Текст книги "Ласточ...ка"

Автор книги: Маша Трауб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– Да, куриными мозгами ты пошла в мать, – протянула бабушка.

– А какие у курицы мозги?

– А никакие, в два плевка. Хотя вкусные. Ты ела мозги? Нет? Очень вкусно. А еще интересно, как курица бегает по двору с отрубленной головой. Представляешь, головы нет, из шеи хлещет кровь, а курица еще бежит, как живая.

– Мама, пожалуйста… – Вета, впавшая в ступор от бабушкиных историй, повернулась и увидела, что мама плачет.

– А что? Мы просто разговариваем, – картинно удивилась бабушка. – Ну что, вы уже уезжаете и даже чаю не попьете? – Бабушка засмеялась.

– Вообще-то я хотела ее тебе на пару дней оставить, – сказала Ольга.

– Зачем? – закуривая очередную сигарету, спросила бабушка.

– Затем, что она твоя внучка, а мне нужно уехать. – Вета заметила, что мама перестала плакать и вот-вот закричит. Вета знала такой ее голос. Со своими учениками она часто говорила таким голосом – на надрыве.

– Ну ладно. Еды привезла? Нет, конечно. Как всегда, с пустыми руками. А подумать, чем мне ее кормить, ты, конечно, не можешь.

– Я оставлю тебе денег, – сказала Ольга. – Сколько тебе нужно?

– Столько, сколько мне нужно, у тебя все равно нет.

Ольга положила на стол бумажку.

– Курам на смех, – прокомментировала бабушка.

– Тем, у которых нет мозгов и которые бегают без головы? – уточнила Вета.

– Вот именно, – согласилась бабушка.

Ольга уехала. Вета осталась с бабушкой. Вета забыла, как зовут бабушку по имени-отчеству, а бабушкой назвать боялась. Поэтому никак не называла.

– Я пойду полежу, может быть, засну, а ты поиграй тихо, – сказала Вете бабушка.

– Хорошо, – ответила Вета.

Она играла в дочки-матери. Кукла-мама гладила пластмассовой негнущейся рукой куклу-дочку по голове. Получалось неловко, зато искренне. Кукла-мама еще целовала куклу-дочку, хвалила ее и укрывала одеялом, укладывая спать. Домиком служила коробка из-под обуви. А вот ванночки не было. Вета решила искупать кукол перед сном. Для этого нужна была емкость. Вета прошла на кухню, подставила себе табуретку и залезла на стол. Над столом висел шкаф с кастрюлями. Она стояла и выбирала, какая больше подойдет для ванночки. Решила, что самая нижняя – потому что белого цвета, как ванна. Вета потянулась и попыталась вытащить кастрюлю, одной рукой держа те, что стояли сверху. Когда кастрюля была уже в руках, Вета свалилась со стола. Сверху на нее рухнула посуда. Вета со страху отползла под стол. На кухню ворвалась бабушка. Наступила на откатившуюся к двери крышку, не удержалась на ногах и упала. Оказавшись на полу, бабушка увидела спрятавшуюся Вету. Вета думала, что та сейчас начнет кричать, как мама, но бабушка молча схватила ее за ногу и стала тянуть к себе. Бабушка оказалась сильной. Вцепилась пальцами в ногу так, что Вета даже дернуть ею не могла. Она дрыгала захваченной ногой, цеплялась за ножки стола. Стол с грохотом двигался вместе с Ветой. Вета вспомнила, что у нее есть еще одна нога, и попыталась лягнуть бабушку. Но бабка захватила и вторую ногу и выволокла Вету из-под стола. Вете стало совсем плохо. Не потому, что она боялась наказания или криков. Бабушка вела себя неправильно. Она молчала, не ругалась. Так что то, что сделала Вета, было от страха перед неизвестностью. Она согнулась и вцепилась зубами в руку бабушки. Бабушка вскрикнула и выпустила ноги внучки. Но Вета продолжала держать зубами бабкину руку, как бульдог, которому нужно двумя руками разжимать челюсти, чтобы вытащить палку, с которой он играет. Бабка потянула внучку за волосы. Вета сдалась и руку отпустила.

