Текст книги "Дегустатор"

Автор книги: Мастер Чэнь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

6. Прóклятое вино

То, что натворил Гриша, вышло вдобавок в сокращенном переводе по всей Германии, есть уже и английские варианты – да хоть голландские. Ну и скорость же у его (бывшей нашей с ним) газетенки, как и у всех прочих.

То есть только вчера утром он встречался со своими немецкими соплеменниками, судя по всему, получил именно от них вот это – это самое. Сел затем за компьютер, еще до обеда, настучал в редакцию, газета вышла сегодня утром, и, хотя в Москве Гришина находка никого, видимо, не взволновала, только нервы пощекотала, в Европе все оказалось по-иному. Благодаря оперативной работе какого-то немецкого корреспондента в Москве, вся Германия уже ранним утром начала обсуждать ошеломляющее открытие российского гения расследовательской журналистики.

Мы стояли с Мойрой у ярмарочной палатки, на рислинговом стакане пылал след ее помады, она со вкусом, строчка за строчкой, цитировала это произведение:

– Но краткое расследование показало, дорогой Сергей, что замок Зоргенштайн не впервые стал местом страшной смерти человека, пригубившего здешнее прославленное вино.

Все началось в полдень двадцать шестого сентября тысяча пятьсот сорок четвертого года, под стенами замка, принадлежавшего тогда архиепископу Руди фон… о, господи, я не могу читать эти немецкие имена. А тут еще и «Хексенхаммер» – это такая книга, Сергей, про ведьм…

– «Молот ведьм», конечно, и что? Это про вас, Мойра?

– Спасибо большое, но я продолжаю цитирование… Эта самая книга была написана за шестьдесят лет до описываемых событий и выдержала множество изданий, в ней говорится, что все колдовство исходит от плотских похотей ненасытных женщин…

– Мойра, а кто мне рассказывал про свингующий Лондон шестидесятых? Может, книга права?

– Выпей рислинга из моего стакана, здесь так принято, и успокойся. Тебе тут есть о ком мечтать и без свинга. Далее твой друг пишет: о дьяволе, колдуне и божьем попущении говорит эта книга, но в кошмарном шестнадцатом веке на площадях здесь жгли не только ведьм. В тот сентябрьский день к столбам привязали трех колдунов мужского пола. Рабби Льва…

– Неужели Цукермана?

– Почти, он вообще-то тут без фамилии, и еще два еврея. Обвинение – «Каббала», кровавые жертвы и все прочее. Архиепископ из окна замка смотрел на то, как поджигают хворост, держа в руке оловянный кубок с красным вином из своих подвалов. Он улыбался.

– Молодец, Гриша! Улыбался – это хорошая деталь. И олово – тоже.

– Дальше – лучше, Сергей. И в последний свой миг рабби Лев протянул в сторону замка дрожащую руку и проклял архиепископа. Он проклял также и его вино. И прокричал, что каждая девять тысяч девятьсот девяносто девятая бутылка будет нести в себе смерть.

– Как же они там, в подвалах замка, замучились потом считать!..

– Со стыдом признаюсь, Сергей, что стандарты журналистики ваша страна усваивает у наших таблоидов. Еще тут ссылка на неподтвержденные источники насчет того, что иногда в замке просчитывались, и поэтому были две загадочные смерти от заколдованного вина. Без дат. Ну-ну. И эффектная фраза, что Германия забыла про эти страницы своей истории, но кое-кто помнит.

– А как Мануэла?

– О, ей, по-моему, уже все равно. Она по ту сторону добра и зла.

Взревел медный оркестр, очкастый оптимистичный инвалид в кресле затопал здоровой ногой по педали, часто лязгая таким образом медью, в его руках была труба, в шляпу – воткнуто перо.

Толпа передвигалась меж тентов как море, приливами и отливами.

– Ладно, Мойра, где твой собрат Монти?

– Не трогал бы ты его. Хотя вон он, стоит один. Что с ним творится – ума не приложу.

Ну, я теперь знал, что с ним творится. Если ты – что-то среднее между свидетелем и подозреваемым, а других подозреваемых все не арестовывают, то тут все просто и понятно.

Я двинулся к Монти через ярмарочную толпу. Честное слово, в этих краях, наверное, по сути немногое изменилось с той поры, когда в Зоргенштайне жгли колдунов и ведьм. Хотя тогда ярмарка была серьезной, здесь закупали осенний урожай целыми телегами, а рислинг пили, наверное, бочками.

