Текст книги "Истории моей мамы"

Автор книги: Маша Трауб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Я начала хохотать. Соловьев рассматривал сугробы. Шурик опять приложился к фляжке.

– А почему они ругаются? – спросил Габа, прислушавшись к разговору безутешных родственников, которые не могли поделить усопшего.

И в этот момент повернулась Зина.

– Габа? – уточнила она и упала в обморок.

Мы думали, что она от переизбытка чувств упала, но Шурик заверил, что его начальница слишком много выпила и с ней все хорошо. И действительно, оказавшись в снегу, Зина повернулась на бок и немедленно захрапела.

– Ольга, ты мне объяснишь, что здесь происходит?

– Давай до дома доедем. – Я уже даже смеяться не могла.

Мы погрузились в «уазик», оставив родственников Баданова, которые одержали победу в споре, продолжать церемонию. Они и вправду были счастливы, поскольку могли подойти к гробу и провести обряд погребения так, как им хотелось. Главное, что Зина им не мешала. Правда, несостоявшаяся вдова отказывалась вставать, и, если бы не мужики, с которыми приехал Габа, мы бы никуда не уехали. Под руководством Шурика они погрузили повариху в машину.

– Мне на работу нужно, – подал голос Соловьев.

– Даже не думай. Ты эту кашу заварил, тебе и расхлебывать, – заявила я.

Дома Габу ждало потрясение. Первое, что он увидел, – свой портрет с доски почета, перевязанный черной лентой. В холодильнике – шаром покати, а на плите – кастрюлька с «клюковкой». Загрузив Зину в квартиру и дотащив до кровати – опять же, спасибо мужикам, – мы сели ужинать. Габа достал из сумки тушку освежеванного зайца и отдал Шурику, который в фартуке начальницы жарил картошку.

– Ну, рассказывайте, – велел Габа.

– Ты где был? – спросил Соловьев с вызовом, решив, что лучший способ защиты – нападение.

– Как – где? На охоте. Где еще мне быть? – не понял Габа.

У каждого мужика на буровой был вещмешок на экстренный случай – теплая одежда, смена белья, унты. Какие там развлечения? Только охота. Могли собраться спонтанно и поехать охотиться. Вот к Габе и заехали прямо на работу. Он переоделся, а свою одежду – пиджак, рубашку, брюки и сумку с документами – отдал земляку, который в тот день заканчивал вахту. И этот самый земляк, Баданов, должен был отвезти сумку в поселок, Зине. Передать, что Габа уехал на охоту и вернется дней через пять. Чтобы не волновалась.

Но Баданов решил напоследок гульнуть, раз уж появился повод съездить в поселок. К Зине он собирался заехать позже. Баданов переоделся в костюм Габы, чтобы произвести впечатление на местных барышень – правда, пиджак и брюки были слегка великоваты, – и пошел в общагу к проституткам. Где и упал неудачно на калорифер.

А Габа, совершенно не переживая, спокойно стрелял по зайцам.

– А мы лося загнали. Завтра мясо заберу, – сказал он. – Только я одного не пойму, что вы там все делали? Мужика жалко, да, он наш земляк, но чего Зина-то так напилась?

– Может, выпьешь? – предложил Соловьев.

– А надо? – уточнил Габа.

– Понимаешь, мы же сумку у этого Баданова с твоими документами нашли. Ну и пришлось Зину везти на опознание в морг. Я должен был, работа у меня такая! – объяснил Соловьев.

– Понимаю, – кивнул Габа. – Бедная моя Зинуля. Ну ничего, переживет. Все уже позади. Успокоится.

– Габа, тут такое… – Соловьев уставился в скатерть. – Дело в том, что…

– Короче, Зина тебя опознала. – Я решила прекратить Юркино словоблудие. – И она думает, что ты от нее в общагу ходил. Обещала тебя убить.

– Кто опознал? Кого? – Габа чуть зайцем не подавился.

– Тебя. Она решила, что это ты там, в морге, – объяснила я. – Но ты не переживай, протокол мы ей не дали подписать. Так что по документам ты жив‑здоров.

– Ольга, ты с ума сошла? Ну ладно они, – он показал на Соловьева и Шурика, – ладно моя Зина истеричка, но ты-то – здравомыслящая женщина!

