Текст книги "Растоптанные цветы зла. Моя теория литературы"

Автор книги: Маруся Климова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава десятая
Мертвый сезон

Одна моя парижская знакомая – в высшей степени светская дама, правда, в весьма уже преклонном возрасте, но зато дочь «белого русского», и не просто, а генерал– губернатора города N, жена вице-президента Французского национального банка и пр., пр., пр. – как-то в приливе откровенности призналась мне, что без ума от Александры Марининой. Она прочитала буквально все ее книги и чуть ли не выучила их наизусть, настолько ей нравится эта писательница! Ничего удивительного, в принципе, однако это признание застало меня врасплох, особенно если учесть, что перед этим я битых три часа беседовала с этой почтенной особой о превратностях судьбы Луи-Фердинанда Селина и – самое печальное – уже успела презентовать ей экземпляр своего романа. И вот это последнее обстоятельство вызвало у меня самую большую досаду, потому что я вдруг ясно поняла, что поклонница Марининой мой роман уж точно читать не станет, а просто-напросто выкинет его на помойку. Мелочь, конечно, но все равно обидно! И почему бы этой благородной даме не оповестить меня о своих вкусах в самом начале нашего знакомства вместо того, чтобы пудрить мне мозги в течение нескольких часов кряду?!

Впрочем, всерьез я, конечно же, и не думаю обвинять несчастную старушку, хотя бы потому, что в ее поведении невозможно усмотреть какой-либо умысел. Уж если кто и виноват в моей оплошности, то, скорее всего, Селин! Раз беседы о нем стали сегодня своего рода знаком хорошего тона в обывательской среде, то кого еще обвинять, как не его? Искусство ведь существует для того, чтобы вносить в этот мир хоть какую-то ясность, и главная ответственность за это, само собой, лежит на гениях. А получается, что ясность в описанную мной ситуацию внесла Маринина, считающаяся автором откровенно бульварного чтива, тогда как классик мировой литературы Селин, наоборот, все запутал, и именно из-за него я лишилась экземпляра своего романа, который, ко всему прочему, был у меня чуть ли не последним оставшимся от ничтожно маленького тиража.

И это Селин! А что говорить о Данте, Гомере, Петрарке, Шекспире, Боккаччо, Мольере, Сервантесе, Гете и Иисусе Христе! Сколько путаницы внесли в мир все эти личности! А сколько напрасно потерянных сил, времени и бабок повлекла за собой эта путаница! В итоге в наши дни только признание в любви к авторам детективов и «женских романов», да еще к поп-исполнителям, вроде Киркорова и Билана, способно что-то сказать о человеке окружающим и хоть как-то охарактеризовать его умственные способности. Все остальное не значит ровным счетом ничего!

Естественно, сама я всегда предпочитала книги Гомера и Данте книгам Марининой, а с учетом сказанного выше, вероятно, вообще никогда не могла бы позволить себе признаться в своей любви к ее творчеству, даже если бы была дочерью генерал-губернатора и имела мужа-банкира. Тем не менее краем глаза мне все-таки довелось видеть кое-какие куски телесериала, снятого по ее произведениям.

Само собой, только профессиональный следователь, каковым, как я слышала, когда-то была эта писательница, в состоянии поведать читателям о коварных физиках, создавших особое устройство, способное на расстоянии воздействовать на людей таким образом, что те начинают проявлять немотивированную агрессию. Это устройство было установлено на крыше одного научно-исследовательского института, отчего в окрестностях института резко поползла вверх кривая преступности.

Или же о том, как какая-то баба с дикими воплями выскакивает из окна пятого этажа, прихватив с собой двоих своих малолетних детей. Однако по какому-то чудесному стечению обстоятельств они все остаются живы, правда, получают увечья. Мамашу определяют в сумасшедший дом, а детей, соответственно, в интернат для инвалидов. Между тем по ходу фильма выясняется, что все дети этой безумной бабы наделены какими-то сверхъестественными способностями. Ее старшая дочка может пахать день и ночь сразу на десяти работах и совсем не чувствовать усталости, что позволяет ей регулярно зарабатывать на передачи в больничку братику и еще откладывать деньги ему на операцию. А ее сестра и вовсе наделена экстраординарными способностями к математике, из-за чего ее даже похищают мафиози, чтобы продемонстрировать этого чудо-ребенка арабскому шейху, а потом замочить – не совсем, правда, понятно почему, но в конце концов все проясняется. Они хотят продать шейху новое научное открытие некоего доктора по имени «дядя Саша», додумавшегося особым образом облучать своих беременных жен, которых он постоянно менял, причем исключительно в научных целях. Из-за этого, собственно, несчастная мамаша и сиганула в окно вместе со своими детьми в самом начале этой запутанной истории – после того как узнала, что она и ее дети являются жертвами этого зловещего эксперимента… Все это, безусловно, почерпнуто бывшим следователем из ее богатого жизненного и служебного опыта, так как обычным людям, далеким от милицейских будней, такое бы никогда и в голову не пришло.

