Текст книги "Чёрный дождь"

Автор книги: Масудзи Ибусэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

– Господин Фудзита,– перебил я директора.– Переписать молитву – дело нетрудное. Но я мало что смыслю в обрядах буддийской религии. У меня нет никакой подготовки к чтению сутр.

– А у кого она есть, такая подготовка? Тут нет никакой разницы между новичком и человеком опытным. Читать молитву – не прописывать лекарство. Особых знаний не требуется. Да и закон не запрещает этого. Может быть, тебе не хочется читать именно молитвы секты Син. Тогда читай молитвы секты Дзэн или Нитирэн. Выбирай сам. Я понимаю, конечно, затруднительность твоего положения, но тебе все-таки придется выполнить мою просьбу, Это даже и не просьба, а приказ.

Упорствовать было бессмысленно. Ноги у меня все еще болели, поэтому я попросил у директора пару толстых носков, надел сандалии и, захватив с собой несколько визитных карточек и блокнот, вышел на улицу.

Буддийских храмов в Фуруити было немало. Сперва я отправился в храм, где служителем был молодой человек, проявивший недюжинные способности во время учебы в буддийском колледже. Старушка-прислужница сообщила мне, что его забрали в армию, он служит сейчас при отряде Акацуки. В другом храме секты Син старая, глуповатая на вид женщина сказала мне, что старый служитель спит, а его ученик приглашен на обряд сожжения. Внимательно выслушав мою просьбу, она куда-то исчезла, потом вернулась и провела меня в большую комнату, где под маленькой детской противомоскитной сеткой отдыхал служитель. Он был так худ, что очертания его тела едва угадывались под тонким одеялом. Сквозь раздвинутые перегородки виднелись большие камни, песчаные дорожки и крошечный водопад. На огороде зрели оранжевые тыквы.

Когда я еще раз изложил свою просьбу, старый служитель сказал сидевшей сбоку от него на циновке женщине:

– Принеси мне, пожалуйста, «Тройное утешение», «Посвящение», «Гимн Будде», а ташке «Амида-сутру» и «Заупокойную проповедь».– Голос у него был тоненький и слабый, похожий на комариный писк.

Женщина ушла в соседнюю комнату и тут же вернулась со священными текстами.

– Покажи их этому господину.

Хотя служитель говорил очень тихо, женщина беспрекословно выполняла его приказания.

Все пять свитков были отпечатаны с деревянных досок. Я тотчас же приступил к их переписке. Старый служитель с помощью женщины слез с постели и расположился рядом со мной на циновке. Он сидел, опираясь на пятки, ладони покоились на поразительно худых коленях.

– Непростое дело вам поручили,– вздохнул он и с сокрушением добавил: – Говорят, Хиросима сметена с лица земли. Какой ужас, какой ужас!

Его голос немного окреп.

Я положил перо и рассеянно поглядел на огород, при виде оранжевых тыкв – таких веселых и нарядных – у меня невольно навернулись на глаза слезы.

Смысл переписываемых молитв ускользал от меня. Лишь с помощью пометок мне удалось разобрать кое-что. «Тройное утешение» и «Посвящение» были написаны на китайском языке. В них говорилось о Будде, о Великом законе, о Спасении, о Бесконечном. «Заупокойная проповедь», написанная на родном языке, обогревала сердце радостью.

– В нашей секте,– объяснил мне служитель,– вовремя обряда сожжения сначала читают «Тройное утешение», «Посвящение» и «Гимн Будде», затем «Амида-сутру»,– и только тогда воскуряют благовония. Заканчивается обряд «Заупокойной проповедью». Читающий ее должен стоять лицом не к покойнику, а к тем, кто его слушает.

Старый служитель неожиданно сильным голосом прочитал наизусть «Тройное утешение» и «Посвящение». Слушая его, я одновременно делал пометки в переписанном тексте. Затем он прочитал отрывки из «Заупокойной проповеди». В тишине комнаты его голос звучал с особенной торжественностью. Я хорошо понимал, что не мне напутствовать ушедших в мир иной, но надеялся, что могу способствовать их спасению, и решил вложить в чтение всю свою душу и сердце: такое глубокое впечатление произвели на меня мир и покой, царившие в комнате.