– Вот и скажи спасибо моему здравомыслию. А так бы ты сейчас считался покойником и бегал бы доказывал, что ты – это ты и что живой. Сам знаешь, у нас проще умереть, чем доказать, что не умер.

– Подожди, я не понял. То есть Зина поверила в то, что я ходил к проституткам? – зашелся от возмущения Габа. – Даже не усомнилась? И спутала меня с другим мужиком?

– Там же лица не было… – подал голос Соловьев.

– При чем здесь лицо? А все остальное? Да этот Баданов на двадцать сантиметров ниже меня! И… Зина что, не знает, как я выгляжу? И как мне после этого с ней жить?

– Габа, у нее был сильный стресс. Она очень переживала, – пыталась успокоить его я.

– А подождать она не могла? Или хотя бы в розыск меня объявить для начала?

– Да объявили! – отмахнулся Соловьев. – И ждали!

– Я думал, раньше вернусь, но мы на одной заимке были, потом на другую поехали… Нет, я все равно не пойму, как она меня могла перепутать! Мы же столько лет вместе! Ей что – все мужики на одно лицо?

– Не, лицо тут точно ни при чем, – ухмыльнулся Соловьев. – Давайте лучше выпьем за то, что все хорошо закончилось!

– И сколько времени вы пьете? – уточнил Габа. – Точнее, Зина давно в таком состоянии?

– Так все время, что тебя не было… А что нам оставалось? Она же вообще не замолкала. А так хотя бы спала.

Из соседней комнаты раздался молодецкий храп Зины.

– Шурик, а ты что молчишь? Есть что добавить? – спросил Габа.

– Очень тяжело было. Очень плохая обстановка. За спиной все шептались, что ты в притоне угорел. Так ее жалко было… – Шурик чуть не плакал.

– Как она могла поверить? – Габа не мог успокоиться. – Я же… брезгливый! Ольга, ну ты-то меня понимаешь! Ну какие проститутки? Все, я нанимаю тебя. Будешь мне развод оформлять.

– Не буду я тебе ничего оформлять.

В этот момент проснулась Зина и вышла на кухню.

– Горит, что горит? – деловито спросила она и кинулась к плите. Вторая порция картошки с грибами действительно подгорала.

– Габа? Габа!!! – отвлеклась Зина от сковородки и посмотрела на мужа. После чего рухнула на него всем телом, свалила со стула, сжала в объятиях… Ну, мы с Юркой и Шуриком ушли.

На следующий день Зина встала к плите у себя дома и сделала жаркое из лося, которого подстрелил на охоте Габа. Я такое жаркое ни до, ни после не ела.

Родственные чувства

Я единственная дочь. Мама не верила ни в братскую, ни в сестринскую любовь и никогда не хотела родить еще одного ребенка, чтобы я не выросла эгоисткой, чтобы «не была одна». Наоборот, она хотела, чтобы я была эгоисткой и к тому же единственной наследницей. Нет, никакого имущества у нас не было, только маленькая квартирка на окраине Москвы. Но мама говорила, что люди убивают и за меньшее количество метров.

«Близкие люди умеют ненавидеть так, как чужие себе не позволяют», – говорила она. И когда к ней приходила женщина и начинала рассказ со слов «У меня есть сестра…», мама понимала, что будет тяжело. Очень тяжело. И бесполезно искать правых и виноватых. Бесполезно устанавливать истину. И уж тем более бессмысленно увещевать: «Вы же родные люди, договоритесь». Но именно такие дела были основной маминой работой – она делила квартиры между родными сестрами, дачи между братьями, пыталась образумить невесток и свекровей… Ни радости, ни удовлетворения ей эти дела не приносили. Только твердый заработок.

Мы жили в Москве. Тетя Эльза, бывшая балерина, – я о ней уже рассказывала, – была маминой подругой. Когда мама уезжала в командировки или дежурила на работе, Эльза сидела со мной. Она меня потрясала фразами, каждая из которых значила очень много. «Хочешь быть лучшей, делай свое дело на ноздрях!» – твердила она.

«Как это?» – спрашивала я. «Так, как никто не может. Все на ногах, а ты на ноздрях, поняла?»