Бабушка посмотрела на руку, на которой уже проступил кровоподтек в форме круга, и ушла. Так ничего и не сказала. Вета, ползая по полу, собирала кастрюли, крышки. Ставила все на место – на полку. Бабушка вышла из комнаты с заклеенной пластырем рукой, в которой держала утюг. Другой рукой она держала шнур от утюга, как плетку.

– Убью, гадюка, – тихо сказала бабушка.

Вета выскочила из дома и побежала на улицу. Она не знала, гонится ли за ней бабушка. От слез она даже не видела, куда бежит, в какую сторону. Вдруг она врезалась в женщину.

– Вета, о господи, что случилось? – Женщиной оказалась мама.

– Мамочка, прости меня. – Вета начала заикаться от бега, страха, слез и сознания того, что сделала.

– Что случилось? Что ты сделала? – Ольга действительно испугалась. Дочь стояла и дрожала всем телом.

Ольга уже села в электричку, но проехала только две остановки. Решила вернуться. Купить на станции продукты и принести матери. Чтобы отвязаться, не слышать упреков. Она шла с пакетами назад, к дому, когда увидела, как по дороге несется девочка. Ольга не сразу признала в девочке дочь.

– Я бабушку укусила, – заикаясь сказала Вета.

– Ладно, пойдем, – сказала мать,

– Я туда не пойду.

– Там твои вещи. Пойдем.

– Нет, я тебя здесь подожду. – Вета села на обочине и стала рвать травинки – так дети определяют, «петушок» или «курочка». У нее тряслись руки. Травинки срывались. Она продолжала заикаться, когда говорила, что здесь подождет.

Вета не знала, о чем мама тогда говорила с бабушкой. Только после того случая мама два дня плакала, а Вету еще долго водили по врачам и лечили от заикания.

– Мама, на меня бабушка обиделась? – спросила она в тот же вечер, когда они добрались до дома и мама долго звонила кому-то по телефону, объясняя, что не с кем оставить ребенка.

– Обиделась, – ответила мать.

– Потому что я плохая?

– Нет, потому что бабушка детей не любит. Не только тебя, всех.

– А кого она любит?

– Себя.

Тогда мама рассказала Вете историю, как бабушка впервые увидела внучку.

Ольга приехала с дочкой из роддома.

Она положила Вету в кроватку, которую подарили Наташа с Петей. Точнее, не подарили, а привезли от знакомых, у которых уже вырос сын. Ольга обиделась на то, что кроватка была «поношенная», а не новая. Но лучше такая, чем вообще никакой. Наташа с Петей отдали кроватку и уехали. Ольга уложила дочку и сказала:

– Мама, иди посмотри на нее.

Мать стояла в дверном проеме.

– Спасибо, мне отсюда хорошо видно, – ответила мать.

Ольга села рядом с кроваткой и заплакала. Она долго держалась – пока ехала в роддом, пока лежала после родов. Думала, вернется домой, и все уладится, а тут поняла, что ничего не уладится.

В роддом Ольга доехала сама, на автобусе. Воды отошли дома. Она лежала на кровати и почувствовала, что кровать стала мокрой. Ольга успела перестелить белье – чтобы мать, уехавшая «по своим делам», не ругалась – и замочить в тазу испачканное. Потом села в автобус и поехала в роддом. Позвонила Наташе с Петей, но никто не ответил. Был вечер – автобус переполнен. Ольга держалась за огромный живот и хотела только одного – сесть. Но пробраться к сиденьям было невозможно. Да и свободных не было.

– Пропустите, здесь беременная, – пыталась ей помочь какая-то женщина.

Двое мужчин и старушка встали боком, пропуская Ольгу. Но больше никто не сдвинулся с места. Ольга так и стояла, зажатая между мужскими спинами. Перед ней стоял мужчина в рубашке с короткими рукавами – на рубашке отпечатались капли пота. Ольгу затошнило. Она повернулась в другую сторону. И уткнулась в небритую подмышку. Мужчина держался за поручень. Ольга начала пробираться к выходу – решила дойти пешком. Хорошо еще, что до роддома оставалась одна остановка.

Туда она добралась чудом. Чудом была старушка, которая подхватила Ольгу по дороге. Ольга начала оседать на землю. Она шла и удивлялась, откуда у этой старушки, высохшей и хромой, столько сил. Старушка довела ее до роддома, посадила на банкетку в приемном покое.

– Держись, деточка, – сказала она и сунула в руку яблоко.