На обратном пути я вновь и вновь перечитывал сутры, стараясь выучить их наизусть.

Когда я вернулся на фабрику, все приготовления были закончены. В устланном циновками вестибюле общежития собралось не менее тридцати человек. Гроб стоял на слегка возвышавшейся над полом сцене, которой пользовались ораторы и артисты во время представлений. Принесенное кем-то детское ведерко наполнили песком и зажгли в нем ароматные курения. В двухлитровую бутылку из-под сакэ воткнули священное деревце сакаки. Появился директор Фудзита в парадном костюме. И я тоже для этого случая приоделся, одолжив пиджак у одного из служащих фабрики Фудзики.

Вначале, сидя перед гробом покойного, я чувствовал некоторую скованность, но по мере того как читал сутры, не отрывая глаз от блокнота, я постепенно расходился и мое смущение рассеивалось. Читал я самозабвенно, но не без подобающей степени отрешенности. Читая «Тройное утешение» и «Заупокойную проповедь», я несколько раз споткнулся, но все-таки благополучно закончил чтение, повернулся к собравшимся и церемонно поклонился.

Директор, а за ним и все остальные, горячо поблагодарили меня. Побагровев от смущения, я поспешил скрыться.

Вскоре умер еще один человек, и, пока я заказывал для него гроб, еще один. На этот раз, как мне показалось, я прочитал сутры более гладко.

К вечеру скончались еще четверо.

Сначала ко мне обращались вежливо:

– Извините, господин Сидзума, не прочитаете ли вы молитву над усопшим?

Но потом просьбы стали не такими вежливыми.

– Приходите, Сидзума, читать свои молитвы,– говорили теперь мне. И, по чести сказать, со временем это даже начало мне нравиться.

После того как кончились доски для изготовления гробов, мне пришлось читать сутры возле мертвого тела. Лицо и туловище умершего обычно накрывали белой простыней, но из-под нее часто торчали неприятно воскового цвета ноги. А если их и прикрывали, то на простыне виднелись бурые пятна крови. По ритуалу сутры читают после того, как покойника кладут в гроб, и меня преследовало опасение, что нарушение этого ритуального правила может повлечь за собой непредвиденные последствия. Но я читал, читал, не отрывая глаз от блокнота, и это помогало мне восстановить нарушенное равновесие.

Директор подшучивал надо мной, говоря, что будет платить за молитвы. Это была шутка, и я не принимал его слова близко к сердцу. Но родственники покойных стали всерьез одолевать меня подношениями, и я не знал, куда деваться.

– Что вы, что вы, не надо,– растерянно восклицал я, отталкивая очередное подношение.

– Примите, пожалуйста, не отказывайтесь,– настаивали некоторые.– А то душа усопшего не обретет покоя...

Девушки из конторы по очереди приходили слушать, как я читаю сутры. Три или четыре даже попросили у меня разрешения переписать «Заупокойную проповедь».

– Для чего вам эта молитва? – спросил я одну из них.

– Слова очень красивые,– ответила она.– Вот эти, например: «Ныне или завтра, я или мои ближние...» Не помню, как дальше...

Все это досаждало мне не так уж сильно, но, когда в перерывах между молитвами рассказывали о последствиях бомбардировки, я поневоле возвращался к действительности, и тогда волосы вставали дыбом, по коже пробегал мороз. Хотелось бежать от всего этого куда угодно, но бежать. Трудно даже описать, что я чувствовал – страх либо негодование,– но все подавляло собой желание бежать, бежать без оглядки.

Вечером, когда стемнело, я поднялся на второй этаж и вошел в комнату, откуда открывался вид на Хиросиму. Обычно город сверкал огнями. Но сейчас Хиросима тонула во тьме. Лишь в единственном доме, где-то на восточной окраине, мигал слабый огонек. И это было страшнее всего! Пусть уж лучше кромешная тьма. Как-то спокойнее...

Так прошел этот день. День, начавшийся и кончившийся похоронами.

8 августа. Ясный, жаркий день.

Накануне вечером мы вселились в маленький домик, построенный хозяином для его престарелых родителей,– метрах в ста от того квартала, где снимал жилье директор Фудзита.

