. А сзади, за спиной и дождём, кто-то шлёпал, подбирался, квакали чьи-то губы и фыркали чьи-то треугольные ноздри, глотая вкусный запах аппетитной смуглолицей девушки, так, что удержаться невозможно – и она вскакивает, кричит, визжит, орёт, дождь бьёт в лицо, а она стоит в полный рост и размахивает верным веслом, разрубившим не одну тростниковую стену, а ветер дерёт платье и от макушки к пяткам щекочут мокрые струи...

  (Выставила рожки? Наверное...)

  (сейчас поползёт)

  Они так и не подошли тогда – только мигнули в паутине дождя бледные тени и зашлёпали под цепкими ногами мокрые ветки – но для Муглук всё более чем ясно, можете не сомневаться. Она знает уньрков насквозь, вплоть до их дохлой и склизкой, как рыбий хребет, душонки, и они её знают так же, даже если никогда не видели.

  Но всё равно она предпочитает не высовываться, когда проплывает мимо. Ума у уньрков не больше, чем у водомерки, так что пускай считают бревном.

  (двигается, шевелится... дрянь... сползти немножко, вот так, вжать, чтобы вылезти боялась...)

  Почему-то вспомнился день в гостях у Манкума... нет, не Манкума, как-то по-другому его звали, а как, уже толком и не вспомнишь, каким родственником приходится, тоже уже не вспомнишь, а ведь ездили к нему, наверное, частенько. Смысл в том, что младший Нигвит тогда болел (или ещё не родился), поэтому она оказалась на околице почти одна – взрослые стояли далеко и, кажется, о чём-то ссорились. Небо хмурилось, ветер словно умер, где-то далеко загудела корова и Муглук подумалось, что если так уныло замычали коровы (раскричались коровы... завыли коровы?), то, наверное, сейчас и будет что-нибудь неотвратимое, что бывает только после таких вот будничных примет – вроде явления гигантской, до неба улитки-убийцы, которая просто покажется в сизых тучах на горизонте и будет ползти, ползти и ползти, выжигая чёрную полосу и засасывая людей в свою изглоданную тысячелетиями раковину. На какое-то мгновение Муглук даже смогла вообразить её на горизонте – громадная, серая масса с совсем уже ненужными рожками и гигантской закрученной раковиной – а потом уже кричала, так, что волосы взмокли, так, что в загоне куры закудахтали и индюк забухчал, а взрослые бросили свои пререкания и побежали к ней, чтобы унести домой и дать, после всех укутываний и «ну что, что с тобой случилось?» пахнущий глиной отвар, после которого она просто провалилась в какую-то черноту, где осталось только две мысли: что она спит, и что даже во сне отчаянно сучит ногами, в надежде убежать от всесильной, неутомимой, но всё-таки такой медлительной Вечной Улитки,

  улитки, улитки, улитки,

  (успокоилась?)

  Кто-то смотрит сверху, чёрные волосы до плеч – Вилгун? Он самый. Стоит и заглядывает в лицо. Точь-в-точь такой, каким последний раз видела, только небо было другое. Впрочем, куда ему меняться – пара месяцев прошло. Но с другой стороны, его ведь убили...

  Вилгун хихикает и суёт в её нос какую-то зелёную губку. Губка пахнет глиной и Муглук не может понять, откуда этот весельчак знает про детство и улиток. Хочет спросить, но губы не слушаются, а Вилгун вместо ответа булькает и превращается в бледного волосатого уньрка.

  Очнулась она уже в «бочке». Из крохотных окошечек, похожих на чьи-то побелевшие от ярости глаза, падал пыльный свет, и повсюду – на потолке, возле стен и даже где-то в глубине – проступали серые уньркские тени. Сама Муглук сидела на огромном трухлявом пне, избитая, но не связанная, а за её спиной ехидно фосфорицировали в темноте три уродливых коряги, причем Муглук почему-то знала, что это не просто коряги, не-е-ет, например, вон та, левая – Сусаррка-Ккоккр, Хозяин Неба и Воздуха.

  В углах зашевелилось, захлюпало, и три тени выступили вперёд. Сейчас, вблизи, она смогла рассмотреть их получше – но всё равно запомнились только пальцы-щупальца, длинные, красные, похожие на ивовые корешки, которые прорастают под воду и торчат на дне среди ажурных джунглей водорослей, и ещё то, что такие пальцы были на руках и ногах, абсолютно одинаковые, как у обезьяны. Других ног они, видимо, не знали, истрёпанные сапоги сочли какими-нибудь роговыми отростками, за что и поплатились – там, дома, нож и плётку за голенищем носят почти все...

  Как ни странно, из той битвы Муглук не помнит теперь почти ничего. Безумная катавасия сырых лупоглазых тел, визг, хруст веток и лодка, теперь уже такая прекрасная удобная лодка – отчалила. Пока она валялась в болоте, к корме, как раз над ватерлинией, присосалась огромная склизкая раковина, такая, что пришлось ковырять ножом и, в конце концов, выкинуть вместе с куском дерева – вот это она запомнила хорошо.