Ольгу долго не «оформляли». Она сидела и грызла яблоко. Лишь бы отвлечься от боли.

– Раз жрет, может подождать, – услышала она слова одной нянечки.

Потом, где-то через час, судя по настенным часам, ее повели «оформляться».

– Схватки через сколько? – спросила уставшая врачица.

– Не знаю, – ответила Ольга.

– А почему с накрашенными ногтями? На блядки собралась или рожать? – Врачица говорила, не глядя на Ольгу и не переставая писать в карте. Ольга к тому моменту находилась в состоянии отупения. И даже не обиделась. После того как врач заполнила нечитаемыми каракулями лист карты, Ольгу повели на «обработку».

– Лезвие принесла? – спросила врач.

– Нет, – ответила Ольга.

– Я должна тебе принести?

Ольге на «обработке» достались две молоденькие девочки-практикантки, с неумелыми руками. Они стояли над Ольгой, которая лежала на кушетке, раздвинув ноги, и не знали, как к ней подойти. Практиканткам было стыдно, неудобно и страшно.

– Давай ты первая, – сказала одна девчушка другой, подтолкнув ее в сторону Ольги.

– Нет, давай ты. Я потом, – ответила вторая практикантка.

Девушка, та, первая, осторожно провела казенным мужским станком с тупой ржавой бритвой. Ничего не получилось.

– Я не могу, ничего не получается, – сказала девушка подружке.

– Ладно, давай я, – ответила вторая.

Она взяла бритву и провела с силой.

– Ой, – сказала девушка. – Зови Зою Петровну. Я что-то не то сделала.

Ольга из-за живота не видела, что сделала практикантка. Зато она видела перепуганные лица девушек. Еще почувствовала жжение.

– Может, так надо, не будем звать? Она кричать начнет и практику не зачтет. – Девушки переговаривались, как будто Ольги вообще здесь не было.

– Нет, надо звать. Иди ты, – сказала вторая девушка.

– Нет, сама иди. Ты сделала, ты и иди, – ответила первая.

Ольга посмотрела на настенные часы. Практикантки стояли над ней уже пятнадцать минут.

Они все-таки позвали некую Зою Петровну. И были правы. Зоя Петровна вошла в кабинет и начала кричать на девушек:

– Что, женщину побрить не можете? Безрукие! Смотрите.

Зоя Петровна в минуту побрила Ольгу.

– Пошли на клизму, – сказала она практиканткам. Ольга уже как бы и не участвовала в происходящем. Она думала только об одном – чтобы клизму ей поставила Зоя Петровна сама, а не эти девочки.

Ольгу переложили на другую кушетку. Зоя Петровна положила руку ей на живот и вдруг заорала:

– Она же родит у меня сейчас! Какая на хрен клизма! Быстро в родблок!

Девчушки прижались друг к другу и стояли, не двигаясь.

– Что встали, коровы? Бегом, я сказала! – заорала на них Зоя Петровна.

– Ты у нас Зоя Космодемьянская, что ли? – ласково спросила Ольгу Зоя Петровна. Ольга к тому моменту вообще ничего не соображала. Но поняла, что эта замечательная женщина ее похвалила, сказала ей что-то хорошее.

А потом Зоя Петровна пропала. Ольгу куда-то везли, что-то говорили. Но голоса были другими. И Ольга, кусавшая губы еще с поездки в автобусе, закричала. Она хотела сказать, чтобы позвали ту женщину, но получился только крик.

– Чё орешь? – Ольга увидела склонившуюся над ней белую маску.

– Больно! – закричала Ольга.

– А ебаться не больно было? – спросила маска.

Зою Петровну Ольга увидела, когда лежала в коридоре после родов. Она помнила, что ей сунули в лицо красную огромную промежность.

– Кто? – спросила маска.

Ольга молчала.

– Кто родился? – настаивала маска, тыкая в лицо Ольге промежность.

– Девочка, – ответила Ольга. – Как сырок плавленый.

– Чего? – удивилась маска.

После этого она ничего не помнила. Очнулась от знакомого голоса, который сказал ей что-то хорошее.

– Есть хочешь? – спросила Зоя Петровна.

– Нет, спасибо, – ответила Ольга.

