Текст книги "Яд Борджиа [Злой гений коварства]"

Автор книги: Мартин Линдау

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА I

Римские евреи имели в то время право жить лишь в одной известной части города, в так называемом «гетто», находившемся у самого подножия Капитолия на низком, болотистом берегу Тибра. Гетто со всех сторон окружали высокие стены. Сообщаться с городом можно было лишь через тяжелые ворота, которые охранялись городской стражей. С восходом солнца ворота открывались, а с наступлением вечера закрывались вновь, впустив на ночлег уставших сынов Израиля, работавших вне черты гетто. При том отношении к евреям, которое господствовало тогда в Риме, да и во всей Италии, гетто было почти благодеянием для них. Скрытые высокими стенами, совершенно обособленные, евреи были, по крайней мере, защищены от вспышек злобы христиан, видевших в обитателях гетто тех самых евреев, которые когда-то распяли Христа, и потому ненавидевших их всеми силами души. Здесь, в гетто, сыны Израиля имели некоторую возможность охранять от христианского разгрома свое имущество, накопленное вместе с ростовщичеством и тяжелым упорным трудом.

Обитатели гетто представляли таким образом, как бы совершенно отдельный народ, еврейские женщины не переступали ворот гетто, и не имели ни малейшего представления о том, что совершается вне его.

Многие католики-фанатики поддерживали среди населения Рима вражду к евреям, распространяя нелепые слухи о том, что евреи для исполнения своих религиозных обрядов употребляют христианскую кровь, для чего воруют маленьких детей. Эти слухи, понятно, возбуждали ненависть к обитателям гетто, но к ненависти примешивалась и зависть, так как много говорилось о несметных богатствах евреев. Легенды о богатстве потомков Авраама упорно держались в народе, хотя при посещениях гетто христиане встречали на каждом шагу вопиющую бедность. Обыкновенно, гетто открывалось для христиан три-четыре раза в год, когда папа посылал одного из своих проповедников для распространения христианства среди иноверцев. В остальное время обитатели гетто были предоставлены самим себе, при непременном условии платить более или менее крупную сумму денег за эту милость.

Каждый год евреи были обязаны представлять папе свои священные книги и прошение о разрешении остаться еще на один год в Риме. Вся эта процедура сопровождалась большими оскорблениями для евреев. Папа или его представитель швыряли еврейскую святыню на пол, к величайшему ужасу и молчаливому негодованию сынов Израиля, а затем папа долго ломался, пока, наконец, давал благосклонное разрешение евреям остаться еще на год в Риме, требуя за это, конечно, известную денежную дань.

Пользуясь случаем, что евреев нужно известить о предстоящих юбилейных торжествах, папа снова послал опытного проповедника, и ворота гетто широко раскрылись для приема большой толпы христиан. Евреи знали, что последует за этим вторжением, и заблаговременно приготовились к приему враждебных гостей.

Альфонсо был поражен унылым видом гетто. Ряд жалких лачуг тянулся по обеим сторонам необыкновенно узких улиц, настолько узких, что два человека с трудом могли разойтись. На окнах висели грязные, мокрые тряпки. Отвратительный запах возбуждал тошноту. На большом протяжении от самых ворот гетто до базарной площади не видно было ни одного еврея.

С громким криком и смехом римляне разбрелись по узким улицам гетто, путаясь в них, как в лабиринте. Иоанниту как-то посчастливилось сразу выйти на площадь. Это было большое, свободное пространство, окруженное такими же ветхими лачугами, какие попадались и на улицах гетто. Большинство зданий искусственно поддерживалось подпорками, но зато почти на всех крышах были по восточному обычаю, разведены сады. Посредине площади находился простой колодец, вокруг которого стояли каменные столы и скамьи. Здесь обыкновенно собирался совет старейшин. Теперь почетные старцы явились сюда по приказанию папы и с болью в душе и униженно-покорным видом, были вынуждены выслушивать, как издевались над их религией.

