Текст книги "Сказание о старине и пароходе с красным флагом"

Автор книги: Марья Кэрдэекене

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Марья Кэрдэекене
СКАЗАНИЕ О СТАРИНЕ
И ПАРОХОДЕ
С КРАСНЫМ ФЛАГОМ

О МАРЬЕ КЭРДЭЕКЕНЕ И ЕЕ ПОВЕСТИ «СКАЗАНИЕ О СТАРИНЕ И ПАРОХОДЕ С КРАСНЫМ ФЛАГОМ»

Когда в альманахе «На Севере Дальнем» № 1–2 за 1975 год появилась повесть «Сказание о старине и пароходе с красным флагом», то литературная общественность нашей области горячо приветствовала новое имя. Это оригинальное произведение нашло положительный отклик и среди читателей. Но загадкой оставалось имя писательницы. Кто такая Марья Кэрдэекене? Как и откуда появилась новая эвенская писательница?..

Марья Кэрдэекене – литературный псевдоним этнографа, бывшего научного сотрудника Северо-Восточного комплексного научно-исследовательского института Ульяны Григорьевны Поповой.

«Родители по национальности: отец – якут, мать – полуэвенка, полурусская, – пишет она в своей автобиографии, – занимались рыболовством и охотой, как и все население Охотского побережья. Были они неграмотными». Конечно, в такой разнонациональной семье трудно определить национальность ребенка. Но Ульяна Григорьевна при получении паспорта, не задумываясь, назвала себя камчадалкой, как это было принято среди жителей Охотского побережья. «В дореволюционных архивных документах до начала нашего столетия их (тауйцев, – В. Л.) официально именовали „тауйскими якутами“, хотя быт их мало отличался от жизни русских инских крестьян. Однако с 20-х годов нашего века тауйцы называют себя „камчадалами“. Это самоназвание утвердилось среди населения смешанного этнического происхождения от Тауйской до Гижигинской губы в период вхождения Охотского побережья в состав бывшей Камчатской губернии; разумеется, к собственно камчадалам – ительменам, аборигенам полуострова Камчатки, они не имеют отношения», – разъясняет Ульяна Григорьевна в своей монографии «Эвены Магаданской области».

Родилась Ульяна Григорьевна на Охотском побережье в селе Тауйск в 1918 году. После окончания начальной школы в 1937 году ее направляют в Магадан на подготовительное отделение Магаданского педучилища с программой обучения за 5—7-е классы. Но в 1940 году педучилище закрывается, и Ульяна Григорьевна переходит в вечернюю школу. По окончании средней школы работает в радио-бюро управления связи. С 1943 по 1944 год живет с матерью в Тауйске и работает в колхозе. А в 1946 году по путевке Колымского окружного отдела народного образования едет в Ленинград, где поступает на подготовительные курсы при университете. В 1947 году ее зачисляют на Восточный факультет Ленинградского университета имени А. А. Жданова. Но в 1948 году в университете создается факультет народов Севера с отделениями по филологии, истории, этнографии и экономику малых народов Севера, куда и переводится Ульяна Григорьевна. Прослушав полный курс истории и этнографии народов Севера, получив хорошую теоретическую подготовку по эвенскому языку, в 1952 году она успешно заканчивает университет и получает направление на работу в Магаданскую область.

Вначале Ульяна Григорьевна работает преподавателем истории в средней школе поселка Оротук Ягоднинского района. С 1956 года – в областном краеведческом музее заведующей фондами. А с организацией в 1960 году Северо-Восточного комплексного научно-исследовательского института Академии наук СССР становится его постоянным штатным научным сотрудником. И здесь Ульяна Григорьевна полностью отдается своему любимому делу – истории и этнографии малых народов Севера, занимается изучением жизни и быта эвенов, совершает тяжелые утомительные поездки к анюйским и омолонским эвенам, часто бывает в Северо-Эвенском районе, на побережье Охотского моря, исследует рассохинскую группу эвенов.