– Надо, поешь, – велела Зоя Петровна, и Ольга послушалась. Зоя Петровна оставила ей на тележке холодную мясную запеканку. Ольга взяла вилку, отковырнула кусок. Прожевала. Оставшееся она глотала, не пережевывая. Вкус той запеканки она помнила всю жизнь.

Ее перевели в палату. Двенадцать человек. Всем приносили детей на кормление, а Ольге – нет. Она спрашивала, где ее дочка, у медсестер, но они не знали. Медсестер было четыре. Две – в одну смену, злые. Две – в другую, добрые. Добрые медсестры, сменившие злых, Ольге и сказали, что дочка ее на третьем этаже в кювезе. Плохенькая. Поэтому и не приносят на кормление.

Вечером, когда медсестры ушли пить шампанское и есть шоколадные конфеты, подаренные на выписку, Ольга пошла искать дочь. Дошла до выхода на лестницу, долго, очень долго поднималась на один пролет.

Зашла в палату, где лежали детки в кювезиках. Подолгу всматривалась в надписи. У Ольги зрение было минус два. Не так много, но надо вглядываться, чтобы увидеть. Очки она не носила, считая, что в них выглядит еще хуже.

– Ты что тут делаешь? – В палату зашла медсестра и увидела Ольгу. Та как раз дошла до конца одной стены.

– Дочку ищу, – ответила Ольга.

– А кто разрешил?

– Пожалуйста, мне очень надо, – попросила Ольга.

– Ладно. Как фамилия?

– Кириллова.

– Вот здесь. – Медсестра махнула в сторону другой стены и ушла. – Пять минут – и чтобы я тебя здесь не видела, – сказала она.

– Спасибо.

Ольга хотела сказать медсестре, что плохо видит, но побоялась. Неужели мать не узнает своего ребенка? Она пошла в указанном направлении, вглядываясь в надписи. Около четвертого по счету кювезика остановилась – там лежал туго запеленутый красивый младенец со светлыми волосиками. Ольга сощурилась, разглядывая надпись с именем-отчеством и фамилией матери. Да, она, Кириллова Ольга Михайловна. Она стояла и смотрела на сверток. Потом посмотрела на того ребенка, что лежал рядом, справа. Нет, ее лучше. Тот ребенок, маленький, чернявенький, спал с недовольным личиком. Ольга прищурилась. Над соседним кювезиком тоже было написано Кириллова Ольга Михайловна. У Ольги захолонуло сердце. Она стала вглядываться, да, этот красивый ребенок – Кириенко, значит, не ее. А ее – этот, эта, с недовольным личиком. В этот момент в палату опять зашла медсестра.

– Я же сказала, пять минут. Иди отсюда.

Ольга вышла и пошла вниз. Вниз по лестнице идти было легче, чем наверх. Ольга вернулась в свою палату, перетянула на талии пеленку коричневого цвета, скрывающего плохо простиранные пятна чужой крови, и легла. Думала, что не заснет от потрясения, а заснула сразу же. А утром ей принесли дочку. Ту – маленькую, чернявенькую, с недовольным личиком. Ольга держала дочку и пихала ей в ротик с опущенными уголками губ грудь. Дочка отказывалась брать предложенное. Ольга опять впихивала, как делали ее соседки по палате, но дочка была упрямой. Ольга плюнула на кормление и развернула пеленку, чтобы ее хорошенько рассмотреть. На ручках дочки бинтом были привязаны бирки из клеенки. Ольга повернула бирку и прочитала: «Смирнова Алла Сергеевна». Ольга резко отодвинула девочку и почти бросила ее на кровать. Зашла медсестра забирать детей с кормления.

– Это не мой ребенок, – сказала ей Ольга.

– А чей? – удивилась медсестра, с подозрением глядя на Ольгу.

– Там написано: «Смирнова Алла Сергеевна».

– Ой, наверное, перепутали. Давай сюда. – Медсестра уже держала одного ребенка и ждала, что Ольга положит ей на локоть второго.

– Нет, а может, моя. – Ольга взяла на руки девочку, прижала ее к груди.

– Ладно, давай – разберемся, – сказала медсестра. Ей нужно было унести еще нескольких младенцев.

– Нет, эта моя. Точно моя. Я ее видела, наверху, а может, не моя, у меня зрение минус два, я могла перепутать. Там надписи были мелкие. – Ольга пыталась объяснить, но по выражению лица медсестры видела, что та считает, что мамочка не в себе.