А этот стакан – гениальный предмет. Число вмятин для пальцев было определено ярмарочным советом: шестнадцать. Году этак в тысяча четырехсотом. Потому что какая же Европа без вот таких регламентов всего-всего? Да, а сами вмятинки нужны потому, что стакан был один на компанию, из него отпивали все по очереди, передавая друг другу жирными от еды руками. Вмятинки не давали стакану выскользнуть из пальцев…

На полпути через площадь я позвонил Альберту:

– Альберт, ты слышал? Точнее, читал?

– Но, Сергей, – зазвучал его голос, в котором не было никакой надежды, – тут все и везде жгли еретиков. Ты вот очень любишь Вюрцбург, я знаю, а там и вообще по этой части творился кромешный ад.

– Альберт, есть просьба. Нельзя ли это безобразие проверить? У тебя же есть там друзья-историки, у них – телефоны… Я знаком с автором и не испытываю к его шедевру никакого доверия. Но…

– Сами они мне позвонили, Сергей, – ответил голос Альберта. – Конечно, они проверяют. Половина Германии сейчас это проверяет. К сожалению.

– И еще. Знает ли Фриц, какое вино делалось в замке в середине шестнадцатого?

– Очень легкий рислинг, не сомневаюсь, – мгновенно отозвался он. – Тут все только его и делали. У Фрица, на Рейне, тоже. Но узнаю и это.

Да, в том веке, подумал я, никто в Германии не делал красное, и что это доказывает? Да ничего. Но всякая мелочь…

– Монти, – сказал я. – Наконец-то я все узнал. Скажу тебе, что на твоем месте я вообще бы превратился в развалину. Ты еще не так плохо держишься.

– От кого узнал? – мгновенно среагировал Монти, глядя мне куда-то повыше бровей.

Ничто не мешало мне сказать про Альберта, но я вспомнил молчание коридоров «польского отеля» и решил, что в этой истории лишнего говорить не надо. И лишь заверил Монти, что не от Мануэлы по крайней мере.

Дальше мы минут пять ругали полицию и милицию, хотя Монти еле цедил слова по штуке.

– Монти, мне интересно, – сказал я, наконец. – А не мог бы ты…

Он так дернулся, так выговорил это злобное «пожалуйста», что я без особой надежды замахал на него руками:

– Монти, я же не детектив. Зато есть одна вещь, которая меня страшно интересует. Каким было вино?

Он сделал паузу, его губы несколько раз дернулись. Но счел невежливым не отвечать. Брызнул в нос из своего карманного пульверизатора. Еще подумал.

– Мои дегустационные заметки конфискованы вместе со многим другим важным материалом, – сказал он, наконец, с непередаваемой иронией. – Очень они им нужны. Но вино – это легко. Сначала было неожиданно тяжелое и резкое… ну да, пино гри. Не хочу выговаривать это их «граубургундер». Неудачное. Странный букет, кроме ореха – излишние дубовые ноты, пряности. Демонстративное отсутствие кислоты. Концентрация сверх пределов разума. Далее рислинг, две штуки. Один в традиционном варианте, не Мозель, а с горчинкой, минеральный, послевкусие розы. Второй совсем легкий, из старой лозы, букет робкий, но постепенно проявился. Интересный. Чуть-чуть поработали с бочкой. Элегантное. Роза и немножко перезрелого абрикоса. В общем, ничего страшного.

Что ж, личные вкусы Монти всем и без того известны.

– Сколько было бокалов? На каждое вино по одному?

– Вот еще. И не думай. Только два, на белое и красное.

– И наконец, дальше было красное… Тот самый «Канцлер».

Монти передернулся.

– Прошу меня извинить, Сергей. Дальше – всё. Мне как-то не запомнился вкус этого замечательного красного. По известным причинам. Тяжелый, сильный нос – это я помню. Но, если ты не знаешь, именно в этот момент…

Я помолчал и, чтобы не уходить просто так, спросил:

– Монти, а Тим Скотт… Ты его хорошо знал?

– Что значит – хорошо, что значит – хорошо? – дернулся он. – Конечно, я его знал. Совершенно нормальный был парень, если это имеет какое-то значение.

Я понял, что пора уходить.

– Идиотская ярмарка, – услышал я за спиной.

В голосе звучала ненависть.

С Мануэлой было проще. В конце концов, ей ведь насчет меня звонила местная полиция, если не разведка. Нас с ней связывала тайна.

И еще со мной было можно курить.

– Если я потеряю работу, у меня останется мой домашний виноградник, – мужественно сказала она. – Но словосочетание «проклятое вино» – ужас, Сергей. И ничего уже не исправишь. Зачем твой русский друг это сделал? Зачем он написал эту ложь?