Среди научной общественности имя Ульяны Григорьевны Поповой известно по немногочисленным, но глубоким и содержательным статьям, а итогом ее многолетнего исследования явилась большая монография «Эвены Магаданской области», которая вышла в свет в 1981 году в издательстве «Наука». Но Ульяне Григорьевне не довелось увидеть свой труд: 12 марта 1980 года после тяжелой продолжительной болезни она скончалась.

Ульяна Григорьевна ПОПОВА

Я хорошо знал Ульяну Григорьевну по совместной работе в институте с 1964 года как серьезного и вдумчивого этнографа и фольклориста. Мне нравилось читать и редактировать эвенские сказки и предания в ее литературной обработке. Она не терпела фальши, фальсификации и умела сохранять национальный колорит, образность языка и особенности эвенской сказки. Многие сказки, записанные и обработанные ею, были опубликованы в альманахе «На Севере Дальнем».

И вот, как-то вернувшись из отпуска, к нам, в кабинет историков, вошла отдохнувшая, посвежевшая Ульяна Григорьевна. Подойдя ко мне, она тихо, почти шепотом, чтобы не слышали другие, сказала:

– Владилен Вячеславович, вот я в отпуске попробовала кое-что писать, но не знаю, что у меня получилось, – и протянула мне солидную рукопись, написанную от руки крупным размашистым почерком.

– Посмотрите, пожалуйста, – скромно попросила она.

Вечером, отложив все свои деда, я взялся за рукопись Ульяны Григорьевны и сразу же окунулся в самобытный и своеобразный мир жителей Охотского побережья. Я так увлекся чтением, что к утру прочел до конца всю повесть. В моем сознании никак не укладывалось, что эту вещь могла написать Ульяна Григорьевна, научный работник, ранее никогда не выступавшая в литературе. Это был какой-то взлет творческого вдохновения, и, возможно, здесь сыграло роль чувство ностальгии, которое она испытывала, когда отдыхала у родственников своего мужа в далекой русской деревне и вспоминала свои родные места на Охотском побережье.

Хорошо зная высокую требовательность Ульяны Григорьевны к себе, ее привычку помногу и подолгу «дорабатывать» свои, почти готовые к печати статьи, а также ее необычайную скромность, я решил сам перепечатать рукопись в трех экземплярах. Возвращая автору черновик и третий экземпляр рукописи, я сказал:

– А это, Ульяна Григорьевна, – показал я ей два экземпляра рукописи, – хотите вы или не хотите, я посылаю в журнал «Дальний Восток» или же в альманах «На Севере Дальнем».

– Да что вы, Владилен Вячеславович, – смутилась Ульяна Григорьевна. – Я еще буду над ней работать, там надо столько править…

– Вот и работайте над тем, что я вам вернул, – настаивал я.

– Ну уж если вы считаете, что ее можно публиковать, то лучше в альманахе. Все же это наш, родной альманах.

Вот так появилась в альманахе «На Севере Дальнем» своеобразная и самобытная повесть Марьи Кэрдэекене «Сказание о старине и пароходе с красным флагом». Ульяна Григорьевна очень не хотела, чтобы узнали о ее литературном дебюте, и убедительно просила использовать в качестве псевдонима ее эвенское имя Кэрдэекене.

Интересное и своеобразное население сложилось на Охотском побережье. «Предки наши из Руси вышли в казачьем звании, другие были здешними, родом от „собашных людей“[1]1
  Так называли русские старожилы коряков, ездивших на собаках.


[Закрыть], а третьи – из якутской стороны прибыли, со своим скотом да конями. Все они вместе и дали начало деревне нашей», – пишет Ульяна Григорьевна о своих земляках. Предки же самой Ульяны Григорьевны по отцу были выходцами из Якутии из села Амгинск и появились на побережье Охотского моря в XVIII веке, когда открылся Великий сухопутный тракт из Якутска в Охотск и морской путь из Охотска на Камчатку. Это ее предки участвовали в перевозке грузов и продовольствия для Первой и Второй Камчатских экспедиций Витуса Беринга, Великой северной экспедиции Биллингса – Сарычева, помогали в пути основателю Русской Америки мореплавателю Шелихову. Ее предками было основано селение Балаганное, расположенное рядом с Тауйском, которое и получило свое название потому, что якуты поставили здесь первые балаганы-юрты, отличные по постройке от корякских землянок и эвенских переносных юрт.