– Давай, щас все выясню. Твоя – значит, твоя.

Ольга отдала ребенка. Пока соседки по палате, сдав детей, обсуждали мужей и свекровей, Ольга сидела, глядя в одну точку. Медсестра не возвращалась. Через час Ольга не выдержала и пошла в сестринскую. В комнате стоял запах праздничного увядания – шампанского и засохших цветов.

– Простите, вы нашли моего ребенка? – спросила она у девочек-медсестер. Той медсестры, которая забирала детей с кормления, не было.

– Кириллова, да? Какого ребенка? Ты что такое говоришь? Хочешь – таблеточку дам? – спросила Леночка, медсестра из «доброй» смены.

– Нет, моего ребенка перепутали с чужим, – начала объяснять Ольга. Леночка смотрела на нее с испугом.

– Пойдем, я тебе укольчик сделаю. Поспишь, – предложила она, выводя Ольгу из сестринской в сторону процедурного кабинета.

– Нет, правда, там было написано «Смирнова Алла Сергеевна», но вообще-то у меня зрение плохое, поэтому я не уверена. А та медсестра обещала выяснить, – объясняла на ходу Ольга.

– Хорошо-хорошо, не волнуйся. Сейчас поспишь, а я все узнаю, поднимай рубашку. – Леночка вколола Ольге укол, довела до кровати и уложила. Ольга засыпала с мыслью, что она проснется и не вспомнит никакой Смирновой Аллы Сергеевны. Так и получилось.

Леночка прибежала в палату с ребенком вне графика кормления.

– Я думала, ты с ума сошла. – Леночка улыбалась и протягивала Ольге сверток. – На, держи свою дочку. На ножки новые бирочки привязали, а на ручках старые оставили. Забыли поменять.

Ольга взяла ребенка – ту самую страшненькую чернявенькую девочку с недовольным личиком.

Девочка была проблемная с рождения. Грудь брать отказывалась категорически. Медсестры из «злой» смены ругались, потому что им приходилось ее докармливать. Когда Ольга сидела на кровати и плакала над девочкой, впихивая в недовольный ротик разбухшую грудь, в палату вошла Зоя Петровна. Посмотрела на Ольгу с ребенком и сказала:

– Это характер.

– Какой характер? Ей три дня, – зарыдала Ольга.

– Будешь ломать ее, только хуже будет, – сказала Зоя Петровна и ушла.

Ольга между кормлениями лежала на кровати лицом к стене. Соседки по палате пытались втянуть ее в разговоры, но что Ольга могла рассказать про мужа, которого не было, и про свекровь, которой тоже не было?

– Что – бросил? – спрашивала Светка, чья кровать стояла рядом с Ольгиной.

Ольга мотала головой:

– Нет.

– Гуляет? – допытывалась Светка.

Ольга опять мотала головой.

– Бьет, пьет? – не унималась Светка.

Ольга начинала тихонько плакать.

У Светки была бурная жизнь даже в роддоме. Ее знали все – та долго лежала в патологии. Девчонки, которые лежали вместе с ней, потом рассказывали «новеньким», как к Светке приезжала свадьба. Под окнами роддома стояли машины с ленточками, а Светкина глубоко беременная и сильно пьяная подруга-невеста пыталась попасть свадебным букетом в окно третьего этажа.

Светка вообще не могла без публики. Бенефис она устроила в патологии. Светка устала ходить беременной и требовала ее «поскорее родить». Соседки по палате тоже просили за Светку – та стала невыносимо храпеть по ночам.

– У меня и пробка уже отошла, – говорила Света врачу. – Вот, смотрите. – Светка совала под нос врачице кусок туалетной бумаги с «доказательством». – Ну что, трудно пузырь проткнуть?

– Светочка, кто здесь врач – ты или я? – пыталась спорить врач.

– Ну не могу я больше.

Светка с жадностью слушала народные рецепты про то, как родить побыстрее. И сразу же начинала пробовать. Ходила по лестницам, приседала, тянула вверх руки.

– Света, что ты опять делаешь? – спрашивала врач во время обхода.

– Вам не надо рожать, а мне надо, – отвечала Светка, усердно приседая, расставив ноги и держась за стул.