Я кивала с достоинством, как требовала тетя Эльза. При ней нельзя было быть расхлябанной, крутить головой, болтать ногами, сидеть за столом, скрючившись. «Спина! – кричала она. – Голова! Подбородок! Руки! Локти! Колени! Держать, я сказала! Потом будешь умирать!»

У тети Эльзы не было детей, она так и не смогла родить. И не было учеников, которым бы она передала свои знания – с детьми она общаться не умела и не хотела, а со взрослыми не сходилась характерами. Поэтому, когда я попадалась ей под руку, она бралась за мое воспитание: «Носом, носом благодарим! Откуда в тебе эта распущенность?»

За ужин я должна была не просто сказать «спасибо», но и поклониться. Не всей головой, а только носом. «Присела, нос вернула!» – кричала тетя Эльза. Без поклона она не выпускала меня из кухни. Еще у нее была одно слово, которое я долго не могла понять. Когда я делала, например, уроки или играла гаммы, окончание занятия могла обозначить только тетя Эльза. «Все, сошли», – объявляла она, и я могла встать из-за стола или из-за инструмента. Надо сказать, что с окружающими она разговаривала точно так же, не делая ни для кого исключения.

– Ольгунь, я опять без работы, – сообщала тетя Эльза.

Мама пыталась ее трудоустроить – в детский кружок, в Дом культуры.

– И что ты сделала? – уточняла мама.

– Ничего. Дала палкой по жопе одной ленивой девице. Еще мало дала!

– Понятно. И сколько было той девице?

– Не знаю. Лет шесть. Слушай, у нее такая мать! Это какой-то кошмар!

При этом мама спокойно доверяла меня тете Эльзе, не боясь, что она меня тоже может двинуть палкой.

Я не то чтобы ее не любила или боялась. Наоборот, мне тетя Эльза нравилась, хотя от нее и доставалось. Она не была похожа на других маминых клиенток и знакомых. Она вообще была как будто с другой планеты.

– Тетя Эльза, почему вы такая? – спросила я ее однажды.

– Какая?

– Странная. Не такая, как все.

– Разве это плохо?

– Не знаю, а что – хорошо?

– Ну кто-то же должен удивлять и уметь удивляться. Кстати, очень ценный навык. А ты хочешь быть такой, как все?

– Да. Но у меня не получается. Мы же с мамой другие.

– В этом ты совершенно права, – расхохоталась она. – Ты не сможешь быть обычной, имея такую мать. Посмотри, разве тебе бывает скучно или одиноко?

– Иногда хочется, чтобы было скучно.

– Ты смешная. Многим девочкам такая жизнь и не снилась.

– Мне бывает страшно.

– И мне тоже. Это нормально. Зато потом ты не будешь ничего бояться. Это я тебе гарантирую.

– Мам, можешь говорить? – позвонила я. – Расскажи мне про тетю Эльзу!

– Не могу, давай часа через два, ладно?

– У тебя все в порядке?

– Пока не знаю. Лучше скажи, а знак такой, как треугольник, что значит?

– Уступи дорогу. Мам, ты где?

– Нет, вы сговорились, что ли? Я тебе сама перезвоню!

Мама бросила работу в сорок лет. Да, сейчас это считается расцветом – карьеры, жизни, всего. Мне уже почти сорок… А она в этом возрасте фактически ушла на пенсию. Еще лет через пять переехала жить в подмосковную деревню. Чтобы добираться до аптеки и магазина, она села за руль. Нет, это было много позже. Когда мама поняла, что ей нужна независимость. В шестьдесят лет. Она захотела свободы. И главное – свободы передвижения… Однако бурное адвокатское прошлое все время напоминало о себе и не давало жить спокойно.