– Спроси у Мойры, что такое лондонский таблоид. Мы учимся. И то ли еще будет. Но я хочу написать, что было на самом деле. И тут оказалось, что мне надо ехать не туда, а сюда. И только потом обратно. Что же ты молчала? Расскажи, дорогая Мануэла. У тебя такой хороший, острый глаз. И память. Расскажи мне то, что не сказал Монти. Например, как вы сидели.

– Мы ужасно сидели! – почти закричала Мануэла. – Справа и слева от Тима. Монти, Тим, я. Напротив был столик с бутылками, и стояла эта девушка, она сначала показала слайды.

– Бутылки были уже открыты?

– Нет, она на наших глазах орудовала штопором, и с ней была помощница. А тут еще слайды кончились, начали разливать первое вино – и вдруг этот ужасный смех!

Ужасный смех – это очень в духе Мануэлы. Почему бы людям не посмеяться. Сейчас мы ее про смех выспросим. Но начнем с самого начала.

Состав компании, как я понял, был почти обычный. Без русских, правда, но приехал неизбежный в этих случаях японец («будут ли они теперь покупать у нас столько вина?» – трагически спросила Мануэла). Два француза – что они там вообще делали, как будто лягушей интересует немецкое вино, у них есть свой Эльзас. А, они как раз были из Эльзаса, тогда понятно: сравнивали стили. И, наконец, американка. На каждого теперь есть здоровенное досье у полиции, все – известные люди. Никаких посторонних и самозванцев.

Ну хорошо, теперь – смех.

Как интересно: оказывается, немка из Зоргенштайна чуть не пролила вино от этого звука. Хриплый, нечеловеческий смех. Да и с чего ему было быть человеческим, если это оказался будильник, но не звенящий или пищащий, а в виде смеющегося мешочка. И – не ясно чей. Хозяина не нашлось. Засунут будильник был во внешний, открытый карман одного из рюкзаков, сваленных компанией в углу. Будильник потом конфисковала полиция, хозяина не нашлось, а значит…

Значит, отпечатков пальцев на нем не было. Это очевидно. То есть как не было – кто-то же его доставал. Но доставал у всех на глазах.

Кто доставал, Мануэла не помнит: запуталась. Но полиция, без сомнения, разобралась.

Карман рюкзака, стоявшего с краю. Принадлежал рюкзак американке, но она от будильника отказывается. Будем надеяться, что ее отпечатков там не было, иначе бы… Все понятно: любой мог, добавляя свой рюкзак к куче, быстрым движением всунуть туда будильник в бумажной салфетке (чтобы не было отпечатков), заведя его минут на десять – двадцать вперед. Зачем? Тоже ясно.

– Нас хотели отвлечь, – грустно сказала Мануэла. – От момента, когда наливали яд.

И это было очевидно, для полиции в особенности. Как и тот факт, что отравитель, конечно, был в таком случае одним из дегустаторов – или сама Мануэла, честно сказал я себе, но в любом случае не из работников замка. Ну максимум одна из двух наливавших вино девушек. В общем, кто-то из находившихся в комнате.

Один дегустатор травит другого? А при чем тут предстоящая в замке встреча канцлера и двух президентов? Кто об этом знал, кто подослал человека с будильником и ядом?

Нет уж, не будем торопиться. Потому что возможна и обратная версия – подложили будильник со смехом, чтобы все, подобно мне, представили себе эту картину. Люди недоуменно оглядываются, кто-то, наконец, не выдерживает и встает, кричит: чей рюкзак? Чья игрушка? Находят ее в рюкзаке, бьют по кнопке, озираются – почему хозяин не объявляется, ушел в туалет? Да за это время можно было бы отравить все бокалы, никто бы и не заметил. Но в том-то и дело, ведь в этом случае всем стало бы ясно, что отравитель в комнате. А на самом деле… Шприц, например. Или?..

Дальше картина выяснилась такая. Из-за стола искать смеющийся будильник вставала сама Мануэла (по должности), японец, американка. Вставали Монти и Тим Скотт вытянуть шеи и посмотреть. Прочие сидели, но ясно, что внимание их было обращено вовсе не на бокалы на столе.

Ну и что? Будильник мог «найти» тот, кто его туда положил, или кто угодно еще. Яд в бокал мог добавить кто угодно, бегущий к рюкзаку или сидящий на месте. Но попробуй, докажи, если человека не поймали за руку сразу.

Умно. Просто. И что я могу тут сделать, чего не может полиция?