Особенно ее боялись практикантки. Другие девочки или стеснялись, или просто не хотели, чтобы их животы трогал кто-то, помимо врача. А Светка была только рада – новая публика. Едва практикантки показывались в дверях, Светка задирала ночную рубашку. Трусы она не носила как совершенно ненужную вещь. Девочки осторожно давили на живот и отдергивали руку.

– Вот так надо. – Светка хватала практикантку за руку и прикладывала к своему животу. – Чё рука такая холодная? Вот это ножка. Чувствуешь ножку? – требовательно спрашивала Светка. И попробовала бы практикантка не почувствовать, Светка бы ее не отпустила.

Не стеснялась Светка и в туалетах. По негласному правилу, поскольку в туалетах не было дверей и щеколд, девочки заходили в помещение на два унитаза по одной. Только не Светка. Она заходила тогда, когда ей было нужно. Если в этот момент на соседнем унитазе сидела беременная, Светка начинала вести светскую беседу по теме. Рассказывала страшилки – как одна беременная залезла на толчок ногами, упала и выкинула прямо в туалете. А другая, только-только родившая, выпрыгнула из окна туалета и сбежала, бросив ребенка. «Бумажку передай», – без перехода просила Светка. Приросшая от ужаса к унитазу беременная передавала бумагу, смотрела, как Светка демонстративно подтирается и, бросив: «Пока, сильно не тужься, нельзя. А то одна тут тужилась и родила, еле поймали», – уходит.

Несколько раз Светке казалось, что она «уже». Казалось, как правило, по ночам. Светка истошным криком, что у нее начались схватки, будила всю палату. Кто-нибудь из сонных девочек бежал на пост за медсестрой, еще кто-нибудь собирал Светкины вещи. Светка лежала на кровати и руководила процессом сбора вещей и оставляла ЦУ: ее мужу нужно позвонить прямо сейчас, подружке – утром, и далее по списку.

Приходила медсестра и констатировала, что схваток нет. Просто ребеночек повернулся или сильно пнулся. Все успокаивались и ложились спать. Но Светка не могла угомониться – говорила, что схватки точно были, что сейчас родит…

То ли Светка всем надоела, то ли действительно пришло время, но вечером медсестра принесла Светке кружку с маслом.

– Что это? – понюхала Светка содержимое.

– Касторка, – ответила медсестра.

– И что с ней делать?

– Пить. – Медсестра улыбалась.

– А почему не клизму?

– Врач сказала касторку.

Все девочки в палате должны были смотреть, как Светка пьет касторку. И переживать за нее. Хотя есть Светке не велели, она заедала каждый глоток конфетой, колбасой, яблоком.

– Ну что, выпила? – спросила заглянувшая медсестра.

– Ага, и закусила, – ответила Светка.

Как она потом в туалете крыла матом медсестру, слышали все. Ходили слухи, что после родов Светка попросила сигаретку, и ей принесли, лишь бы та уже угомонилась.

По телефону-автомату, висевшему в лестничном пролете, она, отстояв очередь, ругалась со свекровью так, что слышали все этажи. По вечерам, обмотавшись одеялом и подложив под себя еще одно – чужое, – залезала на подоконник и в форточку жаловалась на свекровь мужу, который понуро стоял под окнами. Светкины «свиданки» собирали публику – к окнам прилипали все, кроме рожениц. Но те, родив и оклемавшись, спрашивали, что сказала Светка мужу и что тот ответил, пока они рожали. Светкина личная жизнь была сериалом. «А она что?», «А он?».

Светка обрастала легендами – кто-то говорил, что она из Воронежа, кто-то точно знал, что из Волжска. Говорили, что Светка уже была замужем, но не могла забеременеть, а от этого, нового, мужа сразу же. И замуж выходила уже беременная, а так бы он на ней не женился. Говорили, что первого мужа сама бросила, а нового приворожила. На самом деле она уже старая – за тридцать. Только выглядит так. Потому что оба мужа моложе ее. И Светка из них молодость тянет.

Она и не скрывала свой статус – «старородящая», даже с гордостью это подчеркивала – требовала особого отношения.

– К Светке муж пришел, – сообщал кто-нибудь из женщин. Около подоконников собиралась толпа.