Рано утром меня разбудил громкий голос. Я поднялся с постели и выглянул наружу. В саду стоял наш служащий Утагава.

– Вечером скончались еще двое. Приходите как можно быстрее,– пробормотал он скороговоркой и, не дожидаясь ответа, пошел прочь. Со мной обращались теперь, как со служителем храма, только не так уважительно.

Я уже привык к своей новой обязанности: умоюсь, поем, отправляюсь на фабрику, а там попрошу у кого-нибудь пиджак и читаю молитву. Да и сама церемония упростилась до предела. Как только я заканчиваю чтение сутр, покойного увозят на берег реки и кремируют. Я дал себе клятву, что буду вкладывать в чтение всю свою душу. Но вот сегодня утром у меня появилось опасение, что я нарушу эту клятву.

Придя в общежитие, я узнал, что скончалась старшая дочь служащего, которого мы кремировали лишь накануне. Во время бомбардировки она находилась в доме родителей в районе Тэмма-тё.

Мать сидела, вся распухшая от сильных ожогов. Она, видимо, не понимала, что происходит. Младшая сестра почти не пострадала, но была в каком-то странном, полуобморочном состоянии и тоже плохо отдавала себе отчет в происходящем. Я подошел к ней и выразил соболезнование. В ответ послышалось холодное; «Благодарю». Даже выражение лица не изменилось. Ни слез, ни других проявлений чувств.

Покойница лежала на спине. Сквозь прорехи в белой рубашке открывались упругие молодые груди, в ложбинку между которыми кто-то положил несколько желтых полевых цветов. Цветы поблекли, словно их долго орошали слезами. Это усугубляло чувство жалости.

Когда закончилось чтение сутр, один из служащих спросил у младшей сестры, пойдет ли она к месту сожжения. Та ответила: «Да»,– но отрицательно качнула головой. Мать продолжала сидеть неподвижно. Покойницу переложили на тележку, и процессия двинулась в путь.

На песчаных отмелях, казалось, открылся новый крематорий. Повсюду вдоль берега вился дым – тонкими струйками над едва тлеющими, уже наполовину угасшими кострами, и густыми клубами там, где кремация шла полным ходом.

На дамбе тележку, за которой я следовал, остановили, и несколько людей из нашей процессии отправились подыскивать место для кремации.

Один из них – тот, что пошел вверх по течению,– вскоре закричал:

– Здесь есть подходящая яма. Огонь уже погас. Останки, должно быть, забрали родственники.

– Нам все равно где. В яме так в яме,– отозвался кто-то.

Тележку подкатили к яме и сняли с нее тело покойной. Посреди ямы лежало два камня – каждый величиной сантиметров по тридцать. Тело опустили на камни, высыпали уголь из двух привезенных ведер, туловище обложили щепками и обломками старых ящиков, голову и лицо посыпали опилками и с обеих сторон накрыли дощечками. Затем все это покрыли влажной травой и обернули смоченной в воде циновкой. На этом приготовления закончились.

Циновка случайно сползла, и я увидел девичий локон, землистого оттенка лоб и край щеки.

Сопровождавшие расселись кружком.

– Зажигайте костер,– сказал, привставая, один из них.

Я прочитал «Тройное утешение» и ушел еще до начала кремации.

ГЛАВА X

На другой день Сигэмацу снова сел переписывать дневник...

*

На обратном пути я вспомнил, что в общежитии, лежит еще один покойник, и стал про себя повторять, слова «Заупокойной проповеди». Смысл этой молитвы не проникал в душу. Перед глазами, словно в кошмаре, языки пламени лизали человеческие тела. Я был весь в поту, когда остановился перед входом в контору.

Зайдя в умывальную комнату, я напился воды, разделся по пояс и тщательно вытерся влажным полотенцем, стараясь не касаться левой щеки, потому что стерильная салфетка накрепко приклеилась к месту ожога. До сих пор я не чувствовал никакой боли и не трогал салфетку. Но в этот день я решил ее сменить, взял индивидуальный пакет и подошел к зеркалу.