Четверо новокрещенных евреев несли подвижную кафедру, с которой папский проповедник, Бруно Ланфранки, должен был держать свою речь. Далеко не все мужское население гетто собралось на площади. Многие состоятельные люди откупились более или менее крупными суммами от необходимости присутствовать при оскорбительной для них церемонии, а бедные, за известное вознаграждение со стороны своих единоверцев, принесли себя в жертву, и явились представителями гетто.

Вокруг евреев шумела и смеялась христианская чернь, отпуская насмешки и ругательства по адресу обитателей гетто. С редким терпением и покорностью переносили евреи все издевательства. Они боялись дать малейший повод к грабежу, который, как дамоклов меч, висел над их головами.

Площадь освещалась факелами, горевшими в окнах домов, и благодаря этому можно было видеть, что делается внутри их, заметить несколько женских фигур с закрытыми по-восточному обычаю лицами.

Вскоре Альфонсо нашел исключение из этого общего правила. Стараясь быть незаметным, рыцарь спрятался в глубине ворот одного из полуразрушенных необитаемых зданий, и оттуда следил за развивающимися событиями. Налево от него находился ветхий домик с закрытыми ставнями. По вывеске, на которой были нарисованы бутыль и ступка, Альфонсо заключил, что и этом доме проживал аптекарь, или вообще какое-либо лицо, имевшее дело с медикаментами и врачебным искусством. На маленьком деревянном балконе дома стояла молодая женщина, приковавшая и себе внимание рыцаря. Она поразила Альфонсо не только своей выдающейся красотой восточного типа, но и необыкновенной бледностью лица, и своеобразностью всей фигуры. На молодой еврейке был грязный шелковый плащ, украшенный пестрыми разноцветными бантами и блестящими камнями. Пламя свечи, которое девушка прикрывала рукой, освещало ее глубоко запавшие глаза, с каким-то странным выражением смотревшие на толпу. Эти глаза и блуждающая улыбка на губах заставили Альфонсо предположить, что молодая женщина находится на грани сумасшествия. Как-то невольно внимание рыцаря остановилось на цепи из золотых монет, украшавшей черные растрепанные волосы девушки. Он сам не мог дать себе отчета, почему он так заинтересовался этой цепью.

Кафедру, наконец, водрузили в центре площади. Монах прочел молитву, и затем два раввина поднесли ему свои священные книги, которые должны были подвергнуться жесточайшему осуждению в присутствии всей этой толпы.

Красивая еврейка была замечена не одним Альфонсо. К своему большому огорчению, рыцарь увидел, что у тех же самых ворот, в глубине которых он прятался, остановился какой-то человек в мантии и с посохом паломника, отправляющегося на богомолье. Низко надвинутая на лоб шапка и высокий воротник мантии скрывали почти все его лицо, за исключением необыкновенно блестящих глаз, устремленных на еврейку.

– Да, это – она... Но как она изменилась! – вполголоса проговорил паломник. – Однако, куда же пропал тот негодяй? Он заставляет нас ждать слишком долго.

Теперь только Альфонсо заметил того человека, к которому обратился паломник. По его простому мундиру и военной фуражке без всякого герба, не трудно было убедиться, что он – солдат одного из гарнизонных полков.

– Да, синьор, это – безумная Мириам! – тихо ответил солдат.

– Да, да, это – та самая девка. Однако, меня уже начинает беспокоить долгое отсутствие бродяги. Куда мог деваться твой хваленый герой? Уж не набрался ли он смелости, что думает ускользнуть от нас?

– Если бы он пошел даже против сатаны, я поручился бы за то, что он не отступит от своего намерения. Когда дело касается этого святого человека, посещающего чумного больного с такой радостью, точно он идет на свидание с любимой женщиной – тут ничего нельзя предугадать. Слишком уж много внушает почтения к себе этот монах! По моему мнению, если он непременно должен умереть, то легче покончить с ним там, где он живет, чем здесь, среди нескольких тысяч людей!

– Нет, это не верно, – возразил паломник, – здесь не трудно вызвать возмущение и затем прекратить его. Монах будет убит во время мятежа, и его смерть, конечно, каждый объяснит еврейской местью. Евреи поплатятся за него. Никому не придет в голову, что монаха убил бандит!

– Вот он идет! – воскликнул солдат, – но в каком же он виде!.. С него течет вода, как с водяной крысы.