А всего-то – понять, как отравленное вино оказалось во рту у дегустатора Тима Скотта. Как яд со специфическим вкусом и запахом оказался в бокале, теперь можно понять. А во рту? Была загадка, загадка осталась.

– Мануэла, – сказал я терпеливо, – а дальше – как все было дальше? Вы же были рядом, Монти и ты. Как оказалось, что Тим это пил?

– Не знаю, не знаю, не знаю… – Мануэла зажмурилась, как от боли. – Представь себе мою позицию, Сергей. Я же не очень интересуюсь в таких случаях вином. Хотя всегда пробую вместе с вами. Но не так, как вы, – не с таким вниманием. Не записываю. Итак… Звон бокалов. Голоса. Люди пишут что-то на своих бумажках. Все как всегда. И вдруг я вижу – что-то слева не так. Тим пьет воду, много воды, берет бутылку с водой и у меня, молча, не спрашивая, с полузакрытыми глазами. Дегустация приостанавливается. Потом Монти его выводит из-за стола. Я должна была подбежать, спросить, но решила – что-то не так, но с ним Монти. А потом…

Я остановил ее жестом руки. «Потом» меня не очень интересовало.

– Они боялись даже тронуть бокалы! – крикнула она шепотом. – Совсем потом, когда приехали врачи и все прочие.

– Быстро приехали?

Она помотала головой.

Букет и вкус всех трех первых вин Мануэла в целом помнила, ее слова совпали с тем, что сказал Монти. А еще она запомнила красного «Канцлера». Более того, он ей еще и понравился – никаких излишеств с концентрацией, никакой игры со сладостью у корней языка, сдержанная классическая работа… Да, она сделала полный глоток, и ничего страшного не произошло. Да, разливали вино всем из тех же бутылок, все как всегда.

И что здесь нового и интересного?

Я оставил Мануэлу (успокоив ее, как мог) и дальше замер среди толпы в позе, которая кому-то могла показаться необычной.

Я стоял, глядя на бег стрелки часов, и, кажется, шевелил губами.

– Сейчас взорвется? – раздался голос у меня под боком. – Скажите, когда, Сергей, мы заляжем.

Тут была почти вся русская группа, ну, кроме Седова. Лично Гриша, просто светившийся от счастья. Юля, с темной аккуратной шапочкой волос, со строгим взглядом – мне казалось, что она в данный момент несет портфель или папку с бумагами Алины, хотя в руках у нее ничего не было. И сама Алина, без баклажанной куртки, в серебристом буклетовом жакете… кто-то другой мог бы спросить, кто сделал эту странную вещь, смотрящуюся так незаметно и так естественно. Как минимум, Армани.

– Сергей, здесь тепло! – сообщила мне Алина. – Я снова живу!

Гриша, конечно, прав: она – как статуя с собора, замершая в легком изгибе. Пожалуй, Дюрер. Женщина с бледными волосами, не короткими, не длинными, с чем-то странно мужским в удлиненном лице. Не рыцарь, а женственный юноша-оруженосец. А как выглядела Лорелея, расчесывавшая золотые волосы на какой-то скале над Рейном?

– Я вас покину, – озабоченно сообщила Юля, посмотрев при этом на Алину.

– Сергей, а вы-то нас не покинете? – любезно спросил Гриша так, будто он здесь душа общества. – Не надо. Вы обычно молчаливы, но без вас было грустно.

Ну как обращаться с человеком, который сделал большую гадость и гордится ею, считает, что совершил подвиг? И ждет комплимента?

– Пока вы, Сергей, куда-то так загадочно исчезали, я позволил себе откопать несколько интересных фактов, – продолжил он. – Работа в бульварной газете дисциплинирует, заставляет быть активным. Но вам, я вижу, это неинтересно… Вас увлекает немецкая романтика. Однако же на ярмарочной площади играют нацистский марш. Здесь так принято?

– Гриша, вынужден вас огорчить. Это немецкий марш из Средних веков, называется «Эрика». В советских кинохрониках его и правда использовали как звуковую иллюстрацию того самого нацизма, но немцам об этом неизвестно.

Алина улыбалась.

– Жаль… А тогда, если дама не возражает, у меня личный вопрос. Можно я гадко трахну Юлю, как животное? Если, конечно, она не попросит денег, у меня жена и… Да, да, я знаю, что вы знаете. Сделаю это в гуманных целях. Она как-то напряжена. Вы не против?