Отлепив предварительно пластырь, которым прикреплялась салфетка, я осторожно снял ее. Обгоревшие ресницы превратились в черные катышки – словно подожженная шерстяная нитка. Щека стала темно-фиолетовой, облезшая кожа закрутилась, словно стружка, левая ноздря распухла и загноилась. Я с содроганием глядел на левую половину своего лица, и мне казалось, будто это не я, а чужой, незнакомый человек.

Я ухватил кончиками пальцев один из закрученных клочков кожи и потянул. Боль подтвердила, что лицо мое. «То же самое испытываешь, когда пытаешься вытащить шатающийся зуб,– и больно, и вроде бы приятно»,– думал я, отдирая один клочок кожи за другим.

Хорошенько промыв место ожога, я смазал нос приготовленным дома снадобьем, которое порекомендовал мне деревенский плотник. В состав снадобья входил дикий лук. По словам этого плотника, оно особенно полезно при порезах и нарывах. Затем я с помощью пластыря прикрепил к щеке свежую салфетку.

В полдень я отправился обедать. Ноги сильно болели, и мне было очень трудно взбираться на холм, к дому, где мы поселились. У поворота я посмотрел вверх и увидел Сигэко.

– Гляжу, как ты плетешься, и мне самой больно,– крикнула Сигэко.– Подожди минутку, сейчас я принесу тебе какую-нибудь палку.– Вскоре она спустилась ко мне с деревянным копьем, которым пользуются для тренировки в рукопашном бою. Сигэко сказала, что это копье ей недавно подарила хозяйка. С копьем в руках я походил на участника разгромленного крестьянского бунта. Поддерживаемый Сигэко, я наконец преодолел крутой склон и добрался до дома. Пока мы шли вместе, я впервые заметил, что у Сигэко опалены волосы. Я спросил у нее, когда это случилось, и она ответила, что, по-видимому, во время бомбардировки шестого августа.

На обед был жареный рис из наших собственных запасов, бобовая паста, тушенная с овощами в сое, и чай, настоянный на лепестках вишни. Наша семья редко позволяла себе такое угощение.

Оказалось, сама Сигэко в то утро впервые заметила, что у нее опалены волосы. Шестого утром, после отбоя воздушной тревоги, она неожиданно услышала сильный взрыв и выглянула в кухонное окно. В то же мгновение ее ослепила яркая вспышка (тогда-то ей, вероятно, и подпалило волосы), и, потеряв сознание, она упада. Придя в себя, Сигэко увидела, что лежит на деревянном полу. Вокруг нее в полном беспорядке валялась кухонная утварь, Сигэко вышла через черный ход во двор. Кирпичный забор рухнул. Кое-где к небу поднимались языки пламени.

Испуганная Сигэко бросилась на второй этаж. Раздвижные перегородки покосились, оконные стекла разлетелись на кусочки. Сигэко подбежала к окну. В саду горела верхушка сосны, из трансформатора на столбе вырывалось пламя. В районе муниципалитета поднимался огромный, столб дыма. Пожар разрастался. Надо было немедленно оставлять дом. Сигэко прежде всего кинулась к белому шелковому мешочку с семейными реликвиями, который висел на столбике в гостиной, но его там не оказалось. Не было мешочка ив соседней комнате.

Тогда она быстро собрала посуду, обувь и запихнула в непромокаемые мешки спальные принадлежности, собираясь опустить все это на дно бассейна. Выйдя во двор, она с удивлением обнаружила в воде мешочек с реликвиями, который она так упорно искала. Вероятно, его забросило туда воздушной волной. Сигэко подобрала мешочек, положила его в рюкзак. Опустила вещи в бассейн, а кое-какие убрала в противовоздушную щель и заложила вход кирпичами. В это время из дома Нитта послышались крики о помощи.

Выяснилось, что у Нитта ранено лицо, а у ее мужа – бок. Оказав им первую помощь, Сигэко побежала за носилками. На обратном пути ее остановила Нодзу. И ей тоже надо было помочь. Сигэко бросила носилки и перевязала ее полотенцем. Оказалось, среди всех соседей Сигоко – единственная, кто отделался только испугом. Наканиси, Хаями, Сугаи, Накамура – всем нужна была помощь.

Вскоре к Нодзу прибежал ее муж – связист в чипе капитана. Он привел с собой солдата. Вдвоем они подняли ее и куда-то понесли. Супруги Нитта, поддерживая друг друга, отправились в госпиталь Кёсай. Оба были в крови.