Светка швыряла в форточку письма, которые ей писала свекровь, с криком:

– Нет, ты почитай, что твоя мамаша тут понаписала! И пусть она подавится своими яблоками. – В форточку летели яблоки, переданные свекровью невестке.

Светкина свекровь была виновата в том, что попала под руку. Эту историю тоже знал весь роддом.

Бывшая Светкиного мужа – Машка, – страшная, как Светкина жизнь, заявилась к ним на свадьбу. Вообще-то имела право – она, расставшись со Светкиным мужем, тогда еще женихом, стала встречаться с его другом. Ребята тогда решили, что бабы бабами, а мужская дружба – это мужская дружба. Поначалу Светка с Машкой держались молодцами. Друг на друга не реагировали. А потом тамада объявил конкурс с яблоком, которое нужно было передавать друг другу без помощи рук. Так уж получилось, что Светкиному мужу выпало передавать яблоко, зажатое подбородком, Машке. Машка, чтобы было удобно захватить яблоко, как-то слишком близко прижалась – Светка не выдержала. Подскочила, схватила Машку за волосы и потянула от своего уже законного супруга. А оттащив, схватила Машку за подол вечернего платья и стала наступать ей на ноги, норовя попасть каблуком по пальцам. Один раз попала. Машка заорала и, подпрыгивая на одной ноге, схватила Светку за фату. Светкина прическа начала съезжать. Она тоже заорала – оттого, что Машка испортила прическу, на которую Светка с трудом записалась в «Чародейку».

Светкин муж и друг мужа вмешиваться не стали – пошли выпивать за мужскую дружбу. Девиц кинулась разнимать Светкина свекровь. И почему-то встала так, что загородила спиной Машку. Получалось, что свекровь защищает Машку. Такого предательства Светка не ожидала. Она отпустила подол Машкиного платья и вцепилась в рюши на свекровкиной блузке. Она так и говорила – не свекровь, а свекровка, получалось пренебрежительно. Светка потом рассказывала, что тряханула маму мужа только слегка. Но свекровь оступилась и попала ногой в рабочий инвентарь тамады – тазик со сметаной, из которого нужно было без помощи рук достать монетку – на счастье. Это был следующий конкурс. Свекровь, одной ногой в тазу и по пояс в сметане, рухнула на пол, сломала шейку бедра и была прямо из ресторана отвезена в больницу. Машке после памятного торжества тоже пришлось лечиться. Через два дня палец, на котором каблуком оттопталась Светка, распух и посинел. Светка умудрилась раздробить косточку. Конец истории – про палец – Светка рассказывала с особым чувством удовлетворения. Светку соседки по палате побаивались.

Во всяком случае, когда она выходила в коридор с полотенцем и спрашивала у очереди в единственную работающую душевую: «Кто последний?» – ее всегда пропускали, хотя знали, что это надолго. Вода текла медленно, напор и так был слабым, да еще половина утекала в дыру на шланге, а Светка мылась редко, но тщательно.

Светка терлась не мочалкой, а трусами, которые все-таки надевала, если с обходом ждали главврача. «Заодно и постирушки», – говорила Светка.

Муж метался между женой с пузом и матерью в гипсе. Светка высчитывала, сколько времени он провел у матери, сколько у нее. Муж кивал и обещал завтра прийти пораньше. «Точно, приворожила», – решала публика.

Светке медсестры давали ключи от бельевой, чтобы она выясняла отношения за закрытыми дверями. Но Светку и оттуда было хорошо слышно.

Светка установила в палате дедовщину. Она не ходила в столовую – ей приносили еду в палату. Она любила кашу, и девочки отдавали ей свои порции. Светка могла съесть три тарелки пшенки за раз. Ее угощали передачами. Светка капризничала и могла отказаться. У нее плохо сцеживалось молоко, и медсестры ее расцеживали в четыре руки. Светка лежала на кровати, как корова – победительница сельхозвыставки. Соски Светки были густо намазаны зеленкой, и когда муж пытался ей что-то возразить, Светка рвала на груди ночнушку и вывешивала в форточку зеленые груди. Муж тут же возражать переставал.

Сына Светка родила почти пятикилограммового. С ним тоже все носились так же, как со Светкой. Когда все в палате в обед наелись борща и покормленные дети орали как резаные, не спавшие всю ночь медсестры из «злой» смены устроили разнос. Светка тогда за всех вступилась.