При выезде из их деревни на перекресток, который соединял дорогу в город и выезды, стоял знак – уступи дорогу. Там было много аварий, и я очень переживала за маму. Оказалось, что надо переживать за местное ГИБДД – или как там оно называется. В один прекрасный день маме надоело уступать дорогу, и она решила поменять знаки. Машину она остановила прямо на перекрестке, включила аварийку и закурила. Ей сигналили, ее объезжали. Но мама слушала музыку и курила. Надо ли говорить, что вокруг нее собрались разъяренные водители, которые требовали, чтобы она уже куда-нибудь съехала, хоть вправо, хоть влево. И из этих водителей мама сколотила инициативную группу, составила петицию и собрала подписи. К тому моменту, когда на место происшествия приехали полицейские, вокруг крошечной маминой машинки собралась уже целая толпа, а движение было полностью перекрыто. Мама, которой на тот момент было шестьдесят пять, стояла и улыбалась. Мужики готовы были по первой просьбе поднять ее машину на руки и поставить туда, куда она скажет, возможно, на крышу полицейской машины. Среди возмущенных знаками был и один дальнобойщик, который свернул с трассы, увидев хипеж. Его фура перегораживала выезд с главной трассы на съезды, заблокировав напрочь все, что только можно.

Так не бывает? Да, я тоже так думаю. Если только речь не идет о моей маме. С ней возможно все. Она может все. Штрафы? «Я вас умоляю», – как она говорит.

Когда я ей звонила, она находилась в местном отделении полиции. Мужики, включая дальнобойщика, стояли под окнами. Они не скандировали, не кричали, вели себя прилично. Мама сидела в кабине начальника и играла с ним в шахматы. Это – запрещенный прием. Мама не доигралась до гроссмейстера, но была мастером. У начальника не оставалось никаких шансов, но он выиграл, она дала ему выиграть. На следующий день на том самом перекрестке стоял светофор. Новенький и исправно работающий.

Мама позвонила мне, чтобы сообщить эту новость.

– Так что ты хотела про Эльзу узнать?

– Просто вспомнила. Там ведь была длинная история?

– Да, наверное, самая длинная в моей практике. Я думала, никогда это дело не закрою. Подожди, я возьму пепельницу.

* * *

– Знаешь, а я ведь сначала дружила с ее сестрой, Наташей. Ей исполнилось лет двадцать семь – двадцать восемь на тот момент. Она не была красивой, но привлекала внимание. С густыми волосами и челкой, которая глаза закрывала, она напоминала пони, но мужчинам это нравилось. Такой тип француженки. А женщины ей завидовали – худая, с роскошной гривой. И ходила она всегда в водолазках и длинных юбках. Помню, у нее были две водолазки – сиреневая и коричневая, – которые подчеркивали грудь, а юбка пышная – в крупную клетку. И еще она курила сигареты без фильтра. Тогда уже можно было купить нормальные сигареты, но Наташа отказывалась. Она окончила филфак, умная баба, начитанная. Работала в крупной библиотеке, в отделе периодики.

Нет, подожди, нужно начать с матери Эльзы и Наташи, Людмилы Ивановны. Такое поколение женщин тогда было – всегда тщательно одеты, с украшениями, чистенькие, ухоженные. Следили за собой. Я смотрела на Людмилу Ивановну и хотела быть такой же в старости. Собранной, бодренькой.

Эльза была ее старшей дочерью. Странное сочетание – Эльза и Наташа. Старшую так назвал отец – настоял, хотя Людмила Ивановна была против. Сам пошел и зарегистрировал. Они жили на Ленинском проспекте, квартира большая, трехкомнатная плюс кладовая. Муж, не знаю, как его звали, – военный. Высокий чин.

Старшую дочь Людмила Ивановна не любила. Нет, не так. Наверное, любила, но точно не хотела.

Людмила Ивановна была «соломенной вдовой» – муж постоянно в командировках. Приедет на сутки и утром уже уезжает. А когда вернулся – Людмила уже беременная, рожать скоро. Родила. Муж вернулся, посмотрел на девочку и назвал ее Эльзой. «Нет», – сказала Людмила. Но муж поужинал, а рано утром ушел и вернулся со свидетельством о рождении. Поцеловал дочку и уехал. Людмила Ивановна стирала пеленки и радовалась, что мужа нет – хоть какое-то облегчение. И вот почему.

Она давно привыкла к тому, что не знает, когда он уедет и когда вернется. Не интересовалась, не спрашивала. Жила, как будто плыла по течению. После рождения дочери у течения появилось направление. Людмила Ивановна обрела смысл жизни, в которой мужа уже не было. Она ждала его возвращения даже с испугом. Ей одной с дочкой было проще, свободнее, легче. Людмила Ивановна варила кашу и доедала за Эльзой, которую дома называла Элей, как будто Элеонорой. Да, имя Элеонора ей нравилось больше.