В душе принца Альфонсо явилось смутное подозрение, что он видит перед собой герцога Романьи и его наперсника дона Мигуэля. Однако, у рыцаря не было времени дать себе отчет о только что услышанных словах, так как в это время к двум беседовавшим лицам присоединился третий человек, в котором Альфонсо сейчас же узнал подозрительного крестьянина, выброшенного им в Тибр.

– Ах, Джованни, как долго нам пришлось ожидать тебя! – воскликнул паломник, нетерпеливо схватив бандита за руку. – Отчего ты такой мокрый? Что случилось с тобой?

В эту минуту раздался громкий голос проповедника. Он читал еврейские тексты и переводил их на латинский язык. Этот голос заглушил все другие, и потому Альфонсо не мог расслышать, что ответил крестьянин на последний вопрос паломника, который зашел глубже в ворота и очутился так близко от рыцаря, что тот мог слышать каждое его слово.

– Ах ты негодяй, собака! – раздраженно заговорил паломник, – ты осмеливаешься не слушаться меня! Разве ты забыл, кто я такой?

– Ах, синьор, я думал, что это был сам ангел в наряде иоаннита, которого Господь послал на землю для того, чтобы помешать моему намерению! – ответил бандит, дрожа от страха и холода.

– Дурак, неужели ты думаешь, что ангел прикоснулся бы к тебе, не уничтожив сразу? – нетерпеливо заметил паломник. – Так ты говоришь, что незнакомец был в костюме иоаннита? Хорош ангел! Как бы там ни было, я сделаю из тебя черт знает кого, если ты осмелишься противоречить мне. Скажи, сколько тебе нужно еще заплатить?

– Даже целая груда золота не соблазнит меня! – возразил бандит. – Но я – честный человек и не хочу даром получать вознаграждение. Пусть дон Мигуэль проводит меня в катакомбы, и я верну ему те деньги, которые получил в задаток. Святого монаха оберегает Сам Господь Бог...

– Святого, святого! – насмешливо передразнил бандита паломник. – Знаем мы его святость! У него на груди крест, а в сердце дьявол. Разве святой стал бы возбуждать жену против мужа? Это он зажег в ее душе ненависть к ее первому мужу Сфорце, а теперь мешает свадьбе Орсини. Мы все прекрасно понимаем, что он стережет ее точно дракон, охраняющий скрытые сокровища.

Альфонсо с напряженным вниманием слушал слова паломника, в которых ясно звучала ревность. Он не сомневался больше, что видит перед собой Цезаря Борджиа.

– Я ничего не знаю о драконе и скрытых сокровищах, – угрюмо пробормотал бандит, – но клянусь, что никогда не подниму меча на этого святого человека.

– Дурак! – скрежеща зубами от злости, воскликнул паломник. – Как ты не понимаешь, что убийство этого проклятого монаха вызовет такое возмущение, что у тебя и твоих людей, которые рыскают вокруг, появится возможность набрать столько денег, что вы обогатитесь навеки?

– Навеки! – нерешительно повторил бандит. – Но право, я ничего не могу сделать, синьор. Вы видите, что этот инок окружен почетной стражей с обнаженными мечами. Я ведь думал, что встречусь с ним в темной, узкой улице. Да и я только что поклялся, что не подниму на него меча.

– Да, ты, Джованни, поклялся, не поднимать на него меча, но ведь ты подстреливаешь своим ружьем летящего мимо орла, – быстро проговорил паломник. – Где оно? Ты всегда носил его на своем плече.

– Я продал его англичанам, – ответил бандит, – я предпочитаю расправляться мечем и палкой.

– Мне кажется, я могу доставить тебе оружие, – заметил паломник. – Вон там стоит какой-то путешественник и не отрывает взор от еврейки. Я пойду к нему, а вы оба спрячьтесь в воротах.

Мигуэлото и бандит очутились почти рядом с принцем Альфонсо, но из-за кромешной тьмы не заметили его. Рыцарь был очень доволен этим обстоятельством, так как, несмотря на свою храбрость, не хотел бы иметь дело с такими противниками.