Нелегок был труд предков Ульяны Григорьевны. Через пустынные незаселенные места, высокие гряды сопок, непроходимую тайгу, вязкие болота, по бурным и порожистым рекам шли на маленьких, лохматых, но выносливых и крепких якутских лошадках тауйские возчики, а затем каюры на собачьих упряжках везли почту по побережью Охотского моря в Охотск или же, огибая Пенжинскую и Гижигинскую губу, – на Камчатку. Так вплоть до Советской власти и были они потомственными проводниками, каюрами, внося этим свой вклад в освоение Колымы и далекого Охотского побережья. Не оказались они в стороне и при открытии богатств Колымы, сопровождая первые геологические экспедиции.

В своей небольшой повести, написанной в фольклорном стиле, автор несколько идеализирует прошлое. Это естественно. Человек всегда с любовью и теплотой вспоминает свое детство и юность, какими бы горькими они ни были. Детство – это сказка наша. Но идеализируя прошлое, автор умело раскрывает всю тяжесть и беспросветность жизни на этом отдаленном и оторванном от цивилизации клочке земли. Если бы не оптимизм, который чувствуется в каждой строке повести, и вера в жизнь, то русское население не смогло бы выжить в этом краю, приспособиться к его суровым природным условиям, не научилось бы пользоваться его скудными дарами.

Смешавшись с коряками, эвенами и якутами, потомки русских казаков и крестьян, которые в начале XX века получили название камчадалы, многое заимствовали из жизни и быта этих пародов, и даже общественные и религиозные их представления поддались этому влиянию. Как и коряки, они верили в духов, обходили и боялись «шаманских мест», хотя были православными, родным языком считали русский и хорошо помнили старинные былины и песни. Оторванные от центра, герои «Сказания…» не могут сразу осознать величие тех революционных событий, которые происходят в России, лишь простое, несколько наивное разъяснение Дядюшки («Переворот, пары-браты, всей жизни!»), который был связан с большевиками, дает возможность понять, что старая жизнь, тяжелая и темная, ломается.

В повести ярко даны образы деятельного Демьяна, трудолюбивых, очень добрых и отзывчивых его сыновей – Гринчи, Митяхи, Егорши и маленького Вани, умного и рассудительного Дядюшки, а язык, русский говор Охотского побережья, испытавший влияние языков коренных обитателей, уводит читателя в самобытный и интересный мир камчадалов. И может быть, судьба Гринчи, Митяхи, Егорши и Вани повторила бы тяжелую судьбу отца, если бы на горизонте не появился «пароход с красным флагом». «Не столетние мы, будто, – пишет автор, – а все же сколько пережили с тех двадцатых годов! Посмотрите вокруг – какая жизнь бурлит, какие города в нашей тайге сияют огнями ярче звезд, люди что птицы летают, жизнь волшебней сказки пошла, о чем нашим предкам и не снилось. Внуки учеными стали, на Луну взбираются, машины по дедовским таежным тропам да по рекам водят. Так невольно подумаешь – уж не всю ли тысячу лет мы прожили?!»

Ульяна Григорьевна была полна творческих замыслов и хотела, окончив работу над монографией «Эвены Магаданской области», продолжить «Сказание…» и довести своих героев до наших дней, сделать их нашими современниками, но ее замыслу не удалось осуществиться…

Много написано романтических стихов и поэм, рассказов, повестей и романов о древних эскимосах, чукчах и коряках, эвенах и юкагирах, а о русских старожилах Охотского побережья это, пожалуй, первое, хотя и небольшое, но серьезное произведение.

Владилен Леонтьев

СЛОВО О СТАРИНЕ

У рыболовецкого народа издавна было принято: в долгие дни летнего шторма, ненастья, когда вниз по реке шла верховая вода и рыба не ловилась, собираться в своем неказистом сезонном жилье вокруг теплого очага и слушать бесконечные рассказы уважаемых бывалых людей о прошлом.

Не сказки, не былины, не песни в такое время развлекали народ, а старины и бывальщины.

Совсем недавно, вот так же у теплого очага услышаны были и эти сказания о прошлом…

Считать если по годам – давным-давно это было! А если по памяти – так совсем недавнечко!