– Хавальник закрой, – сказала она медсестре.

Медсестра рот закрыла.

Светка почему-то симпатизировала Ольге. Подкармливала ее фруктами, занимала очередь в процедурный.

К Ольге только один раз приехали Наташа с Петей. Привезли апельсины и колбасу, которые передать не разрешили. Так что вроде как и не приезжали.

Светку выписывали всем роддомом. Она, уже одетая и накрашенная чужой тушью и помадой, принесла и поставила на тумбочку Ольге вазу с белыми тюльпанами. Ольга заплакала. Эти тюльпаны были первыми цветами в ее жизни. Она плакала потому, что эти цветы подарил не мужчина, а Светка, к которой Ольга относилась с внутренним презрением. Светка, которую в отличие от Ольги любили.

Ольгу встречали из роддома Наташа с Петей. Они привезли ползунки и распашонку – Ольга смотрела, как медсестра одевает дочку. Резкими движениями запихивая маленькую ручку в рукав распашонки.

– А чё ленты коричневые? – спросила медсестра, перетягивая одеяльце и накручивая банты.

– Наташ, а почему ленты коричневые? – спросила Ольга, когда они сели в такси.

– Розовых не было, – ответила Наташа. – Были или черные, или коричневые, или белые. Да какая разница?

Вета росла недоцелованной девочкой.

Грудь, как и предсказывала Зоя Петровна, Вета так и не взяла.

Мать посмотрела, как Ольга пытается впихнуть дочке грудь, и посоветовала:

– Пусть полежит голодная. Захочет жрать – возьмет.

Ольга выдержала пять часов несмолкающего крика. Подходила, предлагала дочке грудь, но та чмокала губами и отворачивала головку, содрогаясь всем тельцем. Ольга, плача, сцедила молоко в бутылочку. Из бутылочки Вета поела и успокоилась. Ольга сцеживалась месяц. Потом Петя привез упаковку смеси «Малыш», и это было счастье. От «Малыша» у Веты начался диатез. Щечки и ручки были в красной мокнущей коросте. Ольга купала Вету в череде и ромашке. Ничего не помогало. Поэтому Вету не целовала даже мать. Чмокала в шейку. И то, если это видела бабушка, всегда говорила Ольге: «Что ты с ней лижешься?» Потом Петя достал какое-то лекарство – он все-таки чувствовал себя виноватым перед Ольгой, – и стало полегче. Но привычка не зацеловывать дочку осталась.

А потом Вета и сама уворачивалась, если мать лезла с поцелуями. Вытирала щеку рукавом платьица, если Ольге удавалось чмокнуть ее в щечку. Ольга обижалась. Привычка не целоваться закрепилась.

Когда Вета уже училась в школе, она все-таки спросила:

– Мам, а почему мы к бабушке не ездим в гости и к тете Наташе с дядей Петей?

– Потому что, когда они были нам нужны, они не помогли. А теперь не нужны, – ответила мать.

Ольга поругалась с сестрой как раз в тот день, когда получила свидетельство о рождении дочери. Наташе она позвонила сама:

– Скажи Пете, чтобы он повлиял на Ивана. Он ведь может.

– Я же тебе уже говорила, что он не хочет вмешиваться, – устало ответила Наташа.

– Но он должен.

– Ничего он тебе не должен.

– Скажи лучше, что он не хочет.

– А может, и не хочет. Если тебе деньги нужны, так и скажи.

– Мне муж нужен, а ребенку – отец, а не твои подачки с барского плеча.

– Ольга, хватит скандалить. Ну что я-то могу сделать?

– Ты не хочешь ничего делать. Только о себе думаешь.

– Зачем ты так?

Ольга бросила трубку. Разговор слышала мать. Она стояла, прислонившись к дверному косяку.

– Что ты к Наташке пристала? Сама делов наворотила, а теперь хочешь, чтобы кто-то другой разгребал твое говно? – сказала мать.

– Ты всегда ее защищала. Я у тебя вечно плохая. А Наташенька хорошая. Все ей. Мужа – пожалуйста, квартиру – на, деньги – да бери. А мне? Почему у меня ничего нет? Или я у тебя тоже говном была? Сама же залетела не пойми от кого, а потом и папу женила на себе, забеременев. Если бы не мы, он бы тебя сразу же бросил.