Человек, на которого указал Цезарь, действительно старался обратить на себя внимание красивой еврейки. Он улыбался ей, кивал головой, делал гримасы. Его четырехугольный лоб и круглый подбородок выражали дикое упрямство и жестокость. По костюму его можно было принять за немецкого рыцаря.

– Я замечаю, синьор, что у вас хороший вкус, – обратился Цезарь к немецкому рыцарю, вежливо поклонившись. – Действительно, трудно найти более лакомый кусочек.

– Несмотря на то, что эта еврейка больше похожа на восковую фигуру, чем на живую женщину! – ответил рыцарь чистейшим итальянским языком.

– Она отравлена запахом лекарственных трав и минералов. Было бы благодеянием вырвать ее из этой среды.

– Я очень желал бы, чтобы в гетто произошел погром, – весело заметил немецкий рыцарь. – Пусть бы тот брал еврейское золото, кому оно нужно, а что касается меня, то я ограничился бы этой евреечкой. К сожалению, я ничего не могу предпринять, на меня наложено покаяние вот тем строгим монахом.

– Вероятно, вы совершили какое-нибудь преступление, если вам понадобилось заступничество духовного лица?

– Я избавил старика от нескольких неприятных месяцев жизни! – равнодушно ответил немецкий рыцарь. – Однако, раз ты мне предлагаешь отвечать на твои вопросы, то позволь спросить, что заставило тебя прийти в Рим в качестве паломника? Наверно, ты тоже отмаливаешь какой-нибудь грех?

– Говорят, что я убил своего брата! – таким же равнодушным тоном ответил Цезарь.

– А я – только дядю! – весело заявил рыцарь, по-видимому, очень обрадованный, что его преступление оказывается даже менее значительным, чем его собеседника. – Правда, дядя воспитал меня и ласкал, как собственного сына, но нельзя же вечно ждать наследства.

– Понятно, – согласился паломник. – Старики никогда не хотят умирать вовремя. Я вижу, что ты – солдат и храбрый малый, а я большую часть своей жизни был священником. Тем не менее, я выполню то, о чем ты еще дерзаешь думать.

– А о чем я думаю? – удивленно спросил немец.

– Ты думаешь, как легко можно было бы взобраться на балкон и поцеловать еврейку, к величайшему ужасу ее проклятых единоверцев.

– Да, говорят, что евреи предпочитают, чтобы им наплевали в лицо, чем взглянули на их жен и дочерей. Однако, ты угадал мои мысли!

– А хочешь держать пари, что ты не решишься исполнить свое желание, а я сделаю это! – подзадоривал паломник.

– Эх, как бы я еще решился, если бы не епитимья, наложенная на меня духовником. Он приказал мне не поднимать ни на кого оружия, я имею право бороться только с язычниками.

– При чем тут оружие? Ведь ты собираешься не убить, а только поцеловать еврейку. Кроме того, разве евреи не язычники? Подержи мой посох, и я на твоих глазах взберусь на балкон и познакомлюсь с красавицей.

– Нет, нет, не смей делать это, по крайней мере, раньше меня! – сердито воскликнул рыцарь. – Подержи мое ружье и шлем, пока я взберусь на балкон. Смотри, не вздумай обмануть меня, не то тебе придется дорого поплатиться за это.

Паломник поспешил ответить, что будет ждать его внизу, и немец отдал ему шлем, ружье и более или менее тяжелые предметы своего вооружения.

Цезарь немедленно присоединился к своим сообщникам.

– Вот тебе ружье, Джованни, – проговорил он, – пусти его в ход, если не желаешь, чтобы свинец пробил твой собственный череп. Как только поднимется шум из-за того человека, который забрался на балкон, стреляй немедленно. Ты знаешь, кто этот путешественник? – Это – Оливеротто да Фермо, убивший своего дядю, я узнал его. Смотри, какую прекрасную цель для тебя представляет собой монах. Он стоит на кафедре, вытянув вперед руки, точно нарочно подставляет грудь под выстрел.

– Он похож на черное распятие, – пробормотал бандит. – Все заметят, когда вспыхнет фитиль в ружье, и если я не успею скрыться, то ясно будет, что евреи тут не при чем.