Сигэко зашла в дом, собрала еще кое-какие вещи, сложила их в противовоздушную щель и пошла к университетской спортивной площадке.

Девятое августа.

Вчера во время ужина мы доели наш НЗ.

С сегодняшнего утра получаем еду из фабричной столовой. Ясуко ходила за завтраком, за обедом – Сигэко. Во время обеда обе они взбунтовались и в один голос заявили: получать овощи или рис – это еще куда ни шло, но есть то, что приготовлено другими, просто неприлично; вчера хоть помогали эвакуированным, а сегодня вообще никакой работы не предвидится. Нет, нет, они больше не пойдут в столовую, хватит есть на дармовщину. К тому же директор предложил Ясуко взять отпуск.

Я был не на шутку рассержен и сразу придумал для них работу:

– Завтра пойдете в Сэнда-мати. Узнаете, как обстоят дела у соседей. Заодно возьмете смену одежды и рис из противовоздушной щели.

Этот рис был припрятан на черный день. И вот черный день настал.

Женщины как будто успокоились и даже согласились сходить вечером за ужином.

В противовоздушной щели возле нашего дома были спрятаны всевозможные вещи: радиоприемник, одеяла, посуда, кухонная утварь, специи. Кроме того, в саду я зарыл четыре двухлитровые бутыли с рисом, восемнадцатилитровый бидон с бобами и жестяную коробку с бельем. Все находилось в полной сохранности: я убедился в этом перед эвакуацией в Удзина.

У Сигэко и Ясуко не оказалось с собой ни одной смены белья, и перед тем, как пойти домой, они стали тихонько советоваться, как им постирать и высушить белье.

Узнав, в чем дело, я подал им такую мысль: пусть пойдут к реке, разденутся донага, постирают белье и дождутся в воде, пока оно высохнет. Другого выхода не было, и женщины, прихватив полотенца, отправились к реке. Раздражение мое сразу улеглось, и, возможно, поэтому меня вдруг разморила жара и неудержимо потянуло ко сну. Но стоило лечь и закрыть глаза, как моя память отчетливо нарисовала бесчисленные струйки дыма, поднимавшиеся на речных отмелях и у подножия гор. Я так и не смог уснуть – то вставал, то снова ложился, и пот катился с меня ручьями. На правой стороне лица я смахивал пот рукой, на левой же, казалось, лежал горячий компресс, который накладывают после бритья в парикмахерской. Там, видимо, скапливался липкий пот либо гной, поэтому и слегка прижал повязку к щеке. Повязка стала влажной. Другой у меня не было, я вытащил из санитарной сумки треугольную косынку, приложил ее к лицу и обрезал по форме щеки. Затем прокипятил ее и повесил сушиться на солнце.

ГЛАВА XI

День выдался хлопотливый. Я вернулся в принадлежавший родителям хозяина маленький домик, который мы снимали, смертельно усталый. Сигэко и Ясуко еще не пришли, и у меня было время немного вздремнуть. Я лег в постель, предварительно натянув противомоскитную сетку, чтобы избавиться от назойливых мух.

Спал я недолго и проснулся, как мне показалось, от крика совы. Солнце висело уже над самой крышей амбара в саду. Молодая жена хозяина торопливо пробиралась сквозь кусты к амбару. Разумеется, было еще слишком рано для сов. Пробудился я оттого, что ногам стало холодно. Странно: лето в разгаре, солнце еще не зашло, а у меня мерзнут ноги. Я начал растирать ступни и вдруг почувствовал боль в больших пальцах ног. Это встревожило меня еще больше. Я встал, откинув сетку, и вышел на веранду. У меня тут же захолодела левая щека. Косынка куда-то исчезла. Вернувшись в комнату, я обнаружил, что она прилипла к сетке. Когда я посмотрел в зеркало, то увидел, что повязка с нарыва на носу сползла, опухоль обветрилась и затвердела. Час от часу не легче. Я схватил полотенце, смочил его в воде и осторожно протер нарыв и ожог. Потом сменил повязку и закрепил ее липким пластырем.