Но больше всего меня поразило, что истинным alter ego автора является вовсе не следователь Каменская, как мне почему-то все время казалось (все-таки тоже следователь), а некая писательница с говорящей фамилией «Томилина», силуэт которой ближе к концу сериала все чаще стал мелькать на заднем плане, а затем, кажется, и вовсе потеснил главную героиню. И вот эта писательница, в полном соответствии со своей фамилией, оказывается, ужасно томится, а точнее, тяготится своим нынешним положением. В частности, ее жутко раздражают всякие амбициозные журналисты, которые не желают признать в ней настоящую писательницу, несмотря на то, что ее талант уже признали миллионы сограждан, о чем красноречиво свидетельствуют гигантские тиражи ее книг. Короче говоря, насколько я могу судить, писательница Томилина-Маринина в настоящий момент переживает глубокий душевный кризис и всерьез тоскует об элитарности. И должна сказать, только в тот момент, когда до меня это дошло, я впервые по-настоящему усомнилась в умственных способностях этой дамы. Черт возьми, у меня этой элитарности хоть жопой ешь! О, я бы с удовольствием с ней поменялась: элитарность в обмен на бабки, тиражи, роль в сериале и, самое главное, волшебную способность вносить окончательную ясность во все жизненные ситуации. Как жаль, что это невозможно! А то мы могли бы встретиться где-нибудь на границе, совсем как в фильме «Мертвый сезон», и совершить change. Я очень хорошо представляю себе эту картину: мы идем навстречу друг другу, постепенно ускоряя шаг, и, наконец, отбросив приличия, бросаемся бежать, каждая – к тому, что ей так дорого и близко!

Глава одиннадцатая
Оправдание письма

В занятии литературой все-таки есть что-то ненормальное и даже неприличное. Как бы ни был наивен Толстой, но и он, кажется, немного в это врубался. Насколько я помню, Толстой как-то сравнил поэта с крестьянином, который идет-идет за плугом и вдруг начинает танцевать. То есть Толстого тоже прежде всего смущала противоестественность этого занятия. Странно только, что Толстой заметил ее исключительно в стихах, а собственное прозаическое творчество и морализаторство, судя по всему, считал вполне респектабельным. Лично мне кажется, что ненормальность занятия литературой вовсе не исчерпывается сферой стихосложения, а простирается гораздо шире, охватывая все остальные жанры.

В советские времена, конечно, писатели получали определенные привилегии. Однако обладание роскошной квартирой и правом на бесплатные путевки в санатории еще, видимо, не является достаточным основанием для того, чтобы человек взялся за перо и начал кропать романы и, тем более, стихи, и при этом не выглядел бы со стороны смешным. Надо все-таки до конца почувствовать и осознать подлинную меру противоестественности этого занятия. Тут никакие квартиры и дачи не помогут! К тому же, квартир, дач и машин в советские времена у писателей было явно недостаточно, во всяком случае для того, чтобы с такой энергией во всеуслышание заявлять о своей любви к миру, окружающим их людям и так называемому добру. Хотя у них все же присутствовал более-менее понятный мотив, способный хоть как-то оправдать их поведение. Если же человек и вовсе просто так, ни с того ни с сего, вдруг начинает говорить о своих возвышенных чувствах, то это уже совсем ни в какие ворота не лезет.