Не столетние мы, будто, а все же сколько пережили с тех двадцатых годов! Посмотрите вокруг – какая жизнь бурлит, какие города в нашей тайге сияют огнями ярче звезд, люди что птицы летают, жизнь волшебней сказки пошла, о чем нашим предкам и не снилось. Внуки учеными стали, на Луну взбираются, машины по дедовским таежным тропам да по рекам водят. Так невольно подумаешь – уж не всю ли тысячу лет мы прожили?!

И все это началось с того, что однажды в нашу тихую, густой тайгой закрытую от всего мира сторонку пришел пароход с красным флагом…

А та-то, прежняя жизнь, какая она была?!

Селеньице наше от седой древности зачиналось. Так деды наши сказывали.

Испокон веку люди на земле нашей промышляли, зверовали и медвежатничали. Тем и жили. Не думали жить по-другому. Это теперь надо думать, а тогда и думать вообще грехом почиталось. Известно – темные были люди, страшились божьего наказания, побаивались всего непонятного, за сто верст обходили «шаманские места».

Предки наши из Руси вышли в казачьем звании, другие были здешними, родом от «собашных людей», а третьи – из якутской стороны прибыли, со своим скотом да конями. Все они вместе и дали начало деревне нашей.

Немало веков-то над нею прошло. Хороша она была, славилась этим, да далью была закрыта от всего белого света.

Жили в те поры, на свои руки надеялись да на божью помощь. Далеко не сладкой жизнь тогда была, всяко было: один в тепле млел-потел, другой – в труде. Одному солнце светило-грело, а остальные и в нетопленой избе колели!

Отцы-деды по всей тайге известны были своей недюжинной силой: как-никак, при случае, приходилось им, безоружкым-то, и голыми руками медвежьи глотки рвать, и добывать одним ударом дубинки лахтака – совсем не маленького морского зверя. Воистину сказать – народ наш храбрым был, духом перед бедой не падал. Вот только не любил он хвастунов, всегда смеялся над лодырями, скупцами и жадюгами.

С двух сторон нас окружала вода, с двух – тайга. Красота – жить на берегу реки рядом с морем!

Красавица река в погожие летние дни была тиха и прозрачна, не зря ее народ «небесной» называл – Няниной. В ней в такие дни, как в зеркале, отражались высокое голубое небо с белыми кучками облаков и зеленые леса.

Напротив реки, за лесом, море шумело своим извечным прибоем то ласково, то гневно. Деревня-то между ними как в оправе выглядела! К морю идешь через лес – душа замирает: попадешь в лес, как будто в шубу окутаешься его густотой: Человека за десять шагов не заметишь – так плотно стояли высокие вековые лиственницы в окружении кедровничка, разных кустарников и травы.

Тропки веселые через лес к морю пролегли, проселочки протянулись. Весною эти стежки-дорожки травкой зарастали, ноги в ней радовались – не шли, а приплясывали.

Сколько же ног, быстрых и медленных, за века-то эти дорожечки-проселочки топтали! Молодость отцов-матерей, дедов-бабок по ним пробежала! Жизнь по этим тропкам-дорожкам весело мчалась и грустно шагала, но никогда не останавливалась…

Избы в деревне бревенчатые, когда-то впервые предками срубленные, лучиками разбегались от ее центра – церкви – к реке с одной стороны, а с другой – от нее же – к знаменитому Охотскому тракту.

Слыл этот тракт «разлучником» матерей, жен и невест. Немало повидал старый тракт на своем веку, немало разных вестей принес и унес. Был он свидетелем каюрской удали и крепкого мужского братства, не терпел себялюбивых одиночек и ротозеев-зазнаек.

Все людские торжества и печали в деревне проходили под колокольный звон деревянной церкви, горделиво и строго возвышавшейся над всеми окрестностями.

Деды наши воспевали море тягучими песнями, отчего-то всегда грустными, и о нем же восторженные бывальщины внукам рассказывали. «Кормильцем» и «родным отцом» его величали.

У моря народ трудился, веселился, встречал и провожал званых и незваных гостей… Под его музыку пел, страдал и любил.