Немного погодя Сигэко и Ясуко принесли из столовой ужин: сваренную в сое картофельную ботву, огурцы и ячменную кашу с отрубями. За едой Ясуко рассказала о том, что слышала на реке от женщин, с которыми она вместе сидела в воде, ожидая, пока высохнет выстиранное белье. Кое-что я записал.

Во дворе школы номер один был вырыт противопожарный водоем. Вокруг него одна из женщин видела сотни погибших школьников. Лежали они друг на друге, полуголые, потому что рубашки на них обгорели. Издали они походили на цветочную клумбу с растущими на ней тюльпанами. А вблизи – на огромную хризантему с бесчисленными лепестками...

Другая женщина видела остов трамвая перед храмом Сиратори. Мертвый вожатый продолжал сжимать рукоятку. На площадке вагона валялось несколько полуобгоревших трупов пассажиров...

Почти все деревянные мосты в Хиросиме, по словам этих женщин, сгорели. Горели они очень странно: сначала занимался настил, затем огонь перебрасывался на опоры. Прилив, казалось бы, должен был погасить пламя, но при отливе обнажившиеся из-под воды опоры снова начинали тлеть...

И еще одна любопытная вещь мне запомнилась. На кладбище близ храма Кокутайдзи есть могила. Между водруженным на ней цилиндрическим памятником и его гранитным основанием торчит большой осколок кирпича. Очевидно, он залетел туда в тот самый момент, когда мощная взрывная волна приподняла этот массивный гранитный цилиндр диаметром более метра. С одной стороны памятник сильно оплавился, тогда как на противоположной сохранилась полировка. Неужели жар был так силен, что плавил даже гранит? Ослепительная вспышка превратила серую черепицу на крышах домов в бурую, а ее поверхность вспенилась мельчайшими пузырьками, будто узор в стиле коимбэ [16]16
  Узор, который образуется на посуде путем использования при обжиге и покрытии лаком травяной и древесной золы (от названия деревни Коимбэ).


[Закрыть] на чайниках, когда их вытаскивают из печей для обжига...

Все время, пока Ясуко говорила, Сигоко молчала. У нее начались сильные боли в животе. Должно быть, простыла. Ей и Ясуко пришлось долго сидеть в воде, обвязав поясницу полотенцами, пока сохло выстиранное белье.

Было уже совсем темно, когда зашел отец хозяина и сообщил, что подача электричества возобновилась.

Десятое августа. Погода ясная.

Ясуко и Сигэко принесли завтрак из столовой, приготовили колобки из ячменной каши с отрубями и отправились на станцию. Я пошел их проводить. Зал ожидания был полон. Но собравшиеся там люди никуда не ехали.

Как только прибывал поезд, они вскакивали со скамеек, но, когда поезд отходил, тотчас же возвращались на свои места. Некоторые осаждали железнодорожных служащих, спрашивая, как разыскать потерявшихся детей.

Не успел я показаться в конторе, как мне дали срочное задание: получить уголь для фабрики. Для этого надо было ехать в Хиросиму или в Удзина.

Директор Фудзита принес из соседней комнаты большой узел.

– Уголь нам позарез нужен. Вот здесь,– сказал он, указывая на узел,– лежат подарки. Постарайтесь договориться с представителями фирмы. Будьте осторожны, не исключено, что воздушный налет повторится.

Я оставил директору записку для Сигэко, надел ботинки на резиновой подошве, закинул за спину узел и, прихватив с собой санитарную сумку, вышел на улицу.

Электричка довезла меня до станции Ямамото. Дальше поезда еще не ходили. Ни один из сошедших в Ямамото пассажиров не направился к станции: все дружно двинулись к Хиросиме по путям.

Хиросимцы – народ общительный. Любят поговорить даже с незнакомыми людьми. Но на этот раз их словно подменили. Ни один не делал попытки завязать разговор. Не считая меня, вещи тащили всего две женщины, которые шли впереди. Коробки с едой имели при себе не более четверти пассажиров. «Значит, и в окрестных деревнях стало трудно с продовольствием»,– подумал я.

Наконец мы вступили в разрушенный район. Влажный ветер принес с собой тошнотворный запах гари. Толпа быстро редела – то один, то другой путник сворачивал к своему пепелищу. Горы битой черепицы становились все выше, все страшнее.