– Ты спрячешься среди развалин, а я и Мигуэлото постараемся вызвать в эту минуту возмущение среди народа в разных пунктах гетто и отвлечем от тебя внимание.

В конце концов бандит согласился исполнить страшное желание Цезаря Борджиа. Было решено воспользоваться смятением, которое должно было вызвать поведение Оливеротто. Затем сообщники расстались.

Альфонсо слышал все, что говорили сообщники, и придумывал меры, чтобы предупредить несчастье. Если бы дело происходило в другое время и в другом месте, он выступил бы вперед посреди площади, и прокричал бы о готовящемся злодеянии. Но при данных обстоятельствах смятение, которое вызвали бы его слова, только способствовало бы успеху задуманного Цезарем плана. Если бы злоумышленники знали о присутствии Альфонсо, они убили бы его прежде чем он успел бы произнести хоть одно слово. Альфонсо быстро сообразил все это, терпеливо выждал, пока заговорщики разойдутся, и рассматривал доминиканца с совершенно другим чувством, чем до сих пор.

Монах говорил свою проповедь на древнееврейском языке и все обитатели гетто слушали его с таким вниманием, какого ни разу не проявляли по отношению христианских проповедников. Альфонсо показалось, что доминиканец гораздо моложе, чем он думал.

«Какое влияние он должен иметь на свою духовную дочь!» – пронеслась в его голове ревнивая мысль.

Однако, у Альфонсо не было времени долго размышлять по этому поводу. Джованни повернулся спиной и толпе и, став на колени, начал осторожно добывать из кремня огонь, чтобы зажечь фитиль ружья. С такой же осторожностью и рыцарь вытащил свой меч.

«Крыса!» – подумал он, но продолжал свое дело.

Сверкнуло пламя и отразилось на латах рыцаря, осветив его фигуру с обнаженным мечем в руках.

Бандит вскрикнул и вскочил на ноги, но в ту же минуту упал навзничь от сильного удара Альфонсо. Он лежал без сознания, обливаясь кровью, а иоаннит, придавив его грудь ногой, стоял в нерешительности, не зная, убить ли этого человека, или оставить в живых, чтобы заставить его открыть весь план заговора. В это время раздались громкий женский крик и шум в толпе, служивший доказательством того, что Оливеротто успел исполнить свое намерение. Не колеблясь более, Альфонсо наступил всей тяжестью своего тела на грудь бандита, а затем поспешил на площадь.

– Христиане и евреи! – громким голосом закричал он, – оставайтесь спокойно на своих местах. – Я рыцарь гроба Господня и сумею наказать дерзкого негодяя.

Заволновавшаяся было толпа остановилась, глядя с доверием на высокую фигуру рыцаря, который ловко взбирался на балкон, где кричащая еврейка тщетно старалась вырваться из рук Оливеротто.

– Чего ты так кричишь, моя голубка, ведь я только поцелую тебя! – говорил Оливеротто, в порыве страсти не замечая, что творится вокруг него.

Вдруг сильный удар кулаком в плечо отрезвил его. Оливеротто в бешенстве оглянулся и не успел опомниться, как его схватили за шиворот и сбросили вниз с балкона.

Толпа, находившаяся непосредственно у балкона, состояла преимущественно из христианской черни. Оскорбления еврейки она не считала преступлением и потому громко и весело смеялась над быстрой и ловкой расправой с кавалеристом. Оливеротто, вскочив с земли, лишь слегка прихрамывал и, повернувшись лицом своему оскорбителю, потребовал, чтобы он сошел вниз и дрался с ним не на жизнь, а на смерть. Народ продолжал добродушно смеяться и не трогал кавалериста. Но вот раздался голос доминиканца, требовавшего, чтобы мятежник был отведен в храм Божий для суда над ним. Оливеротто, как излюбленный воспитанник Вителлоццо, имел полное основание держаться вдали от церкви, а потому он поспешил убежать пробиваясь через толпу, которая не оказывала ему большого сопротивления. Однако Бруно не так легко было обмануть. Соскочив с кафедры и размахивай серебряным крестом, он пошел вслед за беглецом в сопровождении рыцарей, паломников и черни.