«ЧУДЕНЬКА» В СЕМЬЕ ДЕМЬЯНА

Недалеко от церкви стояла изба всему тракту известного Демьяна, потомственного каюра. Прадед еще облюбовал место для нее. Как же завороженно потомки его любовались голубыми луковками церковных куполов, увенчанных ажурными крестами, на которых при восходе и закате солнца ослепительно сверкали бесчисленные блики золотых зайчиков!

А проезжающие мимо деревни по тракту постоянно тянулись глазами к избе Демьяна. Взглянет кто из них, бывало, на нее, то как бы ни устал от долгой дороги, каким бы ни был хмурым – обязательно лицом потеплеет: сразу видно было – счастливый человек сооружал это жилье! Так открыто и весело сияли под тесовой кровлей оконца этого домика, весь он словно светился…

По вот с недавнего времени заметно стало – не тот уже былой светлый домик. Что-то в нем неуловимо изменилось. Присмотревшись, заметишь: стекла в окнах потускнели, как глаза человека от долгих слез. Посерел домик от пыли, обивка двери вся истрепалась… Без слов понятно: в доме не стало хозяйки. Жил в ней вдовый Демьян с большой семьей. Ни мало ни много – с шестью сыновьями, совсем еще детьми.

С Покрова минуло старшему его сыну Гринче семнадцать лет, а самому младшему – Ване всего-то было три годочка.

В каждую зиму с юных лет Демьян отсутствовал месяцами – возил на своей собачьей упряжке казенные грузы, издалека идущие, – с Камчатки через Гижигу, на Охотск мимо Ини и обратно – до Олы, а оттуда – в Ямск. Надо было – начальству поперек не встанешь! Первенца своего, Гринчу, едва тот подрос, тоже, по заведенному обычаю, приучал к нелегкому каюрскому делу. И ездит с ним Гринча на своей, с отцовской помощью налаженной упряжке. Исстари уж так повелось – очень рано обрывалось детство каюровых старших сыновей: не знали они другой судьбы, кроме той, что им в наследство от отца доставалась.

В доме-то Демьяна хозяйничают одни мужики – мальчишки – без женского глаза, без материнской заботы.

Митяха, второй сынок, по шестнадцатому году от роду, а уж промышляет. В тайге он как дома. Куропаток зимой бьет, глухарей добывает, а в весенние и осенние дни охотится на уток, гусей, турпанов. Все семейство кормит – добытчик!

А третий-то, Егорша, домашностью заправляет, еду варит-стряпает, за порядком в доме следит, всеми командует, младших, как умеет, учит-наставляет, за няньку-мамку у них. Соседки по доброте надзирают за их делами, всегда чем-нибудь помогут, посоветуют.

Младшие тоже – каждый из них свое дело знает. Отцовых и братниных собачек кормят, помогают Егорше о дровишках заботиться, по воду бегают, убирают дом, с Егоршей вместе стараются. Один маленький Ваня еще своих обязанностей не имеет, а и то как может, так старшим и подсобляет: то поленце к печке поднесет, то одежки кому принесет, то чашку подаст. Братья его нянчат, по очереди спать укладывают и дружно поощрительно смеются над его «усердием».

Три года Ване, все понимает, а говорить толком пока не умеет. Еще недавно он просто на что-нибудь пальцем показывал, желая слово сказать, и вместо этого шипел: «Ш-шш!» По четвертому-то году все еще плохо слова произносит, картавит так, что не поймешь. Звезды ночные называет– «непины дильки». Приятели отца шутят:

– Мериканчик он у нас, по-мерикански калякает!

Односельчане не нахвалятся детьми Демьяна, все с нескрываемым восхищением дивятся на их трудолюбие.

– Што за чудо, какие работящие-то! Трудятся постоянно, хлопочут, чисто муравейники! Ни шуму-то в доме у них не услышишь, ни потасовок-то ребячьих не увидишь – что за смирные у Демьяна парни! Как старички тихие! Да штобы они тебе поварначили когда, да языками-то побалалайничали – нет, этого у них не водится!

По-хорошему люди завидуют: такие дельные работнички растут, добытчики, хозяева радетельные, «заботные»!