Они приладились друг к другу – ложились вместе спать днем, вместе ходили в магазин. Слава богу, что мужа нет – не надо приводить себя в порядок – можно уснуть в халате вместе с Элей. Деньги муж присылал регулярно. Под утро, покормив Эльку, Людмила думала о своей жизни. О том, что ей хорошо без мужа, который только мешает и раздражает; неплохо, что он военный, а у нее – и статус, и положение, и средства. Все знают, чья она жена. И ей не нужно исполнять супружеский долг, не приходится, помимо пеленок, гладить рубашки.

Так что возвращения супруга Людмила Ивановна не ждала и даже иногда забывала о его существовании, в чем, конечно же, никому не признавалась. Ее устраивала такая жизнь, и она даже тайком надеялась, что теперь так будет всегда.

Но муж приехал. Людмила Ивановна с вечера не помыла посуду, замоченные пеленки лежали в тазу, в квартире был привычный и удобный беспорядок. Она видела, что муж недоволен. Он сел за стол, видимо, рассчитывая на ужин, но Людмила Ивановна давно ничего для себя специально не готовила – варила яйца, перебивалась бутербродами и котлетами из кулинарии. К тому же на кухне сушились ползунки, и, чтобы добраться до чайника, приходилось отодвигать всю эту конструкцию.

– Ты надолго? – уточнила Людмила Ивановна.

– Не знаю, – ответил супруг.

А дальше была бессонная ночь. Муж признался, что у него есть женщина. Давно. В другом городе. И он просит развод. Больше не может вести двойную жизнь.

Людмила Ивановна сидела, скорбно сложив руки на коленях, и мечтала только об одном – лечь в кровать и уснуть. Но муж продолжал говорить, объясняя, что не бросит ее и дочь. Будет помогать. Он описывал свои чувства, рассказывал, как разрывался между двумя городами, между двумя семьями. И больше так не может. Ему плохо, он страдает.

Не известно, что так задело Людмилу Ивановну, возможно, это мужнино признание про «страдания», но она вдруг очнулась. И вцепилась ему в волосы. Он не сопротивлялся, только закрывал лицо руками.

– Как ее зовут? Как зовут эту шалаву?

– Какая разница?

– Я хочу знать, как ее зовут!

– Эльза, – выдохнул муж.

У Людмилы Ивановны земля ушла из-под ног – теперь понятно, почему муж так настаивал на этом имени для дочери. Но ведь в голове не укладывается – как он мог так поступить? Назвать ребенка именем любовницы!

– Мы тогда расстались, я хотел ее бросить и не смог. Потом не смог. Мне нужно было оставить напоминание о ней. – Муж, этот мужчина, из которого слова лишнего не вытянешь, заливался соловьем, рассуждая о чувствах.

– Тебе так нравится звук собственного голоса? – спросила Людмила Ивановна.

– Что? Нет. Я пытаюсь объяснить, чтобы ты поняла…

– Развод ты не получишь. Не надейся, – отрезала Людмила Ивановна. – И убирайся из квартиры, чтобы я тебя не видела. Я тебе такое устрою! Ты поймешь, что такое настоящие страдания.

В этот момент заплакала Эля, и Людмила Ивановна ушла в комнату. Покормила дочь и уснула, будто ее выключили. Утром мужа в квартире уже не было – когда он ушел, Людмила не знала.

Он вернулся через три дня.

– Что тебе нужно? – неласково встретила его Людмила Ивановна.

– Ты и дочь. Я вернулся. Насовсем.

Эти три дня пролетели у Людмилы, как один час. Сначала она собиралась мстить, запретить видеться мужу с дочкой, позвонить ему на работу, поехать в тот другой город и устроить скандал. А потом ей стало страшно. Ведь супруг мог родить ребенка от любовницы, и тогда бы Эля стала ему не нужна. Да, он бы платил алименты, но как на них прожить? И Людмиле пришлось бы выходить на работу, выживать. И все бы узнали, что муж ее бросил. А это позор и унижение. Потом она решила, что найдет себе любовника и отомстит, но как? Она ходит только в магазин, выглядит плохо, да еще и Эля маленькая. Эля… Людмила возненавидела свою дочь. От одного имени ей становилось плохо. Но не менять же – как, прийти в загс и сказать, что передумала? Она смотрела на дочь, которая носила имя любовницы мужа, и не могла заставить себя любить ее. К тому же дочка была похожа на отца, как часто случается с девочками, и Людмила Ивановна не могла справиться с чувствами.