– Я ее еще не приобрела, – сказала Алина. – И если приобрету, то не до такой степени. Сергей, тебя не хватало. Я боялась, что утром придется опять защищать Григория. Он тут стал героем дня, и Седов…

Гриша, удостоверившись, что Алина замолчала, выставил вперед обе руки:

– Достаточно было одного раза. Он все понял и больше рисковать не будет. Знает, что вы со мной. И вообще, ну, этот Седов – вот же Сергей как-то не проявляет ярости, правда? Потому что перед нами умный и интеллигентный человек. А Седов с его благородным гневом – это мне как пися тети Хаси, если даму порадует вторая непристойность за десять минут.

– Какая тетя Хася? – растерянно спросила Алина.

– Какая пися? – в то же мгновение выговорил я.

Гриша сделал глубокий вдох, потом выдох, повернулся к Алине.

– Сначала вопрос дамы. Семантика выражения «пися тети Хаси»… вы же изначально филолог, госпожа Каменева, как следует из ваших официальных биографий? Вас не пугают слова типа «семантика»?

– Не пугают, – признала она, борясь со смехом.

– Отлично. Так вот, видите ли, Алина, тетя Хася родом из Бердичева. Было такое замечательное местечко, собственно, город – Бердичев. Там она владела лучшим публичным домом. Что означало, что она занимала в местном обществе очень уважаемое место. А до того, в молодости, она, естественно, занимала совсем другое место, хотя тоже в публичном доме. И была популярна у мужской части населения. Ее, скажем так, среди мужчин все знали, в библейском смысле тоже. Так вот, семантика выражения «пися тети Хаси» такова: нечто всем хорошо известное и даже слегка надоевшее, не представляющее сенсации. В точности как недовольство господина Седова. Так, далее.

Он повернулся ко мне:

– А теперь ваш вопрос, Сергей. Я в затруднении. Дело было в начале двадцатого века, сто лет назад, и я не уверен, что сохранились подробные описания. Да и вообще, что вы имели в виду – какая пися? Это ведь очень странный вопрос. Какого именно ответа вы ждали? Вы вообще хорошо подумали, прежде чем спросить?

Тут я выяснил, наконец, как смеется Алина. Это было неожиданно, надо признать: смеется она басом, явственно выговаривая «ха-ха-ха».

– Но если вы спросите, откуда взялось изобретенное мной выражение «сто писят» – то частично и от тети Хаси тоже, – смягчившись, сказал Гриша.

Через час, во время долгого и задумчивого обеда внутри главной достопримечательности ярмарки – в громадной, самой большой в мире бочке, с окнами, кухней, столиками и официантами, – мой телефон зазвонил.

– Приветствую, приветствую, дорогой друг вино-писатель! – раздался далекий скандирующий голос.

– Здравствуйте, господин главный редактор Костя! – ответил я.

– Позволь тебе высказать свое огорчение, – продолжил Костя. – У тебя там в группе, как я видел по приглашению, находится знаменитая и богатая женщина. Лично Алина Каменева.

– Находится, – осторожно сказал я.

– Так вот, мне только что сообщила разведка, что прямо там, в Германии, она заключила контракт с неким всеми нами любимым Игорем Седовым на его постоянную винную колонку в своем славном журнале La Mode, – тщательно выговорил Костя. – Это очень печальный факт. Куда ушло твое обаяние? Тебе задание: пока вы еще вместе, объясни ей, кто лучший винописатель России. После чего ждем тебя с не-тер-пе-нием.

Костя, конечно, на самом деле опечален не был, он знал, что я занят по уши и еще одну колонку не вытяну. Но это было не главное.

Я быстро обдумал ситуацию, недоумевал целых полминуты, а потом начал тихо смеяться. Это же была лучшая новость дня.

– А с другой стороны, – продолжал Костя мечтательным голосом, – что ж, если королю не нравятся спектакли, то – что?

– То, значит, он не любит их, не так ли, – автоматически завершил я. – Верно?

– Неверно. Верно так: а если наш король не любит пьесы, то, значит, нету для него в них интереса. Гуд-бай.

Что ж, все в порядке, да и как иначе? Но тут телефон – как же я ненавижу мобильники – зазвонил снова.

– Сергей, это Альберт, – доложил мне голос. – Наши архивисты, историки и прочие работали все утро. Созвонились друг с другом, нашли архивы двух городков у Зоргенштайна, записи в неприкосновенности, включая шестнадцатый век.

– И что же – там есть записи о сожжении колдунов и ведьм?

– Да, – грустно сказал Альберт. – А про еврейские дела есть записи еще и в синагогах. Сергей, к сожалению, это чистая правда. И даты совпадают. Их сожгли.