Ни для кого не секрет, что по-настоящему талантливыми педагогами чаще всего становятся педофилы. Впрочем, вероятно, правильнее было бы сказать: хорошие учителя на поверку довольно часто оказываются педофилами. Однако суть от этого не меняется! И в этом нет ничего удивительного. Само слово «педофил» буквально означает: «любящий детей». Точно так же, как философ – тот, кто любит мудрость, а филолог – слова. Конечно, «педофил» любит детей несколько странной любовью, может быть, чересчур сильно, то есть не так, как обычно принято. Но все равно он своих учеников любит, чего никак нельзя сказать про остальных учителей, которые своих подопечных главным образом достают. И все потому, что в отличие от «педофилов», они вынуждены любить детей практически совершенно бесплотной любовью, не подкрепленной никакими серьезными причинами, кроме нищенской зарплаты. И последствия этого противоестественного проявления духовности несчастные дети в полной мере ощущают на себе! Разумеется, по мере увеличения зарплаты будет возрастать и любовь учителей к детям. Однако даже в самых богатых и благополучных западных странах лучшими учителями все равно в большинстве случаев остаются педофилы. То есть для того, чтобы по-настоящему любить детей, терпеть все их шалости и проказы, одной зарплаты все-таки недостаточно. Необходимо нечто более глубокое и значительное! Парадокс заключается в том, что обычные учителя все время всячески раздувают и выставляют свою любовь к детям напоказ, а наиболее талантливые из них, то есть педофилы, вынуждены эту любовь немного скрывать. При этом выбор ими профессии педагога на самом деле выглядит наиболее естественным и логичным. Вероятно, то же самое можно сказать и о литературе или же, по крайней мере, о литературе для детей. Лучшие детские писатели тоже обычно бывают педофилами, достаточно вспомнить автора «Алисы в стране чудес». Кстати, я где-то читала, что Льюис Кэрролл не просто чересчур сильно любил маленьких девочек и мальчиков, но считается еще одним из возможных претендентов на роль знаменитого лондонского маньяка Джека– Потрошителя, личность которого до сих пор так и осталась до конца не установленной. И я бы нисколько не удивилась, если бы именно так оно и было. У человека, взявшегося за написание книжек для детей, должны быть для этого достаточно веские причины. В данном случае репутация детского писателя должна была еще отводить от Кэрролла подозрения полиции. Короче говоря, с литературой для детей мне все более-менее понятно, а вот с остальными видами литературной деятельности я пока так и не разобралась. Определенно могу сказать только одно: чем возвышеннее писатель, тем противоестественней и комичней он выглядит. И тем сильнее, соответственно, он своей духовностью достает читателей.

Между тем я заметила одну странную вещь: стоит только сейчас заикнуться о своем скептическом отношении к «духовности», как всех вокруг буквально начинает корежить. В свое время Ницше лез вон из кожи, всячески распинался о смерти метафизики, а немецким бюргерам было и на него, и на все его прозрения глубоко плевать, и почти никто из них на него особо не обижался. Более того, сегодня тысячи философов во всем мире подхватили эту тему и всячески муссируют ее в своих диссертациях и на многочисленных конференциях, причем не просто без видимого сожаления или отстраненно, а, я бы даже сказала, с тайным наслаждением. Такое впечатление, что словосочетание «смерть метафизики» им всем очень нравится и ласкает слух. Однако о духовности те же самые люди, как правило, пишут и говорят с каким-то прямо нечеловеческим надрывом, как будто перед ними не отвлеченное понятие, а неизлечимо больной родственник, на которого они не в состоянии глядеть без слез. А ведь между «духовностью» и «метафизикой» вроде бы нет никакой существенной разницы! Достаточно открыть любой толковый словарь и внимательно проанализировать значение двух этих слов: они оба означают нечто нематериальное и присущее исключительно человеку.

Безусловно, человек, сочиняющий научный труд о смерти метафизики и всячески отстаивающий эту гипотезу, сам все– таки занимается чем-то духовным, то есть тем, что абсолютно не интересует тех же котов, например. Поэтому ему и обидно, когда эту его духовность кто-нибудь ставит под сомнение. Но скорее всего дело не только в этом. По моим наблюдениям, чем меньше люди читают книг, чем дальше они от литературы и философии, тем сильнее они держатся за это слово. А, казалось бы, уж им-то и вовсе должно быть все по барабану, так как ни к какой духовности они сами никогда никакого отношения не имели.

Неделю назад я ездила в гости к своей мамаше на дачу, где опять была вынуждена выслушивать ее тирады по поводу насилия, убийств и всевозможных извращений на экранах ТВ, которые, по ее мнению, и привели к окончательному упадку нравственности в нашей стране. Вот недавно из новостей она узнала, как в одной деревне папаша с мамашей привязали своего годовалого сыночка к батарее, надев ему на шею собачий ошейник, и так продержали больше года, пока он не умер от хронического недоедания. А бабушка с дедушкой все это время спокойно за этим наблюдали, так как им казалось, что их внучек очень прожорливый и иначе с его аппетитом справиться невозможно. В семействе было еще двое детей, и еды на всех не хватало.