Когда муж вернулся, она его приняла. Но жить спокойно не давала – устраивала скандалы. Супруг терпел, ходил на работу, не требовал ужина. Стал тенью. Тискался с дочкой, а та не слезала с колен отца. Засыпала с ним, ждала его и часто плакала – только отец мог ее успокоить. Людмила вспоминала свою прежнюю, спокойную жизнь и ненавидела мужа за то, что он разрушил ее мир. Стоило ему сказать хоть слово, она переходила все границы. Не могла себя остановить. «Пусть тебе твоя шалава брюки подшивает», «Иди, откуда пришел, я тебя не держу», «Мясо подгорело? Что, твоя Эльзочка лучше готовит?» Людмила Ивановна не выбирала выражений.

– Перестань, пожалуйста, я уже сам себя наказал, – просил муж, что доводило Людмилу Ивановну до истерики. Он сам себя наказал? И опять страдает? Может, пожалеть его нужно? И понять?

Муж продолжал ездить в командировки. Тут Людмила Ивановна давала себе полную волю. Она не сомневалась, что он ездит туда, к ней, и объявляла, что он может не возвращаться. Муж приносил ей билеты, командировочные листы, убеждал, что он военный и едет в другой город, потому что обязан, такая работа, но Людмила Ивановна хлопала дверью и предлагала ему катиться на все четыре стороны.

Мужа она ненавидела все больше, все сильнее. Ее крайне раздражало то, что он так лебезит, отдает все деньги, ходит в магазин и сам гладит себе рубашки, чего никогда раньше не делал. Слезы дочки, которая звала папу и спрашивала, когда он вернется, Людмилу Ивановну не трогали, а выводили из себя.

– Пожалей хотя бы ее, – просил муж.

– Она маленькая, тебя и не вспомнит, – отвечала Людмила Ивановна.

Супруг не спал в отдельной комнате. Супружеский долг он выполнял, считая, что хоть это восстановит отношения. И Людмиле доставляло истинное удовольствие до утра доводить мужа вопросами: «А с ней было лучше, чем со мной?», «Ты ее на моем месте сейчас представляешь?»

Муж не был святым. В какой-то момент он не выдержал и уехал. Сказал, что больше так не может. Что пытался восстановить брак, сохранить семью, но у него не осталось никаких сил.

– Где мне тебя найти?

– Зачем? – испугался муж.

– Если с Элей или со мной что-то случится, если она заболеет, я же должна поставить тебя в известность!

Муж кивнул и написал номер телефона и адрес.

Каждый день Людмила Ивановна хотела позвонить и услышать голос той, другой женщины. Она мяла бумажку в руках, несколько раз выбрасывала ее в мусорное ведро, потом доставала, но позвонить так и не решилась. Она хотела послать телеграмму, составляла текст – такой, чтобы ударить побольнее, но ничего не сделала. Муж присылал переводы, и Людмила Ивановна вернулась к прошлой жизни, о которой вспоминала с такой тоской. Но сейчас эта жизнь не приносила ей радости. Она представляла, что сейчас муж с любовницей, ест ее еду, ложится с ней в кровать. Да еще Эля, которая все время спрашивала, где папа и когда он приедет…

– Никогда! – раскричалась как-то Людмила Ивановна и шлепнула дочь по попе. Эля после этого долго плакала, никак не могла успокоиться.

Но звонить в другой город все же пришлось. Людмила плохо себя чувствовала – сил не было никаких. То тошнота, то головокружение. Пришлось идти к врачу. Думала, что отравилась.

– Поздравляю! – сказала врач. – Скоро вы станете мамочкой!

– Вы ошиблись. – Людмила Ивановна просто не могла поверить в то, что беременна. Врач улыбнулась и прописала витамины.