  А лодка шла всё дальше и дальше, чавкая носом в жирной воде. Хлюпали пузыри, и дребезжал ветер в сосновых лапах.

  После уньркской тухлятины Муглук скрутило манией чистоты, так что в лодке теперь ни соринки-ни пылинки, а деревеньки (они всё чаще и всё больше) теперь проплывают не мимо бортов, а мимо крохотной дырочки, оставшейся после памятной ракушки. А ещё чаще лежит с закрытыми глазами и вспоминает. Причём закоулки памяти уже не трогает и просто вспоминает, всегда одно и то же: там теперь повсюду гарь и копоть, пепел и зола, так что Вечная Улитка не пройдёт. Заочная победа, можно сказать.

  Перед тем утром всю ночь хлестал дождь, в лесу что-то трещало, а ближе, уже на рассвете, мимо лодки проплыла в жемчужной воде сверкающая чёрная тушка, похожая на выдру – если бы у выдр было по восемь ног. А ближе к утру показалась забрызганная мхами каменная стена города.

  «Предместье, наверное»,– подумала Муглук и налегла на вёсла. Их у неё теперь два – как оказалось, из тростников можно вкрутить отличные жгуты, а второе весло сломалось не так уж и окончательно.

  На берегу Муглук не выдержала и рассмеялась от восторга – почва была крепкая, утрамбованная: твёрдая! И больше не шевелилась под ногами. Даже заросли стали реже и весёлое солнце, похожее на медный тазик, ехидно щурилось из ажурной листвы.

  По дороге к стене вздыбились корни – «ступени к счастью», как назвала бы их Муглук, будь она чуточку поначитанней. С воды стена казалось совсем близкой, но на берегу оказалась чуть дальше, а, значит, – интересней!

  Стена была уже почти рядом, солнечные лучи прыгали по лицу и она уже начала задумываться, в какой стороне ворота, дверь или-что-у-них-там, когда с реки раздался писк – почти как комариный, только ещё визгливей. Конечно, можно было идти дальше, а лучше бежать, бежать без оглядки, опережая корни и канавы, но когда в голову проникают мысли, она уже не думает о безопасности. Муглук остановилась, вздрогнула, впилась ноздрями в воздух – а потом моментально вскарабкалась на гигантский прогнивший ствол руги. До этого ей ни разу не приходилось карабкаться по деревьям, да и здесь лезть не пришлось – такие дупла заменили бы любую лестницу.

  По туманной реке ползла целая флотилия – пёстрая, драная и от этого ещё более кошмарная. Были у уньрков не только бочки, глаза и пальцы-корешки, были у них и лодки: жуткие плоскодонки без задней стенки, такие, что сидишь, опустив ноги в воду. И всюду, всюду на них – гнилостно-мохнатая болотная пена с серыми шарами глаз и дубинками в цепких ручонках, уньрки, уньрки и ещё раз уньрки – уже не флотилия, а целый вал, гигантский и всепоглощающий, отсюда и туда, вдаль, в тростники и болота. Шатаются драные бунчуки и знамёна, кричат сзади неведомые командиры и плывут на самое первой лодки трое: огромный и сильный уньрк, похожий на лесного оленя, попавшего в мельничный жернов, ещё один, грудастый и укутанный в драный тулуп, – видимо, женщина и не простая женщина – а впереди, на носу, третий, куда более малозаметный по сравнению с этой парочкой, разве что глаз только один (попала, значится, в тот раз, попала в этот проклятый бычий пузырь, хе-хе, ножичком, ножичком, попала, хехе-хахахххх...).

  Большинство сидят, терпят, держат порядок, но многие уже соскользнули в воду и плывут, шлёпая дубинками, курлыкают в предвкушенье. Вздыхает туман и несёт гниль пополам с сыростью.

  Муглук уже возле стены. Как шла, не помнит, но наверняка медленно-медленно, чтобы поняли и почувствовали, как ей на них наплевать, хотя куда уж на них плевать, сами уж исплёваны в нет, слизняки мохнатые. Потом бежала вдоль, долго-долго, запрокидывая голову в надежде разглядеть там, наверху, в небе, хоть одного стражника, хоть одного дозорного, пока не налетела на дверь, простую деревянную дверь, от которой так и разит общественной мастерской. Рука рванула ручку, нога толкнула тело вперёд, в нос ударило затхлостью, а глаз увидел то, от чего сердце укатилось в колени.

  Это был не город – это была та же бочка, разве что каменная и на земле. Дерево, вокруг которого её строили, давно превратилось в огромный огрызок замшелого пня, похожий на полуразрушеный замок, а на стенах переливались медные барельефы бесчисленных Сусаррка-Ккоккров – здесь они были витые, красивые и даже какие-то благородные.