И все в деревне дружно жалеют их:

– Бедняжечки, оттого и тихие, что сиротки!

Известно, уж если дом без отца – кривой, так без матери – вовсе пустой. Нерадостный.

Подоконники в доме у них – мужики же все-таки! – ножичками изрезаны да поистыканы без хозяйкина-то глаза; печечка-то у бедняжек вся обрызгана да исхлестана. Кому их вразумлять-то – сами себе, по-мужицки хозяйничают! Да зато им не до озорства, делом все заняты, растут надежа-люди, отцу на старость-радость, не варнаки, не лентяи!

Всю зиму эти ребятки живут одни, под заботой Митяхи и под командой Егорши. Играют в свободное время, да не по-детски спокойно, радуются редко, да и то, когда отец с Гринчей приезжают. Зимой-то на каждый собачий лай, на каждый скрип нарты из дому выбегают, в сторону тракта поглядывают, все своих поджидают. Только летом и были ребятки счастливы и оживлены: отец и брат жили дома, вся семья была тогда в сборе и дружно, как и все, кочевала на рыболовецкий промысел.

Как-то весною решил Демьян пораньше с сыновьями откочевать на рыбалку к Блахину, находившуюся в десяти верстах от деревни, если вдоль берега моря. Надо было всю снасть ловецкую к путине подготовить, сетки изладить, соли напарить из морской воды, все вешала для сушки собачьего корма исправить, вешальную крышу свежей корой покрыть: прежняя-то совсем прохудилась, обтрухлявела. Лабаз тоже охромел, столбы следовало переменить, да и стойки у него обновить не мешало бы. Юколу где-то да на чем-то сушить надо, к людям за этим не побежишь! Много дел к путине, не сочтешь! Кабы была хозяйка – многих забот не было бы. А так все самому надо делать – промышлять рыбу, пластать ее, сушить да вялить! Всего не переделать зараз! Тяжело в хозяйстве без рук женских, ох, нелегко, да с большой мужичьей семьей! Сам Демьян и чинит, и латает, ребятки старшие ему помогают, иголкой орудуют и ножом, тряпками да котлами. Спасибо друзьям и их хозяйкам, сестрам и невесткам – никогда не отказываются вдовца и его Гринчу обшить в дорогу, новую дорожную справу изготовить. Доброта односельчанок, их горячее бабье участие в судьбе сирот помогают детям Демьяна расти отзывчивыми и деятельными. Да и парнишечки-то подросли: и юколу, и корм собачий пластать научились. Вот и прошлое лето бабушка-соседка, увидев Демьянову парнячью команду за таким делом, прямо-таки ахнула от изумления и восхищения, глядя на их труды:

– Ай-жа, молодчаги парни! Да смотри ты, Демьянушка, как ловко твои-то мужички юколу-то режут-пластают! Как ножики-то держут! Пластают-то споро, да тонко, да ровнехонько! Куда уж там до них мастериччам-бабам! Сами-то почище всяких мастеричч!..

Опять же юколы не насушишь – насидишься зимой-то с пустым брюхом, голодным; корму собакам не напасешь – зимою и вовсе обезручишься без них: собака тоже не поест – не сработает. Вот и решил Демьян, не дожидаясь полного отхода льдов, с моря перебраться в свою поварню, с теми вместе, кому в деревне уже до появления первой зелени есть нечего было.

Отправил Демьян всех своих парней во главе с Гринчей при восходе солнца по холодку с соседями по пути, кочевавшими пешим ходом с грузом всякого скарбишка за спиной, а сам думал ехать на Блахин к вечеру на собачках, погрузив на нарту необходимую мягкую утварь – постели, да одеяла, да подушки и заодно с ними и младшего сынишку Ваню.

Его промысел находился по самой середине между соседскими. До него можно было добраться за часок по весенней трудной дороге, еще не обсохшей после потаявшего снега, который местами лежал, потемневший от теплых лучей яркого солнца. Полозья его нарты были обиты аккуратными полосками китового уса, отполированными до блеска за зимнюю работу. Неплохо они шли и по траве, хотя и не так ходко, как по снежному насту. Собаки у него – зависть всех опытных каюров – были крупные, сильные, прямо на подбор: Демьян слыл большим мастером своего дела.