Перед телефоном Людмила сидела долго – ей было страшно поднять трубку и сообщить новость. А если та подойдет к телефону? Или муж – довольный, радостный. И тогда она отправила телеграмму: «Беременность двенадцать недель».

Муж вернулся через два дня.

То ли на Людмилу так повлияло новое состояние, то ли она устала от скандалов, но жить они стали мирно, спокойно. Муж играл с Элей, водил ее в зоопарк. Людмила гордо носила живот и считала, что живет не хуже других женщин, а то и лучше. Она родила здоровую дочку.

– Назовем Наташей, – предложила она, и муж кивнул, соглашаясь.

Вот так и получилось – старшая дочь с редким, экзотическим именем и младшая, как все, как еще три девочки в детском саду и пять девочек в классе. Чаще встречались только Леночки.

Младшую дочь Людмила Ивановна обожала – сюсюкалась, книжки читала, пылинки сдувала. Наташа росла капризной и вила из матери веревки, ни в чем не зная отказа. Старшую дочь Людмила Ивановна вообще перестала замечать. А зачем? Она ведь папина любимица. Вот пусть он ею и занимается.

Вроде и муж успокоился – после рождения младшей дочери взял отпуск, чтобы помогать жене. Отъезды его прекратились. Но оказалось, что только на время. И снова начались командировки. Только он уже и не скрывал, что едет к Эльзе. И даже брал с собой старшую дочь, которая возвращалась из поездок веселая, довольная, с подарками. Но когда Людмила Ивановна спрашивала у нее, что они делали с папой, Эльза молчала, как партизан. Вся в отца. Почему Людмила так легко отпускала дочь, зная, что та будет жить у любовницы мужа? Если бы речь шла о Наташе, Людмила бы чужую женщину на пушечный выстрел не подпустила. А старшая? Да пусть хоть жить там остается, легче будет! Только мужу этого мало было – он и Наташу просил отпустить с ним. Еще и посмел сказать, что Эльза будет только рада. Тут уже Людмила застыла, как изваяние.

Она и не подозревала, что так сильно можно ненавидеть близких людей – мужа, с которым прожила столько лет, и родную дочь. Она снова перестала спать, придумывая, как побольнее ударить мужа. Как сделать так, чтобы он сдох, как собака. Мало ему ее страданий, мало того, что она ходит как оплеванная, Элька на нее волком смотрит, так он еще и младшую хочет против нее настроить? И Людмила придумала. Просчитала все и попала в яблочко.

Она написала заявление в партком Минобороны, слезно изложив, что ее муж ведет аморальный образ жизни, живет на две семьи, прикрываясь служебными командировками. Приложила данные – телефон и адрес любовницы. И попросила вернуть мужа в лоно семьи, ведь у него две дочери. А еще просила поставить ему на вид – сделать так, чтобы мужа осудили коллеги, ведь она – слабая женщина и должна думать о счастье детей. И даже не знает, что делать, когда муж ведет дома, при малолетних детях, разговоры, подрывающие его высокий статус советского офицера. Ведь он рассказывает о взятках, преступлениях, на которые закрывают глаза, о том, что партия стала бессильной. И даже подумывает об эмиграции. Не с женой, естественно, а с любовницей. И еще не известно, кто эта любовница, возможно, немка. Или еврейка. Стоит проверить.

На партсобрании военного ведомства поставили вопрос о его исключении из партии. Говорили, что еще легко отделался – мог и под военный трибунал пойти. Да и посадить могли. Но, учитывая заслуги, ограничились исключением.

После собрания муж зашел в свой кабинет и застрелился из табельного оружия. Как потом вспоминала Эльза, Людмила Ивановна особо не горевала. Даже довольна была, что отомстила. Успокоилась.

Разобравшись с мужем, Людмила придумала, как избавиться от старшей дочери. Она отдала Эльзу в хореографическое училище – оказалось, что у девочки хорошие данные. Дочь переехала в интернат, так что не сама она выбрала свою судьбу.

Эльза училась, занималась. Людмила Ивановна приезжала редко. Она могла забрать дочь на каникулы и праздники, но не делала этого. Убрала с глаз долой. Эльза понимала, что ее с матерью ничего не связывает и у нее есть только один выход – танцевать, добиваться успеха и найти себе новый дом.