  Она не помнила, сколько стояла на пороге – долго, наверное, потому что по каменным стенам уже зашептал град из ловких уньркских пальчиков, а она всё стояла и смотрела на медную ограду вокруг самого главного – и уже мёртвого – дерева, породы которого она так никогда и не узнала. И когда трое (один без глаза) выступили из зеленоватого полумрака, она только улыбнулась, кивнула – а потом опять взбунтовалась, опять рванулась рука к голенищу и...

  ...и бежала через лес, через лес, где полным-полно чудес, ветки били по ногам, а сзади чмокали и гоготали уньрки. Мелькнул впереди лог, внизу, под листвой, что-то шевельнулось, и Муглук не перепрыгнула, нет – перелетела, вытянув ноги и руки, превратившись в стрелу. Упала, охнула, вцепилась в корень и понеслась дальше.

  Уньрки были всё ближе, она уже различала отдельные всплески, отдельные щелчки, даже завела парочку знакомств (вот тот старается, старается, пыжится, стремится – значит, не догонит), и даже немного начинает казаться, что она сама уньрк, только забыла, или не забыла, а просто нашла на плёсе возле бревна посиневшую девушку с залысиной на лице, содрала грязную повязку и слопала мозг, одна, весь, целиком, двумя руками, рыгая и отплёвываясь, а теперь вот путается в чужих воспоминаниях, потому что нет и не может быть никакой «степи», ведь в «степи» нет деревьев, а всем известно, что лес бесконечен, он от края до края, и везде живут на нём уньрки (везде, кроме Стен, но Стены не считаются), и сонная Ноглын-нгинг течёт через весь мир, по кругу, внизу и вверху на небе, откуда иной раз проливается освежающим дождиком.

  Но тут в глаза ударило солнце, тёплое, мудрое солнце и оно сказало Муглук, что никакой она не уньрк, потому что лицо у неё чистое, а глаза маленькие, и вообще подслушивать уньрячьи мысли – нехорошо! А потом Муглук падает, падает на горячую песчаную дорогу и немного катится, чтобы солнце было в лицо, не уходило... никуда... никогда...

  Высокий черноволосый парень осадил лошадь и наклонился, заслонив солнце.

  – Эй, землячка. Какого рода, кто отец? И почему внешний вид такой изнасилованный?

  – Муглук из...– рука тянется вверх и нащупывает другую – чужую – руку,– ...Тешевля. Знаешь Тешевль?

  Улыбаться и бодриться – вот лучшее, что можно делать, если ты наполовину мёртв, но знаешь, что дальше дело не пойдёт.

  – Залгин ар-Скабин. Ишкольду знаешь?

  – А, за Чепелями... Наслышана.

  Признаться, Залгин с трудом представляет, где там эти Чепели, а о Тешевле вообще первый раз в жизни слышит – но разве это важно, тем более, что последний раз был в Излучине пятилетним? И вообще, девушка, которая знает про Ишкольду, глупой быть не может.

  – И как наслышана?

  – Что там одни придурки,– слабая улыбка.

  – Потому и уехал. Тринадцать лет уже как.

  Что было с Муглук и Залгином дальше – можно было бы и рассказать, но лучше пусть каждый довообразит сам. Возможно, они поженились, у них трое детей и каждый из них без ошибки находит на старой карте и Тешевль, и Ишкольду и даже Чепели, а возможно и разругались, потому о жизни Муглук в городе известно ничуть не больше, чем о её жизни в родных местах... а может каждый из них нашёл себе спутника жизни и теперь они дружат семьями. В любом случае, самое удивительное в этой истории состоит совсем в другом.

  Ибо ещё не успела седая ряска затянуть борта брошенной лодки Муглук, на дне которой так и валяются вёсла вместе с сетью – ни тому ни другому уньрки не нашли применения – как в Малой Стене, главном святилище народа уньрков, равно как и во всех поместных святилищах, появился новая статуя нового, страшного божества – чудовищной лысолицей Махаунк, у которое вместо ног пеньки, вместо левой руки острый шип, а вместо правой – связка жгучих щупальцев, которыми она бьёт и швыряет. Живёт она в своём жутком царстве – Проплешине,– но однажды, в год, когда рухнула Руйская Руга, разгневалась и двинулась вниз по реке, грозно щёлкая своей плетевидной рукой. Старый Жилдорн Бинуш пытался превознести ей почести, но ошибся в заклятии и она его покарала, отняла у него глаз, – не находил потом старик покоя, всё себя грыз, перед духами стал извиняться, а потом и вовсе в воду ушёл. А Махаунк, как ни в чём не бывало, спускалась дальше, карая и милуя, посетила Малые Стены, после чего удалилась в Стены Большие, погостить у Вечного Язвука. Так пока и не вернулась к себе на Проплешину. Или, что скорее всего, вернулась, но по небесной стороне Реки, бросая на землю хищные взгляды узких изогнутых глаз. Конечно, мало кто верит, что между смуглолицей Махаунк и реальной Муглук есть что-то общее. Но как тогда объяснить, что в жертву жестокой Махаунк – всегда! – приносят чёрных речных улиток?