И не далеко будто до Блахина, да не один часок в дороге потеряешь: столько по берегу моря рыбалок, групповых и одиночных, летних поселений надо проехать, да столько в них друзей, приятелей и знакомых повстречаешь – нельзя не заехать, не навестить, не поздравить с новосельем и не пожелать доброго летованья, удачливого промышлянья. Мимо, напроход проехать – еще и обидишь кого! Люди добрые осудят за неуместную гордость, еще и, не дай боже, обвинят:

– Совесть, видать, потерял, что в шесток[2]2
  Шесток – площадка перед устьем русской печи.


[Закрыть] плюнул!

В те времена в летние дни рыбной путины люди жили тесно, ежечасно общаясь и посещая друг друга, а идти или ехать мимо чьей-нибудь рыбалки да не зайти пожелать здоровья, считалось крайним неуважением, все равно, что плюнуть в шесток очага рыбацкого летнего жилья-поварни. Издревле, по дедовским обычаям, полагалось уважать шесток пуще печки!

Первую встретившуюся поварню Демьян проехал с легким сердцем: она находилась совсем близко от деревни, отделена была от нее только полоской леса. Ее почти никто не навещал, многие проходили мимо. Недаром же говорили, что в прежнее время поселялись близко от деревни только жадные и скаредные люди и не без хитрого расчета: тут, у самого устья реки, рыба шла большими косяками, к тому же – деревня рядом: никому не придет в голову, не устав от ходьбы и не проголодавшись, зайти. Недокучливо тут было жить и «нераззорно». Жадному-то скупердяю – все ведь было «раззорно»! Были в старину такие! До сих пор о них вспоминают, забавные байки рассказывают и смеются до упаду:

– Деревэнну-то ложку не подадут к артельной похлебке – чево доброго, ее, пожалуй, за один-то глоток языком вышаркают: чем же тавды истанут?[3]3
  Истанут, то есть «есть (исть) станут».


[Закрыть] Нитку жильную у них взаймы не попросишь – чем же тавды окривевшую свою шайбочку-то[4]4
  Шайба – промысловый склад-амбар на четырех столбах, «обшитый» досками или жердями.


[Закрыть] обшивастанут?[5]5
  Обшивастанут, то есть «обшивать станут».


[Закрыть]

Вторая по порядку поварня еще была необитаема, ее дверь была подперта палочкой – нехитрой «запорочкой». А вот и третья, следующая по пути, от которой до Блахина-то совсем рукой подать!

Живет в этой просторной поварнешке бобыль Мата, Матвей Иваныч, или, как его все зовут, – Дядюшка. Думал Демьян проехать и ее…

Ох, беда-таки, много разговоров по околоточку о нем, Дядюшке, ходит. Есть такие в деревне, что нет-нет, да и поглядывают косо на него, «Старик» Мата был совсем еще не старый, так себе – середович еще, но на редкость отзывчивый на чужие беды и необычайно общительный. Бывало, последним куском с голодным поделится, сам без зова на подмогу придет. Всю свою охотничью добычу отдавал соседям, многодетным и вдовам, себе ничего не оставлял. Перед начальством не робел, никого и ничего не боялся, а батюшка – отец Игнатий поругивал его, называл «греховодником». Дядюшку это нимало не смущало, и это тем более всех удивляло: служителей-то церковных даже старики побаивались. Дядюшке, заядлому медвежатнику, все это было нипочем.