Эльза не была звездой, но карьера складывалась удачно. После училища она поступила в престижную театральную труппу и ездила на гастроли. Много раз Эльза звонила матери и младшей сестре, оставляла контрамарки, ждала, что родные придут ее поздравить, но они ни разу не увидели ее на сцене. В очередной поездке по Германии она познакомилась с немцем и вышла за него замуж. Уехала жить в Берлин.

Про Эльзу я узнала позже. А сначала познакомилась с Наташей – та ко мне пришла, чтобы разделить квартиру, кто-то ей меня посоветовал. Не знаю, почему я взялась за это дело. Наверное, потому что Наташа не была дурой. У нее было отличное чувство юмора. Мне захотелось ей помочь, по-человечески. И я встретилась с Людмилой Ивановной. Знаешь, она такая милая была дама, очень приятная, доброжелательная. И очень легко рассказывала о смерти своего мужа, даже с гордостью. Меня это просто потрясло, хотя я уже много чего повидала и ничему не удивлялась. Она говорила, что сделала все правильно. И что муж – отец ее дочек – застрелился – тоже правильно. По заслугам. Я смотрела на эту женщину и поражалась. Ни жалости, ни сострадания. Она и про старшую дочь рассказывала как-то брезгливо. По ее словам выходило, что Эльза обустроила себе жизнь только благодаря ей, матери. Ногами махала и замуж вышла. Да еще и за границу. За немца, за фашиста. Нет, она ей не дочь после этого. Вот Наташенька – молодец, такая заботливая. И она, Людмила Ивановна, все, все для нее сделает.

– Не продавайте квартиру, – посоветовала я. – Успеете еще.

– А что же делать? – ахнула Людмила Ивановна. – Наташенька хочет встать на очередь в кооператив. Ей отдельная жилплощадь очень нужна. Она же скоро замуж выйдет! Знаете, какой у нее жених? Архитектор! Такой замечательный юноша! Такой вежливый. Из такой семьи! Я все для Наташи сделаю, только скажите!

– Договоритесь с Эльзой. Ее согласие тоже необходимо.

– Почему? – вспыхнула Людмила Ивановна. – Она здесь и не жила вовсе. Все время по своим гастролям каталась, как и ее отец – по командировкам. А до этого – в интернате жила.

– Она здесь прописана. Без ее согласия вы не сможете разделить квартиру, – объяснила я.

– Но это же несправедливо! Наташенька всегда при мне, все эти годы. А Эльза? Ох, как я ненавижу это имя! В детстве я звала ее Элеонорой. Очень красиво, правда?

– Вам придется договариваться со старшей дочерью, хотите вы этого или нет. Но квартиру не советую продавать, – повторила я.

– А если я у нее денег потребую? – деловито уточнила Людмила Ивановна. – Она здесь прописана, значит, должна была платить квартплату, за электричество, за телефон. Получается, что она мне должна крупную сумму. Наташенька, как ты думаешь? Если мы возьмем деньгами?

Потом и Наташа, и Людмила Ивановна пропали года на два. Ничего о них не слышала. Наташа появилась на пороге без звонка, без предупреждения.

– Что-то случилось? – спросила я, подумав, что Людмила Ивановна умерла и Наташе нужно вступать в наследство.

– Да, случилось, – ответила Наташа. – Как можно развестись?

– В каком смысле? Ты вышла замуж?

…Эльза прислала деньги, и Наташа получила квартиру в Марьиной Роще. Маленькую, однокомнатную, но свою. Людмила Ивановна осталась в той, трехкомнатной. У Наташи был мужчина – Марк. Тот самый архитектор. Если честно, я тогда стала больше дружить с Марком, чем с ней. Он был обаятельный, с чувством юмора, правда, у него часто и резко менялось настроение. То ходил мрачнее тучи, бурчал под нос, «шипел», как называла это Наташа, то вдруг шутил, ухаживал, становился остроумным, легким. Проблема заключалась в том, что Марк был женат и никак не уходил из семьи. Вечером приходил к Наташе, но на ночь никогда не оставался – отправлялся домой, к жене. Людмила Ивановна, естественно, таких подробностей не знала.