Или еще более ужасный случай из жизни маньяка, который в молодости был довольно-таки привлекательным и пользовался успехом у баб. Он обожал смотреться в зеркало и готов был заниматься этим часами, но однажды вдруг обнаружил у себя на лбу морщинку и ужасно расстроился. Тут-то он и понял, что нужно ему с этим что-то срочно делать, иначе морщин будет все больше и больше и скоро он весь ими покроется, превратившись в убогого старика. А ему хотелось во что бы то ни стало остаться молодым и красивым. В результате он женился на какой– то умственно отсталой тетке, которая практически каждый год рожала ему по ребенку. Ну а он этих младенцев потрошил и съедал самые, по его мнению, важные для омоложения органы: печень и сердце. Кроме того, он неизменно присутствовал при родах и первым делом заглатывал плаценту, так как где-то прочитал, что именно ее добавляют в наиболее дорогие и эффективные кремы для лица. Таким образом, он сожрал внутренности пяти или шести своих собственных детей, чьи трупики сжег в ближайшем лесу. Еще он постоянно пил молоко своей жены. Короче говоря, все эти меры привели к тому, что он в свои сорок семь выглядел на двадцать и по-прежнему очень нравился девушкам. У него вообще была мечта: прожить до ста тридцати двух лет, а если получится, то и больше. Но ничего не вышло, так как слабоумная жена в припадке ревности зарубила его топором. Правда, эту историю моя мамаша услышала от соседки по даче, а не из телевизора. Однако все это случилось и стало возможным исключительно потому, что все эти жуткие личности насмотрелись американских боевиков и триллеров.

Естественно, я не решилась ей возражать, а тем более говорить о своей неприязни к любым проявлениям духовности. Представляю, что бы с ней стало! Точнее, со мной. Зато, думаю, ей я могла бы запросто сказать, что метафизика давно умерла, поэтому и волноваться особенно не о чем. Мысленно я даже несколько раз смоделировала ситуацию, как я вдруг ненароком вставляю в наш разговор фразу про «смерть метафизики». Она бы точно ничего не заметила. Хотя, должна признаться, и на это в ее присутствии я так и не решилась. Мало ли что ей могло послышаться.

Таким образом, выходит, что все дело в словах, а не в явлениях, которые за ними стоят. Короче говоря, когда берешься о чем-либо писать или говорить, очень важно помнить о словах, которые ты используешь, ибо на них окружающие и будут прежде всего реагировать. Предмет же твоих рассуждений никого не колышет. Думаю, что большинство ученых это прекрасно чувствуют, поэтому и предпочитают распространяться про печальную участь метафизики, а духовность не задевать. Писатель, к сожалению, подобного выбора лишен, так как метафизика является сугубо научным термином, а он вынужден изъясняться на понятном всем языке.

Так получилось, что там же на даче я пересмотрела «Калину красную». И раньше, кстати, не могла понять, что в этом фильме примечательного, а теперь вот снова невольно задалась этим вопросом. Есть, наверное, советские фильмы, незаслуженно забытые или обретшие ныне какое-то новое звучание, но этот определенно не из их числа – наоборот, как-то чересчур много привлекает к себе внимания и абсолютно непонятно почему. Начнем с того, что он элементарно плохо сделан. Обычно я не особо обращаю внимание на так называемый профессионализм, но тут его отсутствие просто бросается в глаза. Как у платья, у которого все швы небрежно и наспех сметаны и выступают наружу. Ритм повествования какой-то рваный, но очевидно не специально, а так уж вышло. Ключевая сцена свидания с матерью и вовсе напоминает хронику из семейного архива, снятую на любительскую камеру. И опять же, скорее всего потому, что режиссер куда-то очень спешил и переснимать дубли ему было некогда. Нет, я понимаю, что он здорово квасил и ему порой было не до кино. Однако зрителю от этого не легче. Характерно, что в фильме нет ни одной запоминающейся эпизодической роли, и это при том, что в те времена радио «Шансон» еще не доставало пассажиров маршруток, и найти в уголовной среде какую-нибудь не затасканную натуру или же, на худой конец, хотя бы более– менее живую интонацию или шутку, наверное, было не так уж и сложно. Но, увы! Зато везде и всюду маячит крупным планом фигура главного героя в исполнении самого Шукшина. Иногда бывает, что какой-нибудь актер привлекает к себе внимание яркой внешностью или талантом и тем самым как бы отодвигает на задний план остальных участников фильма, но в данном случае Шукшин, похоже, решил заслонить собой всех остальных в самом буквальном смысле этих слов: физически. Сполна воспользовавшись при этом своим положением режиссера. В сцене в ресторане, о которой в фильме предварительно довольно много говорят, так как главный герой после «отсидки» собирается там как следует оттянуться, мы опять видим исключительно Шукшина и фактически больше никого. А ведь несчастные советские зрители, не слишком избалованные подобными вольностями, наверняка тоже были бы не прочь немного оттянуться и ждали увидеть нечто более интересное. Можно было бы и о них немного подумать, а не только о себе. В результате где-то к концу фильма я почувствовала, что уже просто не могу больше видеть этого назойливого типа, каждый жест которого исполнен сознания собственной значимости и исключительности. А по степени нарциссизма и неприкрытого самолюбования Шукшина в этой роли можно сравнить разве что с Высоцким, на которого сегодня более десяти секунд тоже уже невозможно смотреть. К счастью, фильм наконец-то закончился, а то бы меня, вероятно, просто стошнило.