ГЛАВА II

Еврейка убежала в дом, как только Альфонсо освободил ее из рук Оливеротто, и оставила на земле зажженный факел. Рыцарь поднял его и вошел в большую пустую, полуразвалившуюся комнату, к которой примыкало несколько маленьких, таких непустых комнат. Там он остановился и начал прислушиваться. Везде царило гробовое молчание. Несомненно, испуганная девушка убежала в жилую часть дома, находившуюся, вероятно, в нижнем этаже. Вскоре рыцарь заметил небольшую отвесную лестницу, которая вела вниз. Подойдя к самой лестнице, он громко позвал беглянку, но и внизу была та же тишина. Н думая о том, что его, может быть, ждет опасность рыцарь спустился по лестнице и, судя по запаху лекарственных трав и специй, охватившему его, очутился в аптеке или в лавке аптекарских товаров. Лавка носила такую же печать запустения, как и верхние комнаты. По-видимому, уже давно никто не занимался ею. Убедившись, что и здесь нет ни одной живой души, и что единственная дверь заперта глухим замком, Альфонсо решил, что красавица все-таки спряталась наверху.

Он только собрался снова подняться, как вдруг услышал где-то невдалеке глубокий вздох. В то же время он заметил, что холодный пустой камин слегка освещен каким-то тусклым пламенем. Подойдя поближе, он увидел за камином неплотно прикрытую потайную дверь. Сквозь ее щель пробивался свет, который и освещал камин. Альфонсо открыл дверь, предварительно поставив свой факел в камин, и очутился на лестнице, которая спускалась в темную сводчатую комнату в виде погреба. Потухающий огонь топившейся печки слабо освещал это неприглядное помещение. Около печи сидела на корточках молодая еврейка, подняв голову и тревожно прислушиваясь.

Не зная, какое действие произведет на беглянку его появление, Альфонсо остановился на последней ступеньке. Вдруг пламя в печке вспыхнуло и отразилось в латах рыцаря. Молодая девушка увидела его и громко вскрикнула. Альфонсо, стараясь успокоить беглянку, вошел в комнату. Первые же звуки голоса рыцаря, по-видимому, оказали благотворное действие на девушку. На ее губах появилась блуждающая улыбка, а затем, в конце концов, она радостно захлопала в ладоши и бросилась навстречу Альфонсо. Подойдя совсем близко к нему, она вдруг остановилась, по-видимому, пораженная его полувоенным, полумонашеским одеянием, и воскликнула:

– Ах, это – ты! Как давно мы не виделись! Ты так вырос, так вырос, точно высокий кедр. Ведь это – ты?.. Нет, впрочем, нет! Скажи, кто ты такой?

– Я – тот, который вырвал тебя из рук грубого солдата. Ты, кажется, ждала кого-то похожего на меня, девушка. Отчего ты так смотришь на меня? Как твое имя? – задавал вопросы Альфонсо.

– Нет, нет, это не он, он никогда не придет больше! – тихо проговорила молодая девушка. – Не шути со мной, Джованни! Зачем ты нарядился в этот костюм, мой милый? Я никогда ни в чем не упрекну тебя, не скажу тебе, как я мучилась в течение твоего долгого отсутствия. Мой мозг совершенно высох от постоянных дум о тебе. Я выплакала все свои слезы и теперь совсем не могу плакать. Говори, о мой Джованни! Скажи, ведь ты не рассердился на свою Мириам? Ведь не потому ты так долго не приходил к ней? Почему ты молчишь, мой дорогой? Тебе нечего бояться, что колдуньи узнают о твоем приходе. Они сказали мне, что умер и больше не придут сюда. Что же ты не отвечаешь мне? Я сейчас принесу огонь и посмотрю на твои щеки. Они раньше были розовые, а потом стали бледные, ах, какие бледные!.. Нет, нет, он умер, он умер.

«Джованни! – подумал Альфонсо, невольно вспомнив убитого герцога Гандийского. – Впрочем в Италии имя Джованни встречается на каждом шагу!»– успокоил он себя.

Мириам отошла к печке, зажгла факел и, держа его в руках, вернулась к рыцарю. Затем она внимательно осмотрела его с ног до головы, печально покачала головой и с глубоким вздохом опустила факел вниз.