В деревне-то избенка его совсем на отшибе стояла. Около густого леса, в стороне от других домов, рядом с Охотским трактом, на самом оживленном месте зимою жил Дядюшка. Домишко его был невелик, в одну горенку, и выходил дверью прямо на улицу. Сеней не было. Два окошечка размером с кулачок: одно из них, обтянутое нерпичьими кишочками, глядело на деревню, а другое – стеклянное – выходило на тракт. Пол внутри избенки был земляной, всегда чистенько выметенный, а то и просто сенцом застеленный. Лавки-нары длинные по всем трем стенкам тянулись, а у четвертой, рядом со входом, в уголке стоял вместо печки старинный камелек, внутри глиной обмазанный. Таких избушек ни у кого в деревне не было. Люди говаривали – сто лет ей: досталась она Дядюшке от прадедов-якутов. Мала была избушечка, а всем места в ней находилось! Сам Дядюшка в ней родился, в ней и старится. В землю уж врос Дядюшкин притягательный домик, но все еще был крепким, удивлял размерами толстущих бревен из лиственницы, из которых был сложен сруб. Летом домишко утопал в зелени, зимой – в глубоком снегу. И все равно, будто зазывал всех своим веселым дымком над корьевой кровлишкой к себе в гости.

В последние годы частенько избенка Дядюшки пустовала: все знали – если дверь ее бывала придавлена дубиной, значит, хозяин ее находится в длительной отлучке, а если ее подпирало поленце – стало быть, хозяин отлучился на короткое время.

Все новости, многие вести из внешнего мира зимою узнавались в домике Дядюшки от проезжавших по тракту разных путников, часто останавливавшихся у него. До всех приветливый, всегда кого-то опекающий, защищающий, всем нужный человек, вот и зовут его все – от молодых до старых, от близких до дальних – Дядюшкой!

Разное говорили о нем. И живет он, мол, не по-людски. Чуть ли не с зимы в своей летней поварне околачивается, чуть ли не с лета в зимовье свое, на Сыптыгире-озере, ну, чисто сам медведь, залезает. Особенно в последние годы. И все ездит он в тайгу, да еще не в сезонное время. Потихонечку некоторые о нем поговаривали, что он с «нечистым» водится да с «худыми людьми»… Опять же, не раз летом бабы, ходившие с рыбалок в деревню огороды полоть и картошку с капустой «загребать», слышали, как в его пустовавшей в это время избенке «кто-то ходил», ногами-то, баяли, «беда как шоркал»! Зимой тоже парни, проезжая на собаках мимо его промысла, частенько слышали в его поварне какие-то странные звуки и «голоса». Вот и нашлись такие, что начали пугать баб и девчат этими загадочными «делами» в Дядюшкиных обиталищах, в зимнем и летнем. Да еще и прибавляли: мол, он сам «тишком» колдует, «пошаманывает», недаром все вещи-то у него дома в его отсутствие «инно и сами шевелятся, как живые». Вон, Урядничиха, давно овдовевшая, баба храбрая, прямо-таки за сто верст обходила Дядюшку, его избенку, а в поварню к нему, вопреки обычаю, и сроду не заходила. Видать не зря побаивается, несмотря на свою славу ворожейки, а кто не знает, что ворожбы ее всегда сбываются?! Вспомнил Демьян, как жена-покойница, забегавшая в его долгие отлучки к Урядничихе за «утешением» в тоске по мужу и наслушавшись разных страшнющих гаданий этой окаянной бабы и ее россказней о всяких «чуденьках», с простодушным трепетом пересказывала ему их. Сама-то, бедная, всего этого ворожейства боялась до помрачения ума…

Но друзей у Дядюшки всюду полно, никто ничего за ним плохого не замечал, а на чужой роток не накинешь платок!

И стал Демьян свою упряжку сворачивать в лес, на просеку, что вела через кедровничек туда же, на Блахин, намереваясь засветло добраться домой. Да надо же было так случиться: встретился с самим Дядюшкой, на свою беду, у самого перекрестка! Шел тот из леса, держал голову высоко и сам с собой, по своей забавной таежной привычке, громко разговаривал о чем-то. На одном плече нес жердину, только что в лесу срубленную. Увидев Демьяна, державшего нарту для поворота за варжину[6]6
  Одна из перекладин нарты.


[Закрыть], он весь просиял радостью, уважительно с ним поздоровался. Не посмел Демьян отказаться от его радушного приглашения зайти к нему в поварню на чаек. Шагом, рядом с Дядюшкой, подъехал он к его промыслу. Как обидишь хорошего человека отказом! Остановил собачек недалеко от поварни. Привязав нарту за сук ближайшего дерева, хотел он и Ванюшку прихватить с собой, а тот мирно спал на нарте на мягкой поклаже.