Интересно, что, комментируя фильм, который демонстрировался по ТВ, какая-то актриса, знакомая Шукшина, рассказала довольно любопытную историю о том, как к нему в гости, когда он еще был не особенно известен, но уже жил в Москве, зашел Тарковский. Тарковский как раз недавно получил премию Венецианского кинофестиваля и, пребывая в отличном расположении духа, стал отплясывать вместе со своей подругой модный в то время танец твист. Шукшин же на протяжении всего танца мрачно сидел в углу, пил, а потом вдруг встал и со значением произнес: «Я вас всех обойду!» Очень легко себе эту сцену представить, по– моему. Не знаю, что хотела продемонстрировать своим рассказом знакомая Шукшина, скорее всего романтичную сложность его характера, но лично меня эта история заставила еще раз убедиться в том, что я не напрасно всегда испытывала сильное недоверие к личностям из сельской местности. И практически всегда, кстати, это недоверие оказывалось оправданным.

Есть, правда, в этом фильме одна интересная сцена. Где– то ближе к концу, по-моему, все тот же главный герой в приливе охвативших его чувств катается по траве под холмом и даже, кажется, смахивает с лица скупую мужскую слезу, а в это время на заднем плане – не сразу, а как-то не очень решительно и на не очень продолжительное время – в кадр попадает православный собор, – попадает, а потом опять исчезает… Эта сцена кажется мне в высшей степени символической. Здоровенному мужику с квадратной головой в тот момент очень тесно в этом мире, ибо пространство вокруг настолько сужено, что он не может себе позволить сходить в храм, – так его несчастного притесняют. Хотя в смысле общения все у него, казалось бы, не так уж и плохо, поскольку чуть раньше он уже, вроде бы, сходил в баню, где излил душу своему знакомому. Однако для полного счастья ему этого явно мало, так как храм в кадре может пока оставаться только очень непродолжительное время. И чтобы его вообще показать, режиссеру (он же главный герой) потребовалось немалое мужество. Таким образом, некоторое несовпадение так долго и навязчиво демонстрировавшейся непомерной широты натуры героя фильма со столь явной узостью окружающего его социума все-таки придают определенный драматизм всей ситуации и отчасти оправдывают присутствие данного персонажа на экране: было, значит, зачем снимать кино, не обо всем в бане удалось рассказать. А когда и в храме, и в бане, и даже по телевизору – в какой-нибудь передаче «К барьеру» – можно будет без проблем изливать свою душу, тогда он и подобные ему наконец-то обретут полную свободу. Правда, тогда они сами, как и их произведения, окончательно станут никому не интересны. Что, собственно, сейчас и произошло.

Пример Шукшина, который, как известно, был еще и писателем, неплохо показывает, что не только литература, но и любой другой вид искусства, включая кино, для большинства людей является совершенно ненужным занятием. Поскольку они и так могут ходить в гости, сауны, бары, клубы, встречаться там со своими знакомыми и говорить с ними о том, что их волнует. Зачем тогда садиться за стол и водить рукой по бумаге? Возможность вступить с кем-нибудь в прямой диалог, по-моему, вообще начисто исключает необходимость облекать свои мысли и чувства в письменную форму. Иначе писатель действительно становится похож на крестьянина, который идет за плугом и вдруг начинает танцевать. Поэтому в человеке должно быть нечто такое, что мешает ему вступить в непосредственное общение с окружающими – пусть даже тайный порок или преступление, – тогда, возможно, и его тяга к литературе не будет выглядеть столь нарочитой и бессмысленной. Более того, я заметила, если автор в своих произведениях высказывает о себе все и до конца, то и его книги тоже парадоксальным образом перестают отличаться от обычных разговоров и болтовни, хотя и запечатленных на бумаге. С этой точки зрения только предельное одиночество способно оправдать абсолютно противоестественный и избыточный акт, каковым по своей природе является письмо.