– Как видишь, я не тот, которого ты ждала, – проговорил Альфонсо. – Однако скажи мне, за кого ты приняла меня, прекрасная Мириам?

Молодая девушка недоверчиво взглянула на рыцаря, а затем воскликнула:

– Какое тебе дело до него? Его выдали колдуньи красному человеку с бледным лицом. Только вы все ничего не знаете, – с торжествующей улыбкой прибавила она. – Я так хорошо спрятала его, что никто из вас не найдет его. Не смейте трогать его, не то я начну так кричать, что мой крик услышит и ваш, и мой Бог. Ваш Бог милосердный, добрый. Ты слышал, что говорил ваш раввин?

Мириам села, подперев рукой подбородок, и задумалась.

Казалось, она вспоминает слова доминиканца.

– Наш закон – гора Гореб, – медленно проговорила девушка, – а ваш закон – светлая, чистая вода, струящаяся с этой горы. В этой воде люди находят радость и спокойствие. Что такое спокойствие? Смерть? Как спокойно он лежал, когда умер, несмотря на все свои страшные раны, нанесенные кинжалом!..

Мириам замолчала и смотрела какими-то пустыми, ничего не выражающими глазами на рыцаря.

– Ты была так же хорошо одета, как сейчас, когда сюда приходил «красный человек с бледным лицом?» – нерешительно спросил Альфонсо.

– Он не был здесь, как тебе известно. Он оставался наверху, – ответила Мириам, – но потом они принесли его сюда. Впрочем, это все мне только приснилось. Ах, какой страшный сон я видела!.. Я была тогда гораздо красивее, чем теперь. Меня все любили, осыпали бриллиантами. Для меня не существовало большей радости, как наряжаться для Джованни. Я вплела драгоценности в свои косы, когда знала, что он приедет.

– Какой тебе снился грустный сон, Мириам? Расскажи мне его!.. Я очень люблю печальные истории.

– О, нет, я не могу рассказать его ни тебе, ни кому-нибудь другому, не то мои тетки убьют меня. Как это было ужасно! Джованни схватили и вонзили в его дорогое тело длинные, острые кинжалы. Я закричала изо всех сил: «Убийцы, убийцы, убийцы!», – но моего голоса совсем не было слышно. В моих ушах стоял такой гул, точно от тысячи лошадиных копыт, как тогда на турнире, когда я в первый раз увидела Джованни. Твой костюм, рыцарь, нищенские лохмотья по сравнению с его нарядом! Пока старые колдуньи варили в бутылках свои снадобья, я убежала с Ревеккой на христианский праздник, а старухи думали, что я сижу за прялкой.

– Кто же такой твой Джованни, почему он носил такой богатый наряд? Тебе снилось, что его убили твои соплеменники? – спросил Альфонсо притворно равнодушным тоном, чтобы не возбудить подозрения в молодой девушке.

– Да, это все было только сон, ужасный сон! Мне придется кипеть в горячей смоле на том свете за то, что я все думаю о Джованни! – прибавила она скорбным тоном, и слезы потекли по ее щекам.

Альфонсо терпеливо ожидал конца этого припадка отчаяния, надеясь, что разум вернется к Мириам, и он узнает что-нибудь более определенное. Вдруг девушка открыла глаза, быстро вытерла слезы, взглянула на рыцаря с выражением недоверия и страха, и внезапно спросила:

– Ты ведь не та змея, которая приходила сюда ко мне и старалась льстивыми словами выпытать у меня все о Джованни? Она, эта змея, шепнула мне, что Джованни любит другую, и чтобы я на эту ночь удержала его у себя, потому что иначе он пойдет на свидание к той красивой даме, которая была королевой турнира. Эта змея была подослана моими тетками, и, вы знаете, рыцарь, в ту ночь старые колдуньи убили его.

– Джованни любил другую? Кто же она такая? – воскликнул Альфонсо.

– Она была так прекрасна, что в моем сердце вспыхнула адская ревность, когда я услышала ее имя. Разве ты не знаешь, кто была королевой на турнире, разве ты не слышал ничего о донне Лукреции?

– И твой Джованни предпочел ее тебе? – спросил Альфонсо, невольно вздрагивая.

– Нет, нет, это была ложь! Он пришел, он пришел ко мне! – с сияющим лицом ответила Мириам, – а ты – дьявол и хочешь оклеветать его. Когда я ему сказала, что нашептывала мне змея, он...

Девушка вдруг остановилась и начала прислушиваться.

– Что же он ответил тебе? – с напряженным вниманием допрашивал рыцарь.

– Тише, слышишь шаги? – испуганно прошептала Мириам.

– Нет, это уголья в печке трещат, – успокоил ее Альфонсо. – Скажи же, Мириам, умоляю тебя, что тебе ответил Джованни?

– Вот точно такой же был шум, когда они пришли сюда. Я думала, что это – ветер, – встревожено прошептала молодая девушка. – Хорошо, что ты не спишь, а он спал тогда. Ах, как он был хорош во сне! Мне жаль было будить его рано утром, хотя я знала, что если ведьмы застанут его здесь, то убьют.

– Но ты все-таки не сказала мне, что ответил тебе Джованни! – повторил рыцарь. – Наверно, он засмеялся.

– О, нет, я никак не ожидала, что он может так рассердиться. Он умолял меня, чтобы я на следующий день уехала из гетто в... я не могу вспомнить, куда! – с тоской сказала Мириам, проводя рукой по лбу. – Он хотел доказать мне, что не может любить донну Лукрецию, хотя она и была необыкновенно хороша. Он обещал, что убьет негодяя, наговорившего мне этот вздор, когда узнает, кто он такой, а затем... Слышишь, кто-то поднимается по лестнице...

– Что ты говоришь, Мириам? Ведь ты забыла, что мы находимся под лестницей. Как же можно на нее подняться, минуя нас? Кто же был твой Джованни? Вероятно, какой-нибудь знатный господин? Не был ли это кто-нибудь из семьи Орсини? Их замок примыкает к гетто.

– О, Орсини! – пренебрежительно воскликнула девушка. – Далеко им до него!.. Они даже недостойны завязать шнурок его сапога. Боже, как он был хорош, когда сидел на лошади! Красавец, добрый, храбрый! Улыбка его алых губ была для меня дороже всех драгоценностей в мире, а когда он смотрел в мои глаза, то моя душа таяла от блаженства. Я мечтала о нем давно-давно, гораздо раньше, чем увидела. Ах, нет, это все был сон! Почему он ни разу ничего не сказал мне о себе, кроме того, что его зовут Джованни? Впрочем, мне ничего и не нужно было знать!

– Если ты так сильно любила его, Мириам, почему ты не отомстишь за его смерть? – спросил Альфонсо. – Разве тебе не тяжело видеть, как твои единоверцы, убившие Джованни, с улыбкой вспоминают о кровавой ночи, встречаясь где-нибудь?

– Нет, Джованни убили нечистые духи, вызванные ведьмами! – задумчиво ответила молодая девушка. – С одного, того красного человека, мой Джованни сорвал маску, чтобы показать мне его лицо, такое бледно-серое, точно пепел при дневном свете.

– Ты наверно запомнила это лицо?

– Я тебе говорю, что это были черти, – продолжала Мириам. – Они держали меня и смеялись, пока убивали моего Джованни.

Альфонсо вспомнил рассказ лодочника о кричащей молодой девушке, за которой следовали две старухи, и у него появилась уверенность, что речь шла именно о Мириам. Кто мог быть таинственным убийцей? Имя Лукреции снова навело его на грустные мысли. Он был почти убежден, что возлюбленный Мириам был жертвой не евреев. Вполне можно было допустить, что ревность разгневанной женщины могла вызвать это убийство. Может быть, он погиб от руки постороннего соперника, а, может быть, зависть к младшему брату довела Джованни до смерти. Альфонсо вспомнил обо всех слухах, которые распространялись о Лукреции, о таинственном исчезновении многих даже очень знатных лиц, имевших прежде счастье пользоваться расположением жестокой красавицы. Огромное количество убитых бросалось прямо в реку, как в общую могилу.